Николай Ничик. След в жизни. К 80-летию со дня рождения Геннадия Емельянова

Рейтинг:   / 1

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Лики земляков

Автор: Ничик Николай Николаевич

Просмотров: 3164

2011 год, Выпуск № 5

Однажды, когда я гостил у Геннадия Емельянова, он, в поисках того, что обычно впохыхах кладут в привычное место, приподнял на постели подушку, и я увидел под ней истрёпанную книжечку в мягкой обложке. Было в ней что-то знакомое, и я невольно протянул руку:

– Можно, Геннадий Арсентьич, глянуть?

Особенным, чисто «емельяновским» жестом он почесал в затылке, словно принимал важное решение, и сказал с еле заметным вздохом:

– Тебе, старичок, пока можно...

– Почему – пока? -невольно спросил.

Он только махнул ладошкой и протянул мне книжечку... вот оно!

Изданная ещё в 1961 году в Кемерове его первая, общая с Гарием Немченко, – «Когда друзья рядом...»

Иногда и сам сознаю, что любопытство прямо-таки мой бич. Но всё-таки спросил:

– А почему – под подушкой?

Лицо у него сделалось виноватое, а в глазах вдруг мелькнула такая горечь! Тоже на своей, «емельяновской» ноте грустно сказал:

– Так ить «уведуть», старичок!

Помню, как громко, как искренне воскликнул:

– Кто?!

Я тогда только-только начинал пробовать себя в рассказах, чуть подлинней и посерьезней тех крошечных зарисовок, которые печатались в шахтерских многотиражках, только-только познакомился с «настоящими» писателями. Авторитет их самих и всех, кто давно знаком с ними, кто их окружал, был для меня непререкаем. Я окружал их ореолом чистоты, порядочности, высокой духовности – всем тем, о чем – посреди мата и тяжелой грязной работы – только мечтаешь...

Ну, бывает, конечно, и на старуху проруха, как часто говаривал и сам Геннадий Арсентьевич. От творческих перегрузок и пьют писатели, как шахтеры, и так же ругаются.

Как-то он взялся надо мной подтрунивать: а ты знаешь статистику? Знаешь, что по расходу нервной энергии труд журналиста и писателя стоит в одном ряду с работой лётчика-испытателя и шахтёра? Выходит старичок, попал ты из «огня да в полымя» – и чего тебя сюда занесло? Тихонечко, как крот, рылся бы себе под землей!

С тех пор, как в квартире у Емельянова держал я в руках истрепанную книжечку с немудреным названием прошло довольно много лет. Но вот в последнее время почему-то все чаще и чаще вспоминается и этот день, и непонятная тогда недосказанность в речи Геннадия Арсентьевича, и боль в глазах, и горечь с оттенком какой-то незащищенности в голосе и даже как будто личной вины. Тогда до меня не доходило, как такое может быть: человек столько сделал и делает, но вот как будто смущается, что сделал меньше, чем мог... Или стесняется чего-то другого?

Не исключено, что я воображаю это, как и бывает, задним числом. Как мы с печалью говорим: в пустой след.

 Познакомились мы в тот год, когда вслед за спецвыпуском роман-газеты «Кузнецкая крепость» Немченко, работавший тогда на Запсибе инженером лаборатории социологии, стал собирать «шахтерский» номер издания: «Лава». Призвал к участию в этом деле и меня, я, конечно, запереживал-заволновался и обратился к первому выпуску – посмотреть, кто и как в нём участвовал. Тут, вслед за глубокой и емкой статьей «Доменщики», и попалась мне на глаза небольшая, но очень эмоциональная другая статья Геннадия Арсентьевича: «Слово о Родине». С подзаголовком: «К 400-летию присоединения Сибири к России». Честно говоря, не хочется обозначать это небольшое произведение скучным словом «статья», но просто не знаю, что это – лирический этюд или, может быть, стихотворение в прозе?

 Хорошо помню, как «Словом...» восхитился, как ощутил и собственную беспомощность, и «белую» зависть!

 Уже сейчас, когда снова перечитал его, как будто нашел ответы на многие вопросы, которые с годами, я убежден, все больше волнуют искренних, а не показушных почитателей таланта этого сибирского самородка, так до конца всеми нами неоцененного и непонятого.

Читаешь строку за строкой, и понимаешь, что это просто нельзя не цитировать:

«Я родился в Сибири и стареть буду здесь, на своей Родине. Как и всякий коренной сибиряк, скажу вслед за другими, что в последние годы стало у нас много теплее, чем раньше. Когда же я был мальчишкой (родился я на юге Красноярского края), у нас, бывало, стояли такие морозы, что в снег с лёта падали растопыренные воробьи, падали и замирали, дожидаясь предрешенного конца своего. Я собирал невесомых птиц за пазуху и бежал домой, к печке поближе, стараясь спасти немудрую живность от беды, однако воробьи мои почему-то обязательно помирали, глаза их при этом задергивались мучной поволокой. Это было печально. Позже я где-то вычитал, что подопечные мои гибли от резкого перепада температур: нельзя было ни в коем случае с мороза тащить птиц к шибкому теплу. Никто почему-то не подсказал мне тогда, как спасать обмороженных, и маленький тот грех до сих пор числится за мной, лежит на душе, никуда его не денешь и никому не передашь».

Под «Словом о Родине» стоит дата: 1981 год. С тех пор прошло тридцать лет, и теперь с болью думается, что эту душевную, ничем не замутненную чистоту Емельянов, несмотря ни на что, сумел сохранить до последних своих дней.

 Вот ещё один отрывок из «Слова...», которое – вы только прочитайте его! – можно назвать сокровенным словом: «В детстве мы наслушались историй о приискателях, которые возвращались из тайги в полном одичании, но и с фартом, то есть с золотишком. Выходили и впадали в разгул – кидали в грязь штуки материи и от дома до питейного заведения расстилали ковровые дорожки, но после черного такого праздника возворачивались на промысел, имея в холщовой котомке соль да ржавые сухари. И все начиналось сначала. Я еще застал кое-кого из тех сотрясателей, поражавших глубинку своим полным пренебрежением к благополучию сугубо обывательского толка. Но то были уже старики, потрепанные судьбой и смирные, то были герои другого мира, они не принимали перемен, но уходили с достоинством, верные своей доле. Той Сибири давно нет, она канула в Лету».

Невольно теперь одно с другим складываешь: может быть, и этот отрывочек о характере коренного, «кондового», как сам Геннадий Арсентьевич любил говаривать, сибиряка – тоже и о себе самом в том числе?

В сборнике «Лава» труды Геннадия Арсентьевича представлены куда шире, он и открывается заглавным очерком Емельянова «Начало начал»: какое в нем знание истории горняцкого дела и металлургии, какая снова любовь к нашим краям, ставшим ему родными, какое уважение к землякам-кузнечанам!

За этим очерком следует неравнодушный, полный боли и горечи рассказ «Мятежник»: о легендарном Александре Никитиче Волошине с его «Землёй Кузнецкой». Перед нами проходит трагическая судьба неординарного, очень одаренного человека, и теперь, уже при новом прочтении, думаешь: может быть, и это -не только о Волошине, но и о своей судьбе тоже. Её грустное предчувствие.

«Многие сходятся на том, – читаем в «Мятежнике», – что Александра Никитича Волошина, почитаемого нами глубоко и искренне, погубила слава, потому что, можно утверждать, он не был к ней готов, она свалилась на него обвально, враз. Его погубила еще и плебейская зависть тех, кто после ошеломляющего успеха смотрел на него, задрав голову, как на Эйфелеву башню. Потом, когда фанфарный шум вокруг имени этого человека притух, от него отвернулись многие по старому закону подлости: «Деньги есть – Иван Петрович, денег нет – горбата сволочь».

 Слава самого Геннадия Арсентьевича не была «обвальной», зарабатывал её долгим и тяжким трудом, но последние два абзаца так и хочется напечатать вразбивку, потому что тут многое с его судьбой – один к одному.

Как оно всё для Емельянова сложилось: с одной стороны, настало время самого зрелого, самого одухотворенного творчества, а с другой – то самое, о котором наши восточные соседи-китайцы говорят: «Не дай вам Бог жить в эпоху перемен».

Говорят, что талантливый человек во всем талантлив, но это, скорее всего, не касается быта, потому что тут Емельянов часто выглядел попросту беспомощным. А жизнь пошла очень трудная. Издательства на государственной основе почти совсем прекратили выпуск художественной литературы. В «своих» периодических изданиях произведения писателя – появлялись крайне редко. А если какие-то газеты либо журналы и публиковали Емельянова, то гонорар почти никто не выплачивал.

Если на гонорар все-таки «расщедривались», он был до того мизерным, что неизвестно, какую материальную дыру можно залатать. Случалось так, что перепечатка текста стоила куда дороже вознаграждения.

Месяцами не получали и пенсии, которую до того у нас обычно называли «заслуженной». А ведь на жалкое пособие ему приходилось содержать не только себя, но и жену... из песни слова не выкинешь: третий брак был для писателя самым неудачным

и самым горестным.

Плохо, когда пьёт мужчина. Но уж когда за гибельное дело берется женщина... Из-за пристрастия к «зеленому змию» «боевая подруга» доброго и всепрощающего, но совсем непрактичного человека оставила работу, потом надолго уехала на Украину, да ещё и просила оттуда денег – и на житьё и на дорогу обратно. Неловко об этом писать, но ведь – было!

Именно в это время сомнительные «друзья-товарищи» прямо-таки «прописались» в квартире у Емельянова: самый центр, до любой «точки» отсюда рукой подать... И начинались долгие сабантуи, на которые становилось страшно смотреть: разгар двух-трех из них мне приходилось заставать, когда по каким-либо делам заглядывал к Емельянову.

А что после «сабантуев»?

Как-то перед новым годом, когда уже вернулась с Украины жена, я, обрадованный этим, простодушно спросил:

– Хотите, Арсентьевич, я елку вам принесу?

И он опять виновато почесал в затылке:

– А может, ты бы лучше хлеба нам купил, старичок?

– И, если можно, – начала жена торопливо, – будь такой добренький...

С каким осуждением, с каким внезапно проснувшимся достоинством он на неё глянул!

На книжных полках у него в кабинете оставалось все меньше ценных изданий. Пустели день ото дня. Одни сборники кто-то из знакомых «на вечер» брал почитать и «забывал» возвратить, другие книги писатель сам предлагал купить за малые деньги.

А на столе у него между тем всегда лежали и чужие рукописи, которые правил, лежали и тоненькие, и потолще, книжки, которые вышли не без его совета и правки.

Вспоминаешь всё это и думаешь: как же так? Неужели печальные последствия такой жизни так-таки и нельзя было предотвратить?

Многое с тех пор осознав, твердо настаиваю: можно!

Ведь до сих пор в Новокузнецке существует та писательская организация, где он состоял не только полноправным членом, но и, по сути, считался её вдохновителем и создателем. Разве нельзя было привлечь Геннадия Арсентьевича и к полнокровной общественной работе в ней, и к худо-бедно оплачиваемому консультированию не только молодых-начинающих, но и всех остальных, кто прямо-таки осаждал его дома, и к редакторской деятельности в местном издательстве?!

Учебу он начинал в Москве в знаменитом Полиграфическом институте, потом учился в ещё более престижном Московском Университете. От сотрудничества со специалистом высокой квалификации, с человеком не только искренне заинтересованным – прямо-таки озабоченным состоянием духовной жизни в Новокузнецке и качеством выпускаемых книг, все бы мы только выиграли.

Или в том-то и дело: все, да –не все!

 Иногда Емельянов только ворчал, глядя на «бездарную полиграфию» и на «грамотёшку» выходивших в издательстве «Кузнецкая крепость» книжек, а иногда начинал кричать и хватался за телефон: «Ну, что творят, что творят?!»

Определенным силам хотелось видеть писателя в нерабочем состоянии, и они это очень умело делали.

Авторитет его ещё в так называемые теперь «советские времена» был высок. С ним считались не только городские власти. Когда приспособленцы нуждались в авторитетном голосе Емельянова, они начинали наведываться к нему в гости... с сигаретами «Прима» и спиртным сомнительного качества. И как же они боялись, что писатель, протрезвев, выкрикнет о них то, что они сами о себе хорошо знали: «Король-то – голый!»

Как тут не «отдать должное» коммерсанту-руководителю «Кузнецкой крепости» Борису Рахманову, которому как раз Геннадий Арсентьевич помог стать на ноги!

За все годы бескорыстной, в надежде на отдачу для всей писательской организации, помощи этот издатель «отблагодарил» не только своего покровителя, но покровителя многих и многих... изданным аж в 1994 году тонюсеньким – как будто Емельянов начинающий прозаик – сборником юмористических рассказов «Выручайте, мужики!»

И снова теперь приходится кусать локоти: а может, это обращенный ко всем нам, кого он «держал» за мужиков, крик боли, вырвавшаяся из глубины души просьба о помощи?!

Но тогда мы ничего не расслышали, а, если и расслышали – не уловили в символическом названии знак для нас! Что надо выручать его, надо буквально освобождать из цепких лап «деятелей», которых писатель Гарий Немченко в одной из своих книжек назвал: присосанцы.

Но тогда мы только смутно догадывались о том, что происходит. И человека, который сам стольких выручил, уберечь не смогли.

Рахманов чаще других с видом знатока – и я, мол, в свое время пил, но ведь сумел же завязать! – прямо-таки вдалбливал в сознание общественности города, что Емельянов в этом смысле безнадежен, что горбатого только могила исправит... Какая наглая, какая беспардонная ложь!

Разве мы не помним тот душевный свет, который, что называется, изливался на окружающих, когда Геннадий Арсентьевич подолгу бывал в хорошей форме?..

Да ведь мы его теперь больше таким и помним, и как хочется, чтобы идущие за нами только таким его и знали!

Маленькая вроде, бытовая подробность: когда на Запсибе отмечали 60-летие Немченко, один из приглашенных, Альберт Ленский, заявил, что «он туда – ни ногой». Потом выяснилось: обиделся , что в «Роман-газете», которую он искренне помогал выпустить, его назвали «толстым Ленским». Но выяснилось потом, когда все мелочи нашей жизни были забылись, а тогда юбиляр не знал, как быть, и за дружеской помощью обратился к Емельянову: выручай, Гена! Пишу вот и представляю чисто емельяновскую улыбку:

– Партийное поручение? –спросил у Немченко.

В той же манере Гарий ответил:

– Ну, а кто же такого пламенного большевика, как Альберт, уговорит?

И если Ленский на торжестве поначалу оставался грозен, зато рядом с ним светился радостью и детским лукавством Геннадий Арсентьевич!

– За выполнение такого «партийного поручения» раньше бы с меня сняли два-три строгача, ты не считаешь? – шепнул юбиляру. И до конца вечера он оставался трезв как стеклышко, и без конца к нему подходили старые товарищи, те самые, которые, когда начинался Запсиб, «были рядом» и книжечкой о которых он дорожил – потому-то и боялся, что «уведут» единственный оставшийся экземпляр.

Он ведь прямо-таки преображался, когда чувствовал, что нужен, что его душевная щедрость востребована не поддельно, а искренне...

 Как хорошо, что в конце жизни он все-таки успел закончить рукопись под условным названием «Пророки в своем отечестве» – очерки о тех, кто оставил и заметный след на Кузнецкой земле, и добрую о себе память. Полные уважительного тепла рассказы об Александре Волошине, о Евгении Буравлеве, Викторе Чугунове... А сколько ещё творческих планов он вынашивал!

Мечтал издать серию небольших очерковых книжек для школьных библиотек – литературные портреты писателей-земляков, тех, с кем дружил и чьё творчество достойно, чтобы о нем знало будущее поколение.

 

На осиротевшем письменном столе Геннадия Арсентьевича осталась рукопись незавершенного романа «Украденные души», над которым он работал долго и упорно, но с большими, как случается, перерывами, вызванными не только личными, внутренними, как говорится, причинами, но и внешними: – стремительными переменами времени, без осмысления которых трудно работать дальше.

Главный герой романа – потерявший жену и ставший совсем одиноким шахтер-ветеран – постоянно с горечью размышляющий о своей долгой жизни, о сегодняшнем нашем малопонятном дне, о завтрашнем – от которого неизвестно чего ждать. Реалистические, хорошо узнаваемые подробности нашей жизни перемежаются сценами фантастическими. Главный герой находит в лесу полуживого человека, выхаживает его и настолько привыкает к нему, что почитает за сына, но тут вдруг выясняется, что спасенный им человек – посланец иных миров. Своими добрыми поступками и активными действиями, направленными на утверждение всеобщего добра, он постепенно побуждает шахтёра, своего спасителя, по-иному смотреть на мир, но вдруг исчезает, оставив старому шахтеру и тоску по названному сыну, и размышления о его чистом, незамутненном бытовыми мелочами сознании, которое он начинает воспринимать, как завещанное ему духовное наследие.

Все как бы наоборот: не прошлое оставляет завет будущему, а будущее пытается вытащить тяжелое прошлое из мрака... как страстно желал Геннадий Арсентьевич и сам вырваться из него, и вытянуть своих читателей, своих страдающих земляков.

Оглядываешься назад, оцениваешь пройденный Емельяновым непростой путь и поражаешься: сколькое во имя этой высокой цели сделал! Начиная книжечки в мягкой обложке, название которой оказалось пророческим. Когда настоящие друзья действительно были рядом, жизнь имела особый смысл. Когда же кто-то из них оказался вдалеке, а кто-то – там откуда не возвращаются, их место заняли прилипалы, использовавшие доброту писателя в шкурных интересах. Как он страдал, как мучился!

«Мне нравятся сибиряки, – писал Емельянов в «Слове о Родине», – и предпочтение я до сих пор отдаю старикам – тем, кто начинал, тем, у кого билось и бьется в груди неравнодушное сердце, кого вел вперед могучий дух первооткрывателей.

Уходят мои старики. Уносят ненаписанные страницы истории, где подвиг был массовым и порыв – неповторимым. Дела, которые вершили они, никому уж больше не свершить...

Нельзя без боли и досады думать о том, сколько духовного наследия уже потеряно нами, наследия отцов, сколько выдающихся событий из биографии страны, Сибири канули в небытие, сколько взлетов человеческого духа забыто, сколько славных побед не попало в нашу летопись! Не попало и уже не попадет. Громкие призывы никогда не делали погоды и никого не воспитывали. Воспитывает, повторяю, пример. Кузбассу за добрыми примерами далеко не ходить, наша биография особая – боевая и нескучная. И вспомним ещё раз, когда она начиналась: четыре века назад».

Он гордился вышедшей в Москве, в издательстве «Советский писатель», документальной книжкой «Горячий стаж»: она об этих самых «емельяновских» стариках – о горновых и сталеварах с вечным, от дышащих огнем печек, загаром на лицах, о «думных мужичках», как он любил называть «хитрованов-изобретателей», о «кротах»-горняках и странниках-геологах. О всех тех, кого он хорошо знал и любил, потому что и сам – из этих стариков, из их ушедшего в бессмертие племени.

Таким он будет жить в памяти тех, кому дорога история Новокузнецка, история Кузбасса, история Родины: с молодыми, чуть виноватыми, все понимающими глазами, с доброй, вечно юной душой, с непрактичным характером доверчивого мальчишки, собирающего замерзших в студеные холода птах и старающегося их у своего огня отогреть...

 

***

 

…11 мая исполнилось бы 80-лет со дня рождения Г.А.Емельянова. Хотелось, чтобы управление культуры новокузнецкой городской администрации в план культурных мероприятий включили хотя бы несколько юбилейных пунктов: например, издание лучших избранных сочинений Геннадия Арсентьевича, проведение Емельяновских чтений. Хорошо бы учредить несколько именных стипендий писателя для одарённых студентов местной госпедакадемии и др.

Своим талантом, добрыми делами Г.А.Емельянов заслужил светлую память земляков.

 

г.Новокузнецк