Три предисловия. Станислав Куняев

Рейтинг:   / 1

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Критика, литературоведение

Автор: Куняев Станислав Юрьевич

Просмотров: 2632

2012 год, Выпуск № 6

Почва и судьба

Я много лет подряд бродил по Тянь-Шаню, где в базальтовых ущельях ревут голубые пенистые реки, где шум воды сливается с грохотом громадных обкатанных глыб, которые волочит река по своему руслу. Порой такие реки случается переходить по узким колеблющимся мосткам. Их каждую весну после очередного паводка наводят местные жители. Мосток шириной в метр-полтора сделан из двух перекинутых с берега на берег тополиных ошкуренных стволов, пространство между которыми заплетено хворостом. Если переходить реку по такому качающемуся мостику, то лучше не глядеть под ноги или в сторону на бешено летящею воду. Но не глядеть тоже нельзя...

Душа поэта  – такой же полуфантастический и все же реально существующий мост, связывающий самые разные стихии: матерьяльное жизнелюбие и духовные взлеты, время и вечность, свое задумчивое одиночество и любовь ко всему земному в мире. А то, что Николай Колмогоров  –  истинный поэт, я понял еще года два назад, когда распечатал конверт со стихами, и первое же стихотворение дохнуло   на   меня    воздухом   жизнелюбия,   весны,   влаги...

 

«Там хлопает громко белье

и гроздья рубах пузырятся.

Пусть оторопь душу берет  –  

свободы не надо пугаться.

Ведь в гулкой долине двора,

на улицах  –  толпы народа

шумят и пьянеют с утра

от синей реки кислорода.»

 

«На земле светло» –  так назвал     поэт    свою    первую книгу.

Имя книги выбрано удачно. Колмогоров любит свет, утро, весну, его молодое дарование жизнерадостно по своей природе:

 

«Непобедима жизнь! Бронза и мякоть плода!

Эти яблоки ешь, эти дожди пей!

И запрокинь лицо перед рекой небосвода,

и говори с улыбкой: лей, мое небо, лей!»

 

Чувство природы, ощущение живого родства с зеленым полем, синим небом и светлой рекой  –  вот горючее, на котором работает мотор  поэзии Колмогорова. Смотрите, с какой точностью графика  и в то же время  с интонацией лирика он видит окружающий мир:

 

«Чуть видимые вкраплены в поля

кустарники с промерзшими ветвями,

и тополей прозрачных толчея

зимует в синеве над берегами.»

 

Думаю, судя по этим и многим другим стихам, что Николая Заболоцкого и Бориса Пастернака молодой поэт чтит как своих учителей. А из поколения молодых поэтов России ему,  наверное, близок Николай Рубцов.

Но не только природа, но и человек, и наша обыденная земная жизнь дороги поэту. Его стихи о детстве, о матери и отце, о своей небольшой родине  –  районном городке, полугороде-полудеревне, стихи о любимой женщине человечны и просты. А значит – глубоки. Душа поэта понимает и голоса травы, и судьбы людей:

 

«Отчетливо, как никогда доныне,

увижу вновь январскую тайгу,

Сибирь мою и снегирей в полыни,

и лед ручья, мерцающий в логу,

домишки, спящие о трех больших дорогах,

невесть куда пробитых внутрь зимы,

ребят под пологом пространства белолобых

и их родителей в горячей дреме тьмы...»

 

Доверчивый читатель вправе спросить меня: кого же я представляю этаким «велеречивым» предисловием  –  начинающего поэта или уже мастера? Не знаю. Знаю одно  – представляю поэта талантливого, со свежей и жизнелюбивой первой книгой. Как он будет писать дальше  –  это его дело. Поэзия  –  не баловство. Когда в стихах начинают дышать «почва и судьба», трудно что-либо предсказать. Но, мне кажется, что молодой поэт  –  лишь бы не оставила его на жизненном пути творческая воля, не увлекла бы в свои осенние леса лирическая созерцательность  –  и сам уже знает, что подтверждать слово судьбою нелегко и что только подтверждение сулит нам настоящие удачи.

 

1977 г.

 

 

 

      ОТ МИРА СЕГО

 

     В 70-ых годах прошлого века на Кемеровской земле выросла целая плеяда молодых поэтов, с одним из которых – Николаем Колмогоровым – у меня вскоре завязалась переписка. Из неё я понял, что Колмогоров и его друзья – люди преданные поэзии, талантливые, ищущие новые слова «о времени и о себе», и что особенно было трогательным – открытые друг другу, радующиеся удачам каждого из своей «общаги».

     Обо всех новых поэтических именах, выросших на просторах Западной Сибири я узнавал из Колмогоровских писем: «Посылаю Вам две книжки товарищей моих А. Ибрагимова и С. Донбая», «Предлагаю Вам книжку товарища моего Виталия Крёкова... Эта книжка, на мой взгляд, явление души, редко с такой чистотой, проявляющейся у современных поэтов.»

     «Ребята у нас талантливые, все держатся друг за друга, и это главное», «Спасибо, что не забываете обо мне. А я в свою очередь не забуду помочь другим».

     С тех пор прошла целая жизнь. Умер Коля Колмогоров, выросли, заматерели, стали известными поэтами не только Кемеровской земли, но и всей Сибири – Борис Бурмистров, Любовь Никонова, Александр Ибрагимов, Виталий Крёков, Сергей Донбай. Каждый из них нащупал свою тропу, освоил свой поэтический мир, сказал своё слово. Бурмистров – печально-лирическое, Ибрагимов – молитвенно-христианское, Виталий – народно-лукавое, ёрническое, а  Серёжа Донбай – стал из «колмогоровской плеяды» поэтом наиболее близким к времени, к социальной жизни, к изображению и осмыслению личной судьбы на фоне аскетической, суровой уличной, но по своему бескорыстной и поэтической эпохи… 

      Помнится мне, что в 60-ые годы прошлого века я с наслаждением сочинял свою «Калужскую хронику». В ней не было в чистом виде жизни души, независимой от времени – в чём заключается обаяние поэзии Николая Рубцова, – в ней так же не было надвременной мифологичности Юрия Кузнецова, но в ней была близкая и дорогая мне событийность личной судьбы, её движение и развитие с разноголосицей любимых чувств, сомнений, противоречий…

     И читая стихотворенье Сергея Донбая «Соцгород» я иногда аж радостно вздрагивал, ощущая в нём приметы своего молодого жизнелюбия:

 И двухэтажные бараки

 Кишат, как джунгли, ребятнёй;

 И руки чешутся - для драки -

 У ребятни полублатной.

 

У меня было всё похоже, разве что посентиментальней, помягче:

 

Весёлый быт, беспечный мир,

живучий и полуголодный,

где свой у каждого кумир

спортивный или уголовный.

 

     Итоговая книга Сергея Донбая окончательно определила границы его поэтического мира, это – книга судьбы, в которой всё время что-то происходит, книга, отражающая телесно-временную сущность бытия, столь милую сердцу поэта.

 Небосвод облаками намок.

 Птицы ходят у талой воды.

 Мокрый голубь вспорхнул из-под ног,

 На асфальте оставил следы…

 

 Облепиха, шиповник, сирень?

 Из-под снега оттаяли вновь

 Все потери: и радостный день,

 И скамейка, и мяч, и любовь!

 

     Безжалостный, но увлекательный бег времени, пёстрые картины жизни, быстротекущие радости и печали – как всё это близко и дорого каждому из нас – и поэту, и читателю, и обычному человеку, погружённому в эту стихию с первого до последнего дня земной жизни:

Нету больше радости и лада,

Чем отметить день рожденья свой

На виду у собственного сада,

Окружённым собственной родней.

 

Значит, на планете всё в порядке:

По меже в трусах идёт отец,

Вовремя дожди полили грядки,

Греется в теплице огурец.

 

     Поистине Сергей Донбай поэт «от мира сего». Отец, мать, сёстры, дети – вот судьбоносные узлы жизни, властно притягивающие поэта к себе, именно в этой чувственной тяге, в естественной смене поколений видит он сердцевину человеческого бытия.

 Был наказан. Выплакался. Сплю.

 Это я. Бессилен, счастлив,  маленький...

 Счастлив, что прощен, любим, люблю.

 Что укрыт шалёнкой маминой.

 

 Сын наказан. Выплакался. Спит.

 Тишина. Посапывает. К вечеру.

 Счастлив ли?.. Отец пред ним стоит -

 Это я же - с одеяльцем в клеточку.

 

Не зря же его стихи напоминают мне стихи детёныша войны, детдомовца Игоря Шкляревского, с такой же, как у старшего собрата предметностью, хищной внимательностью к деталям, к эпохальным картинам послевоенного быта, неразрывно сросшегося с бытием великого народа и великой страны:

 Старая, старая хроника

 Незабываемых лет,

 Перекрути и напомни-ка

 Неповторимый момент…

 

 Вот они! Видели! Видели!

 В звёздочках и в орденах

 Высыпали победители:

 Целые, на костылях,

 С воздухом в рукавах...

 

 И на плече у родимой,

 Старый - не по годам,

 Плачет непобедимый,

 Мальчик во весь экран!..

 

И мальчик этот – может быть, в последний раз, прошагавший в День победы в ветеранской колонне по Красной площади, уже разменял девятый десяток, и поэту, запечатлевшему облик этого мальчика, уже за шестьдесят, - всё состарилось в этом мире, кроме чувства, живущего в стихах.

     Вокзалы 60-ых годов прошлого века, общежития, высоковольтные трассы, фэзэушный народ, простонародная жизнь принадлежащих всем и каждому общественных дворов, жизнь не знающая высоченных заборов, толстомордой охраны, видеокамер слежения, - вот стихия Сергея Донбая, подёрнутая дымкой печали и радости.

     «Утром дым над химкомбинатом встаёт», «Наш двор на лавочке сидит», «Грохочет железнодорожная ветвь» - как всё это близко и понятно мне!

                               Мы вслушались с детства в протяжный мотив

                               Народного хора буранов и вьюг…

 

Жизнь простонародья, жизнь соцгорода, жизнь всей великой страны… И от имени этой общинной русско-советской жизни, как вызов, брошенный в лицо сегодняшнему распаду, сегодняшнему мировому порядку, сегодняшним владыкам жизни, пытающимся разделять и властвовать, звучит мужественное и трагическое стихотворенье Сергея Донбая, через много лет оправдавшего молодые надежды его друга Николая Колмогорова, стихотворенье, которое называется так по донбаевски: «Прощаюсь с друзьями отца»:                                                            

Вы жили во сне наяву,

В загробное время не веря,

Одно лишь советское время

Вам было сперва-наперву!..

 

Прощаюсь с друзьями отца,

Невольно его подменяя,

И очередь эта немая

Истает вот-вот до конца...

 

Оркестра гуляет мотив

От здания вашего к зданью,

А он вас встречает, я знаю,

Прощенье, прося и простив.

 

Прощаюсь во сне наяву,

Прощаюсь и снова потеря,

Прощаюсь... В советское время

Одною ногою живу.

 

     Медленно исчезают в книге Сергея Донбая очертания соцгорода – «любимый город в синей дымке тает», – растворяется в вечности.

 

2008 г.

 

                                       
 «Но мы любовью жили…»

Я издавна знаю и высоко ценю творчество поэтов Кемеровской земли. Двадцать лет назад, посетив этот край, я познакомился сразу с целым поэтическим созвездием Западной Сибири - с Любой Никоновой, Николаем Колмогоровым, Александром Ибрагимовым, Виталием Крековым, Сергеем Донбаем, Борисом Бурмистровым. Все они стали моими младшими друзьями и авторами журнала «Наш Современник». К поэтическим сборникам Колмогорова и Донбая мне довелось написать предисловие. А теперь вот и Борис Бурмистров попросил меня быть редактором и составителем его книги ...

Когда я прочитал его рукопись, то сразу же в памяти всплыла одна из любимых моих русских пословиц: «Жизнь прожить - не поле перейти». И эту дорогу по бескрайнему полю поэт не прошел бы, если бы не нащупал кровные связи с вечными обликами и явлениями жизни, и в первую очередь с прошедшим, настоящим и будущим поколением родных людей:

В моем лице - морщинки прапрадеда,
В моем лице - улыбки праправнука,
В моем лице - крупинки прапрасвета,
В моем лице - полоски прапразвука.

С чем сталкивается человек, вступивший на край этого поля? В первую очередь, конечно же, с роковой неизбежностью работы, с библейским повелением: «В поте лица своего будешь добывать хлеб свой» ...

Что-то оплачено кровью и потом,
Что-то свалилось, как манна с небес.
И в одиночку, и с целым народом
Нес я безропотно тяжкий свой крест.
Кто-то роптал, изнывая от тяжести,
Кто-то проклятья швырял б пустоту.
Тихие, тихие горести-радости
Следом плелись, подгоняя толпу.

Картинами вечной народной трудовой страды заполнена рукопись Бориса Бурмистрова. Он не «соглядатай праздный», не свидетель, а такой же, как все, соучастник земной, материальной, исторической мистерии, с достоинством несущий «бремя страстей человеческих».

Жил. И не просто ведь жил
Завтрашний день nредугадывал,
Я ли траву не косил,
Я ли стога не укладывал.
Я ли колодцы не рыл
И за работу в награду
Воды подземные пил,
Жадно впивая прохладу.

Самым сильным, чтобы «в поте лица своего» одолевать поле жизни - нужны более высокие цели, нежели кусок хлеба и глоток воды. Только в молодости можно рыть колодцы, метать cтогa, мыть золото в реках и ручьях Колымскогo края, одолевать просторы русских бездороожий без истерики и без проклятий, с терпением, без котopoгo русские люди не построили бы страны.

Распутица. Тащу сапог из глины,
Сезон осенних проливных дождей,
Заезженные русские равнины –
Храп лошадей и взмыленных людей.

Как это все знакомо нам, русским людям, из простонародья, истинным поэтом котopoгo я считаю Бориса Бурмистрова.

И каково ж было всем нам, детям этой стихии понять ТО, что понял поэт в 90-е годы прошлогo века и выразил в стихотворении «Нищета», написанном рукой, до сих пор дрожащей «от тяжелой колымской работы».

Пойдем, подруга-нищета,
И дальше в поисках позора.
Кому предъявим мы счета
В дни всенародного разора?

Не часто поэт бросает свой взгляд в мир социальных страстей, но все eгo строки, написанные на злобу дня, правдивы и убедительны. Если наши семьи, родные, «родова» для какогo-нибудь умногo немца вceгo лишь приметы «дурной бесконечности», то для нашегo pyccкoгo поэта - передача вечногo тепла из ладони в ладонь, из губ в губы, из очей в очи. Это тепло связует обрывки времен, заполняет провалы памяти, наполняет жизнь шумом родословноro древа.

Это дерево вечно растет.
Его корни в глубинах пространства.
В кроне, в листике каждом течет
Кровь язычества и христианства.
Я листочек на ветке любви,
Все мы в мире и вечны, и тленны.
Дай-то Бог, чтобы в нашей крови
Не пропали великие гены.

В эту кровную связь, в ее пульсирующий круговорот естественно вплетены и живые картины и вздохи родной природы.

И холмы, и равнины,
И глухая тайга,
Скрип продрогшей осины,
И стога, и снега…
Это все мне с начала
И до смертного дня,
И кусты краснотала,
И речушка Иня,
Тихий шепот ковыльный,
Звон колосьев литых,
И далекий былинный
Голос предков моих.

Это не «публицистическое разгильдяйство» (говоря словами Блока), чем частенько гpешит патриотическая лирика, а таинственная сокровенная «скрытая теплота патриотизма», о которой вспоминал Лев Толстой в «Войне и мире». Эту скрытую теплоту поэт научился ценить и ощyщать, потеряв многиx своих родных и близких.

Мы бы могли жить совсем по другому ...
Лодка печaли причалила к дому.
Мы же не звали ее, не просили,
Сел в эту лодку отец наш Василий,
Дочка Cветлана, сынок - Василечек,
Бабушка Дуня и сын ее - летчик,
Брат Анатолий и друг его странник –
Лодка отчалила, скрылась в тyманe,
Лишь перевозчик махнул на прощанье
И, оглянувшись, сказaл: «До свиданья».

Стихотворение так и называется «Поминальное». Сразу вспоминается «перевозчик-водогpебщик» Александра Твардовского и великая человеческая мудрость, выраженная в словах «для Бога мертвых нет». Поэтому, наверное, и печаль поэта светла, а его стихи об ушедших похожи на глубокие вдохи и выдохи.

В этот день я с вами, вы со мной –
Двери потаенные открыты.
Здесь какой-то шепот неземной
И цвета закатные разлиты.
(Из стихотворения «Родительский день».)

Отцовство, материнство, братство - вот чувства, которые помогают нам не впадать в отчаянье «перейти поле» жизни. А если еще на свет пробился новый росточек, взамен сломанных житейской бурей, то и силы человеческие возрождаются вновь.

Новый день теплом согреет
Ласковое солнышко.
Вырастай, сынок, скорее,
Маковое зернышко.
Поделюсь я всем с тобою,
Род наш крепкий, злаковый.
От ветров тебя укрою,
Стебелекек мой маковый.

Перелистываю рукопись и везде нащупываю эти кровные связи - вены, артерии, сухожилия:

Три женщины любимых на земле,
Три мотылька, светящихся во мгле.
За них готов молиться день и ночь -
Храни их, Боже: мать, жену и дочь.

Жизнь, словно кинолента, сматывается в прошлое и волшебное воспоминание всплывает в памяти седого мужчины:

Из прошлого высвечен сердцем
Нетленный родительский дом,
Б нем зыбка с кудрявым младенцем
Качалась под звездным окном.

И даже трагический образ родины, умытой кровью в октябре 1993 года, в жизни поэта совмещается с униженной женщиной-матерью:

Родина- женщина русоволосая,
Милая, милая - нету милей ...
Что же ты нынче нагая и босая
Кровь источаешь на груды камней.

А когда исчерпаны все земные возможности, которые человек обретает в работе и в кровной связи, истрачены силы, данные нам природой для «перехода через поле», то у каждого из нас остается золотой запас веры, наш последний, говоря словами Евгения Баратынского, «якорь надежды - символ. Вера, надежда, любовь - последние средства от смертного греха, который называется «отчаянием».

Я снова загнан в угол…
Где тьма, где белый свет?
Но нет во мне испуга
И страха тоже нет.
Бывало и похуже,
Вы помните, друзья,
Как в наши души стужа
Вползала, как змея.
Но мы любовью жили,
Молитвою Творца
И в стужу не остыли
Ни души, ни сердца.

«Бот есть любовь» - писал Лев Николаевич Толстой. И любовь, как воздух, разлитая по страницам лирической книги Бориса Бурмистрова, связывает, скрепляет все частицы постоянно разрушаемою временем нашего внyтpeннегo и внешнего мира. Любовь к жизни, любовь к родине, любовь к женщине, любовь к истине, любовь к поэзии. Я знаю, что одним из самых любимых поэтов Бориса Бурмистрова является Николай Рубцов, знаменитые слова которого мне хочется вспомнить в заключение:

С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

У Бориса Бурмистрова - это связь поэта с прошлым, настоящим и будущим родной земли, это его родова с корнями, ветвями и листьями, это бесконечная любовь ко всему сущему.
 

2011 г.