Пустоцвет (Повесть)

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Есенин Владимир Иванович

Просмотров: 5493

2007 год, Выпуск № 3

Бабушкам, сберегшим в сердцах своих
веру отцов, святое православие,
земной поклон.
Автор

Пустоцвет

Повесть

Но имею против тебя то, что ты
оставил первую любовь твою.
Откр. 2, 4

I

Вдоль дороги среди невзрачных домишек хозяйство Сапрыких пряталось за добротным забором. Пирамидой возвышалась крыша из оцинкованного железа с редкой по тем временам телеантенной. Из огорода крестом торчало пугало в драной фуфайке и шапке-ушанке. На одном из створов прочных ворот вывеска: «Собака». Узкая ограда хибары бабушки Нюры и Петьки Сафрончука, паренька лет четырнадцати, в выцветшей рубашке и видавших виды штанах, примыкала к забору. Соседи. Частенько от нечего делать парнишка садился на крыльцо, а рукой подать – другая, невидимая жизнь. То пес прогремит цепью, скользя по проволоке, то подаст голос хозяин, то хозяйка. То потянет вареным мясом, от которого у вечно голодного Петьки рот наполнялся слюной, а мысли начинали играть, рисуя вкусное блюдо.

- А кто они, что делают? – интересовался Петька у бабушки. - Ворота есть, а сроду никто не заезжает.

Бабушка, худенькая, в платке, цветастом сарафане, с лицом в глубоких морщинах и батогом в руке, исподлобья взглядывая на внука, говорила:

- Сколь живу, не видела, чтобы кто приезжал к ним. Дом они ишшо до войны ставили. Так и стоит – ни-и-куда не глядит. Сапрыкины они. Сначала-то собаками звали… Так себе, пустоцветы! Ни котенка у них, ни дитенка…

- Зато собака! - Петька мечтал о четвероногом друге, да бабушка запрещала держать, мол, самим есть нечего.

- Ну да, объявление висит, а нам и так хорошо, - урезонивала бабушка. – Кот у тебя эвон какой красавец!

Сосед, мужик кряжистый, возрастал к плечам широкогрудо, длиннорукий и неспешный, появлялся по утрам. Дверь на одном из створов приотворялась, и черные глаза на широком лице простреливали улицу из конца в конец. Показывался сам, и ни с кем не здороваясь, шагал на работу. Раз в два дня свету Божьему являлась хозяйка Маруся. Ее природа создала из округлостей - маленькая, пухленькая, с короткими ногами, нос и тот - картошкой. И она, ни с кем не общаясь, шла в магазин. Обратно тащилась тяжело дыша с полной хозяйственной сумкой, а лицо, усыпанное потом, блестело бисером. «Как только не лопнут?! Нам бы на месяц хватило!» - отмечал Петька.

Так бы и жили - ни здравствуй, ни прощай, но однажды, когда Петька слонялся по улице, в зазор между не закрытыми по случайности створами ворот, соседская свинья выставила рыло. Похрюкала-понюхала, взмахнула ушами-лопухами и вынесла ходившее ходуном сало на придорожную траву. «Вот это по-о-орода!» – Петька присвистнул, а она принялась рыть землю.

Ни души, только птички и кузнечики рассыпают окрест звонкие голоса, да на столбе, наблюдая за происходящим, каркает ворона. Петька с силой похлопал свинью ладошкой, покрутил хвостик - никакого внимания. На разные лады покричал несколько минут, чтобы шла домой – результат прежний. «Настырная!» - обозлился Петька. Принял боксерскую стойку и, подпрыгивая, стал отрабатывать на свинском заду удары: левой, правой, и так и эдак… Увы! Тогда осенило прокатиться верхом. Разбежался, вскочил на спину, свинья истошно завизжала, сбросила его, да так поддела грязным пятаком бок, что Петька взвыл от боли и испуга. Плюнул и пошел домой.

Как бы там ни было, но день этот уже был нескучным. Бабушка спала, свесив по-детски маленькую руку над полом и сложив пальцы горсточкой. Сколько помнил Петька, она всегда что-то делала: то хлопотала во дворе, то дома, то в огороде. Успевала и внука погладить по голове, и доброе слово сказать. И хотя на это уходила минута, для него она была особой. Ее слова, наполненные любовью, гнездились в душе. Бывало, бабушка спросит.

- Чего пригорюнился, внучек?

- А почему они все… плохие?! Хотят, чтобы я подлизывался к ним.

- Так не бывает, что все, - выходит, сам плохой! С человеками надо жить в мире и дружбе. А угождать - Богу, который испытывает, есть ли у человека сердце или камень у него.

У Петьки, конечно, было сердце, и он старался забывать обиды.

Бабушка с виду оставалась такой же, как год и два назад, стареть-то дальше некуда, но в последнее время сильно сдала. Больше молилась перед черной иконой или лежала на кровати почти бездыханно. И внук понял: он хозяин в доме. Мыл полы и посуду, стирал белье, варил картошку, топил баню, ходил за пенсией и в магазин, трудился на огороде, где росли картошка, лук, капуста, огурцы, морковка и горох. Как у людей.

Повеяло предвечерней прохладой, а вместе с ней пришло беспокойство: у соседей заскрипели ворота, загремела цепь – с работы вернулся хозяин. Мария (так за забором ее звал муж) гремит ведром с кормежкой для свиньи, радостно повизгивает пес – время ужина. Петька сглотнул слюну и вспомнил о надоевшей картошке с капустой. Тянул время, чтобы сильнее проголодаться, тогда все что хочешь становится вкусным. «Натрескаются и придут выговаривать!» - подумал он. И верно, вскоре заглянула соседка. Стоя на улице, положила полные руки на калитку и обратилась к Петьке:

- Тебя, вроде как Петя зовут?

- Ну, – делая вид, что занят, ответил он.

- Кузьма Мефодьевич просит зайти к нам…

Идти держать ответ не хотелось, и он, понуро, плелся за Марией, но любопытство все же тянуло в дом за забором, как железку к магниту. И вот мир, где жизнь была сытой и обустроенной. Идеальная чистота, порядок, все блестело свежей краской – от резных наличников до ступенек высокого крыльца веранды. Поодаль стояли рубленая баня и большой сарай, даже собачья конура просторная, из хороших досок. Огромный пес Тарзан с красными глазами, завидев гостя, с рыком рванулся было к нему, но Сапрыкин цыкнул, и тот, поджав хвост, лег и положил пасть на лапы. От ворот вдоль стены - гравийная дорожка, босым ногам больно и Петька передвигался крадучись. Хозяин наблюдал у крыльца явление соседа с видом незаслуженно оскорбленного человека с долей высокомерия и любопытства.

Несмотря на лето на Сапрыкине была безрукавка на меху, хорошие яловые сапоги и штаны навыпуск. Петька скосил взгляд на хозяйку. На ее лице вызрело подобострастное выражение. Стало тихо, воробьи - и те угомонились. Хозяин молча и неподвижно рассматривал Петьку, и того сковал безотчетный страх, вытравил все желания, кроме одного – рвануть отсюда подальше.

- Привела, как велел, - сказала Мария.

Тот хмыкнул и спросил:

- Значит, боксер, говоришь?

У Петьки загорелись щеки - не в силах разлепить губы, он молча кивнул.

На лице Сапрыкина отразилось удовлетворение, и он сказал то ли себе, то ли супруге:

- Парнишка-то, видать, смирный.

Сел на крыльцо и обратился к Петьке:

- Ну, кабы на боксы только взял, а то ведь верхом ездить удумал! Зачем?!

Озорник молчал.

- Как дальше-то жить будем?

Петька пришел в себя, и мир ожил, ворвался в уши воробьиным гомоном, шумом листвы тополей, звоном кузнечиков, прохладным вечерним ветерком на разгоряченных щеках.

- А если бы убежала? Тогда как? – промямлил он, надеясь поскорее отвязаться от соседей, уйти от этого дурманящего запаха щей из дверей веранды, и сказал про себя: «А на фиг бы вас всех!»

- Ну правильно… Вижу сообразительный, - отметил Сапрыкин, и его лицо стало добродушным.

А свинья извелась вся, хрюкая на разные лады. Хозяин совсем подобрел, подошел к ее рубленому домику с длинным окном у земли, наклонился и через решетку почесал за ухом: «Барыня, Барыня». Она грузно плюхнулась на бок, выставив два длинных ряда сосков. Мария расчувствовалась, всхлипнула и привычным движением смахнула слезу.

- Мы ее ма-а-хонькой взяли. В коробке на матрасике жила, из сосочки кормили, чтоб росла, матерела. Ручная, добрая …

- Будет плакаться тут! Чужое, значит, не тронь! – Сапрыкин снова оглядел соседа с головы до ног. – По огородам-то наверняка лазишь?

- Зачем? Баба сказывала, что писано: «не укради», - сказал Петька.

- Эва-а, писаным только забор бывает. Про коммунизм вагон и маленькая тележка писано, и что? Ладно, - продолжал хозяин, - предложение есть. За Барыней присматривать. Народ всякий... Ну и когда Марее подсобить... А сам на довольствии будешь!

Он неторопливо разминал «Беломорину», прикуривал, пускал пласты дыма, а Петька соображал: хорошо ли быть свинопасом, что подумает красивая девочка Таня, которая живет через дорогу. В папиросной дымке слабо дрожали малиновые лучи. Давно пора есть - желудок прилип к позвоночнику. Мария вынесла на веранду здоровенную чашку щей и пригласила Петьку. Веранда была больше, чем вся Петькина изба. В углу стоял кованый сундук, в другом – шифоньер и рядом диван, слева от входа, под лампочкой, столик, на котором дымились щи.

- Ладно, бери ложку, - разрешил Сапрыкин.

Перед школой Петька каждый день поджидал Таню, чтобы идти поодаль, а она делала вид, что не замечает соседа. Жила с родителями, а у него отец с матерью утонули, когда еще был в люльке, - «казанка» перевернулась. На ней бывают новые платья, а он все в одних и тех же застиранных брюках. И мечта о новых занозой торчала в Петькином сердце. Ходил бы с Таней в кино, дружил! Сегодня, наконец, мечта обретала черты реальности: «Может, заработаю на брюки!»

На удивление бабушка сегодня сидела на крыльце, опершись о батог. Рядом кот Рыжий мерцал зелеными глазами. Злился. Кот заслышал скрип калитки, громко замяукал, перебрасывая хвост по половице: мол, где тебя носит?!

- Уж спать пора… Чего было, сказывай, - проворчала бабушка.

- Предложение от них - за свиньей смотреть.

- Так это ладно. Подумаешь – свинья… Мы в Каргаске жили, у нас лошади, коровы, телята, овечки были, курей – не считано. Батька, бывало, рыбы целый облосок наловит. Бо-о-чку солили на зиму. Слышь-ка, Петь, а может, и на штаны заработаешь.

- Заработаю!

Бабушка жила верой и воспоминаниями. То шептала молитвы, то рассказывала о своем житье-бытье, а внука хоть и волновал больше день сегодняшний, но и о Боге думал. В избе - кухня с печкой и комната, где святой уголок с иконой и медным распятием. На черной от времени доске просматривался лик Богородицы в золотом нимбе с Младенцем на руках. Однажды Петька, еще несмышленыш, перекрестился перед иконой. Бабушка, поправляя его руку, учила говорить: «Слава Тебе Господи! Пресвятая Богородица, спаси нас!».

Бог был огромным и неизвестным миром, уходящим куда-то далеко за их ограду, высоко в небо. Бабушка любила и славила Бога. Уже потом, в школе, он входил в жизнь, с удивлением узнавая, что все считают: Бога – нет. «Как это нет?!» - возмущался он, если в нем самом после каждой молитвы открывалось нечто, чему хоть и не знал названия, но любил. И Петька затаился, храня росток веры, жизнь с ней была не такой уж серой и безрадостной: «Пусть не верят, пусть я буду один...»

Только бабушка все понимала, и он не раз порывался спросить: почему люди не хотят знать Бога? И хотя сейчас от последних ее слов о брюках сладко заныло под сердцем, Петька решился задать ей вопрос, давно вертевшийся на языке, о котором стеснялся даже думать. Завтра первый рабочий день и во взрослую жизнь хотелось входить, оставаясь в ладу с бабушкой, с собой и с хозяевами. Душой-то он знал - Бог есть, а вот в рассуждениях - полная беспомощность доказать существование Его.

Петька почесал затылок и спросил:

- А почему, баба, говорят, что Бога нет?

Он ждал, она обидится и разозлится, но бабушка улыбнулась, даже морщины стали не такими глубокими на ее неожиданно просветлевшем лице.

- Кто верит, у того Бог есть. А кто не верит, так их и зовут - безбожники. Их жалеть, Петя, надо!

- Говорят, покажи Его, тогда поверим... А правда, почему Бога не видно? Хоть бы одним глазком глянуть!

Бабушка задумалась, отрешенно смотрела куда-то в себя, будто в ней была бесконечная даль и там содержался ответ на все вопросы.

- Ладно, баба, - выдохнул внук. - Не видно Его - так и не надо, все равно Он есть!

- А тебя-то самого весь народ видит? – голос ее стал таким, каким произносила молитвы.

- Откуда? Конечно, не видит.

- Тебя тоже, выходит, нет? Стоишь тут, мерещишься мне!

- Я не мерещусь. Я есть! – хотел было обидеться Петька, но вспомнил о своем глупом вопросе.

- То-то. Господь не девица, чтобы на Него кто-то глаз положил… И не последний кусок сахару, чтобы до праздника чай вприглядку пить, - она, охая и кряхтя, подалась спать и уже в дверях добавила: - И с хорошими глазами можно слепым быть…

Он сел на крыльцо – подумать и подышать. Рыжий уже простил его и терся у ног. Это еще тот гулена и хитрован. Ночами орал на огородах, бывало, являлся под утро ободранный, грязный – что за удовольствие шариться где попало? И ничего, будто так и надо. А вот Петьке стоило задержаться, как Рыжий весь свой характер наружу, видите ли, он тут хозяин наравне с бабушкой! Кстати, кот тоже не прочь отведать мясного блюда и охотился на воробьев. При виде их приседал, сжимался пружиной, готовясь к стремительному прыжку. Однако воробьи, только он появлялся во дворе, с паническим чириканьем веером разлетались по сторонам.

А прошлым летом Петька обнаружил Рыжего во дворе напротив крыльца под забором - дохлым. «Вот тебе и на! Только что спали вместе?! – так сильно расстроился, что забыл о неотложных делах на огороде. – Такой хороший кот был!» Поднял безвольное тело за передние лапы, погладил на весу, положил на землю, но тот вдруг встал и замурлыкал. «О как! – удивился Петька. – Хочешь валяться - валяйся! Пусть на тебя воробьи с…». Где-то с месяц, притворяясь дохлым, кот ловил воробьев, пока те не сообразили что к чему. Вся ограда была в перьях, а Рыжий поправился, аж лоснился от сытной жизни. Увы, успешная охота закончилась, а привычка притворяться – осталась. Сейчас Рыжий ждал, когда Петька возьмет его за лапы, воротником положит себе на шею - доехать до кровати.

Давно Петька не ложился в таком распрекрасном расположении духа, разве когда был еще совсем маленьким и просто жил, радуясь свету и бабушке. Завтра наконец-то первый в жизни рабочий день. Вот оно, будущее - прорастает! Не зря верил, придет время, и сам все для себя сможет делать. Он будет, как Сапрыкин, строгим и хозяйственным и добрым, как бабушка.

Все погрузилось во мрак, а Петька мечтал и мечтал, лежа на кровати в своей кухоньке, закинув руки за голову глядел в оконце с яркими звездочками на черно-бархатном небе. Они мерцали далеким, но реальным светом, знаком будущей жизни, которая казалась Петьке бесконечной сказкой со счастливым исходом. Он и заснул в сказке-мечте, где все жили счастливо - и соседи, и он с бабушкой, и красивая Таня, и Барыня, и Тарзан, и Рыжий. А с бабушкиной иконы ласково улыбалась Богоматерь.

II

Петька проснулся от стука в окно.

- Подъем! Марея ждет! – сам Кузьма Мефодьевич зашел к ним, уходя на работу.

Он продрал глаза, с трудом возвращаясь из мира снов: «Щас. Я щас!»

Оконце сияло от солнца, гомонили воробьи, и даже Рыжий слинял куда-то, а Петька, оказывается, дрыхнул, забыв обо всем на свете. Он пружинисто соскочил с кровати, перекрестился, быстро размялся, сполоснул под рукомойником лицо и был готов. Еще не просохла роса, и трава вдоль улицы сверкала радужными искорками, черемуха и ранетка в палисаднике у Тани оправились от дневного зноя, посвежели. Начиналась новая жизнь, было легко, радостно и интересно.

Мария Степановна - так попросила звать - встретила работника там, где вчера их ждал хозяин. Сказала, кормить будет утром и вечером, а вся работа связана с Барыней. Рядом со свинарником пробита скважина с ручным насосом на трубе. Тут же на двух столбах крепилась здоровенная емкость для воды, в которую по утрам предстояло закачивать воду - для мытья свиньи и полива огорода.

Сегодня Тарзан на удивление спокойно встретил Петьку, чего не скажешь о Барыне. Слушая насос, который чавкал клапанами, она все время повизгивала, видимо, считала, что работник ест предназначенный ей корм. Петька совсем развеселился. Ручка насоса отшлифована до блеска, и держать-то ее приятно, да вот ходила она весьма туго, и он с удовлетворением наблюдал, как после каждого качка дергается шланг, пропуская очередную порцию воды. Работа!

Вышла Мария Степановна с ведром корма. Петька остановился, смахнул застилавший глаза пот и посмотрел на ладони - малиново-красные.

- Ах ты, Боже мой! – воскликнула хозяйка. – Рукавицы же вот! – показала на скамейку рядом с насосом. - Волдырями пойдут!

- О, а я что-то и не заметил, - работник героически улыбнулся. – Ххэ, да на мне как на собаке!..

Она отлила густой жижи псу, остальное - свинье и скрылась на веранде. А он продолжал. Ручка стала казаться наждаком. Уж и белый свет померк, но прожорливая емкость все требовала воды - на толстых ногах, с плоской физиономией она вдруг ожила, смахивая на Кузьму Мефодьевича, который кривил губы в презрительной усмешке, мол, это тебе не Барыню боксовать! Когда Петька совсем выбился из сил, сверху пролилась серебряная веревочка. «Слава Богу!» - с облегчением выдохнул он, и опустился на скамейку.

Мария Степановна вынесла пол-литровую банку с чем-то густым и белым.

- Ну-кася, ну-кася, что там у тебя?

Повернул ладони кверху, словно просил милостыню, скрюченные пальцы дрожали, а сам не чуял собственного тела.

- Свиное сало. Хорошо помогает! – сказала Мария Степановна, смазывая ладони и морщась, будто болело у нее.

Петька долго сидел, держа ладони кверху, и взрослая жизнь показалась не такой уж заманчивой.

Без мужа Мария Степановна была весьма общительной. В простеньком, выгоревшем до белизны ситцевом платье, формами напоминала снежную бабу. Присела к Петьке вполоборота и стала расспрашивать: как, да что, да почему. Но рассказывать особо нечего, живут себе с бабушкой да живут. Однако он оживился, заерзал, как только речь зашла о школе. Хороший момент договориться о брюках.

- Я в восьмой перешел… Окончу - и в город… В училище на киповца поступать.

- Они кто такие, киповцы? – уважительно поинтересовалась она.

- О-о, считайте, инженером стану! КИП - это контрольно-измерительные приборы и автоматика. Когда не так, как я воду качал, а кнопку нажал - и все само работает!

- О как! А я подумала, весовое хозяйство какое…

- Вот и надо школу закончить, - продолжал Петька закидывать удочку.

И правда, боль в ладонях улеглась, теперь в них что-то щекотало и приятно пульсировало. Петьке стало хорошо сидеть с Марией Степановной на скамеечке в уютном дворе, и ему захотелось быть хозяином в таком доме, но когда это будет? Даже простая мечта о брюках почти безнадежно запуталась в паутине забот, и он, потупив взор, продолжал:

- Ботинки-то, Мария Степановна, у меня есть. К школе берегу. Вот брюк пока нет! Кроим, кроим пенсию, никак на брюки выкроить не можем. Я уж было решил на заработки податься, да вы переманили, - закончил он свою хитроумную тираду.

Солнце уже высоко над забором, густо заполняло прохладный двор теплом. Тарзан с Барыней вальяжно развалились каждый у себя, но пес, высунув голову из конуры, явно слушал беседу - подергивал веками, навострив уши-кульки в их сторону. Вчера он потянулся мощным телом и так клацнул челюстями, что у Петьки по спине пробежали мурашки. И сейчас в самый неподходящий момент Тарзан встал, и не спеша направился к нему.

- Познакомиться хочет, - сказала хозяйка съежившемуся работнику.

Пес обнюхивал ноги, а у него все ныло в животе от страха, вызывая противную дрожь. «Господи! Спаси и помилуй!» – прошептал Петька и, набравшись смелости, заставил себя погладить лобастую голову Тарзана раз, другой, третий.

- Хороший, хороший, Тарзан, Та-а-рзан!

Ошейник из сыромятной кожи совсем стер шерсть на шее собаки, отчего казалось, что голова крепилась к туловищу непрочно и может отвалиться. А он явно признал в Петьке если не друга, то равноправного обитателя двора, вплотную встал боком у колен, свесил набок длинный язык, мол, здесь его собачье законное место. Он гладил и жалел Тарзана: «Посиди-ка всю жизнь на цепи! Когда даже в избе и дня не высидишь!».

- Смазать бы тоже! – кивнул Петька на шею пса.

- Экий, паря… Ветеринар! – сказала Мария Степановна. – Болело бы, так не носился бы как угорелый… А то, суку зачует, того и гляди цепь порвет! Вот ей борова надо, - указала на Барыню, - так Кузьма ни в какую, своих де нет детей, так поросячью ораву и даром не надо.

- А-а-а, - Петька покраснел. Стеснялся таких разговоров. Если по правде, и его мучили эти дела. Инстинкт, помноженный на любопытство, был силен, и он подумал, жалея пса: «Тут вообще взбесишься!»

В памяти живо всплыл прошлогодний эпизод, когда ходил в ночную рыбачить километра за три от дома. Была теплая июльская ночь, журчала быстрая речка, вытекая серебристой косичкой из омута у Петькиных ног. Вода лежала темным зеркалом, а он сидел за кустом и наблюдал за поплавком. Благодать! Ночью-то мечтается по-особому – живее, искреннее, и он уже населил омут килограммовыми окунями, когда на противоположный берег явилась девушка. Сбросила халат и несколько минут стояла обнаженной в свете полной луны. До чего же красивая! Вся из желанных женских черт: с литой грудью с чуть вздернутыми сосками, тонкими шеей и талией, стройными ногами, - она была такой осязаемой, что у Петьки кровь закипела в жилах, гулкими ударами отдаваясь в ушах. Он так и закаменел над удочкой.

Девушка пустила ногой круги, пробуя воду, и стала медленно входить в омут, каждая деталь ее обнаженного тела была прекрасной. Он, весь горя, оставлял в воображении ее на берегу, какой увидел в первое мгновение. Поплавала, поплескалась, снова вышла на берег и растворилась сказочным видением во тьме.

Петька глядел на хозяйку, а видел прекрасную девушку на берегу быстрой речки.

- Я и говорю, Мария Степановна, ботинки-то есть, а вот брюки бы…

Она как-то не так посмотрела на его пунцовое лицо, одернула прилипшее к фигуре платье и тоже скраснела.

- Понятное дело, надо… - помолчала. – Мне, Петя, всех жалко: и собаку, и людей, и себя жалко. Одна да одна. Молчком.

Оба задумались, и разговор угас.

Прошла неделя, а Петьке казалось, будто он у Сапрыкиных давно, что раньше в этом круговороте дней только его и не хватало. Три раза ходил в магазин, в основном за хлебом на корм, и каждый день караулил Барыню. Мария Степановна не забыла о школе и вспомнила об этом обыденно, - даже не сразу сообразил, о чем речь. Закачал воду, и она по обыкновению присела рядом.

- У нас «Зингер», Петя. Трофейная. Так что, не переживай, сошьем не хуже фабричных… Только будь смирным. Так-то Кузьма мужик ничего, но слова поперек не скажи. Закаменеет, прямо боязно делается, - вскинула глаза и продолжала. - Мы с ним как живем? Молча! Вроде рядом, а сказать нечего. Все хорошо, тихо, мирно, а что-то не так... То ли он какой-то не такой, то ли со мной что? Шла за него такая счастливая! После войны мужики в дефиците были. А тут - хозяйственный, мастеровитый, непьющий… В общем весь из себя заметный. А сейчас? Ни худого, ни ласкового слова не дождешься. Другой раз до того тошно, думаю, лучше бы пил, друзей водил, как у других. Вроде, Петя, и не в тюрьме я, но и не на свободе. Что был день, что не было… Так и жизнь катится, будто ее и нет. Вот нет ее, и все тут!

В волнении Мария Степановна преобразилась. Неподвижное доселе лицо заиграло, ожило, и она показалась Петьке обаятельной доброй женщиной. Он кивнул в знак сочувствия, а Мария Степановна в отчаянии махнула рукой, утерла покрасневший нос-картошку. Перед Петькой была маленькая, растерянная, несчастная женщина.

- Ах, да что это я?! В общем, Петя, чижало мне. Сердце нет-нет да сдавит. А ты знай свое дело да молчи... Главное, не перечь ему. Лучше мне высказывай…

- Конечно, конечно! - воскликнул Петька. – Подумаешь, хозяйство – Барыня с Тарзаном! Вон бабушка говорила, раньше, знаете, сколько скотины держали. И ничего. А молчать – это же не воду качать. Я смирным буду, вот увидите!

Они часами просиживали на скамейке, то молча, то беседуя о том о сем. И Петька замечал: она завидует его молодости и надеждам. Он хотел стать героем, чтобы Таня потом узнала, на кого не смотрела. Мария Степановна в ответ грустно улыбалась, мол, ее время ушло. Однажды она присела к нему особенно задумчивой, в глазах вопрос: говорить или – нет. Петька ждал.

- Знаешь, Петя, сон привиделся: будто я еще в девках по лугу иду, а цветов-то, цветов – сколько глаз хватает, – проговорила она тихо, пытливо глядя в его глаза. - Небо синее-синее, а впереди видочек такой чудный, рощица березовая. Я цветы рву, рву, а у рощи - старец весь в белом, седобородый, высокий, будто бы с маминой иконы сошел. Он далеко-далеко от меня, а я все равно слышу, говорит мне: «Мария, не собирай цветы, а приди ко мне». Я этак букет-то выпустила из рук, ничего мне не надо стало, иду, вроде, к нему, а на месте стою, а он все там же, вдалеке, - улыбается и зовет меня. А я разозлилась, что хочу к нему, а и шагу сделать не могу. Тут тучи, небо потемнело, хоть глаз коли! Только старик весь светится, прямо как луна в небе, и так жалеючи покачал головой, мол, неправильно я делаю. Проснулась, Петя, веришь, вся подушка мокрая, а в голове одно: есть ведь и другая жизнь, хорошая… А я, правда, живу, будто меня все кто-то зовет, куда-то манит, а я - ни с места. Вкопанная!

Ему захотелось помочь Марии Степановне добрыми словами, но их он знал только в молитве. До сих пор молился за себя да бабушку, а за чужого человека - и в голову не приходило. Теперь надо. Так-то Мария Степановна хорошая, но знает ли она, что Бог есть? Можно ли открыться ей, попросить за нее?

Одно время в школе косились на Петьку за слово «Бог» и однажды вызвали к директору вместе с классной руководительницей, Галиной Ивановной. Петька интуитивно понял: лучше поиграть, прикинуться простаком, а то, как говорит бабушка, безбожники будут заставлять отказаться от Бога. На второй год оставят - стращали. Вот он то краснея, то белея на все вопросы, отвечал односложно: «Я откуда что знаю? В школе не проходили…». Директор в годах, с усталым и строгим лицом, пообещал выгнать ученика на все четыре стороны, если тот не прекратит распространять религиозный дурман.

Но бабушка-то говорила только о Боге и на вопрос директора будет ли он исправляться, опять заныл:

- Про религию не проходили… Я откуда что знаю? Уроки учу…

- Да какой он верующий, - заговорила Галина Ивановна. – Он, знаете, с бабкой живет, еще при царе родилась. Вот и нахватался «Господи, прости!» да «Царица небесная!» и так далее. В общем, Сафрончук и сам не понимает, что болтает.

- Так усильте воспитательную работу! – потребовал директор. – Домой сходите, побеседуйте. Выговор вам… Для начала.

Петька сильно удивился, что Галина Ивановна заступилась, ведь из-за него имела столько неприятностей, а вот ответила добром. Он шел, и чем ближе к дому, тем сильнее нарастало чувство вины, стыд за слабость перед бесененком, который, казалось, завелся в их классе, нет-нет да дергал Петьку за язык. Дома, сбросив пальтишко, встал перед Богоматерью, и произнес молитву:

- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий!

Помилуй меня, раба Твоего Петьку, грешного,

Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Аминь.

Галина Ивановна однажды пожалела, дала на дом легкое задание: выучить стихотворение «Мороз воевода дозором обходит владенья свои», а он?! Сказала, мол, не все класс смешить да прекрасный русский язык словечками коверкать и, если у Сафрончука задание от зубов будет отскакивать, забудет и поведение, и двойки - поставит за четверть тройку. Шанс! И выучив стихотворение как «Отче наш», Петька ходил по классу в ожидании урока весьма довольный собой, а одноклассники посматривали на него: чего это он такой таинственный?

Наконец Галина Ивановна торжественно произнесла.

- Пожалуйста, Петя.

Откинул крышку парты, встал, и, с пафосом без запинки декламируя стихотворение, наблюдал - учительница одобрительно кивала головой. И уже было занесла ручку над журналом - вывести отметку, когда на последнем слове бесененок дернул-таки за язык. Вместо: «ледяной махает булавой», выскочило: «ледяной махает топорой». Откуда - он и в толк взять не мог. Класс того и ждал, кто-то сдавленно хихикнул, и все взорвались смехом. Лишь две отличницы, аккуратно положив перед собой руки, тихо сидели со щеками цвета перезревших помидоров. Учительница с перекошенным лицом - допек - подскочила и рванула парту так, что Петька сел на сиденье, а она, не удержавшись, попятилась, споткнулась и, едва не упав, вприсядку, спиной топ-топ - обратно до своего стола. «Может, им что-то другое послышалось?» - мелькнула у Петьки мысль. Тут и отличницы прыснули, зажали лица в ладонях, согнулись и их спины затряслись.

- Вон! Вон из класса! - вне себя закричала Галина Ивановна. – Чтобы духу твоего здесь не было! Во-о-он!

А бесененок тут как тут: мол, теперь, Петька, ты захохочи! Но он, покраснев, стараясь перекрыть гвалт, во всю силу легких выпалил:

- Булавой!

- Во-о-он!

Из школы выскочил, перепуганный, растерянный, а перед глазами прыгала и вертелась злорадная тень: ну, кто из нас сильнее?! Никак не ждал и не желал Петька такого итога и не мог понять: почему и над чем вповалку хохотал класс? Шел домой не чуя ног, глотая слезы: «Подумаешь, одно слово не так сказал!»

Вспоминал о проделках школьного беса, а Мария Степановна тоже молчала, наверное, перебирала в памяти их совместную с Сапрыкиным жизнь. Лицо ее было грустным и растерянным.

- Не дал мне Бог бабьего счастьица. Нет ребеночка у нас. Раньше Кузьма не хотел - теперь я не могу! – она с тоской и болью посмотрела на Петьку, и ему показалось: просила разрешения полюбить его, хоть не как своего, а просто, раз уж жизнь свела по соседству.

- Мария Степановна! – тихо сказал он. – У вас в доме, наверное, бес проказит. Давайте помолюсь за вас.

Она удивилась, обрадовалась, и на лице ее высветилась надежда - давно ждала чего-то такого, и вот - сбылось.

- Очень благодарна буду!

- Я молитвы знаю! У бабушки в тетрадке есть, и икона у нас старинная, - похвалился Петька.

- А у нас нету! Кузьма не верит ни в Бога, ни в черта, ни в партию, ни в коммунизм. В себя, говорит, верю - под себя гребу, вот и живем хорошо. У меня, Петя, тут все болит и мается, - она крестом прижала ладони к груди. – И что болит, и отчего – не пойму. Помолись ради Бога! А пока - ступай, после обеда жара спадет, за Барыней присмотришь. А про штаны-то…Что-нибудь придумаем.

Домой возвращался человеком, которому впервые раскрыли душу, и от гордости распирало грудь. Одно плохо: бабушка-то сидит на картошке с капустой. Она и Рыжий ждали во дворе.

- Брюки пообещала сшить! - ответил на ее немой вопрос.

- Вот и ладно, – обрадовалась она. – Я ведь только за тебя и молюсь. Мне уж одно… Скорей бы Господь прибрал, совсем немощной сделалась. Ни ног ни рук не чую, а душа болит за тебя, она и держит на белом свете!

- Будет, баба, что попало-то говорить. Пенсия теперь только на тебя пойдет, - бодро ответил Петька.

- Ай, да ничего уж мне не надобно!

- А знаешь, Мария Степановна хочет, чтоб помолился за нее.

- Когда муторно, все Бога поминают… – вздохнула она. – О Нем надо и в радости помнить!

А кот извертелся, с недовольным видом обнюхивал Петькины ноги и он поднял Рыжего за передние лапы к лицу и строго сказал:

- Веди себя смирно, тогда и сытым будешь!

В ответ тот громко и вопросительно мяукнул – так с ним еще не общались. Кот считал, что Петька должен любить только его, а Тарзан – собака - этого не достоин. Каждый день фыркал, поднимал голову и мяукал: мол, опять не нашим духом пахнет! Петька гладил кота, брал на руки, заглядывал в глаза и говорил:

- Ты почему такой?! Тарзан же твоих воробьев не ловит.

Но Рыжий стал держать Петьку на расстоянии, не терся у ног, не играл. Вычеркнул из домашней жизни, считая соседом, завидев, обиженно орал и шел своим путем. Спал где-то возле печи. «Ну и ладно, мне работать надо, а не баловством тут заниматься!» - думал Петька.

Так-то все шло по-прежнему, но в мыслях Петька во многом переселился в другую жизнь, вызревавшую в мечтах о будущем. После восьмого класса получит в городе профессию, устроится на работу, пойдет в школу рабочей молодежи, а там, глядишь, и в техникум, а то и в институт поступит – на заочное. С планом на душе легче. И когда Петька спускался с небес, мир казался прекрасным, но через секунду настроение омрачалось, он вспоминал штаны и погружался в задумчивость и грусть. Однажды Барыня показалась Петьке не такой уж и некрасивой. Как в первый достопамятный день, обошел вокруг, рассматривая со всех сторон. Если с боку, можно нарисовать всего-то одной линией – начать и закончить пятаком. Завитушку хвоста сделать совсем легко, уши, правда, труднее. Но и эти лопухи оказались на месте. «Как это я раньше не заметил?!» Окинул взглядом улицу и в убогости кособоких домишек тоже увидел своеобразную красоту. И тут вспомнились слова бабушки, что и с глазами можно быть слепым. «А я разве не слепой?!» Петька застыл от охватившего чувства – прозрел! «Если мне и дальше все так будет открываться, увижу Бога!» Снова посмотрел на Барыню, на витиеватые завитушки, вычерченные рылом на земле, и понял: она-то никогда не будет рваться в другую жизнь, мечтать о цветущем луге. Ее жизнь ограничена кругом возле ворот, как у хозяина - забором. Так что особо и следить-то за ней не надо. Обычно в пять, когда в их халупе пикало радио, Барыня, призывно хрюкая, направлялась к воротам. Петька – следом. Мария Степановна ждала их. Сегодня она тоже смотрелась иначе. Словно нарядили ее в волшебное платье, проявляющее красоту.

Петька каждый вечер с удовольствием поливал Барыню из шланга, тер спину и бока щеткой. Вода с журчанием стекала куда-то в яму в огороде, а пол влажно блестел, отдавая прохладой. И сам обливался – благодать! На веранде уплетал заработок: щи, огромную котлету с картошкой, запивал это целой кружкой компота. А на сытый желудок все сильнее свербело - посмотреть телевизор. Глянуть, как это можно пробежать взглядом тысячи километров, сидя в избе. И хоть дальше веранды не пускали, в глубине души считал, если по справедливости, то жить должны втроем – он, бабушка и Мария Степановна. Кузьме Мефодьевичу и одному хорошо. Его как бы вообще не было - так себе, тень мелькала, и все. Петька уже не спешил домой, старался больше помогать хозяйке. Несмотря на запрет мужа, Мария Степановна обещала как-нибудь включить телевизор, но пока не решалась. Мол, он сказал, что смотреть в нем нечего, только зря лампы жечь, а будет путевое - разрешит.

Однажды работник уже поднялся из-за стола и, весело переговариваясь с хозяйкой, собирался домой, когда с работы раньше обычного пришел Сапрыкин.

- Ну, как? – бросил жене, посмотрев на повеселевшего от сытной еды Петьку. – Люди работают, а вам, гляжу, праздники тут!

- Все делает, молодец! – похвалила хозяйка. - Послушный, смирный мальчишка.

Сапрыкин неопределенно хмыкнул, глядя на работника с немым вопросом, но тот попрощался и поспешил домой.

- Наелся, напился, а теперь молиться! – вдруг бросил вслед Сапрыкин. – С бабкой Нюрой каждый день, поди, поклоны бьете? Сколь помню, все молится да за нос ловится!

Петька помрачнел и обернулся. Хозяин стоял в той же горделиво-обиженной позе, что и в первый день знакомства, только улыбался с самодовольной ехидцей.

- А вам-то что?! Бабушка плохому не учит...

Петька брел к своей калитке, памятуя слова бабушки о том, что безбожников надо жалеть. Пытался пожалеть Сапрыкина и не мог, не получалось - плюнул.

Круг дня замкнулся, опускалась теплая ночь, завтра наступит другой - а это все ближе к желанной цели - учиться и закончить школу. Там, как и в доме за забором, тоже появилась близкая душа - та самая классная руководительница. После памятного разговора у директора пришла к ним для беседы. У них Галина Ивановна была такой же, как Мария Степановна в отсутствие мужа. Простая, обычная женщина, совсем не злая. Вздыхая, осмотрела убогое жилище, покачала головой, и сели на крыльцо. Петька, не понимая почему, признался ей в своей вере в Бога, чего в школе никогда и ни за что бы не сделал.

- Я знаю, - сказала она.

- А заступились! Почему?

- Так надо было… мне. До этого директора был один тоже неверующий, не чихнет без партии. А когда помирал, сказал: а Бог-то есть! – Они еще помолчали, прислушиваясь к тишине, и учительница снова вздохнула. – Ты верь, пожалуйста, но пойми, у нас, педагогов, должно считаться, что Бога нет. Учил же историю… Была революция, стала советская власть… Безбожная… Понимаешь, Петя, это политика государства. Идеология такая! Поэтому, Петя, свою веру не выдавай словами, чок-чок зубы на крючок! Крестик прячь… И я не скажу. Ну выгонят нас с тобой из школы - и чего хорошего? А когда еще в Бога все поверят - неизвестно. Чего мы с тобой добьемся?! Договорились?

Петька помолчал.

- Да.

III

Барыня паслась на травке, а Петька упал спиной в пырей, нетронутым оазисом зеленеющий у забора, и раскинул крестом руки. Ни облачка, только точка коршуна высоко-высоко выписывает плавные круги. Погрузился взглядом в бездонную синеву: лежал точно в колыбели ни о чем не думая с мыслями чистыми, как это летнее небо. Ах, какое ослепительное счастье - плыть в огромном мире, ощущать под собой несокрушимую твердь, вместе с Землей нестись куда-то в бесконечные дали. Увы, вечно пребывать в высоком полете невозможно. Вот и сейчас, только размечтался - припожаловала Барыня и, хрюкая, хотела лечь рядом.

- Еще чего?! А ну-ка, пошла!

И она, взмахивая ушами, послушно удалилась в кювет, в котором еще не просохла грязь от недавнего дождя.

А Петька вдруг показался себе маленьким, одиноким и никому не нужным. «Только бабушка меня и любит! Рыжий и тот отвернулся, считает, что я его на Барыню и Тарзана променял». За огородами подает голос кукушка, вот по травинке взбирается букашка, другая, наоборот, ползет вниз. Все что-то делают, куда то стремятся. «Живут, а зачем? Я-то не букашка, чтобы быть, как Сапрыкин, сам по себе. Почему так: думать про Бога можно, а говорить нельзя?! А может, все, как Галина Ивановна, притворяются, что Бога нет? Только врут на людях? Значит, не любят друг друга. У меня, слава Богу, есть, кого любить – бабушку. Но одной ее мне не хватает». Вспомнил бабушку, и мир засиял. Петька напевно с благоговением, какого раньше не испытывал, произнес молитву: «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».

Он любил эти непонятные слова, выученные им еще до школы.

- Ты слушай, Петя, слушай - все поймешь! – наставляла бабушка, без устали повторяя «Отче наш».

И он вслушивался в родной голос, в звук молитвы и верил, что подрастет и ему откроется что-то очень важное, что уже знает и бережет бабушка. Слова «Отче наш» таили загадку, наподобие семян неизвестных пока цветов, которые должны прорасти, дать всходы, вырасти и украсить землю.

…По воскресеньям Сапрыкин осматривал дом, возился на огороде, подметал и без того чистый двор, а напоследок с молотком обходил забор, укрепляя гвоздями итак прочно прибитые доски. Мария Степановна при муже обращалась к Петьке коротко: сделай то, сделай это. А вот Кузьма Мефодьевич молчал так, что было понятно: кто чего стоит, кто и зачем здесь нужен, и зачем он – хозяин. Скупой на ласку, он иногда трепал Тарзана за шею, но каждый день чесал Бырыне за ухом.

Лишь однажды спросил у Петьки, нравится ему у них или нет.

- Ну-у, так, ничего, - неопределенно ответил он, мол, не нравилось бы, так не работал.

На лице хозяина мелькнула тень неудовольствия: де, должен считать за счастье, что его приютили. Но Петька соблюдал обет молчания, данный Марии Степановне. Чуял, что с Кузьмой Мефодьевичем отношений лучше не иметь. А тот от выходного к выходному все внимательнее присматривался к работнику, особенно, когда на лице у того светилось хорошее настроение. Сам-то Сапрыкин не улыбался, не любил, когда улыбались другие. «Скорее бы в школу! - каждый раз думал Петька. - Какое мне дело до Сапрыкина, если родная жена - и та с ним ужиться не может, плачет и только притворяется, что любит. С хозяином только Барыне хорошо, так она же свинья. Ей лишь бы ведро кормежки навернуть!»

Если по правде, Петька поправился на соседских харчах, но хозяина - не любил. При нем жизнь в доме как бы ужималась в невидимый шар, за пределы которого не могли вырваться даже мечты. И он шмыгал мимо, старясь держаться подальше от Сапрыкина.

Однажды Кузьма Мефодьевич вынес из дома нечто, сложенное четырехугольником.

- Вещь! – уважительно сказал он.

Петька только что закачал воду и блаженствовал на скамейке. Когда хозяин развернул ее на траве, посередине появился прямой окантованный вторым слоем брезента вырез. Вещь была в серо-зеленых пятнах.

- Не видишь?! Плащ-палатка, - в ответ на вопросительный взгляд бросил хозяин. – Трофейная! Волглая!

Впервые он поделился своими заботами, и во мраке их отношений для мальчишки вспыхнул огонек, сердце порхнуло навстречу: а может, хозяин совсем не такой, каким кажется? Может, он только притворяется плохим, как сам Петька в школе – безбожником?

- О-о-о! – восхитился он. - Вот это да-а, трофейная! Потрогать бы!

- Потрогай, - разрешил хозяин. - Только не вздумай ходить по ней. Трава не отстирывается. Повертись тут, чтобы воробьи не обосрали. - Медвежьей походкой поднялся на крыльцо и скрылся в доме.

А Петька впился взглядом в брезент и перед ним развернулись ожесточенные бои за Родину с душегубами-фашистами, которые сплошь были в плащ-палатках, квадратные и беспощадные. Они лезли и лезли на наших. Сапрыкин среди героев - смело строчит из автомата ППШ, и гады ложатся рядами, травой под литовкой. Петька тоже не жалеет патронов, на дно окопа веером сыплются гильзы. «За такое все можно простить фронтовику, все стерпеть, - думает боец. – Даже подковырку насчет молитвы. Не зря Мария Степановна терпит его. Он вещь бережет – память о друзьях-товарищах».

Он с ненавистью посмотрел на стайку воробьев, рассевшихся на заборе со стороны их ограды и тоже с любопытством разглядывавших плащ-палатку. Схватил метлу и так заорал, что из дома выскочил Кузьма Мефодьевич.

- Что случилось тут?!

- Воробьи! – объяснил Петька, ставя метлу на место.

Вышла Мария Степановна, а Сапрыкин развел руки, раскрыл рот, постоял так с минуту и наконец сказал:

- Молодец! Только чего вопить, не пожар же?!

Хозяйка поддержала Петьку:

- От энтих засранцев, Кузьма, спасу нет! – пожаловалась она. – Пугало твое и то обгадили. Уж клубнику поклевали! Спасибо Пете за кота - теперь у нас воробьев ловит!

Хозяин насторожился, затем неопределенно хмыкнул и произнес:

- Это, конечно, номер! Это хорошо-о-о…

Петька и сам только узнал, что Рыжий расширил охотничьи угодья: «Видать считает, будто мы с ним тут хозяева». А Сапрыкин продолжал.

- Не он ли блажил по ночам с кошками, что мы с Мареей спать не могли?

- Так зато с ягодой будете, - заметил Петька.

Сапрыкин хмыкнул на этот раз дружелюбно, перевернул плащ-палатку и распорядился караулить дальше. Петька снова очутился на фронте, но уже бравым командиром с орденами на груди и, повоевав, уже собирался к соседке Тане, когда Кузьма Мефодьевич опять появился на крыльце. Как хозяйка в первый день Петькиного пребывания здесь, сел на скамейке к нему вполоборота, не спеша закурил «Беломорканал». Всем видом давал понять - дело у него важное.

- Ну, Петя, за сколько кота продашь?

Петьке и в голову не приходило продавать Рыжего, и он пожал плечами, не зная, что ответить.

- Тебе-то он зачем? А мы без варенья сидим… Давай за трехлитровую банку…

«Как это «зачем»?! – возмутился про себя хозяин кота. – Но, с другой стороны, и правда, зачем?» Никогда не задумывался, для чего они нужны друг другу. Подобрал Рыжего на улице, маленького, в осеннем снежном дожде, беспомощного, тонюсенько и жалобно мяукающего. Котенок с такой надеждой смотрел на Петьку своими мутно-синими бусинками, что он не задумываясь спрятал его на груди и рванул домой. Вспомнились их игры, какой кот умный, ловкий, как бесконечными зимними вечерами ходил в избе по пятам, не отпуская ни на шаг. Рыжий и бабушку любил, несмотря на то, что доставалось батогом, чтобы не путался под ногами. Но видел, что Петька любит бабушку, и все ей прощал. А когда он становился перед Богоматерью, крестился и шептал бабушкины молитвы, Рыжий смирно сидел рядом. Это были минуты радости и покоя, словно ветхая избушка перемещалась вдруг куда-то, где были все: и бабушка, и родители, и где был свет и тепло. Петьке казалось, что его видит Сам Бог.

Стало погано, что за Рыжего предлагают варенье, а сосед наседал, мол, давай тогда – за деньги.

- Он мне нужен! - отрезал Петька.

Сапрыкин откачнулся от собеседника, и морщины на его лбу волнисто углубились, напоминая стиральную доску.

- Да и убежит он. На цепь же кота не посадишь.

Кузьме Мефодьевичу это показалось убедительным, и он согласился.

- А, ладно. И так пользу делает! За бесплатно…

Барыня уже визжала и хрюкала, просясь на травку.

- Веди, - закончил разговор Сапрыкин.

Сегодня Мария Степановна таинственно поманила в дом смотреть телевизор. Хоромы! Три огромные комнаты и кухня. Диван, кресла, ножная швейная машинка «Зингер», столы, кровати. По стенам - ковры и даже батареи автономного отопления. «Рекорд» стоял в углу на тумбочке, прикрытый салфеткой в васильках. Она сняла ее, аккуратно повесила на спинку кровати. Телевизор! С виду-то обыкновенный ящик со стеклянным, похожим на выпученный глаз экраном. Сел на стул и стал ждать.

- Сейчас поверну штучку, и немного погодя фигурки забегают, - сообщила Мария Степановна.

Щелкнула выключателем, внутри загудело, послышался голос, стало светлеть, и вдруг нарисовался мужик в галстуке со строгим лицом. Стал рассказывать о достижениях, трудовых победах по всей стране, о том, что советский народ своим ударным трудом уверенной поступью шагает к коммунизму. Потом появился завод, где и вправду трудилось много людей. Здесь еще один, в рабочем халате, тоже бодро говорил, что социалистические обязательства они перевыполнили, что задание партии им по плечу. Мол, так считает весь их трудовой коллектив, стоящий на ударной вахте. Показали, как спускали с верфи корабль, который с разгону носом въехал в море и закачался. Здесь тоже было полно радостного народа, выступали и также благодарили самое большое начальство страны.

Смотрели уже час. В телевизоре была ожившая мечта о будущем, и Петька решил, что будет вместе со всеми строить коммунизм.

- А кина-то кажут? – не отрываясь от экрана, полюбопытствовал он.

Мария Степановна спохватилась и выключила «Рекорд».

- Не знаю, Кузьма раз десять включал, все про коммунизм да про партию. Плюнул, мол, ждать будем…

- А мне понравилось про коммунизм, - сообщил Петька. – Разве плохо, когда всем хорошо?

- Ты молчи больше! Посмотрел - и будь доволен.

Быть смирным, понял Петька, - совсем неплохо. Вот только хозяину все больше не нравилась их дружба с Марией Степановной, и он, догадываясь о ней, наливался неприязнью, которая, подобно испорченному воздуху, быстро становилась явной. А Сапрыкин не очень-то и таился. Каждый день, приходя с работы, если заставал Петьку, бросал жене:

- Что этот молодец против овец сегодня опять у тебя молодец?! – словно хотел, чтобы Петька хоть как-нибудь набедокурил.

- А что он? – пожимала плечами. – Ничего не скажу.

В очередное воскресенье Сапрыкин снова усадил работника на скамейку напротив себя и, доставая папиросы, спросил:

- Ну, как жизнь?

- Ничо, - ответил Петька, чуя недоброе и усиленно соображая: что делать?

- Слышал, в школу штаны надо? – хозяин закурил, затянулся и, выпустив дым, добавил. – Без штанов, конечно, нельзя.

Работник пожал плечами.

- Так-так, - Сапрыкин хотел было продолжить, но тут у Петьки созрел план. Он задал свой вопрос.

- А интересно: как вы на фронте фашистов косили? Как вещь у них отобрали?

Сапрыкин помедлил, решая что-то про себя, и наконец произнес.

- А я, слушай, не дурак! Я прятался! – он умолк, внимательно исподлобья глядя на работника.

И Петьке захотелось поиграть, попритворяться, ну не дохлым, как кот, а так – подыграть. Куда все покатится?

- Дэ-э-э, чего-чего, а дураков у нас пруд пруди! – подтвердил Петька, и хозяин вдруг улыбнулся. То ли оттого, что высказался, то ли, что нашел в работнике правильного собеседника. Видать, за молчаливую жизнь и у Сапрыкина накопилось столько, что надо было высказаться до самого донышка.

- Вот тут, Петя, ты прав… - он замолк, явно вспоминая знакомых «дураков». - У меня начальник, зав. складом, дурак, каких белый свет не видывал! Ворует помногу, но редко. А сколько веревочка ни вьется, все равно конец будет. При мне уже трех упрятали, а я, кладовщик, – все на месте. Мне команду дает: бери, только документы правильно оформляй. Думает, если сядем, то вместе. Ну и дура-а-ак! – Сапрыкин взглянул Петьке в глаза и продолжал: - А почему дурак, знаешь? Нет? Я-то беру с разрешения, выходит, не ворую, я исполняю. Это раз. А два - то, что я, не как он, беру помаленьку, но часто. Как курочка…

Петька слушал и гадал: зачем и для чего Сапрыкин все это рассказывает? «Мария Степановна, понятно, меня за человека считает, а этому что надо, если я для него – букашка?»

- А ты говоришь: не укради! – продолжал Сапрыкин. – Все воруют - так по природе устроено. Пчелам дай сладкую водичку, только водочки чуток плесни - и они в чужой улей за медом полетят.

- Я не ворую.

- Э-э-э, это временно. Погоди, больше меня наворуешь… Я, Петя, по-соседски, помочь в одном деле… Сказать?

- Воровать не стану!

Кузьма Мефодьевич изменился в лице.

- Ну, конечно, где уж вам, чистоплюям, да нам подсобить! Вам бы только креститься, молиться да через нас кормиться! Во что верите-то?! Во что! Ведь не скажешь, ну не скажешь же!

- Почему это? – удивился Петька. – В Бога.

- Верят в то, что потрогать можно. Я вот верю в себя! На себя и надеюсь, - Сапрыкин ткнул большим пальцем в грудь. – Вот он я!

А Петька думал о бабушке. Она не заставляла верить, ничего не доказывала, а вот не соглашаться с ней и в голову не приходило, и он все больше злился на хозяина, но терпел. Обещал же быть смирным.

- А-а-а, молчишь? Ну и дурак! - Сапрыкин тоже умолк, видя, что криком верующего не возьмешь и погодя, спросил: – Если Бог такой хороший, чего же тебя в голодранцах держит?! Не желаешь подсобить, а я за просто так должен брюки дарить? Просто так и чирей не соскакивает. За Христа ради? Так мы не верующие! Вот ты мне помогай по хозяйству так, за Христа ради. Ась?

Петька молчал.

- То-то!

Чем больше безбожник входил в раж, тем сильнее Петьке казалось, что тот не очень-то уверен в своей правоте, но и ответить не мог - так все перевернул, что можно даже согласиться. От такой мысли стало поганее, чем от предложения варенья за кота. «Вот Сапрыкин против Бога бьется. Он ему воровать мешает. А школа?.. Почему школа против Бога? Чем Он ей мешает?.. Получается, что школа похожа на Сапрыкина. Неправда у них одна – безбожная!»

- Ну, верь! - с показным равнодушием пожал плечами Сапрыкин. - Хватишься, да поздно будет. Вижу у вас тут с Мареей дружба, а я - лишний! Одна сказки про коммунизм желает смотреть, другой Бога придумал. Не видать тебе штанов, как своих ушей!

Петька метнул злой и растерянный взгляд на соседа – тот сидел с довольной физиономией и собирался курить. «Какой же он… - запнулся, не зная как назвать. – В общем, хитрюга! Не, а если Бога нет, чего он тогда бьется-то так? Как будто знает, что Он есть, но хочет, чтоб Его не было!»

- Вот, подумай хорошенько, - добавил хозяин. – Надумаешь, скажешь.

На том и расстались. «В школу придется идти махорником», - вздохнул Петька. Путь от ворот до их калитки показался длинным, дом красивой девчонки Тани далеким, а мечта о дружбе с ней стала неощутимой, точно воздух в горсти.

Дома осмотрел брюки. Они были чисто шерстяными, перешитыми из отцовских флотских клешей, стали немного коротковаты, но беда, что на заду в двух местах сильно протерлись. Он мараковал, как лучше заштопать их, когда из комнаты вышла бабушка и спросила.

- Что за горе, Петя?!

- Воровать заставляет, - кивнул в сторону соседей. – А нет - так брюк как ушей не видать!

Она присела на длинную, во всю стену, лавку и вздохнула.

- Ворованное - что брошенное - без пользы оно… Помяни мое слово, Петя, все у них прахом пойдет!

- Все, мол, воруют… Даже пчелы!

- Вот наказанье-то! Пчел и тех ославил… Даже не знаю, милый, чего и делать.

- Рыжего просил за варенье, потом за деньги. Полезный для них - воробьев гоняет.

- Кота?! Да его мешок посади, унеси хоть куда - все одно дорогу обратно найдет, – бабушка вдруг приободрилась, приосанилась, будто сбросила десяток лет и заявила. - А вот что, пойду-ка, похлопочу, чтоб честно дал заработать.

Петька не помнил, когда она выходила за ограду, и принялся отговаривать от затеи: хватит ли сил? Но, несмотря на просьбы на худой конец сходить вместе, твердо сказала, мол, дело серьезное, управится сама, а он - еще не дорос.

Нащупывая ступеньки батогом, спустилась с крыльца, дошла до калитки, держась за жердь двумя руками, передохнула и двинулась дальше. Петька караулил поодаль, готовый в любой момент поддержать за руку. На удивление, она, перешагивая через вырытые Барыней канавки, добралась до ворот и постучала по ним батогом. Забрехал Тарзан, и скоро дверь на створе приоткрыл сам, высунулся в просвет и удивился: чего надо?

- Здравствуйте-ка вам! Мира да добра! – она перекрестилась. – Дай Господь счастья да благополучия вам!

- Чего, чего?! – Сапрыкин сквасился и поспешил отвязаться. – Мы не подаем!

- Я не за милостыней, милый. Я с просьбицей кланяюсь, - она, и без того согнутая в крючок, снова крестясь, низко поклонилась Сапрыкину. Он распахнул дверь, в упор уставился на бабушку.

- Нельзя ли, уважаемый, Петьке в школу на штаны заработать? Воровать мы не умеем.

- Чего!?

- Тюремщиков, говорю, у нас сроду не бывало, - пока Сапрыкин думал, бабушка повторила вопрос: - Ась? Воровать-то грех… Мы люди не привычные, а штаны, слушай, нам шибко надобны.

- Меня, про между прочим, Кузьма Мефодьевич зовут! – он сообразил, для чего она пришла, и поинтересовался: - А что же это ты, молельщица, к грешнику-то припожаловала? Что гром разобьет, не боишься?! Или в смолу попадешь?!

- Чай, сам не попади, безбожник!

Петька хотел выйти и заступиться за бабушку, но тут Тарзан так гавкнул за спиной Сапрыкина, что тот вздрогнул и чертыхнулся.

- Цыть!

- Царица небесная! Спаси и помилуй! – перекрестилась бабушка. – Так как? Пущай заработает.

- Его кто заставляет воровать? Так, помочь маленько... А он, видите ли, с характером. Упорный!

- Дак ить Петька-то никогда не врал!

- Ххэ, «не врал», а сегодня взял да соврал!

Он хотел было закрыть дверь, но она взмолилась:

- Христом Богом прошу, не забижай дитенка! Сирота он безответный.

Петька слышал, что Сапрыкин усиленно засопел - значит, разозлился. «Господи! Нашла, кого просить», - злясь от стыда и беспомощности, подумал Петька.

- Чего взялась тут мне… Учить тут… Будто мне надо! Я знать не знаю… Обидел тут вас! Он сам кого хочешь обидит! Пою, кормлю, не переработался… Чего еще от меня надо-то? Никто силой его ко мне не тянет. Не нужен он мне такой! – Сапрыкин резко захлопнул дверь и, что-то бубня, удалился. Прогремела цепь, и все стихло.

Бабушка стояла перед закрытыми дверями, ухватившись обеими руками за батог, не в силах сделать шагу, Петька подхватил ее под руку. Пока брели до дома, бурлил от негодования и обиды: как можно так врать, а бабушка выдохнула только одно слово: «Нехристь!». Легла, а он, сидя на крыльце, думал: «Никто Сапрыкина не грозит выгнать с работы, как учителей из школы, никто не заставляет возводить напраслину, а он, взял и соврал бабушке, будто бы я ей соврал. Что теперь она думает? Конечно, не поверила, но почему-то промолчала». Петька на цыпочках вернулся в дом посмотреть на бабушку, если отдохнула, расспросить обо всем. Лежала, плотно сомкнув веки и губы, платок сбился набок, и на подушке рассыпалась прядь. «Даже не поела! Совсем жить не хочет!» - он заплакал и вышел во двор.

Все отходило ко сну, а Петькины мысли гудели в поисках ответа: что делать завтра? За два месяца привык к сытной жизни, к Марии Степановне, Барыне и Тарзану. И вот - оборвалось. Сам-то, конечно, не пойдет на поклон, бабушка сходила и что? Ночами август давал знать о себе холодом – зябко, муторно. Слышно, как за забором осторожно закрылась дверь веранды, скрипнули ворота, и через час мимо их калитки с пыхтеньем обратно прошел хозяин. Что-то глухо упало. Из-за забора потянуло «Беломором». Петька уже хотел идти в дом, когда Кузьма Мефодьевич закончил перекур и снова отправился, видать, на склад. «Ничего себе «курочка»!» – удивился парнишка.

Дома, не раздеваясь, упал на кровать лицом к стенке - так делал всегда, когда было тяжко и одиноко. Ему мнится черное, без единой звездочки небо, и он сам в этом мраке – черный, бестелесный. Только слышит: где-то злорадствует Сапрыкин: «Я тебя вижу, а ты меня – нет! А потому, что тебе только кажется, что ты черный! Ты же светишь, как луна! Здесь мы дух за тысячу километров чуем. Ну-ка, где он, твой Бог?! Покажи мне!» Как только он произнес это, кругом просияло, и Петька оказался в диковинном саду. Добродушные шмели разносили пыльцу по цветам. Сверкая под солнцем, бежала речка, и в ней, словно она была небом, плыло белое облако. В теплом воздухе разливался чудный аромат, и один цветок особенно понравился Петьке. Голубенький, его нежные лепестки раскрылись навстречу доверчиво и с надеждой, как когда-то глаза-бусинки котенка во мраке снежного дождя. Только протянул руку взять цветок, как вдруг над облаком, которое было в речке, над ее серебристой водой увидел Богоматерь с сияющим Ликом. Она была в длинных одеждах, высокая, стройная, строгие и плавные линии были несравненно прекраснее, чем все, что ему доводилось видеть. Она была как бы невесомой, с кротким, внимательным взором, но такой реальной, что у Петьки не возникло и тени сомнения в Ее существовании: Она есть и смотрит на него. «Не бери цветок, Петя! Он должен цвести! - сказала она. – А молись за бабушку! За себя молись, чтобы укрепил Господь душу твою!».

Петька потянулся к Богоматери, побежал изо всех сил, цветы слились в сплошную радугу, а Она все там же и там же. И от этого ему жутко, мучительно больно и стыдно - такой медленный! «Как же так?! - удивляется он во сне. – Так-то я рядышком с Ней, каждая черточка видна, а приблизиться не могу! И бегу, вроде». Воздух прозрачный, теплый, нежный, радостный – ласкает щеки и Петька преисполнен счастья, которое исходит от Этой Девы. Он тянет к Ней руки, моля об одном: побыть рядом, страстно желает сказать, что любит Ее и обязательно будет молиться, но не может проронить и слова и только слышит: «Молись за бабушку, Петя! Укрепи Господь душу твою!» И голос Ее соединил Петьку со светом наступающего дня.

IV

Он открыл глаза от громкого стука в окно.

- А кто воду будет закачивать?! – крикнула Мария Степановна.

- Я щас, щас я! – он спрыгнул с кровати и мигом оказался у насоса.

На Петькином душевном небосклоне от вчерашних событий лишь серое облачко. Мария Степановна не стала даже обсуждать. Только сказала, что Кузьма такой и есть - бука нелюдимая, что он и сам дотащил цемент, - дорожку бетонировать, а насчет брюк, развела руками, мол, пока сама ничего не знает - подневольная.

Он закачивал воду, когда вспомнил, что забыл с утра помолиться, попросить за бабушку у Богоматери.

- Господи! Прости раба твоего Петьку! Дай Бог здоровья и сил бабушке, – сказал он, бросая насос и крестясь.

Вода уже плеснула через край, а он сегодня не обрадовался ни окончанию трудной работы, ни сытной еде, ждущей его на веранде, ни общению с Марией Степановной.

- Что-то не в настроении, Петя? – спросила она.

- Да так, - отмахнулся он.

Вечером он сказал Богоматери все хорошие слова, которые знал. Потом долго молился за бабушку, - совсем слегла, ничего не просила, только пила воду. Со вчерашнего дня она так и не проронила ни слова, лишь крестилась тонкой, как веточка, рукой, и ее синеватые губы шевелились. Петька понял: скоро помрет. Он в одночасье повзрослел, стал неулыбчивым, замкнутым и задумчивым. Каждый день молился за нее, чтобы не дал Господь сгинуть во мраке, дал ей жить на небе.

Остальное все бы ничего, да были выходные – был дома и Кузьма Мефодьевич.

- Ты, Петя, тут без году неделю, а я всю жизнь маюсь, - говорила Мария Степановна. – И уйти некуда, и силушек нет! Пугало и пугало огородное…

Они с мужем ходили мимо друг друга с каменными лицами, демонстративно отворачивались, и Петька догадался: поругались. А потом и Мария Степановна обронила, мол, Кузьме надо, чтобы она работника в узде держала.

- А что держать-то, когда добросовестный…

По воскресеньям Петька считал часы до дома и дни до школы, замечал, хозяину такая жизнь тоже не нравилась. Он все чаще суетился во дворе, искал, что бы такое сделать, хотел обратить на себя внимание. Петька чуял: что-то случится, так долго продолжаться не может. Но произошло неожиданное. Он качал воду, сдувая с носа капельки пота, чмокали клапаны, повизгивала Барыня, потягивался и бренчал цепью Тарзан, белокрылая бабочка порхала перед глазами. То садилась на насос, складывая и раскладывая крылья, то снова мельтешила в воздухе. Вдруг желторотый воробей подхватил ее и уселся на заборе. Бабочка трепыхалась в клюве, и птичка вся извертелась, пытаясь справиться с ней. Со стороны крыльца Петькиной хибары, цепляясь когтями, на забор заскочил Рыжий. Воробей едва выскочил из-под усатой морды. Кот недовольно заорал, Тарзан злобно зарычал и разразился оглушительным лаем, из дома выскочил Кузьма Мефодьевич.

- Что такое?! Чего опять тут?

- Кот, - сообщил Петька.

Рыжий шел по забору злой, пользуясь положением хозяином взирал сверху и шипел на пса. Тот взбесился, из пасти летела слюна, хрипел, захлебываясь лаем.

- Подь ты к черту весь! – глядя на Рыжего, закричал Сапрыкин. Схватил на галечной дорожке увесистый голыш и запустил им коту точно в голову. – Ни днем, ни ночью покоя нет! – с обидой сказал он и скрылся.

Рыжий упал обратно в свой двор, а Петька только и успел рот раскрыть. Постоял в растерянности и рванул домой. Кот лежал у забора с выбитым глазом, на кончике уха божьей коровкой застыла кровь, лапки и хвост подергивались в предсмертной судороге. На этот раз Рыжий не притворялся. Петька закопал его здесь же, во дворе, и в нем что-то оборвалось и исчезло навсегда.

Мария Степановна, узнав, что бабушка при смерти, приготовила похоронные принадлежности. Смотрела на Петьку добрее, жалела. Один раз даже погладила по голове и сказала, чтобы не забыл постричься к школе. До первого сентября оставалось всего-то две недели. Петька встретил Таню, когда шел в магазин за хлебом. За лето подтянулась, повзрослела, стала красивее. На ней новенькое синее платьице, через которое уже проступали груди, на стройных ногах туфли. Шла с авоськой и чему-то улыбалась.

- Здравствуй, Таня, - смело сказал Петька.

- Здравствуй, - и прошла, едва скользнув взглядом.

Но ее серые глаза обожгли, заставили биться сердце, в мгновенье оживили мечты о взрослой жизни. Оглянулся. Ах, как красиво шла! Помахивая сеткой, плыла в прохладном августовском воздухе, словно в своем синем платье сошла с неба, а не приехала из какого-то там лагеря. Девчонка что надо! Не то, что эти вечно надутые отличницы, у которых даже походка и лица похожи на учительские. Слова у них правильные, а противные, вроде дистиллированной воды, которую Петька пил на уроке химии. Скоро чаще будет видеть Таню, и она все равно поймет, какой он хороший.

Осень повсюду настойчиво заявляла о себе. Трава пожухла и пожелтела, лишь вдоль заборов еще выбивалась зелень. На тополях - седые пряди, листья ведут речь не так нежно и таинственно, сухим бумажным шорохом отвечают на вздохи ветра. Не посидишь допоздна на крылечке, не помечтаешь: холодно, да и заботы подступили вплотную, как соседский забор. На тетради, учебники и уголь деньги, слава Богу, есть, а скоро и картошку копать. Вчера бабушка впервые после общения с Сапрыкиным сказала: «Прости, внучек!», немного поела и снова затихла - то ли во сне, то ли в полудреме. Вспыхнула надежда, еще поднимется, поживет.

Сегодня Кузьма Мефодьевич, неприкаянно потыкавшись по двору, сообщил: будет колоть Барыню. Ему что-то шибко тоскливо стало. Они втроем были в ограде, Мария Степановна вдруг осмелела и напустилась на мужа.

- Добрые люди морозов ждут! Если худо, выть на улице надо, а не свиней колоть. Кота убил, а сам!..

- А что сам-то, что? Белены объелась?

- А то - блажишь по ночам, я аж подскакиваю. Хуже кота! - повернулась к Петьке: – Толкну, соскочит, глаза выпучит и мычит. Бешеный... Меня аж на колоти берет! Не сплю, хожу, как ватная. Собирался же дорожку цементировать! Занимайся!

- «Бешеный», «бешеный»! – передразнил жену. – А песок где? А спросят, откуда цемент, если песок без него выпишу? Ты хоть знаешь, сколько надо песку? Нашли жеребца. Скоро уж запрягать начнете! На меня, про между прочим, и так народ косится.

- Ты сам не косись, и на тебя не будут, - гнула свое Мария Степановна.

- В общем, на то лето работа. А мясо на продажу.

- А орешь чего? Шилом в зад тыкают?

- Снится! – Кузьма Мефодьевич обречено махнул рукой и вздохнул.

- Поди-ка, коммунизм!? Говорят, одеялы бо-о-ольшие общие будут! – подначила она, но Сапрыкин отмахнулся.

- Хуже, Марея, хуже! - Он подозрительно глянул на жену, потом посмотрел на антенну. - Не, а ты откуда про одеялы знаешь?

- Откуда надо, оттуда и знаю!

- Ну, в общем будто бы я голый попал куда-то на завод. Кругом ржавые шестерни с дом – крутятся, скрипят! Всякие рычаги ходят, все в чаду, в копоти, шум, свист. Баки, а в них что-то гудит и шлепает. Куда ни глянешь - цеха, цеха… Интересно: хожу безо всего – производство! Одни бабы в спецовках, старательные, смирные… На меня ноль внимания, будто и не мужик. Видать, думаю, зарплата хорошая, раз оторваться от дела не хотят. Захотел убраться с предприятия, спохватился, а дороги не знаю. Страшнее, чем на фронте. А кругом только бабьи задницы у механизмов, будто картошку перебирают. А я уж чумазый весь. Подошел к одной, спрашиваю: как с вашего завода выйти? Она лицо показала, хорошее с виду, правдивое, как у тебя, Марея, и так вежливо мне: мол, вон дырка в стене, только через нее выйти можно. Я дурак, в дырку-то шмыг, а за мной ее сразу железом закрыли. Впереди узкий проход метра три длинной, сзади меня поршень толкает, а в конце механизм, как терка, - вверх-вниз. Вот-вот меня перетрет. Я в крик! Кричу, что есть мочи. Все, конец мне! И вдруг сызнова в том же цехе, опять те же бабы. Одна и говорит: надо главного вызвать, что-то терка не берет его, попросил кто-то за него, что ли? Обсуждают при мне, будто я скотина. Мол, такого варить нельзя, весь вкус испортит. Вот, думаю где дуры-то меня за свинью приняли! Сейчас главный придет, разберется. А главный по телефону им: мол, нам без разницы, попросили, не попросили, мы всех варим, кто к нам попадает. Производство не должно простаивать! Трите его пока не перетрется! Надеюсь, бабенки не совсем же дуры, сообразят, поди, кого на переработку пускают. А они, как назло, старательные, обсуждают: мол, давайте так поджарим его. Я им: вы что, совсем сдурели?! А они мне: мол, мы в свое время погуляли хорошо, а тут срок отрабатываем, и сами рады выбраться, да не дано нам. И палками меня, как свинью, прямо на сковороду в масло загнали. Я опять в крик! Так и маюсь по ночам.

- Ну это, Кузьма, скорее всего к болезни, – стихнув, сказала Мария Степановна. – А вообще, бесполезный ты… Вот тебя бабы и пустили в переработку!

- Ну, понятно, спасибо и на этом… Барыню колоть - к этому сон!

Мария Степановна изменилась в лице и молча принялась растапливать печь. Хозяин поставил разогревать паяльную лампу, сел на крыльцо точить длинный нож. Тарзан чуял кровь, нетерпеливо сглатывал слюну, дрожал и лез к Сапрыкину. Тот мягко покрикивал на пса, а Мария Степановна, поставив кипятить воду, бестолково суетилась, будто потерялась в этом доме. Взглядывала на Петьку мокрыми глазами, прося помощи и поддержки, но Петька и сам пребывал в растерянности, понуро стоял у крыльца в ожидании указаний. Сапрыкин размеренно водил наждаком по лезвию, которое вспыхивало на солнце, и на кончике загоралась точка.

- А если Барыня догадается, что в нее ножом тыкать будете? - высказался Петька.

- Я - колоть умею! - Сапрыкин попробовал острие пальцем и добавил. - Так что, молодец, твоя работа заканчивается!

«И, правда!», - сообразил работник.

- Свежатины откушаем и-и-и… Без штанов будешь. Я хотел как лучше, да у кого губа толстая, у того кишка тонкая! Вообще я лично зла не держу. Смирись! – Хозяин многообещающе взглянул на Петьку, но тот хорошего не ждал.

- А как понять, «смирись»? – спросил он.

- Завтра скажу… Помочь тебе, конечно, надо.

Нож готов и Кузьма Мефодьевич позвал Марию Степановну. Вышла заплаканная, в фартуке, которым то и дело промокала лицо.

- Чего тебе?

- Будто не знает! – Пожаловался Сапрыкин. - Двадцать первую Барыню колем, а она все дурой прикидывается! За свиней слезы льет, а чтобы мужа пожалеть - ее нету. Неси! – закричал он, и Мария Степановна, надув губы, развернулась и ушла, вскоре вышла с эмалированным тазом.

- Смотреть хоть убей, не буду! – подавая таз, сказала она.

Сапрыкин стал отдавать команды.

- Бери! – указал он Петьке ножом на таз.

- А для чего? – поинтересовался тот.

- Меня слушай и будешь молодец!

Таким деловитым хозяин был впервые. Стоял, сверкая ножом, давал последние наставления.

- Ты, Петька, подержишь за ногу, за которую скажу, а потом подставишь таз.

- А мыть что ли сегодня не будем? – робко спросил он.

- Еще один нашелся тут! – совсем разозлился Сапрыкин.- Сказал же, слушай меня!

Они, согнувшись, зашли к Барыне. Та, выставив рыло, добродушно хрюкая, обнюхивала их, явно принимая на постой, а Сапрыкин чесал ей за ухом. Когда плюхнулась набок, коленом прижал ей ногу к полу, а другую, - приготовив за спиной нож, - велел Петьке приподнять и крепко держать.

- Подождите, я тазом ей закрою глаза! – предложил Петька.

На этот раз Кузьму Мефодьевича передернуло и, сверкнув ножом, зло закричал:

- Держи!

На помощь ворвался Тарзан. Барыня со страху вывернулась из-под хозяина и вскочила. Пес метался и рычал, а глазки у свиньи наливались кровью, изо рта закапала пена, она стояла между Петькой и Сапрыкиным, решая: кого первого расплющить о стену. Страшно, а что делать - неизвестно. Кузьма Мефодьевич, совсем согнувшись, было дернулся к дверце, но свинья опередила, спиной проехавшись по его лицу, с визгом выскочила и ринулась к воротам. Тарзан, гремя цепью, – следом, Петька - за ними. Пес вцепился Барыне в хвостик – оторвал, остервенело, хватал за зад и ноги, но та разогналась, и ничто уже не могло остановить ее. У ворот развернулась и сама схватила собаку за морду так, что захрустели кости. На столбе спохватилась ворона: «Кар-ра-ул, кар-ра-ул», - завопила она.

- Кышь ты… Орешь! Без тебя вижу - убивают! – не зная, что предпринять, закричал на птицу Петька.

А Барыня мотала пса по гальке, пока не затих. Наконец бросила лежать на животе. Он жалобно повизгивал, пытаясь лапами убрать с морды окровавленные клочья. Сапрыкин матерился у клетки, размахивая ножом, а Мария Степановна (ни жива ни мертва) стояла на крыльце. Барыня ринулась обратно, торпедой проскочила мимо хозяина, пробила не очень прочный забор в узком проходе между баней и сараем, застряла в нем. Сапрыкин воткнул в рот папиросу и, не прикурив, потрусил в огород. Пес скулил, из свернутого набок носа кровь растекалась по земле. Петька погладил Тарзана, тот встал и, качаясь, поплелся в конуру. А хозяин уже истошно кричал.

- Петька! Та-а-аз! Т-а-аз!

Рванул в огород. Барыня с окровавленным рылом и ободранным туловищем торчала в заборе и жалобно хрюкала. Ее за ноги развернули набок, и хозяин всадил нож в сердце, повернул несколько раз, вытащил и подставил под рану таз. Кровь порциями, как вода из насоса, била из нее, стекая на дно черной густой жидкостью. Петьку затошнило, а Барыня визжала непрерывно и бесконечно долго, но звук становился тоньше и тише и наконец растаял в воздухе. Сапрыкин приказал отнести кровь Тарзану и бегом обратно - тащить тушу в ограду. Петька сообщил, что Тарзан теперь - без носа.

- Делай, что говорю! – заорал тот. - Сдурели! Одна, видите ли, жалеет, ничего делать не хочет, у другого не все дома, третий без носа! Делов мне тут понаделали…

Он топором расширил дыру в заборе и они, пыхтя, кое-как заволокли тушу в ограду. Паяльная лампа добела разогрела лопату, и от ручки шел дым. Кузьма Мефодьевич снова выругался, убрал лопату и велел сходить в дом за керосином. Мария Степановна сидела на кухне, лицо уже было сухим, но строгим и бледным.

- Как там, Петя? – спросила она.

- О-о-о, злой, хуже собаки…

- Всегда такой, когда колет… Загодя злиться начинает… А нынче совсем… Свирепый! – она нашла керосин и, подавая, спросила: - Бабушка-то как?

- Получше… Бог даст - поправится.

Сапрыкин заправил паяльную лампу и принялся палить тушу. Поплыл противный запах горелой щетины. И Петька полюбопытствовал: мол, не такой ли чад снился ему?

- А ведь, и правда, такой! – ответил он.

Когда туша почернела, Петька поливал ее кипятком, Сапрыкин тем же ножом скоблил до белизны, а пес все не подавал признаков жизни.

- Не сдохнет! – сказал хозяин. – А вообще… Мне такие не нужны! Это ж надо, свинья загрызла! А если б на меня набросилась?!

Когда мясо опустили в погреб со льдом, а сало засолили, Сапрыкин неожиданно предложил Петьке сесть с ним за стол. Петька отказался. Есть не хотелось.

- Не заболел ли!? – удивился Сапрыкин.

- Нет.

- Тогда до завтра.

Петька плелся домой опустошенный - не стало Рыжего, Барыни, Тарзана, считай, тоже. Оборвались невидимые кровеносные сосудики, и оказалось, теперь уже вчерашние заботы были нужными и приятными. «Сапрыкину что-то от меня надо! Теперь ему тоже совсем скучно. Ни за ухом почесать, ни меня подкусить», - подумал Петька.

Дома лег, закинул руки за голову и стал думать: почему кругом все не по-божески?! Надо врать, притворяться… Мария Степановна терпит, ждет, когда все кончится, и не знает, что надо жить с Богом. Плачет… А Сапрыкину доброго слова жалко, хоть и жена. Сам не любит, а хочет, чтоб она его любила. И я - уважал, а как, если он злой безбожник?! Тут Петьку шибанула мысль: Сапрыкин и есть один из бесов во плоти, про которых много рассказывала бабушка. Бесы любят, когда отказываются от Бога и отдают им душу! Он, глядя в темное без единой звездочки окошко со светлым крестом рамы, подумал о бабушкиной душе, которая болит за него. Болит, а лечить-то не надо. «И у меня болит за нее. Разве плохо?! Вот у Марии Степановны болит по-другому. Плохо болит! У Кузьмы Мефодьевича, видать, вообще ничего не болит. Бес! Болеть нечему. Без души-то нельзя, только узнать, есть она или нет, – трудно. И какая она? Тоже ведь не потрогаешь!» Петька решил, что душа что-то маленькое, как звездочка на небе, которая хоть и светит, но никто ее вблизи не видел. Он прикрыл веки и услышал свою душу. Она говорила без слов, все и сразу, одним красивым звучанием. И он, засыпая, подумал, что бабушка правильно учит, душу шибко надо беречь.

Осень гасила буйство летних красок, дни, казалось, не успев наступить, заканчивались, и жизнь кругом пряталась и затихала до утра. Солнце только рассыпало окрест свое золото, заявляя: свет в этом мире будет всегда, надо помнить об этом и ждать тепла. Заморозки кое-где побили траву до черноты, и лишь забор соседей все также зеленел краской. У Таниного дома ранетки и черемуха в зайчиках желтых листьев, играя, соревновались с голубыми осколками неба, веселили Петькин глаз. Он вдыхал прохладный воздух и смотрел на ее дом, такой близкий и такой недоступный. Чего ждать, на что надеяться, когда все идет так, что не догадаешься?

У Сапрыкиных кладбищенская тишина. Делать сегодня совсем нечего. За лето Петька окреп, подрос, привыкшие к работе мышцы просили дела: «Хоть бы воды накачать, что ли!». На улицу вышла Таня, сегодня на ней было новенькое осеннее пальто, опять пошла в магазин, счастливая. И Петька в который уже раз вздохнул: мол, где нам до таких девчонок! Он направился к Сапрыкиным. Мария Степановна в фуфайке сидела на скамейке, обрадовалась увидев соседа, мол: Тарзан сдох, надо закопать. Петька взял лопату-штыковку с обгоревшим вчера черенком, выкопал в палисаднике яму, выволок собаку из будки и зарыл. Вытер пот со лба: эх, жизнь, жизнь!

Мария Степановна пригласила в дом – обедать.

- А Кузьма Мефодьевич увидит? Попадет!

- Да ну его! Он человек, а мы – не люди? – отмахнулась она.

От запаха свежего борща Петьку подташнивало, сегодня уже от голода, со вчерашнего дня во рту – ни росинки. Он ел, а она ласково смотрела и приговаривала: «Кушай, Петя, кушай. Еще налью». И Петька ел бы и ел, да живот надулся, хоть дробь отбивай. Печка дышала жаром - тепло, уютно. «Сейчас бы еще телевизор посмотреть», - подумал он, а Мария Степановна предложила.

- Телевизор-то включим?

- Ага.

В телевизоре опять рассказывали о трудовых победах, звучала бравурная музыка, и примерно через час слушать надоело - говорят про разное, но одними и теми же словами. А смотреть - интересно. Что в своем рабочем поселке видел? - ни заводов, ни высотных домов, ни Дворцов культуры, ни спортзалов. Зато в телевизоре было все. Там работали, пели, плясали на сцене, а когда показывали Москву, Петька увидел храм. Бабушка однажды возила его в церковь, в город, километрах в тридцати от поселка. И хотя она была маленькая, деревянная, бедная, он не замечая время слушал пение и любовался образами. Что-то могучее и прекрасное обитало в ее стенах. А у них церковь, хоть и каменная, стоит с пустыми глазницами, купол - без креста, разруха и грязь. Но она все равно была точно живая. Воображение само дорисовывало золотой купол под крестом, белое здание под ним, и много людей с ясными, добрыми лицами. Побывать в церкви было для Петьки сокровенной мечтой, о которой не знала даже бабушка. Зачем? - если и без тревожащих ее напоминаний не может забыть нехристей, разрушивших храм в их поселке.

На экране шла сдача в эксплуатацию жилого дома, когда пришел Кузьма Мефодьевич.

- Сиди! – сказала Мария Степановна.

- Вы думаете, я не знаю, что тут хозяйничаете без меня, - неожиданно миролюбиво проворчал он. – Вам бы только лампы жечь…

Мария Степановна кормила мужа, а Петька смотрел программу и ждал разговора. Сапрыкин вошел в комнату, выключил «Рекорд» и, усаживаясь за стол напротив гостя, спросил:

- Ну, и чего высмотрели там? Все ведь вранье… для дураков! Ну да, так-то интересно. Бегают людишки взад вперед… Так ведь я говорю – коммунизму не будет!

- Почему это? Когда все хотят, чтобы был, - робко возразил Петька.

- Мы же беседовали с тобой … Потому что каждый под себя гребет. А показывают, чтобы поменьше гребли. Понял?

- А в Москве церковь есть! Показывали…

Мария Степановна в полутьме тихо стояла в углу, скрестив на груди руки, слушала. Петька все ждал, что же придумал Сапрыкин такого, отчего ему, Петьке, будет хуже вчерашнего: и так отказался купить брюки.

- Так и что, церковь? Вот Бога бы твоего показали, тогда да. Вот ты -верующий, а нищий, я не верю, а все имею! Как так? – Сапрыкин замолчал, довольный своим вопросом и, видя, что загнал Петьку в тупик, продолжал. – Вот вы с Мареей во что попало и кому попало верите, а тот, кто вас содержит, тому все поперек… Ась?! – он повернулся к жене. – А я, разве плохой мужик?

Разговор намечался по душам, Сапрыкин вроде хотел наладить жизнь, и она тоже желала этого, ждала, когда же наконец заговорит о том, что ее мучило и волновало.

- Знаешь, Кузьма, ты не Господь, чтобы на тебя молиться. И не коммунист, чтобы заставлять в себя верить. Жить надо человеком, а я кроме «дуры» ничего от тебя не слышала. А мы - чужие! - она заплакала и ушла в другую комнату, высказала самое главное, наболевшее, и добавить нечего.

- Ну вот, а еще за умную себя держит, - обиделся Сапрыкин. – Я про Фому, она про Ерему! – он повысил голос, поднял руку и сказал. – Ни Бога, ни коммунизма нет! Никогда не было и не будет! Ну нет их и все тут. Эвон, на фронте сколько верующих полегло… И партейные с иконками были… Все на тот свет ушли. А я, безбожник, сам по себе – живой! Ну почему так, скажи-ка, Петя?

Петька молчал.

- Я лично тебя жалею, хочу к школе снарядить. Хоть завтра в магазин. Ты, поди, уж на девок смотришь, а задница голая. Заработал ты, считаю, сверх договора… Все, Петя, тебе прощаю, только одно надо. Чтоб и меня за человека посчитали. Скажи: верю вам, Кузьма Мефодьевич, а Бога, скажи, - нет! Пусть, Марея, поймет наконец-то!

«Вот он настоящий бес!» – вспоминая бабушку, подумал Петька, а Сапрыкин сидел с заискивающими глазами, и работнику вдруг захотелось погладить его, как Тарзана!: «Интересно, что было бы? Кузьма, Кузьма… Хороший, хороший… Умный…»

Петькино упорство только раззадоривало и раздражало хозяина, как это так: он, мужик, не может заставить сказать каких-то два коротеньких слова. Сидит, уперся, не свернешь, хуже валуна в огороде - не должно, не может такого быть!

- Тяжело тебе в жизни придется, Петя, с таким характером. Ох, как тяжело. По жизни смирным надо быть, а не поперечным.

- А что я? Я ничо… Где что не сделал? - примирительно произнес Петька.

- Ххэ, вот и соглашайся. Снаряжу, как на праздник в школу пойдешь, и девки все твои будут. Ну, ладно, коли так, ты просто губами шевельни, шепни на ухо: «Бога – нет!»

Петька молчал.

- Ну, будь умнее! Верь, если шибко надо, только скажи, что прошу - и все! Ну хотя бы просто согласись. Давай, Петя!

- Да крещеный я! Лучше вы скажите, что Бог есть. Или кивните: да, Он есть.

- Уве-о-о-ртливый! – похвалил Сапрыкин. – Мне-то что? Скажу хоть что. И про Бога и про черта. Язык без костей. Да ты на принцип пошел, будто бы штаны не тебе надо.

Петька представил себя одетым с иголочки: шагает в школе по коридору, все девчонки, и даже отличницы, провожают его взглядами, а он идет к Тане - пригласить в кино. «У Сапрыкина за эти два слова сейчас даже телевизор можно выпросить! – назойливой мухой завертелось в голове, но он тут же отогнал эту мысль. – Господи! Прости и помилуй!»

- Ну, что желаешь, Петя?! – давил хозяин.

Стало темно, лицо Сапрыкина смотрелось серым пятном, а голос казался Петьке из тьмы, которая недавно привиделась. Он потянулся, зевнул, давая понять: этот разговор окончен и спросил:

- Вы хоть знаете, что я Тарзана закопал? Кота нет, собаки нет, Барыни нет, теперь тихо будет у вас, как в гробу!

- У нас вся жизнь в гробу! Только с виду – живые! – показавшись в дверном проеме и всхлипывая, сказала Мария Степановна и снова исчезла.

Серое пятно перед Петькой поплавало туда-сюда, качнулось вверх-вниз и спросило сквозь зубы:

- Значит, по-вашему, Бог есть?!

- Есть, - ответил Петька.

Сапрыкин засопел.

- А что злиться-то, Кузьма Мефодьевич? Живите себе безбожником, если хотите, только меня не трогайте! - и хотя Петька не испытывал чувств к Сапрыкину, решил добавить слышанное от бабушки. - Мне вас, например, очень даже жалко, - встал и пошел домой, ухватив краем уха, как хозяин растянул: «А-а-э-э», а Мария Степановна прервала и начала ругать его. Мол, дожились, что люди жалеют - как им в глаза смотреть…

В первый раз за лето Петька возвращался с такой легкой душой. Вспомнил о планах, завтра надо сбегать заказать уголь, потом как можно больше успеть убрать в огороде и, конечно, не забыть о тетрадях и учебниках. Самое сложное – привести в порядок брюки: постирать, погладить, заштопать. Шагая к своей калитке, оглянулся – у соседей так и не зажгли свет. А окна Таниного дома осенью светились ярче, казались ближе, приветливее. Ах, если бы хоть чуть-чуть обратила на него внимания. Представил, как Таня встречает у порога, усаживает за стол, пьют чай, шутят, глядя друг на друга. «Может, когда-нибудь и пригласит, - подумал Петька. - Только вот когда?»

Дома – тишина. Прислушался. Дыхание бабушки едва улавливалось. Петьке казалось, что слышит ее в воображении, наподобие того, когда глаза видят вдали близкого человека, а голос - рядом. Наутро, когда носил с огорода лук и плел из него косу, чтобы потом подвесить к потолку, - почувствовал: бабушки нет. Она лежала, мирно сложив на груди руки с медной иконкой в пальцах, прибранная, в новом сарафане, - как смогла переодеться? - рядом на табуретке деньги на похороны и книга – Библия. Присел рядом и долго плакал, вспоминая ее последние слова: «Прости меня, внучек!» Помолился за упокой ее души и пошел заказывать гроб. Привезли часа через три. Здоровый мужик в одной руке держал гроб, в другой - крышку, поставил его на крыльцо и спросил:

- Ребенка что ли хороните?

- Бабушку.

Мария Степановна принесла все нужное для похорон, и к дому потянулись старушки, такие же древние, как бабушка. Они положили покойницу в гроб, зажгли свечку и долго молились, молился с ними и Петька. Днем раздавал ребятишкам конфеты и пряники, чтобы помянули и не забывали бабушку, а по ночам по очереди приходили старушки, ставили свечку и тихо пели псалмы. Петька сидел у гроба и чувствовал себя наедине с бабушкой. Шел последний разговор, непередаваемый словами, но нужный его сердцу. На третий день пришла машина, и Петька отвез покойницу на кладбище.

Вернувшись, окончательно понял - остался один, и никого, кроме Бога, у него нет на всем белом свете. Долго сидел, глядя то на ее кровать, то на икону, то в оконце на улицу, и в Петьке что-то жило и соединялось, заполняя светом памяти образ бабушки.

Пересчитал деньги, приплюсовал причитающуюся за двадцать восемь дней пенсию, выходило: два месяца можно протянуть. Послезавтра в школу, а Петькины планы текли уже по другому руслу: придется идти в школу рабочей молодежи и куда-то устраиваться работать. Говорят, с разрешения райисполкома, можно на неполный рабочий день, как малолетке. «Ну и ладно, - сказал он себе. – Раз так, значит, так».

В окно постучали – Мария Степановна. Вошла, поздоровалась, подала два свертка, присела и сказала:

- Тут брюки, а это сало… С картошкой кушать. А вообще приходи, Петя, обедать, когда он на работе… Я шибко рада буду! Ты, Петя, бери… От души это, не думай. Шью сижу, а самой так хорошо. Никогда так не было, как своего в школу собираю! Бери, бери!.. Вырастешь – отдашь, если неловко…

- Спасибо, Мария Степановна, за подарок. А вот есть приходить не буду. Я работать пойду!

- А ты приходи все-таки, Петя, - она попрощалась и ушла.

Он развернул брюки, а там была и белая рубашка. Брюки новенькие, темно-синие, как раз на него. Надел и почувствовал себя парнем. Для солидности выпятил грудь, потренировался говорить басом, а когда начал отрабатывать походку и сунул руку в карман, обнаружил целое состояние – сто рублей. Подарок! Можно начинать самостоятельную жизнь. «Как бы сейчас бабушка обрадовалась, - подумал он. – Оденусь в новое, схожу на могилку, посоветуюсь, как жить».

Выдался тихий августовский день. Вот и могила с белым деревянным крестом. Бабушка! Все усыпано золотистыми листьями, солнце хоть не греет, но светит нежно, мягко, тоже прощается в преддверии зимы. Петька положил у креста букетик, перекрестился и сказал: «Вот на работу пойду, в вечернюю школу запишусь, а потом видно будет». Она явилась из-за креста: «Господь тебе судья, внучек! Я все про тебя знаю. Живи, молись, радуйся свету белому! А самое главное - не забывай Бога! Ни в радости ни в горе». «Ладно, - сказал Петька. – Схожу вот в школу, попрощаюсь со всеми… и буду дальше жить». «С Богом, внучек!»

В этом году он пришел в школу с букетом, а девчонки, и правда, смотрели на него, мол, как это раньше не замечали, что Петька такой красивый. И Галина Ивановна отдельно поздоровалась с ним, поинтересовалась, как да что. Когда узнала, что бабушка померла и он собирается работать, помрачнела и ушла. А Таня, как обычно, равнодушно прошла мимо.

Через неделю Петьку отправили в город, в детский дом, навсегда.

V

Темно-фиолетовый джип, вспыхивая бликами, мчался по автостраде, нырял в овраги, легко брал подъемы и снова исчезал в низинах. Водитель, шустрый паренек, уверенно держал руль, иногда постреливая взглядом на сидевшего рядом элегантного мужчину. Тот, седой как лунь, в светло-голубом костюме, белой рубашке, о чем-то задумался, серые с прожилками, как у крыжовника, глаза под черными бровями рассеянно скользили по набегающему асфальту. Низкое солнце малиновым шаром катилось следом, насквозь просвечивая кабину, отчего казалось, - машина скользит по лучу. На лице мужчины, с уже заметной вилкой морщин у рта и по-женски нежными губами, созрело решение, и он, взметнув бровь, сказал водителю:

- Тут, Витя, километра через три будет сверток направо. Заскочим в одно место.

Водитель скосил удивленный взгляд, и мужчина добавил:

- Надо!

- Как скажете, Петр Иванович!

Сафрончук был в соседнем городе на обследовании. Подтвердилось худшее. Красивая женщина-врач в белоснежном халате, покачала головой: жить недолго. «Надо сворачивать дела! Кому сдавать?.. – мелькнула мысль, но тут же его бросило в озноб. – Господи, какие дела?!» Новость проседала в сознание, охватывая все закоулки, и в машине неудержимо потянуло в дом, в котором когда-то жил с бабушкой, в поселок, где была первая любовь.

В лобовое стекло перед Петром Ивановичем врезался жук, расплылся зеленовато-желтой кляксой. Он инстинктивно откинул голову, водитель включил дворники, ударили струйки, пошелестела щетка - и впереди снова бесконечная гладь асфальта. Она так надоела Петру Ивановичу за годы разъездов, что серое полотно бежало перед глазами и в кабинете, и дома, по нему въезжал в свои беспокойные сны. «И я - как жук. Разбился, а обо что, и не заметил. Добра всякого нажил, а жизнь где? Радости-то не было! Дом – хоромы, Сапрыкину и не снился такой, но у него хоть какая-то, да семья, у меня - командировки, да совещания… Деньги, деньги…»

Оживало детство, ярко, будто было вчера. Бабушка поправляет неумелую руку, учит креститься, гладит по голове, мокрый котенок, которого, не задумываясь, сунул за пазуху, гордая Таня, учительница Галина Ивановна, Кузьма Мефодьевич в паре с Марией Степановной, Барыня и Тарзан. «Вещь» Сапрыкина с воробьями на заборе - и те, оказывается, в памяти. Она вспыхнула, разом захватила и перенесла Петра Ивановича в их хибару, в дом за забором. «Елки зеленые, да что это я?! Сколько лет прошло, а ворошу… Зачем?! Сапрыкин, будь он неладен, прямо живой, улыбается. Не улыбался же! И чего дался-то мне, Господи?! Пустоцвет! А я – не пустоцвет?! Мне-то помогли когда-то… Даже на могилке у бабушки не соизволил побывать! Прости, родная!» – она явилась цветной тенью и сказала кротко: «Ты прости меня, внучек. Коротки крылышки были, не смогла обогреть!»

Петр Иванович тяжело вздохнул, а на серой ленте все бежали события далекого лета, когда совершил самое главное в жизни: не отказался от Того, в Кого свято верила бабушка. «А как звали женщин, которых любил до потери головы, не помню. Выходит, не любил! К Тане не прикоснулся, а ведь люблю до сих пор. Жил-то с Богом! А сейчас, как тот директор школы, помирать буду, о Нем вспомню?! Скоро уже!.. Но я же был счастливым. Господи! Прости раба твоего Петьку!»

Джип свернул на насыпную дорогу, занырял по колдобинам, а Сафрончук жадно впитывал знакомые пейзажи. Когда-то по этим местам уехал на стареньком газике в детдом с мечтами, ушедшими из-за смерти бабушки за горизонт. Пришли женщина и мужчина. В чем был, в том и увели, мол, будет санобработка - дадут новое, а икону забросили под кровать: не смей и думать о ней! Петькины мечты в детдоме уже не парили где-то в поднебесье. Соблюдал режим, читал учебники и узнал: настоящая история началась, оказывается, в 17-м году. А бабушки и Бога, вроде, и не должно было быть, но по ночам, уткнувшись в подушку, думал и о Боге, и о бабушке, вот только помолиться было негде…

Ах, как судьба благоволила – интересная работа, рестораны, женщины, известные люди… И вот, от цветущих лет – тлен. Что-то неясное мельтешит в памяти, будто Сафрончук годы беспробудно пьянствовал. «На какой развилке свернул не туда? Когда забыл о бабушке? Когда забыл вернуть долг Марии Степановне? Когда в детдомовской суете все реже вспоминал о Боге? – спрашивал себя Сафрончук. - Даже улыбаться разучился! Бука, монумент ходячий, точно Сапрыкин! Господи! Прилип взглядом к деньге, а вокруг - мрак! Ни зимы, ни весны, ни лета… Мне - всегда температура комнатная, полное благополучие! Тут не до улыбок!» - Он поднял взгляд на зеркальце и попытался улыбнуться – не получилось.

Водитель опять стрельнул взглядом и спросил:

- Привиделось что, Петр Иванович?

- Привиделось, Витя!

Вот и мост - с хвостиками дорог, омут, в котором ночью купалась девушка. Остановились, Сафрончук вышел из джипа и долго смотрел на речку, заросшие берега, блестки на воде, и на лице обозначилась грустная улыбка. Тишина, какой давно не было для него, нарушалась лишь россыпью птичьих голосов. Вдруг взгляд остановился на искорке среди угнездившихся цыплятами в лукошке домов их поселка. Над ней птицей перед полетом белел крестик. «Церковь!» И воспоминания о далеком, светлом, снова захлестнули теплой волной.

Водитель включил скорость, а Петр Иванович нащупал в кармане пачку купюр – это для Марии Степановны сюрприз. «Сто рублей - мой стартовый капитал!» – вспомнилось ее доброе лицо, подарок - брюки и рубашка. Может, она еще помнит своего вечно голодного работника?

Замаячила железная крыша. Их халупы не видно, но она перед внутренним взором. Свернули на знакомую улицу, а вот и дом за забором. На месте их избы – развалины, печь с упавшей трубой, куча мусора, только штакетник ограды да калитка те же, едва держатся.

Петр Иванович взялся за ручку, открыть дверцу, но застыл, собираясь с мыслями. На доме бывших соседей краска давно облупилась и потускнела, крыша потемнела. «Собака» - теперь и не прочитаешь. Да и ворота как бы уменьшились, стали не такими крепкими. Постарели и умерли многие тополя, но ему кажется: вот-вот загремит цепью Тарзан, из ворот высунется лопоухое рыло, и бабушка с Рыжим выйдут встречать. Но только все та же ворона на покосившемся столбе постарела, пообтрепалась и смотрит теперь не во двор Сапрыкиных, а на джип: кто такой, чего надо?

Он собрался с духом и вышел. Все там же зеленел оазис нетронутой травы, где любил лежать, раскинув крестом руки, мечтать и плыть в бесконечном пространстве. Петр Иванович поднял глаза, - как давно не смотрел на небо, - там, по-прежнему кружит коршун, и снова ощутил полет на тверди странствующей в пространствах земли. Ах, как захотелось упасть в траву, раскинуть руки, чтобы все повторилось. «Совсем коротенькое слово «Бог!» – прошептал он. - А в нем – все!» Подошел к воротам, постучал, еще и еще – тишина. Попробовал отворить дверь и тут заметил: прибита к створу гвоздями. Не живут! Вздохнул и пошел к машине, оглянулся еще раз, долгим взглядом обвел развалины своей хибары, забор, железную крышу и уже садился в машину, когда из Таниного дома вышла женщина.

- Здравствуйте, а их здесь давно нет.

Женщина в годах, но выглядела моложаво, светлые волосы окаймляли ее лицо, серые глаза влажно и напряженно блестели, всматриваясь в приезжего.

- Давно нет! - эхом повторил Петр Иванович.

- Целая история! Рядом мальчик жил. Лето работал у них, а потом что-то не поладили… А когда бабушка у него померла, в детдом отправили, вскорости их соседка Мария собрала вещи и ушла от Сапрыкина. Запил… Ни друзей ни товарищей. Так и повесился по пьянке. А где она - и не знаю.

Она помлочала.

- А вы, не тот ли Петя? Все за мной хвостиком ходили!

- Тот самый. А вы Таня!

Всплеснула руками и вся засветилась в улыбке.

– В школу-то таким красавчиком пришел. Как на картинке. Что же мы тут-то? Пойдемте чай пить. И шофера зовите…

- Я здесь посижу, - отказался водитель.

- А я с радостью, - Сафрончук взял припасы, и вошел в дом детской мечты. – Мира и добра вашему дому, Таня! - увидев икону и крестясь, сказал он.

Татьяна тоже жила одна. С мужем давно расстались. Сын вырос, окончил институт и где-то в Москве. Регулярно шлет переводы и открытки к праздникам, и все.

Она накрывала на стол и говорила:

- Я часто вспоминаю те денечки. Глупая, гордая была… Так хотела с тобой в кино сходить, а как увижу - нос кверху, - а улыбка все не сходила с ее губ. – Родители-то у меня давно померли, сама на станции всю жизнь. После техникума. Часто вас с бабушкой Нюрой вспоминаю. Ты-то не знаешь, бабушка до войны ведь мою маму нянчила! Можно сказать, вырастила, выкормила…

- И правда, не знаю! – воскликнул он.

- Тут, Петя, тоже история! Икона-то, видишь, еще бабушка Нюра маме подарила. Берегу!

Он встал, подошел к божнице - Богоматерь. Такая же была и у них с бабушкой, только чернее доска, но Лик из-за этого казался светлее и ласковее.

- А у меня от бабушки на память ничего не осталось, - снова садясь за стол, вздохнул он.

Она тоже вздохнула.

- Сам-то крещеный, видать.

- Крещеный… А что за история-то? Не припомню, чтоб твоя мама хоть раз заглянула к нам.

- Так вот… - развела руками Татьяна. - Мама-то партейной стала, а бабушка верующая... Ну мама и хотела, чтобы она отказалась от Бога. Вроде, тогда будут родниться, помогать… А я что, нашла икону в кладовке – берегу! Меня-то еще не было.

- Понятно, - не желая мутью безвременья портить их задушевный разговор, остановил Сафрончук. – А нынче церковь возвели. Далеко сверкает!

- Наша радость! Миром восстановили.

Пили чай и в окно светило большое вечернее солнце. Петра Ивановича не покидало ощущение, что Татьяна понимает его без слов, а она, пододвигая варенье, словно подтвердила это.

- Нет, Петя, иконку не отдам. Пей вот чай, кушай. За могилкой бабушки Нюры смотрю. Не переживай.

Он покраснел, и оттого, что хотел взять икону как память о бабушке, и оттого, что стыд и сожаление за беспамятство прошедших лет жгли и мучили.

- Выходит, одна память на двоих?!

- Выходит.

- У меня, Таня, долг многолетний... – он хотел сказать о бабушке, о том, что ни разу не был у нее, но постеснялся и, вспомнив о деньгах, продолжал: - Марии Степановне должен, а ее нет. Деньги-то не мои, - достал из кармана пиджака тугую пачку и выложил на стол. – Возьми, пожалуйста! Не вернется – твои.

Она спрятала деньги за икону.

- Понадобятся, сам возьмешь.

Час пролетел как минута. За окном нетерпеливо вертелся водитель, то и дело хлопал дверцами, открывал капот. Пора прощаться. Татьяна проводила до калитки.

- Очень вкусное варенье, - сказал он.

- Приезжайте, буду рада.

«Я к бабушке скоро навсегда перееду! - подумал Сафрончук. – Вот и будем рядышком».

Джип рванул из-под себя землю, а Петр Иванович смотрел, как таяла вдали фигурка Тани. Она махала рукой, и он знал, - улыбается.

«Поздно!» - и он заплакал без слез.

Петр Иванович оторвал взгляд от трассы, глянул на повеселевшего водителя, на его коленях сквозь брюки как через сито светилась кожа.

- Директора возишь, а - махорник!

Водитель покраснел и смущаясь сказал:

- Так вот… Извините, Петр Иванович!

- Лень в магазин сбегать? А, Виктор?

- Да не-е-т…

- А что тогда?

- Да мы второго родили. Мальчика. Ну и… вот.

- Так что делать-то теперь, скажи!

- Не знаю, куплю. Куда денусь?

- Из тебя, вижу, правду и клещами не вытянешь. Зарплату надо добавлять?

- Надо, Петр Иванович!

- Вот. Раз «надо» - значит решено. Мы же не безбожники какие… Правда?

- Правда, Петр Иванович!

г. Кемерово
2006 - 2007 г.