Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Людмила Яковлева. Дети войны. Рассказы

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 

 Ж А Н Н А – П О Д Р У Г А   Ж О Р Ы.
 
 Я не раз замечала: лежание в больнице, даже не очень продолжительное, удивительно сближает людей. В чём причина такого явления? Наверное, в оторванности от близких. «Передачи» и короткие свидания с родными и друзьями протяжённостью в двадцать минут не в счёт. Эти люди прибегают и, спеша по своим неотложным делам, убегают, а ты лежишь на больничной койке, поневоле сначала приглядываешься, прислушиваешься к соседям по палате и уже через день-два проникаешься к одним из них жалостью, к другим – заинтересованностью, желанием сблизиться, узнать побольше о его жизни, судьбе… Бывают и третьи, к счастью – таких не много, с которыми лучше бы вообще не встречаться.
  Лежала я года два тому назад в кемеровской больнице, в пульмонологии. Палата четырёхместная. На койке, что напротив меня, отлежала уже две недели баба Аня. Она сама так себя мне назвала, когда я с ней знакомилась. А выяснилось, что женщина всего на два года старше меня. Мне не понравилось это её «баба Аня». Никогда не смогла бы так представить себя: «баба Люда». А ведь мы почти одногодки. Я потребовала, чтобы Анна назвала хотя бы своё отчество. Назвала. Ну, конечно, Ивановна. Я почему-то знала это до того, как отчество ею было озвучено. Такое часто со мною случается: имена незнакомых людей угадываю при взгляде на них. Если не угадываю, то думаю, что родители при рождении ребёнка дали ему не то имя, которое следовало бы дать.
 -Ну, тебе-то я «выкать» и по отчеству величать тебя я не собираюсь, – веско заявила мне Анна Ивановна. – Имею на это право – ты, как погляжу, моложе меня лет, поди-ка, на десять. Будешь просто Людой. Ничего?
 Я засмеялась и согласилась, на первых порах даже признаваться не стала, что не настолько «молода». У бабы Ани, раз ей так нравится себя называть, есть сорокалетний сын. Очень она его хвалит, гордится им, часто звонит ему по мобильнику и часто же просит, чтобы он сбросил ей на телефон сто рублей. Через пару дней проговаривает деньги до единой копейки и опять просит сына: «Дима, положи мне хоть рублей пятьдесят, много не надо, я теперь экономить буду». Через день-два всё повторяется снова: «Дима, сынок, у меня на телефоне деньги кончились…». Почему-то сын совсем не навещает мать и никаких передач ей не приносит. Наверное, «достала» его Анна своими просьбами о постоянном пополнении телефонного баланса.
 Вторую соседку по палате зовут Галей. Имя её я угадала точно, когда она ещё и назваться не успела. Спросила женщину прямо в лоб: «Зовут Галиной?».
 -Ну да. Уже знаете? Галей зовут.
 От неё я узнала, что именно в этой палате Галя «отпраздновала» своё пятидесятилетие, через три дня после того, как её на «скорой» с тяжелейшим приступом астмы привезли в стационар. Галину с большим трудом медики отходили и вернули к жизни. Можно сказать, она родилась заново. Поздравить мать пришла её единственная дочь Анжела со своим «гражданским» мужем. Ребята принесли Галине свежий огурец, яблоко и маленькую упаковку, в двести граммов весом, консервированного фруктового сока. Дочка несколько раз повторила:
 -Мама, сок-то пей. Я его тебе уже распечатала. Пей, а то прокиснет. Поняла?
 Мне почему-то стало не по себе от этой фразы Галиной дочери. Я подумала о том, что трудно, может быть даже голодно, живёт эта троица. В этой мысли я утвердилась ещё более, когда позже Галина рассказала о себе. Она уже полтора года нигде не работает. Кому нужен такой «кадр», к которому чуть не каждый день приходится вызывать на работу «скорую»? О работе своей Галя говорила с гордостью. Таких бухгалтеров, как она, «ещё поискать надо». Но вот «сократили» её, из-за болезни, конечно, это и «козлу понятно», сказала она. Льготными бесплатными дорогостоящими лекарствами и ингаляторами её снабжает поликлиника, учитывая тяжесть заболевания, а «группу» по инвалидности надо долго «выбивать», чтобы получать хоть какие-то небольшие деньги. Сил на это, говорит Галина, у неё просто нет. Дочка Анжела тоже сейчас сидит без работы. Она училась в институте на втором курсе, на «бюджетной основе», но схлопотала на экзаменах в прошлом году за второй семестр «тройку» и перевели её на основу платную. Платить за учёбу денег нет, пришлось Анжелке оформить академический отпуск на год… А что изменится за это время и в какую сторону, неизвестно. Анжела стоит на учёте в службе занятости, получает пособие в тысячу рублей в месяц. Дней десять семья существует кое-как на эти деньги. Саша – этот муж, или «фрэнд» Анжелы перебивается случайными мелкими заработками. Весной по договорённости с престарелыми садоводами-огородниками перекапывает на их участках землю под грядки и картошку. А на это лето нанялся к какому-то богачу охранять дачу. Там они собираются жить с Анжелкой с мая до поздней осени. Кроме небольшой оплаты за труд, хозяева дачного участка выделили «охранникам» с полсотки земли, где Галя с дочерью посадили лук, посеяли укроп, петрушку и морковь. Галина очень дорожит этим огородом и радуется, что ребята скоро начнут щипать зелёный лук, укроп и дёргать молоденькую редиску. От её радости у меня чувство тоски и новые приливы жалости к этой несчастной женщине. Об отце Анжелы, муже Галины, я даже не спрашиваю, нутром чувствую, что нет его и в помине. Через неделю совместного проживания в палате, во время неспешной прогулки вокруг больничного корпуса, Галя по своему хотенью поведала мне, что в 27 лет «залетела» от женатого «любовника», родила для себя дочь. Вот и вся её любовь…
 Третья моя «сокамерница» – молодая, весёлая, красивая, очень подвижная и энергичная девушка (называть её женщиной язык не поворачивается) по имени… Тут с ней такая заковыка получилась. Я как только глянула на это солнечное создание, решила на 99 процентов, что зовут её Натальей, не иначе. Опять, как в случае с Галиной, без обиняков спросила: «Зовут Наташей?». Она рассмеялась и сказала:
 -А вот и не угадали. Жанна я. Только знаете что? Моя мама с детства мне уши прожужжала, что собиралась назвать меня Наташей. Имя это, ещё не зная, что родится дочка, выбрала для меня задолго до моего появления на свет. Гладила свой живот, в котором я чересчур резвилась, и уговаривала: «Угомонись, Наташенька, скоро на свет белый появишься, скоро уже». А батя сердито обрывал маму: «Какая такая Наташенька? Ещё неизвестно, кто там – девчонка или сынок. Если дочка, Жанной будет, если сын, – Женькой, как я. Пусть хоть буква моя в детях останется». Сходил папка в загс, когда я родилась, так Жанной и назвал. А мама всю жизнь, до сих пор путается, иногда меня Наташей называет. Отца уж давно нет, умер от инфаркта, когда мне шестнадцать лет было, а ему – сорок. Может, я в него с этой буквой «ж» уродилась? Сразу после папиной смерти ко мне эта астма привязалась. С восемнадцати лет живу на ингаляторах, гормонах. Потому и толстая такая, шестьдесят два килограмма вешу при росте в 160 сантиметров. Мой Жорик зовёт меня «бочка с салом». Если я в батю пошла, то что, шесть лет жизни мне осталось, до сорока-то? Я на такое не согласна. Детей жалко. Двое их у меня – дочка Соня, ей четырнадцать лет, и сынок Артёмка, ему одиннадцать.
 -Муж-то есть? Наверно, этот самый «Жорик»? – не очень скромно задала я Жанне вопрос, потому что была уверена: есть, конечно. У такой весёлой жизнерадостной красавицы, да чтобы мужа не было! Тем не менее, Жанна помолчала и с явно наигранной печалью в голосе сказала:
 -Даже не знаю, что ответить. Муж он мне или не муж, фрайер этот. Ну, а как его называть, – продолжала Жанна, – если мы пятнадцать лет с ним живём и всё в «гражданском браке»? Детей он, конечно, на себя записал, а я – не пришей кобыле хвост. Жора говорит, что ему ко мне ещё присмотреться надо как следует, чтобы решиться на такой шаг, как регистрация брака. Нормально?
 -Ну, хоть работает, семью обеспечивает? – брала я у Жанны дальше «интервью» по журналистской, укоренившейся во мне со времён работы в редакции газеты, привычке.
 -Семью-то Жорик обеспечивает, даже очень прилично. А работа… Уезжает каждый день по утрам куда-то со своей гвардией, приезжает часто посреди ночи, когда мы с детьми ещё спим. А где и кем работает, не знаю до сих пор. Сначала пыталась узнать, расспросить, выведать что-нибудь о занятиях любимого, о месте его работы, но каждый раз нарывалась на такую злость с его стороны, на такую грубость, что интересоваться его делами у меня всякое желание пропало.
 Неожиданно в палате раздались громкие звуки «Интернационала».
 -О, Жорик нарисовался, – весело произнесла Жанна и поспешно отключила музыку. – И ведь всё не как у людей. Сколько говорю, чтобы в сончас не звонил, не приезжал, всё как горох об стенку. Выйти сейчас к нему не смогу, тут с этим строго. И музыку эту мне он на мобильник записал, менять не разрешает. А от меня люди шарахаются, когда слышат её… Я счас громкую связь включу, – подмигнула мне Жанна, – послушаете.
 -Ну, ты чо там? – раздался в «трубке» грубый мужской окрик. – Понравилось на нарах париться? Домой собираешься, коза драная? Мужика, дом, детей кинула. Тёща готовить замучилась, и теплицу твою матом кроет, с поливом этим. Ты когда с симуляцией покончишь? Чо, эти костоломы всерьёз верят, что ты хворая? Заканчивай гастроли, двигай до хаты, а не то другую тёлку приведу тебе на замену. Усекла?
 -Да, любимый, – с явной издёвкой пропела в телефонную трубку Жанна. – Только сильно с заменой не спеши, застану кого-то с тобой, укокошу на месте, так и знай, а потом твоим корешам придётся красотку на заднем нашем дворе в бетон закатывать, следы заметать.
 Из мобильника разнеслось по нашей палате весёлое ржание и голос «любимого»:
 -Ну, короче, вижу, что слухи о твоей скорой кончине сильно преувеличены. Полегче-то стало? Как, в общем, твоё «ничего»?.
 -Ничего идут дела, – смиренно ответила Жанна, – голова пока цела. Жорик, а что с квартирантами? Заплатили хоть сколько-нибудь? Нет? Ну, ладно, я сама с Аргамом поговорю.
 Жора помолчал немного и вдруг сказал тихо, дрогнувшим голосом:
 -Что тебе принести, крохотуля? Хочется чего-нибудь, говори.
 -Ничего не надо, Аргам принесёт, если чего-то захочу.
 -Ну, лады. Не залёживайся там. Тёмку пора в путь-дорогу собирать. Давай, ждём!
 -Давай, бывай, – мягко произнесла Жанна и показала мне рукой на окно: – Можете взглянуть на этого людоеда.
 Мы, одновременно с Анной, повернулись лицами к большому пластиковому окну. За ним, в нескольких метрах от крыльца больничного корпуса, стоял, сверкающий под солнцем, надраенный до зеркального блеска чёрный «Лэндкрузер». А у ворот, вообще-то, надпись крупным шрифтом красуется: «Въезд только для служебного транспорта!». Видно, Жоры это не касается. У «джипа» – этой очень дорогостоящей, как я понимаю, штуковины – застыли в позе готовых к схватке волкодавов трое «ребят». Расправив накачанные плечи и откинув назад головы, они бесстрастно наблюдали за четвёртым, тем, который стоял ближе к нашему окну и держал у уха мобильник. Нетрудно было понять, что это и есть Жаннин любимый Жора.
 Жанна послала супругу воздушный поцелуй, сложив пухлые губки бантиком, а ладошки – ковшиком и взмахнула ими, как бабочка крыльями. Жора в ответ кивнул головой и выразительно покрутил пальцем у виска. Жанна рассмеялась и помахала ему рукой: пока, пока!
 «Бригада» распахнула перед боссом дверцу автомобиля, потом следом за хозяином запрыгнула в «джип» и сама. «Лэндкрузер» плавно развернулся и отчалил.
 -Да, – многозначительно сказала я Жанне, – такие мужчины, как твой Жора, под ногами не валяются, это штучный товар.
 -Да как можно жить с таким?! – взорвалась обычно тихая баба Аня. – «Драная коза», – передразнила она гнусаво Жоржа. – Я как услыхала это, прямо обомлела вся. Как можно терпеть такое, Жанночка? Да я бы, если бы што, своего бы старика за такое… Царство небесное рабу Божьему Фёдору, – оборвала себя старушка и истово перекрестилась.
 Жанна посмотрела мне в глаза и одним подбородком, энергично подняв его и затем опустив, «спросила»: ну как?
 -Не мужчина, а мечта, – сказала я ей без тени насмешки. – За таким хоть в огонь, хоть в воду. Ясно, что спасёт, ни утонуть, ни сгореть не даст… У меня муж таким же был. Правда, не такой богатый, не такой замороченно-крутой как Жора. Но тоже лидер по натуре, тоже с юмором, любящий… И на «джипе» ездил, на «УАЗе».
 Жанна засмеялась, потом посерьёзнела, наклонила голову, исподлобья пытливо посмотрела на меня и тихо сказала:
 -Спасибо, Людмила, – быстро кинулась к тумбочке, взяла в руку ингалятор, потрясла его, поднесла ко рту, запрокинув назад голову, нажала. Мгновение спустя вздохнула всей грудью. – Вот и полегчало. От общения с миленьким, что ли, перехватило дыхалку.
 -А зачем ты каждый раз после ингаляции рот полощешь?
 -Врачи советуют, чтобы лишние гормоны не глотать. Я за эти восемнадцать лет их столько наглоталась.
 -Вы с мужем такая замечательная пара, – сказала я мягко. – И любите друг друга, это невооружённым глазом видно. На юморе, игре всё у вас построено. Мне это понятно и близко… Я вот о чём подумала: ты, наверно, действительно, вся в папу своего. Любимого для себя, как и он, на букву «Ж» выбирала?
 -Ой, правда! Как-то не думала об этом раньше. Но не я его выбрала, он меня. Судьба такую штуку со мной сыграла… Только я постоянно дрожу за Жорку, живу так, как будто каждый день с ним – последний. Устала бояться. А что делать, не знаю.
 -А я всё голову ломаю: почему Жора не хочет оформить с тобой отношения?
 -Меня это поначалу расстраивало. Потом Жорик в оправдание своё сказал: «Не хочу, чтобы после моей смерти, если что, имущество наше законники растащили. Ничего на мне не будет, кроме работяги – «джипа». И зарегистрировал «Мазду» на мою маму, всерьёз подарил эту машину любимой тёще. Особняк наш на меня оформлен, и «Опель» мне Жора на блюдечке преподнёс и насильно заставил в автошколе учиться, чтобы права получить смогла. Получила, три года гоняю эту классную «тачку». На дочку Соню «Рено» записал, на сына Артёма – японский гоночный мотоцикл, что подороже многих машин ценится. Ещё собирается на него пару иномарок оформить, когда сын подрастёт.
 -Это сколько же у вас машин? – спросила я, сбившись со счёта.
 -Не так и много, всего шесть.
 -Квартиру какую-то какому-то Оргазму сдаёте, – сказала я, умышленно, шутки ради, исказив необычное для моего слуха имя.
 Жанна, рассмеялась, поправила меня:
 -Аргаму. Кавказец он, что ли. Темнокожий какой-то. Ну да, сдаём. Квартира у нас хорошая, в новом доме, в центре Кемерова. Но маловата для нашей семьи, трёхкомнатная всего. А мне свою, отдельную, комнату иметь хотелось. Жорику – тоже, чтобы от всех нас и от трудов его, неизвестно каких, но нелёгких, можно было отдохнуть, расслабиться в компании с компьютером. И дети, как говорится, разнополые, им по комнате требовалось. А ещё и мама моя, которую «по возрасту» сократили на службе, хотя она даже пока не на пенсии, тоже по приглашению Жоры к нам перебралась. И вот, наконец-то, два года назад, переселились мы в свой загородный дворец. Почти три года его Жорик строил. Не своими руками, конечно, но своей головой. Проект дома сам разработал, он ведь у меня архитектор по образованию, сам рабочих подбирал, руководил ими… На нашем поместье есть всё: и комнат всем хватает, даже с избытком, и зал для приёмов гостей имеется, и кухня – столовая, и сауна с бассейном. На участке – огромная теплица, летняя душевая кабина, розарий в тридцать метров длиной, от ворот до крыльца дома. Ну, и гараж на десяток машин, и вольер для сторожевых собак, их четыре штуки. Ещё – флигилёк для рабочего и сторожа… Вот и всё, вроде бы, наше хозяйство.
 -Далеко от Кемерова? – спросила я.
 -Нет, почти рядом, всего в пятнадцати километрах… А квартиру мы, значит, этим кавказцам сдали. Обещали они порядок в ней поддерживать, полную сохранность всего, что мы там оставили, обеспечить. И квартплату платить обещали вовремя, по 15 тысяч в месяц. Но вот за четыре последних месяца я от них ни рубля не получила. Совсем обнаглели. Мне на эти их гроши – плюнуть да растереть. Но уговор – есть уговор, за дураков нас держать не надо. Аргам говорит, что «бизнес» у него плохо идёт. Это его проблемы… Надо срочно ему позвонить.
 Жанна щёлкает мобильником и, связавшись с «абонентом», говорит ласковым голосом: «Аргам, ты? Нехорошо получается. Фруктами торгуешь, а любимой квартирной хозяйке ни апельсинки, ни яблочка принести не можешь. Я всё ещё в больнице лежу, две недели почти… В пульмонологии… Ну, слово такое, это где болезни бронхов, лёгких лечат. Четвёртый корпус, в областной больнице. На входе спросишь, там всё объяснят. Придёшь, позвонишь, я выйду. Ну, давай, жду. После сончаса приходи, после пяти часов».
 В пять, как штык, появился Аргам с объёмистым пакетом в руках. Жанна высмотрела его в окне, позвала меня:
 -Людмила, не пойдёте со мной? Для поддержки.
 Вышли на крыльцо корпуса. Жанна пошла навстречу низенькому, сутулому, страшненькому человечку, которого я мысленно тут же «окрестила» Квазимодой. Я осталась стоять на крыльце.
 Кавказец протянул Жанне пакет, держа его обеими руками.
 -Тяжёлый, – сказал он, – фруктов разных пять килограмм, а ещё йогурты, шоколад и мороженое… Вы уж подождите ещё с оплатой. Я рассчитаюсь, обещаю, полностью рассчитаюсь. Скоро.
 -Да я-то подождала бы, мне-то что, – грустно сказала Жанна, – Жора ждать не хочет. Тут ведь что приезжие вытворяют? Снимут у местных лохов квартиру и тянут с оплатой по году и больше, обещают вот как ты, рассчитаться. Потом приходит хозяин квартиры, а квартирантов уже и след простыл. Собрали они своё барахло, и хозяйское прихватили, что унести, увезти смогли, да и слиняли – то ли на родину свою, то ли на соседнюю улицу к другим русским лохам на квартиру. Ищи потом ветра в поле. Так вот, мой муж сказал, что даёт тебе сроку три дня. Если не рассчитаешься, то, ох, Аргам, я тебе не завидую. Насмерть, может быть, его ребята тебя не забьют, но передвигаться всю оставшуюся жизнь тебе придётся в инвалидной коляске… Сбежать тебе не удастся, даже не пытайся. За квартирой Жора наблюдение установил.
 -Жанна, подождите, уважаемая! Я вот тут собрал немного денег. Вот, – полез он в нагрудный карман ветровки, – возьмите пока десять тысяч. – Протянул Аргам деньги, и рука его заметно дрожала. – Я понял, три дня, я постараюсь.
 -Уж постарайся, – смиренно произнесла Жанна и лёгкой походкой направилась с тяжёлым пакетом к крыльцу, на котором я её ждала.
 Аргам скрылся за оградой больницы. Я рассмеялась и положила руку на Жанкино плечо.
 -Ну, ты просто артистка! – сказала ей.
 -А сколько можно деликатничать? – засмеялась и Жанна. – Правда, удался спектакль? Артисткой стать я все молодые годы мечтала. Теперь в жизни сама себе сценарии сочиняю, и репетирую, и играю. Аплодисментов только не слышу в свой адрес.
 В палате Жанна расстелила на своей кровати большое нарядное махровое полотенце и, опрокинув пакет с передачей от кавказца, высыпала его содержимое на постель. Выхватила из кучи большой брикет мороженого в пергаментной упаковке и, тоже большую, шоколадку. Протянула всё это мне.
 -Это вам, уважаемая, – сказала она, смешно изображая кавказский выговор Аргама, и уже от себя добавила: – родных у вас в Кемерово нет, никто не навещает, передач не носит, так что не обессудьте. А фрукты разбирайте все, кто что пожелает по своему усмотрению. Баба Аня, Галя, подходите. Мне ничего из этого не надо.
 Мы с Анной выбрали себе всего понемногу: по груше, яблоку, банану и апельсину. А приличная кучка даров юга красовалась на Жаннином полотенце.
 -Галя, ну, а ты чего за один банан ухватилась и стоишь. Это, всё, что тут есть, себе забирай. Даже не спорь! Себе возьмёшь, что надо, остальное дочке своей, Анжеле, отдашь, когда придёт. Пусть ест фрукты, йогурты пьёт. Что-то она бледненькая у тебя.
 -Да как же так, Жанночка? – со слезой в голосе пропела баба Аня. – Ну, хоть что-то себе оставь. Зачем тогда затребовала передачу с этого своего квартиранта?
 -Так было надо, – коротко отчеканила Жанна.
 Нет, она положительно мне нравилась. Такая колоритная особа могла бы послужить прообразом для героини романа. Жаль, что с ней мне, автору этого романа, теснее пообщаться не удастся. Не сегодня-завтра выпишут меня из больницы, и все мы, «сокамерники» сегодняшние, разъедемся по своим домам.
 Когда нас, одну за другой, выписали, мы некоторое время созванивались. Анна позвонила мне первой. «Люда, ко мне сын Дима приходил. Ему твои стихи (я Анне свой сборник подарила) понравились. Он кой-какие даже себе в тетрадку выписал. Точно знаю, что про «морковный рай» переписал. Димина тёща в селе Морковкино живёт, сказал, что как поедут к ней, почитает там твоё стихотворение». «Вот и слава ко мне пришла», – подумалось мне.
 Чаще других звонила Галина. «Ты, Людмила, не спеши, говори, сколько захочешь. Мне Анжелка на телефон какой-то выгодный тариф подключила, по нему я могу по полчаса бесплатно разговаривать… Думала, что подлечусь в больнице, так смогу на дачу, где ребята мои сторожат, почаще выезжать, на наших грядках возиться. Но что-то ни черта мне лечение не помогло. Никуда без ингаляторов. По пять-шесть раз в день ими пользуюсь. Советует мне участковый доктор инвалидность оформлять. Придётся, видно. Ты, Люда, звони хоть изредка. А лучше делай дозвон и отключайся. Я сама перезвоню, чтобы тебе деньги не проговаривать. Я тебя часто вспоминаю. Ты хорошая, как родная. Может, ещё доведётся в больнице встретиться. Я часто лежу, по два раза в год обязательно».
 Жанна позвонила только один раз: «Ну, как вы, не болеете?.. Ну и хорошо. Мне тоже лучше стало, держусь пока… Аргам? Да, рассчитался полностью… Соня моя уже на дискотеку шляется. Здесь у нас в посёлке. Мама с Тёмой на море улетели, дней на двадцать, наверно. Жора поговаривает о том, чтобы обвенчаться нам с ним в церкви. Иначе на том свете нам не суждено будет свидеться. А перед венчанием, говорит, придётся расписаться в загсе, «гори оно всё ярким пламенем!». Что-то меня его слова о «том свете» растревожили. Всё ли ладно у него, не знаю. Никогда ничем со мной не делится… А мы с Михалычем – это дед, наш работник – сторож, слесарь и плотник – воюем с собаками и двумя страусами, которых Жорик зачем-то приволок откуда-то на мою бедную голову. Ладно, всё! Не болейте, Людочка, и будьте счастливы!».
 И тебе желаю того же, Жанна, верная подруга (или всё-таки, супруга?) Жоры. Кто же он такой, на самом-то деле? Если уж жена не знает истины, мне её не узнать и подавно… А мне это надо?
 Март 2015г.
 







 У К Р А И Н А. Д О Н Б А С С. Д Р У Г А Я Ж И З Н Ь.

 Весь этот год на слуху: Украина, Украина… Проклятая хунта добралась там до власти, затопила в крови Донбасс. А у меня столько связано с этим краем. Вспоминаю сейчас Донбасс, вспоминаю…
 В 1966 году наша маленькая семья, состоящая тогда из трёх человек: отца семейства Валентина, меня и нашей четырёхлетней дочки Оли, прописалась на Украине, в Донбассе, в городе Первомайске.
 Теперь-то, в начале 2015-го, я с содроганием смотрю в передачах телевидения на руины, в которые в ходе «украино – украинской» войны превратился Первомайск, этот некогда, солнечный городок, в котором довелось нам прожить три с лишним года, где появилась на свет наша младшая дочь.
 Зима шестьдесят пятого – шестьдесят шестого стояла лютая, затяжная, что казалось, не дождаться нам лета. Мы мёрзли не только на «свежем воздухе», но и в новом бараке на окраине Томска. Барак тот из обещанного временного жилья оказался для многих его жильцов «постоянным» на долгие годы. Но мы не вошли в число «долгожителей» барака. Весной 1966 года в газете «Правда» появилось обращение партии и правительства к российским шахтёрам, к рабочим, имеющим строительные профессии, к инженерам и техникам с приглашением на работу в Донбасс. Трест «Павлоградшахтострой» развернул в Донбассе грандиозное строительство новых шахт, жилых посёлков поблизости от них. Тогда же началась закладка в степи нового города под названием Снежинск… И началась массовая «утечка» и мозгов, и рабочих рук из российских мест в Донбасс. Много шахтёров уволилось тогда с шахт Кузбасса, чтобы попытать судьбу в благословенном раю – на Украине. Одним их этой шахтёрской братии стал муж моей школьной подруги Нины. Володя уволился с осинниковской шахты и укатил с женой и двумя маленькими сыновьями в Донбасс. Там они сразу вселились в предоставленную им трёхкомнатную квартиру.
 Нина прислала мне восторженное письмо, в котором в ярких красках расписывала погоду, природу Украины и безбедную весёлую жизнь в городе молодых – в Первомайске. «Население здесь, – писала подруга, – на восемьдесят процентов состоит из русских, столько нас сюда понаехало. Магазины ломятся от дефицитных в Сибири продуктов и промтоваров, потому что снабжение обеспечивается по спецзаказу. На рынке горы фруктов почти что даром, за копейки отдают их местные жители. Получить работу в Первомайске очень просто, всюду объявления: «требуются, требуются». И квартиру получить легче лёгкого – много стоит незаселённых новых домов. В первую очередь, конечно, ключи от квартир вручают шахтёрам или строителям шахт, проходчикам».
 Всё написанное в письме оказалось сущей правдой. Мы смогли убедиться в этом, когда, недолго думая, решились на отъезд, оставив почти без сожаления свою просторную, очень милую в летнее время и невыносимую зимой, комнату в бараке.
 На работу я оформилась в Первомайске, как говорится, с первого захода. Люди рабочих профессий шли напрямую в отдел кадров, там и решали вопросы. А меня кадровик отправил на «собеседование» в кабинет начальника управления – Олега Ивановича Авраменко. Он произвёл на меня хорошее впечатление – большой, сильный мужчина с гордой осанкой, красивым лицом и умными пытливыми глазами. Авраменко понравился мне, я ему, видимо, тоже. Потому что он, заглянув в мои документы, задал мне несколько вопросов – о прежней моей работе, учёбе, семье и, получив на них ответы, коротко сказал:
 -Идите, оформляйтесь, я позвоню в отдел кадров. – И взялся за трубку телефона.
 Начальник участка, на который меня направили, Николай Васильевич Троицкий, тоже произвёл на меня хорошее впечатление. Этот вообще оказался красавцем, да к тому же совсем молодым, почти одного со мной возраста. Как вскоре выяснилось, было прорабу на ту пору двадцать восемь лет, а мне – двадцать шесть. Не очень понравилось мне в нём только то, что корчил из себя чересчур делового и опытного. (Позже оказалось, что он таким был на самом деле). А при первой встрече бросил на меня короткий взгляд – мог и повнимательнее посмотреть, было на что – сдвинул сурово брови, кивнул на стул:
 -Садитесь.
 И этот деятель провёл со мной короткое «собеседование», после чего поднялся из-за стола, давая понять, что разговор окончен.
 -Завтра к восьми на объект.
 Почему-то очень скоро стал Троицкий вызывать во мне чувство раздражения. На утренних планёрках на меня ноль внимания. Если и бросит взгляд в мою сторону, то – как на пустое место. После планёрки, когда остаёмся с ним вдвоём, распоряжения таким голосом отдаёт, с таким безразличным выражением на своём, вроде, не очень уж и красивом, как вначале мне показалось, лице, что меня тоска охватывает. «Что корчит из себя? – думаю я, слушая и разглядывая Троицкого. – Подумаешь, пуп земли. Начальник участка – ну и что с того?».
 Наше управление, да, теперь – «наше», куда денешься? – строит одновременно две шахты под номерами 20 и 21. А ещё возводит сопутствующие объекты: административные корпуса – у каждой шахты свой, бытовки с комнатами отдыха, «красными» уголками, столовые и общежития для одиноких рабочих и прочие сооружения. Проходкой стволов будущих шахт занимается специализированное управление – наши субподрядчики. Мы с Троицким ведём гражданское строительство – все эти околошахтные объекты. «Мы с Троицким» – это звучит смешно. Ведёт, везёт, тащит всю стройку на себе один Николай Васильевич, а я при нём, как та «сбоку припёка».
 Жизнь на Украине, как и описывала мне её Нина в своих письмах, райская. Но я тоскую по доброму, родному коллективу проектировщиков из «Томлеса», и по второму – проектно-сметному бюро из управления связи. Какие люди были рядом, а я их как будто предала, променяла на южное солнце и фрукты… Как дружно мы жили! А тут что? Рабочие? Их на объекте много, сто семьдесят человек, а друзей среди них нет и быть не может. Троицкий в самый первый день моего с ним общения предупредил, чтобы не заводила с работягами панибратства, не то сядут мне на шею и будут вить из меня верёвки. Мне – на шею? Из меня – верёвки?! Нет, Колечка, плохо ты меня знаешь! «Колечка» – это я мысленно произношу не от любви к Троицкому, а от неприязни, почти ненависти к нему. Не было у меня в жизни такого противного начальника, как он, думаю я после двух месяцев сотрудничества с ним.
 Мой Валентин, кстати, трудится шофёром самосвала в автохозяйстве, которое обслуживает наше стройуправление. Дочку Олю на день отводим к няне – доброй, чистенькой пенсионерке бабе Любе. Договорились с ней об оплате в 25 рублей в месяц. Баба Люба держит корову и поит нашу девочку свежим молочком, кормит вкусными кашками, пирожками и варениками с вишнями, творогом, шелковицей – ягодой, неизвестной нам ранее, похожей по окраске и строению на ежевику, но растущую на высоченных деревьях.
 Полтора месяца мы прожили в съёмной глинобитной украинской хате, потом вселились в новенькую квартиру в пятиэтажном доме. Квартиру мне выделили вне очереди, как, видимо, «ценному» специалисту… Всё было бы хорошо, если бы не этот противный Троицкий. Нет, надо что-то делать. И вот, оказавшись в конце рабочего дня наедине с прорабом в бытовке, я, наконец, решаюсь веско с ним поговорить:
 -Ну, и что, Николай Васильевич, сколько я ещё буду у вас на подхвате? «Пойди туда, сделай то или это», ерунду какую-то. Если я мастер, дайте мне определённый объект, или два, и бригады рабочих под моё начало, и объёмы работ на подотчёт, и составление нарядов на оплату труда. Всё, как положено.
 Троицкий откинулся на спинку стула, расслабился, смотрит на меня с усмешкой, но не с ядовитой, как это за ним водится, а с доброй, вроде бы, и говорит:
 -О-о-о, жизнь спокойная надоела, значит? И сердце просит бури, как будто в бурях есть покой… – Он ещё и Лермонтова цитирует, не ожидала от него такого, проносится в моей голове. – Ладно, будет тебе буря.
 С чего это «тебе»? – думаю я. – До сих пор мы с вами, Николай Васильевич, друг к другу на «вы» обращались. Но это неважно, так мне даже больше нравится.
 -Завтра примешь в своё распоряжение столовую, точнее – пока только фундамент под неё. А ещё – градирню.
 -Гра-дирню? И что это за зверь такой? – спрашиваю я удивлённо.
 -Не знаешь, что такое градирня, для чего она шахте нужна? – приходит очередь удивиться Троицкому. – А, помнится, говорила, что не только проектировщиком была, но и на стройке прорабом работала…
 -Ага, – с каким-то злорадством в голосе изрекаю я, – линейным прорабом в областном тресте «Скотооткорм». Слышали про такое? На местах, в совхозах, люди строили свинарники и коровники, а я постоянно моталась на эти объекты с контрольными проверками, чтобы выявить и устранить, если выявятся, несоответствия с проектами.
 -Ну, и как, выявляла, устраняла? – заинтересованно спрашивает Троицкий.
 -А как же, частенько что-нибудь находила, но ничего сама не исправляла. Делала предписание, а уж рабочие потом неполадки устраняли. Крыли, должно быть, матом меня, но исправляли брак.
 -А вот что конкретно отыскала, можешь припомнить? – спрашивает «Колечка», прищурив смеющиеся глаза.
 -Например, например, – произношу задумчиво, – а, было такое однажды маленькое недоразумение. Почти в готовом к сдаче шикарном кирпичном коровнике на двести голов залили в последнюю очередь бетонные желоба, или лотки, для механизированного навозоудаления. Длинные-предлинные, с обеих сторон по всему проходу, между двух рядов стойл. Так вот, глянула я на эти лотки, и показались мне они чересчур узкими на вид. Перед этим проходила по территории и обратила внимание на цепь с прикреплёнными к ней металлическими скребками, которые должны будут вписаться в этот бетонный жёлоб… Взяла у бригадира проект, просмотрела чертежи, сравнила с наработанным и выяснилось, что по ошибке, в самом деле, на целых шесть сантиметров заужена внутренняя ширина лотков. «Допросила» бригадира. Он покраснел, потом побледнел, почесал затылок, стоит, бормочет: «Как же так? Я же скребки эти замерил, точно по ним всё сделал». А зачем ему скребки измерять понадобилось? Есть проект, там всё до миллиметра расписано. Зазоры-то между лезвиями скребков и стенками лотка должны быть, а так от любой соломинки заклинит механизм… Вы никогда, Николай Васильевич, с навозоудалением не сталкивались? – спрашиваю для чего-то прораба. Он сидит и трясётся от смеха.
 -Нет, бог миловал, – отвечает.
 -А всё же, что такое градирня? – наседаю я на Троицкого.
 -Градирня, это… – начинает вяло объяснять мой начальник, – вода в ней собирается, которая накапливается… А, чёрт с ней, с градирней. Хватит тебе одной столовой. С остальным я сам разберусь. А с лотками теми что дальше было, с навозом?
 -С навозом, понятное дело, удаляли его какое-то время скребками, потом заклинило линию, не справилось импортное оборудование с навозом от советских коров. Выкинули во двор эти скребки с цепями, и взяли скотники в руки привычные вилы да лопаты… А лотки после моего вмешательства в мирную жизнь сельчан переделали. Разломали, благо бетон большой прочности не успел набрать, весь бортик с наружной стороны лотков. Заново сооружали опалубку, заново бетонировали в соответствии с проектом. И всё, как вскоре оказалось, зря.
 Троицкий смотрит на часы.
 -День-то рабочий закончился. Поди, и летучка за нами уже прикатила. Поедем или задержимся, посидим, ещё что-нибудь весёленькое расскажешь? – говорит с улыбкой Троицкий и вдруг тянется рукой к моей руке, лежащей на краю стола.
 -Что? – свистящим шёпотом спрашиваю я, отдёргивая руку.
 -Та шуткую я, дивчинка, – говорит Троицкий с явным украинским выговором. Не замечала за ним до сих пор такого, всегда чисто по-русски говорил, хоть и украинец. Ясное дело, что «шуткует».
 А прораб встаёт из-за стола, поднимает кверху руки, с удовольствием потягивается, откинув назад голову и выгнув спину. Такой красивый, паразит!
 Я ожила. Постоянно торчу на своей столовой, весело перекидываюсь несколькими фразами с девчатами из бригады разнорабочих, переговариваюсь с каменщиками, которые уже на метр высотой выложили кирпичную кладку по всему периметру стен. Заглянула в проект столовой и молча ругнула Троицкого: при заливке монолитного цоколя, до меня это было, упустил из вида, не оставил в трёх местах монтажные отверстия размером 25 на 25 сантиметров для ввода трубок, кабелей. Теперь придётся ставить рабочих на пробивку этих отверстий.
 Скрупулёзно веду записи в журнале производимых работ, ни одной мелочи не упускаю. От этого зависит заработок у людей. Тут и ежедневные замеры кирпичной кладки, и количество кубометров перелопаченной земли руками женщин – разнорабочих, и тонны перенесённых грузов бригадой транспортных рабочих. При такой моей ответственности заполнение бланков нарядов для оплаты – минутное дело. Написала, проставила расценки, подсчитала, приготовила стопку нарядов для сдачи нормировщикам на проверку. Сидим в конце месяца с Троицким за одним столом в конторке, где надоедливо трещат арифмометры счетоводов.
 -Дай-ка я посмотрю, – говорит прораб, забирая со стола мою стопку нарядов. Мне почему-то неприятно это его любопытство.
 Троицкий перебирает листки, мельком просматривает их и откладывает один за другим в сторону. «Делать ему нечего, – думаю я с неодобрением. – Зачем смотреть? Умнее меня, что ли?».
 -А это что такое? – спрашивает Николай Васильевич и протягивает мне одну бумажку.
 «Пробивка монтажных отверстий в бетонном цоколе» – читаю в бланке наряда.
 -Как что? Тут всё написано: «пробивка отверстий».
 -Это такая мелочь, – морщится Троицкий. – Перекрой чем-нибудь другим, кубометр кладки прибавь и объясни бригадиру, что к чему. А эти твои отверстия… На них акт составлять придётся, объяснять, почему во время заливки цоколя не предусмотрели.
 -Долго ли акт состряпать, – не сдаюсь почему-то я, говорю тихим «ласковым» голосом: – сейчас же сяду и напишу, что по вине прораба Троицкого при производстве работ по устройству цоколя столовой… – Чувствую, как один за другим смолкают арифмометры и присутствующие при «разборке» граждане прислушиваются к моим словам.
 Троицкий тоже замечает это и, теряя терпение, вдруг с силой ударяет ладонью по столу.
 -Не городите чепухи! – громко кричит он мне, опять переходя на «вы». – Да что за мастер, ни что такое градирня понятия не имеет, ни наряд составить не может… Акт она «состряпает», насмешила!
 Я медленно встала, обеими руками подняла со стола тяжеленную книгу «СНИП» – строительные нормы и правила – и с размаха грохнула ею по столешнице. Это было несравнимо с хлопком по столу прорабской ладони, намного громче. В конторке вообще наступила мёртвая тишина. Я сказала веско и раздельно, с трудом сдерживая ярость:
 -Если вы ещё хоть раз, хоть один только раз повысите на меня голос… – и увидела вдруг, какими тревожными, тёмными сделались глаза Троицкого, вспомнила, как всего полторы недели назад весело болтала с ним про лотки навозоудаления, как потянулся он рукой к моей руке…
 -Ещё раз, и шо? – спросил он, прищурив глаза.
 «Шо»? Опять «шуткует», что ли? И тут все мысли, промелькнувшие в моём мозгу, о том, что пожалуюсь на него в местком, партком, или вообще Олегу Ивановичу Авраменко – начальнику управления, показались мне глупыми, по-детски наивными, и я сказала:
 -Ну, шо, шо? Если ещё хоть раз такое повторится, и я на вас орать начну.
 Все эти счетоводы зашевелились, послышались сдержанные смешки. А Троицкий неожиданно для меня рассмеялся громко, весело, хлопнул опять, на этот раз не сильно, по столу, развернулся и пошёл к выходу. У двери задержался, сказал:
 -А что вы все сидите? Время-то обеденное… Люся, – это уже мне: – пойдём в чайную. По тарелке вареников, на мировую.
 -Это можно, – согласилась я и поспешила вслед за прорабом.
 Николай Васильевич опять стал обращаться ко мне на «ты» и больше никогда, ни одного раза не повысил на меня голоса.
 Меня вот что немного смущает. Когда мы с мужем собрались отъезжать на Родину, в свою холодную Сибирь, которая не отпускала, звала к себе, и когда я получила расчёт, сдала в контору ордер на первомайскую квартиру, забрала трудовую книжку и заглянула на бывший свой, уже другой (столовую давно сдали, она работала и исправно кормила трудовой люд) – объект, ко мне подошла с наглой улыбкой бригадир разнорабочих Лидка Пивень и спросила «интимным» голосом:
 -Михайливна, вы мене простите за бога ради, всё одно мы з вами бильше не побачимся, кажите честно: вы свою меньшую детинку, дивчатку вашу, не от Мыколы Василича, прораба, народили? Столько про это гадали жинки, судачили, а толком так ничого и не ведаем. Вы ж уезжаете, кажите, як оно на самом диле було.
 Вот это номер! Такие, значит, слухи за моей спиной ходили, а я и не подозревала ничего этакого. Ладно бы, обоснованные слухи, тогда бы куда ни шло. А то ведь честна я, как дитя новорожденное, перед мужем и людьми. Лидка ждала ответа с блеском в глазах. Разочаровывать её мне не хотелось, и я сказала ей на ухо:
 -Об этом ты, Лида, у Троицкого спроси, может, сознается, не откажется от родного дитяти.
 У Лидки сомнений насчёт меня не осталось, всё теперь было ясно со мной. И она побежала, понесла радостную долгожданную весть своим подругам по бригаде, а, может быть, даже всему городу Первомайску. Бедный Троицкий! Интересно, как сложилась его жизнь? Женился ли, наконец? Ведь такой был мужчина!
 Вскоре после нашего возвращения в Сибирь, я получила письмо от подруги Нины. Откуда? Нет, не из Первомайска, а из кузбасского города Осинники. Нина с семьёй тоже вернулась на «круги свои». Так же поступили многие и многие наши земляки. Но кто-то, конечно же, остался жить на Украине, вырастил там детей, дождался внуков.
 Как они теперь там, в пожаре чудовищной бойни? Сердце болит за Донбасс, за наших и «ваших». Господи, пошли мир этой, такой благодатной, земле…
 Январь 2015 г.
 Россия, Кузбасс, г. Тайга.


 

 

 «ВЕЩИЙ СТОЛ»
 Произошло это в феврале 1945 года. Мне тогда только-только исполнилось шесть лет. Запомнился один случай из того далёкого февраля. Я, кстати, помню себя с двухлетнего возраста. А в свои шесть лет я себя почти взрослой считала, книжки уже читала по слогам, хотя в школу ещё не ходила. До неё оставалось два года.
 Так вот, в конце февраля на нашей улице Озёрной, где мы жили втроём в большом холодном доме, появился незнакомый человек. Был это пожилой дядька в драной, промазученной телогрейке и в суконной шапке-ушанке с железнодорожной эмблемой на козырьке. Он медленно плёлся по протоптанной в снегу тропинке и тащил на связанной в нескольких местах узлами бечёвке деревянные самодельные санки. На санях, вниз столешницей и вверх ногами покоился старый, повидавший, должно быть, многое на своём веку, облезлый кухонный стол.
 Тропа была узкой. Сани вязли во влажном тяжёлом снегу то левым полозом, то правым. Мужичок уже замучился тащить свой воз, взмок и то и дело вытирал рукавом с лица пот. Тут он заметил меня и поманил рукой к себе. Я двинулась к нему навстречу и остановилась в трёх шагах от дядьки. Выжидающе, молча, разглядывала незнакомца.
 – Девочка, – обратился он ко мне просящим голосом, – будь добренькая, позови кого-нибудь их взрослых – мамку или бабушку. Скажи, очень надо.
 Я так же молча развернулась и двинулась к своему дому. Мама подметала голиком ступеньки крыльца, очищала их от снега. Рядом с мамой стояла наша соседка тётя Маруся Чиркова. Они о чём-то говорили, но при виде меня, торопящейся к ним, замолчали.
 – Мама, – крикнула я, – там дяденька кого-нибудь из взрослых зовёт.
 – Какой дяденька? Что ему нужно? – спросила мама.
И не дождавшись ответа, прислонив голик к нижней ступеньке крыльца, поправила платок на голове и пошла со мной. Тётя Маруся тоже присоединилась к нам. Подошли. Мужичок широко улыбнулся беззубым ртом и бодрым голосом проговорил:
 – Здравствуйте, бабоньки, здравствуйте, красавицы! Тут вот какое дело… Где бы мне остановиться на денёк-другой? Я человек смирный, никому худого не сделаю. Ещё и за постой рассчитаюсь как-нибудь. Я вот тут со своим столиком. Не простой он, скажу я вам, а вещий. Не верите проверьте. Гадаю я, бабоньки, на нём добрым людям. Вот сядут желающие вокруг его, вопросы интересующие зададут. А он, столик мой, отвечает на все вопросы. Вот вам крест во всё пузо, – сказал дядька и истово перекрестился.
 Потом повернулся лицом к саням, заскорузлой рукавицей смахнул со столика снег.
 – Я ведь с ним столько путей прошёл. Гадал людям почти задарма, так, за хлеб-соль да слово доброе. И никто на меня в обиде не был, как на духу вам говорю.
 – Как же это он гадает, на вопросы отвечает? – спросила тётя Маруся, подозрительно прищурив глаза.
 – Кивком отвечает, – живо откликнулся мужичок. – Вот ежели «да» сказать желает, один раз кивнёт. А на «нет» у него два кивка в ответе.
 – Каких таких кивка? – спросила сурово наша соседка.
 – Эх, милая, вы бы меня в избу пустили согреться. Кипятку хоть бы дали попить, портянки мокрые посушить позволили. А потом уж на мой чудо-столик поглядите. Соседок, родню покличьте, чтобы веселее столику было колдовать.
 – Ну-ну, поглядим, – недобрым голосом промолвила тётка Мария. Потом махнула рукой и добавила почти ласково. – Господь с тобой, заходи, погрейся. Кипяток-то у меня найдётся. И две-три картошины выделю, не обеднею. А ты, Вера, – обратилась соседка к моей маме, – загляни к Шуре, Вале, Мараше, позови их, ещё кого-нибудь. И приходите ко мне, поглядим, что там за стол-колдун.
 – Да вот ещё чего, – заговорил, заторопился хозяин столика, обращаясь к маме, – упредите тех, кто пожелает погадать, что денег за ворожбу я не прошу, но пусть каждая принесёт по два куриных яичка. Так стол требовает, – многозначительно добавил мужичок.
 Примерно через час мама в сопровождении соседок направилась к избушке Чирковых, где жила тётя Маруся со своими четырьмя детьми. Я живо пристроилась в хвосте этой процессии.
 Небольшой, нескладный на вид «вещий» стол поставили посреди в единственной в домике тёти Марии комнате. Вокруг обставили его табуретками и лавками.
 – Раздевайтесь, проходите, рассаживайтесь – по-хозяйски пригласил всех к своему столу мужичок.
 Женщины, перед тем как усесться на лавки, стали передавать дядьке яички, вынимая их кто из карманов, кто из варежек. Мы кур не держали, но и моя мама принесла плату за ворожбу – два яичка. Видно, заняла у кого-то из соседок.
 Я, как и все, разделась, кинула своё пальтецо и шалёнку в общую кучу одежды и пристроилась на лавке рядом с мамой.
 – Ребятёнку-то можно ли? – спросила неуверенно бабушка Гусева.
 Мужичок глянул на меня, поскрёб ногтями небритый подбородок. Я сжалась в комочек: неужели прогонит? Мольба читалась, видно, в моих глазах. И дядька улыбнулся мне по-доброму, коротко махнул рукой, сказал весело:
 – Пущай сидит, ничего, дитё малое безвредное.
 И тут началось самое главное, для чего собрались все в домике тёти Маруси. Волшебник, ну, этот дядька, сказал торжественно:
 -Давайте так, гражданочки красавицы, будем держать порядок. Первая задаёт свой вопрос та, которая сидит от меня с левой руки. И так вот и пойдём по кругу, по часовой стрелке. Попрошу начать.
 Первой с левой руки от хозяина стола сидела тётя Таня Лузина, мать шестерых детей. Она сильно занервничала, начала теребить полушалок, накинутый на плечи, и едва не расплакалась.
 – Так, – распорядился «командир», – положили все руки на край стола. Не нажимаем на стол, а только едва его касаемся, греем, так сказать, ладонями. Давай свой вопрос, лебёдушка, – кивнул он тёте Тане.
 – Я хочу узнать, – сказала Лузина,– скоро ли кончится эта проклятая война. А ещё…
 – Всё-всё, – остановил её дядька. – Я вас не предупредил? Каждая может задать только по одному вопросу, не больше. Вас восемь дамочек. И вопросов у вас должно быть ровно восемь, не больше. Всем понятно?
 Женщины закивали, «задакали», соглашаясь.
 – Повторяю первый вопрос: скоро ли кончится война? Ответь нам, вещий стол! – приказал столу его хозяин.
 Прошло мгновение, и вдруг произошло чудо: столик ожил, шевельнулся, качнулся вниз одним углом и – замер. Значит, «да» сказал? Все женщины шумно вздохнули, заговорили, удивлённо переглядываясь. Но мужчина призвал их к порядку знаком поднятой руки.
 – Тихо, бабоньки, тихо! Не сбивайте у столика настрой. – Теперь следущая, – распорядился «командир».
 Восемнадцатилетняя Вера Чиркова, старшая дочка тёти Марии, зардевшись от смущения, спросила:
 – А мой жених вернётся живым и здоровым с фронта? Что-то от него больше двух месяцев ни одной весточки.
 Дядька поднял вверх правую руку, призывая всех к тишине и вниманию. Теперь только одна левая его ладонь лежала на краю столика. Все, как по команде, подняли лица и посмотрели на правую, поднятую вверх его руку. В это время стол опять дрогнул и качнулся один раз. Женщины застыли в напряжении, затаили дыхание, со страхом впились глазами в стол: не «кивнёт» ли ещё один раз, что будет означать «нет». Но стол стоял спокойно. Значит, вернётся к Вере её Вася, с которым она познакомилась через кого-то по переписке. И поддерживают они с Василием знакомство уже около года. Это Вася назвал Веру в письме своей любимой невестушкой, а следом и девушка начала называть парня женихом. Василий воевал на фронте третий год. Был уже ранен, лечился в госпитале. Потом опять пошёл бить врагов. Так рассказывала о своём женихе Вера. Вася был на четыре года старше невесты, и она этим очень гордилась: не какой-нибудь малолетний сопляк, а настоящий мужчина её любимый.
 Все опять обрадовались за столом, теперь за Веру, за добрую весть для неё. Засмеялись, кто-то даже захлопал в ладоши. Но быстро замолкли, посерьёзнели, потому что очередь задавать вопрос дошла до шумной, всегда грубой и крикливой тётки Шуры. Она растянула в усмешке свой рот и сказала:
 – Скажи-ка, столик, а мой мужик вернётся ко мне с фронта или как?
 Тут все женщины с полным недоумением во взглядах повернули свои лица к Шуре. Я-то тоже опешила: какой мужик, с какого фронта? Все в округе знали, что у Шуры Собачкиной не было на фронте никакого мужика. И вообще нигде не было. Давно когда-то была она замужем, но мужа её за кражу, что ли, посадили в тюрьму, и оттуда к жене он не вернулся, сгинул где-то, как говорила моя мама.
 «Вот, значит, она как, – с большой неприязнью подумала я о тётке Шуре. – Бессовестная! Бедный столик». Столик шевельнулся, качнулся один раз, замер… «Ну, давай же, давай, говори: «нет»! – мысленно умоляла я стол. А он что-то замешкался. Тогда я незаметно с силой надавила пальцами на край стола, и он не замедлил качнуться опять.
 Женщины просто взорвались от смеха. А я увидела, как вдруг сильно покраснело и сделалось сердитым лицо «главного волшебника». Он впился почему-то именно в меня своими прищуренными глазками. Но оттаял, когда услышал, как женщины, перебивая друг друга, заговорили:
 – Что, Шурочка, не вышел твой фокус? Ишь, столик она одурачить надумала… Нет у неё никакого мужчины, ни на фронте, нигде. Вот столик-то и утёр ей нос, – говорили они мужичку. И поторопили его. – Давай, хозяин, дальше гадать будем.
 Я-то думала, что «хозяин» турнёт меня из-за столика куда подальше. А он, поймав мой настороженный взгляд, улыбнулся мне ободряюще, но вслух всё-таки сказал:
 – Дела у нас сурьёзные, взрослые и ребяток они не касаются. Ты, детка, – сказал он мне, – за столиком сиди, ничего, только ручки с него убери, положь себе на коленочки. Сговорились?
 И я кивнула дядьке благодарно и покорно опустила руки на колени. Я уже всё поняла про хозяина столика: что специально укоротил он одну ножку у стола, что специально усаживается на противоположный от этой ножки угол, чтобы удобнее было приводить «вещий стол» в движение, помогать ему «кивать» столько раз, сколько надо было дяденьке. Почему же никто из присутствующих взрослых не заподозрил этого нищего мужичка в подвохе? А, наверняка, просто не хотели наши солдатки скучной правды про стол. Хотели верить в чудо, в предсказания, что и война скоро кончится, и мужья, все до одного, вернутся с победой домой. Даже те, на кого уже пришли похоронки. Стол тогда всем нагадал счастья и радостей.
 1945 – 2013 гг.

 ТАКОЙ ВОТ ПОДАРОК
 На день рождения, когда исполнилось мне шесть лет это в феврале сорок пятого года пришла к нам в гости на улицу Озёрная, где мы жили, моя любимая тётя Дуся и принесла удивительный подарок – живого цыплёнка. Был он маленьким, только-только пушком покрылся. Моему восторгу не было предела. Я просто задохнулась от счастья.
 Теперь уж и не припомню, чем мы выкормили в то голодное время этого крошечного птенца. Помню только, что брала я цыплёнка в ладони и дышала на него, согревая. В доме-то зимой было очень холодно. Ночью устраивала его в корзинке с подстилкой из сена – мама у соседей попросила клочок. Сверху накрывала корзину для тепла какой-то тряпкой.
 А к концу лета превратился мой цыплёнок в рябенькую курочку. Мама удивлялась её малым размерам – моя курочка была заметно меньше белых кур нашей соседки. Сказалось, наверное, плохое питание бедной птицы. Но каким же было для нас – меня, брата Жени, мамы – чудом, когда однажды, в начале августа, моя курочка снесла под крыльцом первое яичко. Она подняла такой шум, так громко закудахтала… Мама заглянула под крыльцо, где это происходило, и радостно ахнула, позвала меня и Женю:
 – Ребятки, идите сюда, посмотрите-ка.
 Мы подбежали и замерли от неожиданности – на маминой ладони лежало прекрасное, идеальной формы, ещё влажное небольшое яичко. Мы запрыгали и захлопали в ладоши.
 Мама понесла это чудо в дом и сварила в алюминиевой кружке. Потом остудила яичко в холодной воде и разрезала на две равные половинки. В середине, как ясное солнышко, сиял желток.
 – Кушайте, – сказала нам мама с ласковой улыбкой на лице.
 Мы принялись откусывать от чудесного лакомства по маленькой крошке, смакуя, наслаждаясь волшебным вкусом яичка. Я опомнилась, когда на ладони у меня осталась жалкая крошка от белка. Застеснялась, покраснела чуть не до слёз, протянула маме ладонь:
 – Попробуй хоть это.
 А брат моргал виновато – на его ладони не осталось ни крошки. Мама обняла нас, прижала к себе.
 – Да вы что, маленькие мои! Яичек я не пробовала, что ли? Знаете, сколько у нас курочек было, когда я была в вашем возрасте? Штук двадцать, наверно. Яички у нас не переводились: и вкрутую, и всмятку варили, и глазунью мама из них делала, и омлет. Я на всю жизнь тогда яичек наелась, – мне сделалось легче от маминых слов.
 Почти каждый день наша курочка несла по яичку. Она свободно разгуливала по двору и огороду, клевала траву и обклёвывала края капустных листьев. Мама разрешала ей это делать, говорила, что капусте это не повредит, лишь бы кочаны не трогала наша Ряба. А та рылась в земле и то и дело выхватывала жирных, лоснящихся на солнце червей. Так что летом заботы о корме для курочки отпали сами собой. Она даже подросла, почти сравнялась по размеру с соседскими курами, округлилась. Залоснились и заблестели её блеклые пёрышки.
 Мы с Женей по нескольку раз в течение дня заглядывали под крыльцо. Каждый из нас хотел первым обнаружить там снесённое яичко. Но вдруг они совсем перестали появляться. Прошла неделя, другая, а нам не удалось за полмесяца обнаружить ни одного яйца. Мы с братом загрустили, а мама сказала:
 – Ох, ребятки, лето кончилось. Скоро холода начнутся, снег пойдёт. Где же мы будем нашу рябушку держать? В корзинку её уже не усадишь. Да и кормить зимой нечем будет. Хоть бы изредка яички несла, тогда бы ладно, а так что же зря её мучить? Только похудеет опять от голода. И всё. Давайте зарежем её. Хоть мяском подкормлю вас маленько. Несколько раз можно будет суп с курятинкой сварить…
 Мы с братом стояли понурые, опустив головы, и молчали.
 Со слезами на глазах смотрела я, как ощипывала мама пёрышки с моей рябушки. Мама глянула на меня, виновато опустила глаза.
 – Жирная какая, – сказала тихо, безрадостно.
 Суп с курятиной был такой вкусный, какого я не пробовала, кажется, никогда. Понемногу боль и жалость к курочке утихли во мне.
 А через несколько дней мама пошла в огород, чтобы срубить головку капусты для щей. Приподняла листья у крайнего кочана и обомлела от неожиданности. Распрямилась, горестно покачала головой, с чувством промолвила:
 – Ох, как жалко! Что же я наделала?
 Мы с Женей подбежали, посмотрели туда, куда смотрела мама. Под капустным кустом в выкопанной лунке лежала аккуратная горка яичек. Мама присела, принялась собирать их в подол юбки, считать.
 – Четырнадцать, – сказала она глухо. – Значит, рябушка каждый день по яичку несла. Только место кладки сменила, прятала от людей. Решила, видно, на гнёздышко сесть, цыплят вывести хотела.
 Тут уж я не выдержала, сорвалась с места и понеслась за угол дома, где и дала волю слезам. Только плакала, как всегда, молча. И никто этого не заметил.
 1945 – 2010 гг.
 
 СВОИ ВСЁ РАВНО КАК РОДНЫЕ
 Ещё недавно бесконечной чередой шли и шли через нашу Тайгу эшелоны с советскими солдатами, победившими злейшего врага человечества – фашизм. Потом на воинской площадке наступило на какое-то время затишье. Но вскоре опять покатили по стальным рельсам составы с военными грузами, с боевой техникой, с теплушками, набитыми нашими солдатиками – на сей раз победителями в битве с японцами.
 Та, первая, длительная волна эшелонов катила с Запада на Восток, а эта, вторая, с Востока на Запад. Солдат, едущих из Германии, встречали на воинской площадке толпы людей, где слышались и смех, и плач, и неумелая порой игра на гармошке. Но во всём чувствовалось всеобщее ликование и подъём духа. А с «японцами» дело обстояло иначе. Исчезло ощущение праздничного настроения. Не многие жители города теперь встречали и провожали поезда, идущие с Востока. Даже мы, ребятишки, почувствовали эту разительную перемену в настроении старших и тоже перестали бегать на воинскую.
 Сейчас я осмысленно понимаю, в чём была причина этой перемены. Женщинам и детям некого было ждать с Востока. Да и с Запада – тоже. Кто выжил, тот вернулся домой. А сил ждать своих военнопленных или без вести пропавших у людей уже не было.
 Но как-то соседка, тётя Маруся Чиркова, заглянула к нам на «огонёк» и сказала маме:
 – Вера, а не сходить ли нам на воинскую? Мои товарки по работе вчера ходили, выменяли отварную горячую картошку на рис и на газовые платки из японского шёлка. Видела бы ты, какая это красота – платки эти. Невесомые, прозрачные, яркие, глаз не оторвать. Я в жизни своей такой красоты не видела. Смотрела и удивлялась: носят же где-то счастливые женщины такие вещи. А мы, горемыки несчастные, кроме мазутных телогреек, суконных ушанок да шахтёрских «чунь», ничего и не видели.
 А «чуни», и правда, были такой уродливой обувью наших бедных женщин. Эти тяжёлые, литые серые резиновые галоши выдавали шахтёрам для работы в шахте. Предназначены они для ношения поверх валенок. У наших мам такой роскоши, как валенки, не было, поэтому в «чуни» надевались тряпичные стежонки на вате. Если галоши были слишком большими, в них набивали солому, вату, бумагу – у кого что было под рукой. А для того, чтобы их не потерять, так как они имели обыкновение соскальзывать со стежонок, «чуни» крест-накрест привязывали шпагатом, верёвочками к стежонкам. И вот после такого – тончайшие, сказочной красоты японские платки…
 Мама начистила крупной картошки, отварила полную кастрюлю, слила отвар, а картошку посыпала резаным лучком. Обмотала кастрюлю тряпками, чтобы сберечь жар. Зашла и тётя Маруся, да не одна, а со старшей дочерью Верой. И у обеих в руках по авоське с такими же замотанными в тряпки кастрюльками. Ушли женщины.
 Мы с братом залезли на любимую печку и стали ждать маму. Я, кажется, даже задремала. Но быстро спустилась с печки, когда услышала, как открывается дверь, ведущая в сени дома. Брат тоже соскользнул по короткой широкой лесенке, приставленной к печи.
 Мама вошла в дом весёлая, засветила керосиновую лампу и выложила на кухонный стол небольшой, сшитый, по всей видимости, из старой гимнастёрки, мешочек. Был он плотным, раздутым, как маленькая подушечка, и при этом – тяжёлым. Десятилетний брат Женя подхватил мешочек обеими руками и не враз оторвал его от стола, сказал: «Ого, тяжеленный какой!» Мама рассмеялась:
 – Да, рис тяжёлый. Килограмма два, я думаю, в этом мешочке. Вот повезло нам, так повезло! Я уже и забыла вкус рисовой каши. Теперь попробуем. На кашу, конечно, тратить крупу не будем, а в суп будем добавлять. Тогда и жира никакого не надо. Такая будет вкуснятина. Вот молодцы солдатики. Ишь, как ловко придумали – прошили суровой ниткой край мешочка. Ну, и правильно, зато ни зёрнышка не выпало. Где у нас ножницы? Надо подрезать нитку… А можно и ножом.
 Мама взяла из ящика стола ножик с острым кончиком, поддела им нитку, оттянула её, перепилила. Распоров шов, сунула руку в мешочек и достала пригоршню крупы. Она посмотрела на свою раскрытую ладонь, на крупу, и вдруг из её глаз потекли слёзы.
 – Мама, мама! – принялись мы с братом теребить рукав её кофты.
 В дверь постучали. Мама откинула крючок, вошла тётя Маруся.
 – Вера, у тебя в мешке рис? – спросила она.
 – Какой там рис! Вот сволочи, сволочи! – с ожесточением воскликнула наша мама, которая раньше никогда не произносила ругательных слов. – Маруся, как это можно? Ведь они свои, советские. Мы Богу за них молились, мы их так ждали. Они же нам все, как родные. И вот так поступить, обмануть нас, солдаток, и наших голодных детей. Какие гады – подсунуть вместо риса овсянку! И у тебя овсянка, Маруся?
 Соседка помолчала, помолчала и сказала добрым голосом:
 – Конечно, овсянка. Но они, Веруша, не сволочи, наши солдатики. Свои, родные. Были бы чужие, они бы в мешочки какого-нибудь крупного песку или мелких камушков насыпали. А эти – овсяночку. Кончился у них, стало быть, трофейный рис. Дорога-то от Японии длинная, на всю Россию никакого риса не хватит. А овсянка, она, может, даже полезнее твоего риса будет. Вон, лошадям овёс дают, так они и силу имеют от этого.
 Мама успокоилась, тут же начала варить суп с овсянкой. Не знали мы с братом, какой на вкус рис, но решили, что овсянка – это объедение.
 Да, а тёти Марусина дочка Вера свою кастрюльку картошки обменяла на два газовых платка – для себя и средней сестры Нади. Мы с мамой на другой день ходили к Чирковым смотреть платки. Ой, какое же это было чудо! Яркое, воздушное, невесомое что-то. Вера взяла свой платок за уголки, подняла над головой, махнула им и отпустила. Платок запарил в воздухе, стал мягко опускаться, переливаясь всеми цветами радуги. Все в восхищении захлопали ладошами.
 Вера на другой же день повязала свою хорошенькую головку этим платком, когда пошла на работу, в столовую, куда устроилась официанткой. А бережливая шестнадцатилетняя Надя свой платочек свернула и спрятала в сундучок. Правильно сделала. Вскоре выяснилось, что носить диковинные платки нельзя. Дня через три Вера попала в обновке под дождь, и все краски с платочка исчезли, растеклись по Вериной фуфайке. Превратился сказочный платок в блеклую облезшую тряпку. Всё равно как карета в сказке о Золушке, превратившаяся в тыкву. Вот такая сказочная история.
 За платок мамы советских солдат не ругали. Они стали обзывать бесстыжими мордами японцев, которые изготовили такие платки.
 1945 – 2010 гг.
 МЕЧТЫ СБЫВАЮТСЯ?
 Столько мы ждали конца этой проклятой войны… Мама говорила:
 – Вот кончится война, детки мои, и наступит счастливая жизнь. Будет много еды, тёплые вещи у нас появятся, красивые игрушки, книжки с картинками. Всё-всё у нас будет.
 Война кончилась. Наступил новый 1946 год. А нам с братом кажется, что стало даже хуже, чем было в военное время. Мама теперь часто болела, лежала с высокой температурой в постели не в силах подняться, приготовить какую-нибудь еду. Накануне Рождества она сказала нам:
 – Ребятки, оденьтесь потеплее, сходите к тёте Дусе. Она хоть покормит вас чем-нибудь вкусненьким.
 И вот, мы бредём с Женей по заснеженной дороге, по промороженной насквозь Тайге. Сильный мороз. Сколько градусов ниже нуля, нам неведомо, но только во время сильных морозов – мы знаем это – так громко скрипит под ногами снег и так гулко, как будто совсем рядом, гудят на станции паровозы. А до них нам шагать и шагать с нашей Девятой улицы. Девять улиц только до моста, что проложен через железнодорожные пути. На него ещё нужно взобраться по неочищенным и оттого покатым ступенькам, а потом пройти такой длинный мост и спуститься вниз по таким же ступенькам с другой стороны. А там пройти ещё три квартала по этому жуткому холоду до дома любимой тёти…
 Это мама только так сказала: «оденьтесь потеплее». Что есть у нас, то и надели: изношенные пальтишки с коротковатыми рукавами (выросли мы из них), залатанная одежонка и кое-как подшитые мамой валенки. Суконную шапку брат натянул на лоб и завязал под подбородком. Мою голову мама обмотала своим вязаным старым платком, завязала его концы крест-накрест под мышками. Иней опушил наши ресницы, края Жениной шапки и мой платок, закрывающий щёки и рот.
 Холодно. Замёрзла я так, что хочется заплакать, и кажется, что не хватит сил, чтобы одолеть этот трудный путь до тётиного дома. Я склоняю голову, прячу нос в обледенелый платок и начинаю думать о лете. Как тепло было летом, даже жарко. Мы бегали с соседскими ребятишками босиком по траве, по горячей пыльной дороге. Срывали большие листья лопуха и прикрывали ими головы, как шляпами, чтобы солнце не напекло нам макушки. Неужели действительно так было? И будет опять? Даже не верится. Скорее бы лето!
 Бреду в своих уродливых, больших, не по ноге, валенках. Едва поспеваю за братом и думаю: «Как было бы хорошо, если бы от нашего дома до дома тёти Дуси построили длинный-длинный, закрытый со всех сторон, но светлый, остеклённый переход. И чтобы в нём на протяжении всего пути стояли большие глиняные горшки с комнатными цветами, чтобы порхали над ними красивые бабочки, а на веточках сидели крошечные птички колибри, о которых мама рассказывала. По такому коридору можно идти в одном платье, в тапочках, сандаликах или вообще босиком. Идти сколько угодно, хоть сто километров, и не чувствовать никакой усталости. Потому что сейчас усталость эта от жуткого холода, от тяжёлой одежды и от этих противных валенок…»
 Такие детские мысли о бесконечном тёплом и светлом «коридоре» вспомнились мне 18 ноября 2011 года, когда сидела я в своей уютной квартире, слушала по телевизору вечерние новости. И вдруг передали сообщение о том, что где-то на Крайнем Севере планируют построить закрытый город под гигантским остеклённым куполом. Предполагается, что численность жителей в этом северном оазисе составит примерно пять тысяч человек. Под общей крышей будет всё: благоустроенные жилые дома, школа, детский сад, больница, общественная столовая. Будут там разбиты цветники и зелёные газоны, будут посажены кустарники и карликовые деревья… Все условия для полноценной жизни и научной работы. А главное – под куполом всегда будет тепло и светло, даже в самые лютые северные морозы и пургу температура здесь не опустится ниже плюс пятнадцати градусов.
 Я замерла от мысли: да ведь это моя детская мечта о «тёплом коридоре» воплотится в жизнь. И как не поверить в высказывание о том, что рано или поздно все мечты сбываются?
 …Помнится, мне тогда, по дороге к тёте, от этих мыслей о тёплом переходе и лете, стало в самом деле теплее. Тётя, как всегда, отогрела нас, накормила, напоила липовым чаем с мёдом и в дорогу собрала кое-какой еды для нашей мамы. Привязала верёвочкой узелок с подарками Жене за спину. Радостные, бежали мы от тёти Дуси домой. И было нам совсем не холодно, и дорога до нашей Девятой улицы показалась намного короче, чем была, когда шли по ней из дома. Впрочем, так бывало всегда, не только в тот раз.
 1946 – 2013 гг.


 
 Б А Б У Ш К А М О Р О З И Х А
 Случилось это в лютую стужу, в голодном послевоенном сорок седьмом году, за два дня до Нового 1948 года. Под вечер, когда за окном уже начало смеркаться от ранних зимних сумерек, в дверь нашего домика кто-то постучал. Мама отозвалась:
 – Кто там? Входите, не заперто.
 И вошла незнакомая нам старушка, закутанная в серую вязаную шаль. Низенькая, неуклюжая из-за больших подшитых валенок, которые были ей, должно быть, изрядно велики. Поздоровалась, с поклоном перекрестилась на пустой угол, где могли бы висеть иконы. Но у нас их не было. Потом опустила на пол объёмистую сумку, сшитую из мешковины, и начала вынимать из неё один за другим валенки. Новые, чёрные, небольшие по размеру. Скорее всего – детские. Старушка обвела всех нас, троих, взглядом и поманила к себе рукой Женю со словами:
 – Ну-ка, миленький, примерь пимишки. Впору ли?
 Женя не тронулся с места, только вопросительно смотрел на маму. И мама медлила, молчала, глядя на старушку. Я понимала, в чём было дело. Если наша нежданная гостья решила продать нам валенки, то у нас не найдётся таких денег. Я в свои восемь лет прекрасно разбиралась, что нам по «карману», а что – нет. На толкучке – этом диком рынке, процветающем на Руси во все времена, такие валенки, пимы по-сибирски, стоили бешеных денег, какие нам и не снились.
 – Иди, внучок, примерь. Поглядим, как тебе обновка, по размеру ли.
 Женя, как завороженный, двинулся к входной двери, поднял одну ногу и сунул её в подставленный бабушкой валенок.
 – Ну как? – спросила гостья с ласковой улыбкой. – Не жмёт, не сильно велик? В самый раз, я думаю? Чего молчишь-то, голубок?
 – В самый раз, – несмело произнёс мой брат, поворачивая ногу в новеньком валеночке то в одну, то в другую сторону.
 – Вот и ладно, – сказала старушка, – вот и носи на здоровье, Христос с тобой. Мамочку слушай и учись хорошо… С Новым годом, с новым счастьем ваш дом. И благослови вас Господь. Пойду я. До свиданьица.
 – Подождите! – окликнула загадочную гостью мама. – Как же так? Бесплатно. Ничего не понимаю. Кто вы?
 – Про Деда Мороза слыхали, небось? Так вот, я подружка его, Баба Морозиха, – старушка рассмеялась, кивая головой, закутанной в шаль, надела шерстяные вязаные рукавицы, подхватила свою опустевшую котомку и, отворив дверь, исчезла за ней.
 Мама быстро накинула на плечи стёганую фуфайку, выбежала в сени следом за старушкой. И вскоре вернулась в дом.
 – Ушла. Темно, не видно ничего. Кто она такая? Где искать? Кого благодарить?
А благодарить нашу гостью – спасительницу Женьки было за что. По осени, весь сентябрь и в начале октября, брат бегал, как и я, до школы и обратно босиком. Он пошёл в третий класс, я – в первый. Прибежим в свои классы, сядем за парту, руками разотрём подошвы ног, и ничего, даже не болели. А когда из школы домой примчимся, сразу – прыг на русскую печь, и жарим пятки на горячих кирпичах.
 В октябре, когда зачастили холодные дожди, мне в школе выдали бесплатные ботинки. А брату бабушка Мария, мачеха нашего отца, который не пришёл с войны, сшила бурки-стежонки. Тогда в такой обуви ходили многие люди – и дети и взрослые. К стежонкам полагались резиновые галоши. Но у Жени их не было. И ходил он в тряпичных бурках без галош и на босу ногу. Обувка эта, сшитая из старой бабушкиной одежды, продержалась недолго. К концу ноября начала разваливаться на глазах. Мама чуть не каждый день затягивала дыры на подошвах дратвой, пришивала к ним новые тряпки от старой юбки. Такой подошвы хватало на два, от силы – три дня. Мама решила, что брат вообще оставит в том году учёбу, будет, как и другие разутые, раздетые ребятишки, сидеть всю зиму дома на печи. И вдруг – этот чудесный, щедрый подарок – новенькие валенки!
 Мама стала расспрашивать у соседок про загадочную старушку. Никто ничего про неё не знал. А когда очередь дошла до соседки Маранды, цыганки по происхождению, та живо откликнулась:
 – Да кто же её не знает? Это Митревна, богомолка Митревна, не иначе. Она ни одной службы в церкви не пропускает, всё бьёт Боженьке поклоны, молится за убиенных на войне двух сыновей. Я-то часто в Божьем Храме бываю, прошу подаяния ради Христа. Митревна всегда просящим мелкие деньги раздаёт, а на поднос церковный дьякону рубли кладёт. По великим праздникам делает дорогие подношения, кому посчитает нужным, бедным людям, детям в особенности. Деньги, видно, целый год копила, чтобы такие валенки твоему Женьке купить. В школах узнаёт об особо нуждающихся. Ну, и чтобы ребятёнок был хороший, не оторва какая-нибудь. Блаженная она, Митревна. Ведь сама-то святым духом питается, впроголодь, говорят, живёт.
 Маме так и не удалось встретиться ещё хотя бы раз с Бабушкой Морозихой. А я всю жизнь, долгие десятилетия, вспоминаю с благодарностью в канун каждого Нового года добрую, давнюю нашу нежданную гостью. Может быть, благодаря её благословению вырос мой брат замечательным человеком: мамочку слушался, боготворил её всю жизнь, ценил и уважал. Выучился на журналиста, помогал очень многим людям, был честным, бескомпромиссным и никогда не кривил душой.
 Я думала, что одна помнила о старушке Митревне. А как-то, когда стали мы с братом сами бабушкой и дедушкой своим внукам, приехал к нам Евгений в гости с Алтая, где жил с семьёй в последнее время. Мы сидели за обильно накрытым столом с вином и разными закусками. Мой брат посмотрел на меня погрустневшими глазами и спросил:
 – Люда, ты помнишь бабушку, которая мне валенки подарила?
 – Конечно! – живо откликнулась я. – Всегда помню так, словно случилось это вчера. Маленькая, полная, в старой вязаной шали.
 – Никакая не полная она была, – возразил Женя. – Лицо-то было худенькое у неё. Просто надевала она на себя всякого старья побольше, чтобы не мёрзнуть на морозе. А валенки. Ты помнишь, какие валенки были на ней? Все в заплатах. Там же на них живого места не было. Тяжёлые, громоздкие, подшитые толстыми обтрёпанными войлочными подошвами. Нет чтобы себе купить новые, она на свои жалкие гроши купила обувь для незнакомого чужого мальчишки… Давай, сестрёнка, помянем её чистую, светлую душу. Царство ей небесное, – и помянули.
 1947 – 2013гг.

 ДЕТСТВО, ДЕТСТВО…
 Летом в нашем просторном доме на Озёрной была просто благодать. Можно было всласть носиться по полупустым комнатам, (мебель-то в войну мама почти всю променяла на картошку), играть в прятки, строить «домик» под столом, стянув до пола скатерть. Но несравнимы с играми в доме были походы с соседскими ребятишками в лес, на речку Берёзовку, что протекала в логу за кладбищем, где, если везло, ловили сачком мелких пескарей. Излюбленным местом для прогулок служило и само кладбище. Сейчас даже не понять, чем оно так притягивало нас. Но проводили мы летом на нём очень много времени: бродили между могилами, рассматривали кресты и памятники и читали на них таблички с именами похороненных. Не считали запретным лакомиться земляникой, которая стелилась сплошным ковром на старых могилах.
 Зимой наш мир ограничивался одним домом. После ужина мы вместе с мамой усаживались на кровать, накрывали спины одним одеялом, и мама при свете коптилки рассказывала нам в полголоса чудесные сказки. Знала мама их множество. И это были такие счастливые вечера. Мамины сказки я запоминала почти дословно. И позже, когда довелось нам с братом около года прожить из-за болезни мамы в детском доме, я сделалась в нём, благодаря сказкам, «знаменитостью».
 В девчоночьей комнате вместе со мной проживало четырнадцать человек. Были это девочки, как я, девяти лет, были и старше – до двенадцати, тринадцати.
 Как-то раз, когда в положенное время все легли в кровати и воспитательница выключила единственную в комнате электрическую лампочку, а спать ещё никому не хотелось, я не очень смело спросила:
 – А хотите я сказку расскажу?
 Все засмеялись, а самая старшая из нас, тринадцатилетняя девочка Нина сказала:
 – Ну, давай послушаем, какая ты у нас сказочница.
 Я начала рассказывать историю про бедняжку сироту-принцессу и про её братьев-принцев, которых возненавидела и решила сжить со свету злая мачеха. С первых же звуков моего голоса в спальне наступила, как говорится, гробовая тишина. В середине своего повествования я замолчала, так как подумала, что девчонки уже заснули, а я всё говорю и говорю… И тут же послышался целый хор возмущённых девчоночьих голосов:
 – Ну ты чё там, Никитина, заснула? Давай дальше рассказывай!
 И я, окрылённая первым творческим успехом, продолжила своё выступление. За месяцы, проведённые в детдоме, я пересказала моим слушателям все сказки, которые знала. Приходилось и повторяться, рассказывать одно и то же несколько раз, исполнять «заявки» слушателей. Особенным спросом пользовались сказки про несчастных сирот и злых мачех, страшные истории со счастливым концом. Такие как «Морозко», «Бабушка Метелица», «Крошечка-Хаврошечка», «Золушка», «Розочка и Беляночка», «Пряничный домик», сказка о Снежной королеве и многие другие. Благодаря, наверное, особому положению рассказчицы я пользовалась уважением девчонок нашей комнаты. Мало кто мог ещё похвастаться таким же расположением подруг. В детском доме среди воспитанников царили свои, порой жестокие порядки, свои неписаные законы, подчиняющие младших воле старших. Мне удалось избежать унижения и грубости по отношению к себе. И я принимала это как должное. Кто ещё будет рассказывать девчонкам удивительные сказочные истории, если не я? Да никто!
 1948 – 2012 гг.

 
 
 
 
Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.