Владимир Крупин. Жертва вечерняя (продолжение)

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 
Категория: Проза
Автор: Крупин Владимир Николаевич
Просмотров: 621

КРУПИН Владимир Николаевич родился в 1941 году на Вятской земле, в многодетной семье. Отец – лесничий, мать – колхозница. Окончил школу в 15 лет, работал в районной газете «Социалистическая деревня», слесарем по ремонту сельхозтехники, три года служил в армии, в ракетных войсках. Окончил литфак Московского областного пединститута, преподавал в школе, Духовной академии, Академии живописи. Избирался секретарем Московского отделения Союза писателей, секретарем правления Союза писателей СССР, был главным редактором журналов «Москва», «Благодатный огонь». Первый лауреат Патриаршей литературной премии. Автор многих книг. Главная их тема – защита православия, любовь к России, вера в ее будущее. Живет в Москве.

ЖЕРТВА ВЕЧЕРНЯЯ

рассказы

(продолжение, начало опубликовано в номере 5 за 2019 год

КАТИНА БУКВА

Катя просила меня нарисовать букву, а сама не могла объяснить какую.

Я написал букву «К».

– Нет, – сказала Катя.

Букву «А». Опять нет.

«Т»? Нет.

«Я»? Нет.

Она пыталась сама нарисовать, но не умела и переживала.

Тогда я крупно написал все буквы алфавита. Писал и спрашивал о каждой: эта?

Нет, Катиной буквы не было во всем алфавите.

– На что она похожа?

– На собачку.

Я нарисовал собачку:

– Такая буква?

– Нет. Она еще похожа и на маму, и на папу, и на дом, и на самолет, и на небо, и на дерево, и на кошку...

– Но разве есть такая буква?

– Есть!

Долго я рисовал Катину букву, но все не угадывал. Катя мучилась сильнее меня. Она знала, какая это буква, но не могла объяснить; а может, я просто был непонятливым. Так я и не знаю, как выглядит эта всеобщая буква. Может быть, когда Катя вырастет, она ее напишет.

 

ЗЕРКАЛО

Подсела цыганка:

– Не бойся меня, я не цыганка, я сербиянка, я по ночам летаю, дай закурить.

Закурила. Курит неумело, глядит в глаза.

– Дай погадаю.

– Дальнюю дорогу?

– Нет, золотой. Смеешься, не веришь, потом вспомнишь. Тебе в красное вино налили черной воды. Ты пойдешь безо всей одежды ночью на кладбище? Клади деньги, скажу зачем. Дай руку.

– Нет денег.

– А казенные? Ай, какая нехорошая линия, девушка выше тебя ростом тебя заколдовала.

– И казенных нет.

– Не надо. Ты дал закурить, больше не надо. Ты три года плохо живешь, будет тебе счастье. Положи на руку сколько есть бумажных.

– Нет бумажных.

– Мне не надо, тебе надо, я не возьму. Нет бумажных – положи мелочь. Не клади черные, клади белые. Через три дня будешь ложиться, положи их под подушки, станут как кровь, не бойся: будет тебе счастье. Клади все, сколько есть.

Вырвала несколько волосков. Дунула, плюнула.

– Видишь зеркало? Кого ты хочешь увидеть: друга или врага?

– Врага.

Посмотрел я в зеркало и увидел себя. Засмеялась цыганка и пошла дальше. И остался я дурак дураком. Какая девушка? Какая черная вода, какая линия? При чем тут зеркало?

 

В ЗАЛИВНЫХ ЛУГАХ

Поздней весной в заливных вятских лугах лежат озера.

Дикие яблони, растущие по их берегам, цветут, и озера весь день похожи на спокойный пожар.

Ближе к сенокосу под цветами нарождаются плоды. Красота становится лишней, цветы падают в свое отражение. И на воде еще долго живут. Озера лежат белые, подвенечные, а ночью вспоминается саван.

Падает роса. Лепестки, как корабли, везущие слезы, покачиваются, касаясь друг друга.

Постепенно вода оседает, озера уходят в подземные реки. И как будто лепестки вместе с ними.

Вода в вятских родниках и колодцах круглый год пахнет цветами. Пьют эту воду кони и люди, птицы и звери, цветы и травы, дает эта вода жизнь всему сущему, всему живому.

Только мертвым не нужна вода. Поэтому место для них выбирают на взгорьях.

 

ОБЪЯВЛЕНИЯ НА СТОЛБАХ

Мальчик жил с родителями, а его родители жили немирно друг с другом, ссорились, дело шло к разводу.

Мальчик любил родителей и очень, до слез, страдал от их ссор. Но и это их не вразумляло. Наедине с каждым мальчик просил их помириться, но и отец, и мать говорили друг о друге плохо, а мальчика старались завлечь на свою сторону. «Ты еще не знаешь, какой он подлец», – говорила мать, а отец называл ее дурой. А вскоре уже и при нем они всячески обзывали друг друга, не стесняясь в выражениях.

О размене их квартиры они говорили как о деле решенном. Оба уверяли, что мальчик ни в чем не пострадает: как была у него тут отдельная комната, так и будет. С кем бы он ни жил. И что он всегда сможет ходить к любому из них. Они найдут варианты размена в своем районе, не станут обращаться в газету, а расклеят объявления сами, на близлежащих улицах.

Однажды вечером мать пришла с работы и принесла стопку желтых листочков с напечатанными на них объявлениями о размене квартиры. Велела отцу немедленно идти их расклеивать. И клей вручила, и кисточку.

Отец тут же надернул плащ, схватил берет и вышел.

– А ты – спать! – закричала мать на сына.

Они жили на первом этаже. Мальчик ушел в свою комнату, открыл окно и тихонько вылез. И, как был в одной рубашке, побежал за отцом. Но не стал уговаривать его не расклеивать объявления, он понимал, что отец не послушает, а крался, прячась сзади, и следил. Замечал, на каком столбе, или заборе, или на остановке отец прилеплял желтые бумажки, выжидал время, подбегал к ним и срывал. С ненавистью комкал объявления, рвал, швырял в урны, топтал ногами, как какого-то гада, или бросал в лужи книзу текстом. Чтоб никто не смог прочесть объявления.

Так же незаметно мальчик вернулся в дом. Наутро затемпературил, кашлял. С ним родители сидели по очереди. Он заметил, что они перестали ругаться. Когда звонил телефон, снимали трубку, ожидая, что будут спрашивать о размене квартиры. Но нет, никто не спрашивал.

Мальчик специально не принимал лекарства, прятал их, а потом выбрасывал. Но все равно через неделю температура выровнялась, врачиха сказала, что завтра можно в школу.

Он подождал вечером, когда родители уснут, разделся до майки и трусов и открыл окно. И стоял на сквозняке. Так долго, что сквозняк и они почувствовали. Первой что-то заподозрила мама и пришла в комнату сына. Закричала, позвала отца. Мальчику стало плохо. Он рвался и кричал, что все равно будет болеть, что пусть умрет, но не надо разменивать квартиру, не надо расходиться. Его прямо било в приступе рыданий.

– Вам никто не позвонит! – кричал он. – Я все равно сорву все объявления! Зачем вы так? Зачем? Тогда зачем я у вас? Тогда вы всё врали, да? Врали, что будет сестричка, что в деревню все вместе поедем, врали? Эх вы!

И вот тогда только его родители что-то поняли.

Но дальше я не знаю. Не знаю и врать не хочу. Но то, что маленький отрок был умнее своих родителей, это точно. Ведь сходились они по любви, ведь такой умный и красивый сын не мог быть рожден не по любви. Если что-то потом и произошло у них в отношениях, это же было не смертельно. Если уж даже Сам Господь прощает грехи, то почему мы не можем прощать друг другу обиды? Особенно ради детей.

 

БОЧКА

Вспоминаю и жалею дубовую бочку. Она могла бы еще служить и служить, но стали жить лучше и бочка стала не нужна. А тогда, когда она появилась, мы въехали не только в кооператив, но и в долги. Жили бедно. Готовясь к зиме, решили насолить капусты, а хранить на балконе. Нам помогли купить (и очень недорого) бочку для засолки. Большую. И десять лет подряд мы насаливали по целой бочке капусты.

Ежегодно осенью были хорошие дни засолки. Накануне мы с женой завозили кочаны, мыли и терли морковь, доставали перец-горошек, крупную серую соль. Приходила теща. Дети помогали. К вечеру бочка была полной, а уже под утро начинала довольно урчать и выделять сок. Сок мы счерпывали, а потом, когда капуста учереждалась, лили обратно. Капусту протыкали специальной ореховой палочкой. Через три-четыре дня бочка переставала ворчать, ее тащили на балкон. Там укрывали стегаными чехлами, сшитыми бабушкой жены Надеждой Карповной, мир ее праху, закрывали крышкой, пригнетали специальным большим камнем. И капуста прекрасно сохранялась. Зимой это было первое кушанье. Очень ее нам хвалили. В первые годы капуста кончалась к Женскому дню, потом дно заскребали позднее, в апреле. Стали охотно дарить капусту родным и близким. Потом как-то капуста дожила до первой зелени, до тепла, и хотя сохранилась, но перестала хрустеть. Потом, на следующий год, остатки ее закисли.

Лето бочка переживала с трудом, рассыхалась, обручи ржавели, дно трескалось. Но молодец она была! Осенью за неделю до засолки притащишь ее в ванную чуть ли не по частям, подколотишь обручи и ставишь размокать. А щели меж клепками – по пальцу, и кажется, никогда не восстановится бочка. Нет, проходили сутки – бочка крепла, оживала. Ее ошпаривали кипятком, мыли с полынью, сушили, клали мяту или эвкалиптовые листья и снова заливали кипятком. Плотно закрывали. Потом запах дубовых красных плашек и свежести долго стоял в доме.

Последние два года капуста и вовсе почти пропала, и не от плохого засола, засол у нас исключительный, но не елась она как-то, дарить стало некому, питание вроде улучшилось, на рынке стали бывать...

Следующей осенью и вовсе не засолили. Оправдали себя тем, что кто-то болел, а кто-то был в командировке. Потом не засолили сознательно, кому ее есть, наелись. Все равно пропадет. Да и решили, что бочка пропала. У нее и клепки рассыпались. Но я подумал: вдруг оживет? Собрал бочку, подколотил обручи, поставил под воду. Трое суток оживала бочка и ожила. Мы спрашивали знакомых: нужна, может, кому? Ведь дубовая, еще сто лет прослужит.

Бочка ждала нового хозяина на балконе. Осень была теплая, бочка вновь рассохлась. Чего она стоит, только место занимает, решили мы, и я вынес бочку на улицу. Поставил ее, но не к мусорным бакам, а отдельно, показывая тем самым, что бочка вынесена не на выброс, что еще хорошая. Из окна потом видел, что к бочке подходили, смотрели, но почему-то не брали. Потом бочку разбили мальчишки, сделав из нее ограду для крепости. Так и окончила жизнь наша кормилица. На балконе теперь пусто и печально.

 

У КАЖДОГО СЫНА РОССИИ ПЯТЬ МАТЕРЕЙ

Когда оглядываешься на прошедшее двадцатилетие, убеждаешься в верности предсказаний старцев о России: она бессмертна. Любое другое государство не вынесло бы и десятой доли испытаний, выдержанных нашим Отечеством. В чем секрет? Он в отношении к земле. Самое мерзкое, что принесла демократия в Россию, – это навязывание нового отношения к земле. Земля как территория, с которой собирают урожаи, земля как предмет купли и продажи, и только. Нет, господа хорошие, земля в России зовется Родиной. Из земли мы пришли на белый свет, в землю же и уйдем, в жизнь вечную.

Как былинные богатыри, слабея в битве, припадали к груди матери сырой земли, так и в наше время она даст силы. Но только тем, кто любит ее. И это главное условие победы – любовь к земле. Земля – Божие достояние. Совсем не случайно, что самые большие просторы планеты, самые богатые недра, самые чистые воды были подарены именно России. И нынешние испытания посылаются нам, чтобы мы оправдали надежды, на нас возложенные.

У нас нет запасной родины. Нам здесь жить, здесь умирать. У нас нет двойного гражданства. Ни за какие заслуги, просто так мы получили в наследство величайшую родину, необычайной силы язык, на котором говорят с Богом, у нас ведущая в мире литература, философия, искусство. Надо доказать, что мы имеем право на такое наследство. Что именно мы, а не варяги нового времени – хозяева этого наследства.

 Что бы там ни болтали о своей значительности большие и маленькие вожди, колесо истории вращают не языком, а трудовыми руками. Человек на земле – главное лицо каждой эпохи. Он кормитель и поитель всех живущих, и отношение к нему должно быть соответственным. Он не пролетарий, которому теперь уже окончательно нечего терять. Пролетарии в свое время добились революций и переворотов, а в наше время за это на них наплевали с высокого дерева, называемого новым мировым порядком. Теперь пробуют плевать и на крестьянство, прикрываясь трескотней фраз о любви к земледельцам. Если бы так, не кормили бы нас заграничной мерзостью, суррогатами – заменителями пищи.

Неужели еще кто-то верит медведю в демократическом зоопарке, что он свергнул прежнюю партию коммунистов ради счастья народного? Единороссы стремительно занимают место КПСС в СССР. Уже и для карьеры чиновники бегут в нее. Теперешняя правящая партия не давит идеологией (у нее ее нет), но гораздо изощреннее издевается над народом. Цены на хлеб растут, а хлеборобы живут все хуже и хуже. Жить все тяжелее и тревожнее, а барабанный бой, славящий реформы, усиливается. Смертность превышает рождаемость; пенсионеры – люди, угробившие ради государства свое здоровье, – становятся для него балластом; наркомания, преступность, проституция внедряются в сознание как норма при создании видимости борьбы с ними. И все это покрывается жеребячьим ржанием жваноидов сильно голубого экрана. Образование готовит англоязычных биороботов, легко превращаемых в голосующую биомассу, в зомбированный либералами электорат. И на все это смотреть? И с этим смиряться?

У них деньги, у нас любовь к родной земле, и нас не купишь. Другой жизни у нас не будет. А отчет за свою единственную жизнь придется держать каждому.

Пять матерей у каждого православного: та, которая родила, крестная мать, мать сыра земля, Божия Матерь и матушка Россия. Мы их сыновья, и каждый из нас единственный и любимый. Они не оставят нас ни в каких испытаниях. Имея таких заступников, кого нам бояться? Ты любишь Россию? Значит, ты стоишь на поле боя за нее. Да, твое место – это поле боя. С поля боя первыми бегут наемники, которые сейчас зашевелились, чуя наживу. Они мгновенно струсят, как только почувствуют нашу силу. А она от нас никуда не уходила, даже копилась.

Теперешнее поле боя – русское поле. Слово «поле» уже подразумевает место схватки. Нельзя же, чтобы на русском поле продолжали расти сорняки.

 

ПО-ПРЕЖНЕМУ ВСЁ ВПЕРЕДИ

До осени 1968 года я вовсю писал и печатался. Пропивая в Сандунах свои гонорары, мы обычно шутили так: «Старики, а ведь мы писатели». Тут пауза, и дальше хором: «Но неплохие!»

А осенью шестьдесят восьмого на ходу, в метро, открыл свежий номер «Нового мира». Пробежал оглавление: «Бухтины вологодские завиральные». Конечно, начал с них, ибо у вятских с вологодскими историческое противостояние. Когда в вятских лесах нет белок, значит, вятский лесник проиграл их в карты вологодскому. На первой же станции я выскочил из вагона, помчался наверх. Мне надо было куда-то приткнуться, чтобы остаться одному. То, что я начал читать под землей, меня потрясло. Примерно такое же потрясение, с годами исчезнувшее, было при чтении «Одного дня Ивана Денисовича». Но там была политика, сенсация, разоблачение. А на этом далеко не уедешь. Здесь же было все настолько просто, все такое пережитое мною, моей родней, моим народом и написанное с такой легкостью, с таким юмором, изобличающим высочайший талант, что читал забывая дышать. Вцепился в журнал, боясь, что он исчезнет, как приснившийся. Дочитал и поднял голову. Я сидел у подножия памятника Пушкину.

Я понял, что жизнь моя как писателя закончилась. Писать после вот этого, написанного не мною, было бессмысленно. А ведь прочел о том, свидетелем чего был сам, сам испытал все эти издевательства над народом в послевоенные и в кукурузные времена, гонения на церковь, обнищание людей, давление идиотской идеологии марксизма-ленинизма, снос деревень, высокомерие и хамство номенклатуры, нищету людей и их незлобие, их терпение и объединяющую всех нас любовь к Отечеству. Да, был «уже написан Вертер» и всякие «штуки посильнее «Фауста» Гёте», но до «Вологодских бухтин» им было как до звезд. Там была литература, здесь жизнь.

С боязнью и трепетом начинал я читать «Привычное дело». И недавно, спустя сорок лет, перечитал. И вновь, как и при первом прочтении, разревелся в том месте, когда Иван Дрынов сидит на могиле Катерины и потрясенно и безропотно спрашивает жену: «Катя, ты где есть-то? А я вот, а я вот, Катя…» И горе пластает его на холодной земле. Ни разу не посмел я спросить Василия Ивановича: как он писал эти строки? Думаю, он и не помнит. Думаю, многие страницы беловской прозы написаны за него его ангелами.

Счастлив я, имея в этой жизни брата во Христе Василия. Счастлив, что жил во времена создания великого «Лада» – этой поэмы о России, о русском народе. Это подвиг, равный «Словарю великорусского языка» Владимира Даля и «Поэтическим воззрениям славян на природу» Афанасьева. Даже больше. У Афанасьева все-таки очень силен элемент язычества, а у Белова все освещено фаворским сиянием христианства.

Помню трескучую зиму 79-го, когда впервые приехал в Тимониху. Тогда же начал снимать родину Василия Ивановича его друг Анатолий Заболоцкий. Мороз был такой, что не могли завести машину. Ходили за кипятком на ферму.

Баню топили. Ту самую, о которой есть знаменитое стихотворение «По-черному топится баня Белова» и из которой когда-то в ужасе выскочил японский профессор, крича: «Тайфун!» Тогда же я с размаху, выходя из дверей, треснулся головой о верхний косяк. Вскоре приложился и Анатолий. Василий Иванович, огорченно охая, все приговаривал: «Да что ж вы это все о косяк-то трескаетесь? И Передреев, и Горышин, и Горбовский, и Женя Носов. Личутин же не треснулся. И ни Абрамов, ни Балашов». – «А Астафьев трескался?» – «Он вас поумнее, заранее нагнулся». Когда в Тимониху, эту священную Мекку русской литературы, поехал Распутин, я предупредил его насчет косяка. Он поехал, вернулся. «Ну как?» – «Ну как иначе, надо ж было отметиться».

Помню гениальный ответ Белова на мои хвастливые слова. Мы сидели с ним, и я, раздухарившись, заявил: «А ведь я, Василий Иванович, тебя перепишу». Он посмотрел и серьезно спросил: «От руки перепишешь?» Слышите, нынешние молодые? Займитесь. Это будет великая школа. Не все же Чехову лермонтовскую «Тамань» от руки переписывать.

Вообще, зря сейчас замолчали и не обсуждают роман Белова «Всё впереди». На него тогда так торопливо набросились, так вульгарно и примитивно истолковали, будто речь о грядущей схватке евреев и русских. Если бы только так. Конечно, евреи, как всегда, как люди попредприимчивей, настригли с перестройки побольше купонов. Но благодаря им и русские зашевелились. Но все это видимый, верхний и безвредный для основ жизни слой. На самом же деле все сложнее и страшнее.

Перестройка и демократия как способ дальнейшего уничтожения России набирают обороты. Врагам нашего спасения ненавистна русская культура и особенно наша любовь к России. И тут врагам России будет абсолютно безразлична национальность любящих ее. Ты не хочешь променять родину на общечеловеческие ценности? Умирай. Для тебя Христос дороже жизни? Умирай. Для тебя русская земля не территория, а мать сыра земля? Ложись в нее. Вот что такое – всё впереди.

Так кто же спасется? И как спастись? Но об этом к следующему юбилею Василия Белова.

 

ЗНАКОМЫЙ ЧЕКИСТ

Слежка за интеллигентами в годы СССР была делом обыкновенным. Если есть государство, если оно собирается жить долго, оно должно иметь службу своей безопасности. Это совершенно нормально. Да, следили. Ну и что? И правильно делали. А уж как сейчас-то следят!

О слежке за собой я узнал первый раз в институте на втором курсе, когда наши студенты поехали в Чехословакию и я должен был ехать, а меня не пропустили при оформлении паспортов. Не поехать – это ладно, но почему не пустили? Обидно же! Тем более в программе стоял мой доклад о военной прозе. Я в ректорат: объясните. Ничего не объяснили, но вскоре вызвали в районное управление КГБ, и очень вежливый человек разъяснил, что я имел дело с секретной военной техникой и поэтому на пять лет после службы стал невыездным. Он даже пошутил, что через пять лет мои сведения будут никому не интересны. Техника уйдет далеко вперед.

Конечно, меня оскорбило недоверие государства ко мне, преданному гражданину, но что ж, порядок есть порядок. Узнал причину и успокоился, а потом и перед друзьями даже выхвалился: вы в Праге были, а я засекреченный.

Вот. А второе знакомство с органами было гораздо позже и гораздо длительнее. Уже и за границей побывал, уже и книги выходили, тогда и привелось познакомиться с человеком с Лубянки. Он был Николай Николаевич. Это, конечно, для меня, а как по паспорту, не знаю. Какая разница, был бы человек хороший. А он как раз таким и оказался.

Как-то так получилось, что меня привечали диссиденты. Думаю, оттого я был им интересен, что писал работы, которые не печатались, резались и редакторами, и цензурой. Смешно сейчас: повесть «Живая вода» не мог напечатать семь лет, да и то вышла вся отеребленная. Так же и другие. Вроде ничего особенного, я не обижался, борца за правое дело из себя не корчил. Но писал, что видел, что чувствовал, иначе не мог, вот и вся заслуга. Кстати, не такой уж я был страстный патриот, чтобы отказаться от публикации на Западе ненапечатанного здесь. И охотно отдавал для прочтения свои рукописи тем, кто имел отношение к издателям тамиздата. А для них опять был не до конца антисоветчиком.

Для Лубянки я стал интересен прежде всего знакомством с писателями Львом Копелевым и Георгием Владимовым. Были и другие, но особенно этот последний выделялся даже среди инакомыслящих. Он тогда, год примерно 1974-й, возглавил Комитет помощи политзаключенным. Об этом он со мной и не говорил. Об этом говорили вражеские голоса. Правда, жена Георгия Николаевича, Наталья, бывшая жена клоуна Леонида Енгибарова, говорила о всяких эмиграциях, отъездах, посадках куда охотнее. Ее можно было понять: она дочь репрессированного директора Госцирка. Мне же Георгий Николаевич нравился как писатель. Именно его повесть «Большая руда» и роман «Три минуты молчания» я, что называется, пробивал в издательстве «Современник», где был старшим редактором и секретарем парт-организации. То, что был секретарем, помогало и совсем не смущало ни Владимова, ни Копелева. Даже любопытно: как так, вроде свой для партии, а и его режут. То есть не меня, а мои повести и рассказы.

Николай Николаевич, вернемся к нему, назначил встречу в отдельном номере гостиницы, теперь уже забыл, или «Москвы», или «России». Скорее «России». Да, этаж третий (поднимались пешком, но для данного рассказа такие детали неважны). Деликатно расспрашивал о моих знакомых, которые имели знакомых за рубежом. Я был начеку. «Что я могу сказать? Хорошие писатели. Копелев даже и не писатель – исследователь творчества Гёте и других немцев. А где издаются – это же их дело».

Одной встречи чекисту оказалось мало. Через неделю вновь беседовали. Он взывал к моей партийной совести. «При чем партийная совесть? – отвечал я довольно смело. – У меня и обычная есть. Я стараюсь помочь писателю Владимову издать роман. Он о северных рыбаках, о рабочем классе. Это же как раз то, что ждет партия от писателей».

– А вы можете написать свои соображения?

– О романе? Я писал редзаключение, оно в деле, можете запросить.

– А все-таки?

– Я же нового ничего не напишу.

Внутренне я уловил его желание получить от меня подписанную мной бумагу для его всемогущего Комитета. Надо ли говорить, что тема доносов, разоблачений, трусости была для пишущих интеллигентов одной из основных. Он давил и давил. Я уже было стал думать: а что такого, если я напишу, что Владимов – хороший писатель, автор книг о рабочем классе. Да ему премию надо дать, а не следить за ним. И в самом деле, дадут премию, это признание здесь избавит от признания там. Но Бог спас: время встречи с чекистом истекло. Уже было далеко за конец рабочего дня, а может, номер этот был нужен для следующей встречи, Николай Николаевич засобирался. Но все-таки очень просил написать о Владимове.

– Вы говорите, он хороший писатель, так? Вот и отобразите. И мне будет легче его защищать.

– А ему что-то угрожает?

– Не то чтобы, но подстраховаться не мешает.

– Но, Николай Николаевич, если его здесь не издать, там издадут.

– За него не переживайте, издают. И гонорары переправляют.

Чекист подарил мне книгу на русском языке о Солженицыне. Написанная женщиной, она убедительно рассказывала, какой Солженицын эгоист, как он всех использует, как думает только о своей известности, как он был на блатной шарашке, даже вроде того, что сотрудничал с органами.

И по дороге домой, и дома я все прокручивал слова чекиста. Неужели готовится посадка Владимова или высылка, так, что ли? Надо как-то Владимова предупредить. Но как? Поневоле я попал в ситуацию, в которой надо было быть настороже. Может, уже и за мной наблюдение? За Владимовыми-то уже, точно, следили. Напротив их пятиэтажки на Филевской улице возводилась девятиэтажка, и Наталья уверяла, что там установлена направленная на их квартиру следящая аппаратура.

А надо сказать, что Владимов писал очень толковые внутренние рецензии. Мы подбирали ему рукописи потолще, чтобы выписать гонорар побольше. Так же, помню, мы подкармливали и Владимира Дудинцева, и Олега Волкова. Да многих. Вскоре, когда я ушел из издательства и со мною расторгли все договоры и нигде не печатали, я года три-четыре жил именно на гонорары за рецензии. Так я к чему. На работе спросил секретаря редакции, пришла ли с внутренней рецензии рукопись, закрепленная за мною. Не спросил, принес ли Владимов рецензию, а пришла ли рецензия. Нет?

– Так позвоните рецензенту, поторопите.

Секретарь позвонил, поторопил.

– Обещал к понедельнику.

А понедельник был обязательный присутственный день. Так что я не специально вроде бы пришел, а исполняя служебные обязанности.

Владимов обычно появлялся на очень краткое время. Отдавал работу, брал следующую и уходил. Многие редактора хотели иметь такого рецензента, но я, как его редактор, имел на Владимова монополию, то есть именно я и приготовил ему очередную работу. Открыв ее при нем, положил в нее бланки квитанций, которые заполняли рецензенты для оплаты. Протянул папку Владимову и поглядел в глаза. Как раз вместе с квитанциями я положил записку, что надо поговорить. Конспиратор он был гениальный. Через десять минут в редакции зазвонил телефон.

– Вам девушка звонит! – весело сказал секретарь редакции.

– Лишь бы не пишущая, – ответил я, взял трубку и услышал голос Владимова.

– Стою у входа в метро, – сказал он и повесил трубку.

– Что-то разорвалось, – пожал я плечами.

– Испугалась.

Я подождал для виду, потом сказал, что пойду в магазин. У метро мы встретились, я рассказал о чекисте.

Владимов молча курил. Потом еще закурил, но быстро выбросил сигарету в урну.

– Да ерунда, не переживайте.

– За вас переживаю. 

– А про Солженицына правда? То, что сотрудничал?

– За него тем более не переживайте.

На работе сказали, что меня вызывают в райком партии. Думал, из-за Владимова, торопливо, в дополнение к редзаключению написал аннотацию, где опять нажимал на скудость рабочей тематики в современной литературе, на необходимость издания романа «Три минуты молчания». Взял и верстку.

Но в райкоме был обычный семинар секретарей первичных организаций, один из тех, на которых можно было или спать, или заниматься своим делом, лишь бы присутствовать. Хотя я не провел время даром, подошел к завотделом пропаганды, женщине толковой, жаль, не помню имени-отчества, и, специально опережая события, ничего не говоря о встрече с чекистом, попросил ее прочесть роман.

Она, представьте себе, прочла. Прочла быстро, и, опять же представьте, роман ей понравился. То есть она стала моим союзником. Другого союзника я обрел в лице главного редактора Андрея Дмитриевича Блинова. Он, бывший фронтовик, до «Современника» работал в издательстве «Московский рабочий», и, как сам говорил, не было у него уже сил читать халтуру, прикрытую «болтами-гайками». «Производственный конфликт, – насмешливо говорил он. – Совершил прогул, переживает, ночь не спал, изменил угол заточки резца, подежурил в народной дружине, вернулся к жене, забыл пивную. Письменники хреновы!»

Он взял на себя смелость подписать роман в печать. Правда, убежденный трезвенник, просил поубавить, особенно на первых страницах, эпизодов пьянки, когда Сеня Шалай, главный герой, пропивает в Мурманске получку, перед тем как уйти в море за новой. Я боялся, что Владимов заупрямится, когда приехал к нему и показал места, отмеченные карандашом и предлагаемые к сокращению. Нет, он пожал плечами и согласился:

– Если бы это пьянку в жизни сократило…

Мне же эти сокращения позволили нагло написать в докладной директору, Юрию Львовичу Прокушеву, что «в ходе подготовки романа к изданию автор коренным образом переработал его текст».

И ничего не случилось – вышел роман, выписали автору повышенный гонорар. Георгий Николаевич пришел за ним к концу рабочего дня, просил сотрудников немного подождать, ненадолго вышел и вскоре вернулся и с шампанским, и с коньяком, и с тортом. Мы славно отметили выход книги, закусывая питье тортом, словом, все по-человечески.

Точно во время застолья позвонил телефон. Меня. Николай Николаевич.

– Поздравляю с книгой. Держу в руках.

– А вы далеко?

– А что?

– По случаю выхода книги маленькое торжество.

– А-а, нет, в другой раз.

Потом, что потом? Потом Владимов уехал с женой в Германию, выпускал там журнал, ему помогал Солженицын, потом они разошлись. Какие были причины, я не вникал, уже было неинтересно. Потом умерла жена Наталья. Владимов с дочерью приезжал в Москву, виделся с критиком Анатолием Ланщиковым, потом и совсем вернулся. Ему дали дачу в Переделкине, где он вскоре умер. Там и похоронен.

Николай Николаевич вышел на пенсию.

 

АКАДЕМИЯ ПОП-АРТ

А вот интересно, почему сельский батюшка, никогда не бывавший в опере и слушающий ее впервые, может судить о ней более здраво, чем изысканный музыковед? Потому что у батюшки неиспорченный вкус и он, слава богу, знать не знает про всякие авангардизмы всяких творческих изысканий. Потому что «Херувимская», «Святый Боже», «Ныне отпущаеши», любые православные церковные распевы настолько чисты, возвышенны, молитвенны, что, привыкнув к ним, ощущая их частью души, уже легко отличаешь подлинное искусство от искусственного.

Далее. Специалисты по фальшивомонетчикам скажут, что совершенно бесполезно изу-чать все новые и новые средства и методы изготовления фальшивок. За мошенниками не угнаться. Надо досконально знать подлинные ассигнации, ценные бумаги, и тогда опять же легко видеть разницу меж подделкой и подлинностью.

Все сказанное имеет отношение к новости: в Московской духовной академии открылся арт-клуб. Благая вроде бы цель: священники должны знать интересы молодежи, идти к ней уже зная, о чем говорить. И что это якобы повысит авторитет батюшек.

Это мнение или наивное, или преднамеренно вредное. На мотоциклах батюшки уже ездили, на эстрадные концерты ходили. Это нравилось молодежи: священники с ними! Молодежь еще сильнее начинала кричать, энергичнее жевать и размахивать пламенем зажигалок. И что – молодежь хлынула в церковь?

Зачем познавать нравы мира, когда мы и так знаем, что «мир во зле лежит». Наши студенты Академии – будущие пастыри, воины Христовы. Кто побеждает мир? «…Рожденный от Бога… и сия есть победа, победившая мир, вера наша» (1Ин. 5:4). Вот этому и учить. А приглашать не скоропреходящих знаменитостей, а тех, на ком Россия держится, например учителей шестой роты псковских десантников.

Очень досадно, что организаторы этого «арта» до обидного походят на протестантов, которые думали втащить молодежь в храмы, делая там представления. И что? Не увеличилось, а уменьшилось число прихожан. А уважение к священникам упало.

И правильно – зачем приседать перед пороком? И таковым является порок рок-музыки. Да и какая это музыка, музыка – это мелодия, мелос, а тут только децибелы и приказной командный ритм, от которого балдеют. Причем балдеют без кавычек. Сбыт наркоты на рок-концертах увеличивается. Спросите у полицейских.

Скажут, ну а как же Б. Г.? Борис Гребенщиков? Его и зовут «БоГ» – вот как фанаты его возносят. Он-то разве не исключение? Нет, не исключение. Спасибо, матом не кроет со сцены, но и Богу не служит. А не служит Богу, кому тогда служит? Да и тексты-то простенькие: «Прекрасна ты, достаточен я, сейчас мы будем пить чай». Есть и псевдозначительное: «Серебро господа моего выше звезд, выше слов, вровень с нашей тоской». В таком тексте имя Господа с большой буквы не напишешь. Но, может, певец не знает, о чем петь? Он же сам заявляет: «Мы все поем о себе, о чем же нам петь еще?» 

Вполне могут быть обижены поклонники БГ. Надеюсь, это ищущие, но невоцерковленные люди. Они заполняют интеллектом тоску души по духовности. Ведь и философией начинают заниматься оттого же. Но душе мало просто песен и просто знаний. 

Идущий в храм не свернет на рок-концерт. В Первом послании ап. Иоанна сказано студентам: «Дети, храните себя от идолов!» А сколько их было, и все они внедрялись в умы молодежи специально. Вспомним «татушек», славящих лесбиянство. Они за границей где-то на каком-то концерте получили первое место. Как же кудахтало наше телевидение: Россию славят! А они ее развращали. Украинский президент Ющенко пошел еще дальше, пригласил певца Элтона Джона в Киев с «женой», мужчиной, вывел их к толпе на Крещатик. Крещатик! И над ним «семья» – два гомосексуалиста и гордый президент: осчастливил матерь городов.

Но любого кумира смоет временем. Сегодня БГ, завтра ГБ, молодежь на месте не топчется. А кумиры состарятся вместе с поклонниками. Уж если такие вчерашние кумиры, как Вертинский, Лещенко (не нынешний), Шульженко, Утесов, другие, забыты, что говорить о сегодняшних? У тех слава была на порядок выше, чем у любого нынешнего.

Кто спорит, кому-то и Виктор Цой был и остается иконой, и Игорь Тальков. Но и они – вожди только эстрадные, не духовные. «Но точно знаю, что вернусь пусть даже через сто веков в страну не дураков, а гениев» – это как понимать? Темы песен все те же: «Перемен, мы ждем перемен», «Легко ли быть молодым»… Враг спасения очень сильно использует склонность молодежи к недовольству жизнью, на этом чувстве построены все заигрывания с молодой аудиторией. У нее нет настоящего дела, она не уверена в будущем, и это не ее вина – вина демократии, которая, по словам святого праведного Иоанна Кронштадтского, может быть только в аду. Как жить, когда все святое оплевывается, кругом воровство, история оболгана? Трудно, конечно. Но есть же, не выдумана же Святая Русь, есть малое стадо Христово, плывет по волнам житейского моря Корабль спасения – чего еще надо для радости? У Бога нет смерти. Говорит эстрада об этом? Да нет, на эстраде все никак не завянет «миллион алых роз» да пошляки «Аншлага» кривляются под слова: «Разве я наставлю пушку на свою жену-хохлушку?»

Следуя логике организаторов арт-клуба, надо раздвигать познавательные горизонты батюшек и в других областях. Например, спросим: у нас есть такое явление, как проституция? Не просто есть, оно растет. Тогда надо пригласить в Академию Ксюшу Собчак, она будет знакомить студентов с нравами обычных проституток, а Жириновский расскажет о политических. Далее: надо и воров в законе не забыть, надо и наперсточников позвать, чтобы в будущем поведать прихожанам о тех, кто может их обидеть и обмануть. И не забыть уважить умников Гельманда, Швондеровича и Свинидзе, у них тоже богатый опыт издевательства над Россией, тоже надо знать.

Конечно, благое дело – знакомить студентов с современностью, но зачем для этого создавать общество с такой собачьей кличкой – арт-клуб? Ведь и само слово «клуб» опять же завезенное, да и происходит от английского – клаббер (дубинка). При нашем богатстве бежать за опытом к тем, у кого вместо соборности саммиты да симпозиумы? Чему они могут научить? Как венчать гомосексуалистов? Как бомбить мирное население да еще и одобрять это?

Что-то тревожное в самом факте создания этого «арта». Святые врата Академии распахиваются для чего, для кого? И, главное, зачем? А это уже вопрос не к студентам, а к пастырям.

 

ОСКВЕРНИТЕЛИ

О «концерте» в храме Христа Спасителя

Вообще, я предлагаю этих сексуально озабоченных кощунниц просто выпустить, но с одним условием – чтобы они показали свой «номер» в синагоге и в мечети. И пусть либеральные подписанты – защитники развратниц – идут с ними и на них любуются. Думаю, что пожизненное заключение было бы милосерднее выполнения этого условия, ибо уже после первого концерта эти Иродиадины ученицы были бы разорваны на куски.

И нас еще смеют упрекать в жестокости! Да мы хотим, чтобы эти куклы в руках Сатаны, эти его шестерки, эти дщери Иродиадины образумились, ужаснулись и спаслись. Какая жестокость? В красный угол моего дома ворвались хулиганы и кощунственно пляшут, задирая ноги, перед иконами и лампадой. А когда меня это возмущает, мне говорят: «Ах, как вы смеете нарушать свободу личностей!»

Вспомним к случаю Фридриха Энгельса. Ярый враг христианства и России. Очень не дурак, во многом умнее Маркса. Так вот, Энгельс писал, что половой вопрос всегда неизменно в центре всякого революционного движения. Всякая революция имеет целью ниспровержение порядка бытия человечества. Эта цель недостижима без уничтожения роли семьи в обществе и роли женщины в семье. 

В мой дом без спроса, по-наглому, ввалились хамы и стали плясать перед иконами в красном углу. Я возмущаюсь, а мне говорят: ну что вы, есть же права личности! Я их выставляю, а меня волокут в Европейский суд по правам человека.

Подумайте, где появились эти бесовки? В самой целомудренной стране мира, в России. Где они пляшут? В главном храме Православной церкви. Это и есть призыв к революции, которая пострашнее Февральской и Октябрьской, – к сексуальной. Неслучайно все революции, в том числе Французская, Итальянская, дали свободу гомосексуалистам и лесбиянкам. И только в марте 1934 года был подписан закон, по которому гомосексуализм и лесбиянство были вновь включены в состав социальных преступлений.

Вновь закончу предложением: выпустить этих кощунниц, с тем чтобы они пошли концертировать к мусульманам и иудеям.

 

МОЛОДЦЫ ЕВРЕИ!

И как мы могли сомневаться, что министр просвещения, убивающий школу в России, не заставит ее школьников изучать холокост? Вот и дождались, и «Комсомольская правда» нам любезно сообщает, что на изучение его отведено 72 часа. Больше, чем на изучение русского языка. И как ты тут будешь возражать? Ведь был же еврейский холокост? Конечно, был, кто сомневается. Значит, и узнать о нем небесполезно.

Но тогда надо изучать и белорусский холокост, ведь в Белоруссии не осталось района, в котором бы не сжигали по три, по четыре деревни. И сжигали однотипно – загоняли всех жителей в один сарай и поджигали.

И обязательно изучать и страшную армянскую трагедию – турецкую резню начала двадцатого века.

А середина двадцатого – холокост в Кампучии.

И что тогда устроенный французами алжирский холокост?

А непреходящая боль за сербский холокост, напоминать ли о Талергофе?

Испанская инквизиция? Столетняя война? Варфоломеевские ночи?

Везде счет на миллионы. Или там погибали не люди, а манекены и лилась не кровь, а клюквенный сок? Или в мире учитываются только еврейские страдания?

И, наконец, самый страшный холокост всех времен и народов – холокост русский. Вот что надо изучать в российских школах. Изучать так: если бы не русские жертвы – не жить бы и не быть на планете и евреям.

А теперешний холокост – аборты?

Паки и паки испытывается на излом великовечная русская терпимость, и опять враги России уверены, что мы и это переварим. Куда денешься, переварим, запасной родины у нас нет. Да, братия и сестры, дожили мы до того, что внутри России живет шерстяная порода полулюдей, ненавидящих Россию.

Ладно, Бог всем судья. Будем жить дальше.

 

ЭТО ВЫ, РЕБЯТА, ТОЛСТОГО ПЕРЕЧИТАЛИ

Современные интеллигенты, вслед за предшественниками, хнычут: не умеем мы объединяться. Ах, всхлипывают они, как мудёр был Толстой, как красиво талмудычил: если дурные люди умеют объединяться, то и хорошим надо также объединиться. И как бы это было славненько и решило бы все русские проблемы.

Нет, милые, не умеем мы, русские, объединяться. И не умеем, и никогда не научимся, и не надо. И не надо нам у евреев учиться сплачиваться. Мы – русские – не стадо. Мы умираем в одиночку, но не за себя, за Россию. А она Христова. Значит, за Христа.

За полвека сознательной жизни я видел-перевидел столько попыток объединений: партий, фондов, ассоциаций, движений, советов, сборов-соборов – и что? И сдвинулось русское дело? Нет. И как оно могло сдвинуться, если любые движения были просвечены спецслужбами, были в них масоны, если за века отлаженное иезуитское умение нейтрализовать их врагов в наше время доведено до изощренности. Появляется русская организация, в ней уже у телефона сидит красивая Ляля и звонит тете Хасе и докладывает, кто и когда пришел к Николаю Ивановичу и об чем говорили. Или появился умный, любящий Россию человек, люди готовы пойти за ним? А мы его орденами да званиями, да бабенку подсунем, с женой разведем, да должностишку денежную предложим. Не устоит. Устоял? Есть на него и медицина, и травля, и черный пиар.

Неужели все так плохо? Нет, все антирусское, антироссийское дело разбивается, как о скалу, о наше воцерковление. Вот где враг нашего спасения бессилен.

Братья, идите в церковь. И не болтайте свои мнения о современном ее состоянии. Христос во все времена все Тот же, все та же литургия. Соединись со Христом – и спасешься, и спасешь.

А Толстой? Не к ночи будь помянут Толстой. Ну, объединились вокруг его идей, и что? И полилась кровь, и стала погибать Россия. Экое непротивление злу. Бог тебе судия, граф, но пора твои уроки забыть.

 

ГОСПОДЬ ПОСЕТИЛ

Много страшного я видел в жизни. Ввек не забуду развалины и пожарища Приднестровья, Южной Осетии. Несчастные люди как тени блуждали по остаткам жилищ и считали счастьем, когда находили обгорелую сковородку, треснувшую кружку. Я глядел на них с огромным состраданием, но глядел-то все-таки со стороны.

И вот это вселенское горе – гибель родового гнезда – коснулось и меня: у меня сгорел родной дом. Дом детства, отрочества, юности, дом, из которого я ушел служить в Советскую армию, в большой мир. Дом, куда я всегда приезжал, а последние десять лет жил в нем, когда вырывался из каменных объятий столицы. Куда привозил любимые книги, иконы, картины, коллекцию пасхальных яиц, дымковскую игрушку… Обзаводился хозяйством. Готовил себе спокойную мемуарную старость. Все сгорело, все. Подробности пожара ужасны. Горело с вечера, и вроде все потушили, даже не стали вытаскивать вещи. И пожарные уехали. А к утру опять запылало. И горело, и дымилось еще десять дней.

И вот – чернота, остатки дыма, обугленные стены и особенный запах горелого кирпича нашей русской печи. Первым мои сном после этого был сон, что я лезу по обгорелой лестнице на крышу, стараюсь ступить на края ступенек, лезу, лезу, а верхние перекладины еще горят.

Господь вразумил – ничего не надо собирать на старость, только богатство душевное. Я заставлял себя вспоминать Иова Многострадального, вспоминал и то, как Тютчев при свечке собирался в дорогу, сжигал в камине бумаги и по ошибке сжег много нужного. «Я очень расстроился, – пишет он, – но воспоминание о пожаре Александрийской библиотеки меня утешило».

Да и я переживу потерю вещей. Тем более что матушка и батюшка вынесли из красного угла наш родовой крест. Который при строительстве бани откопали в нашем дворе. И который долгое время был укреплен на большом выносном кресте храма. С ним мы обходили храм после вечерней молитвы, с ним шли в Крещение на иордань.

Когда я узнал, что крест сохранился, возликовала душа. Остальное переживу. Только как, как, думаю я, жить на родине не в своем доме, а в гостинице или даже у очень хороших людей, как? Родные половицы, родовое гнездо. Живы они – и душа твоя спокойна. Тут земля, согретая твоими босыми ногами. Свой дом – это свой дом. Тут и речи не идет о частной собственности, тут родина, мой род, родные.

Стоим с братом среди черноты на остатках пола, под перекошенной матицей. Тянет сквозняком, горелой сыростью. Так сиротливо!

– Тут были полати, помнишь?

– Да, спали на них. Просыпались не по будильнику, а от запаха лепешек, топленого масла. Печь топилась, дрова трещали. По стенам блеск и блики от пламени. Отец входил с охапкой поленьев, сваливал у печи. Тут и сестры вставали. А старший брат, оказывается, уже пошел за водой. Возвращался, брал приготовленное мамой пойло для коровы, корм для кур, овец, поросенка. Шел их кормить. Часто и мы в хлев ходили.

– Да, представить. Такая была теснота, а как дружно жили, как радостно. Никто никому плохого слова не говорил.

– Вот тут, – показываю в пустое пространство открытого неба, – тут всегда была икона.

Ночью выхожу под звезды. Таких звезд, такой луны, как в Вятской земле, больше нет нигде. Алмазы и бриллианты, все двенадцать драгоценных камней города будущего из Апокалипсиса сверкают над моим сгоревшим домом. При свете полной луны. И я ли первый, я ли последний погорелец на Святой Руси? Не ропщу, но как горько, Господи, стоять на кладбище детства и юности.

 

КСТАТИ, О ТОЛПЕ

Читал хронику возвращения Наполеона из заключения. Вот, по порядку, заголовки газет:

«С Эльбы сбежало корсиканское чудовище».

«Самозванец высадился на берег».

«Бывший император идет на Лион».

«Наполеон Бонапарт в Лионе».

«Император идет на Париж».

«Париж приветствует Ваше Императорское Величество».

Тут и продажность журналистов, и ожидание толпы. Хотя именно толпе война принесла великие страдания. А по чьей вине война, убытки, смерти? Конечно, Наполеона. И толпа его опять ждет. Чего с них взять, французы.

 

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.