Два рассказа

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Климычев Борис Николаевич

Просмотров: 4985

2010 год, Выпуск № 1

Последние звуки

Степан Звукомиров родился и жил в тайге, километрах в десяти от старинного и достославного города Пимска. Его отец был лесником, мать преподавала ботанику в средней школе лесного поселка. Понятно, что при доме лесника было большое, ухоженное хозяйство. В сараях мычали коровы, в загонах хрюкали боровки, конечно же, были во дворе куры и утки. Последним тут было раздолье, потому как рядом с двором Звукомировых протекала чайного цвета таежная, петляющая речушка, которая в народе прозывалась Пыхтеловкой. За что обидели речку? За смолокурни, которые дымились здесь лет сто тому назад? Уж молчаливее ее трудно было бы сыскать во всей Пимской области.

Несуразно назвали родители своего сына. Звукомиров и вдруг – Степан! Могли бы назвать, к примеру, Аполлоном, очень имя к фамилии подошло бы или Орфеем. Правда, Степан внешностью Аполлона или Орфея мало чем напоминал.

В школе он учился на тройки, от хозяйственных дел увиливал. Даже работа на домашней пасеке его не увлекала. Ульи, омшаник, рамки, дымокур, всё это было не для него. Благо скрыться было куда, кругом – лес.

В лесу Степан размышлял. Почему он родился в семье лесника? Отчего – такая фамилия? Однажды купил Степан книжку про русские фамилии. Прочел. Оказывается больше всего на Руси Смирновых да Ивановых. Дело в том, что в старину старшим в городе или в селе выбирали человека с хорошим характером, про такого говорили он смирной де, зря шуметь не станет, по совести решит. Вот дети Смирного стали Смирновыми. А почему Ивановых много? А Иван – имя непростое, с древнееврейского языка оно переводится как Божья благодать. А про Звукомировых в этой книжке никакого объяснения не было.

В лесу Степан слышал, как пели сосны. Он подпевал им. В этом могучем лесном хоре и его голос казался мощным. Помогало петь еще и эхо. И Степан стал задумываться. Может, кто из предков был певцом? А бор пел почти всегда. Сосны тянулись вверх, созревали и роняли шишки. Они сыпали свое семя в землю, и оно со временем прорастало новыми юными сосенками. Глядя на окружающую красоту, думая о зарождении новых жизней, Степан одиножды ощутил некоторую клейкость меж ног, испугался. С ним это стало повторяться, хотя и редко. И он сходил к доктору. Тот его осмотрел. Сказал, что это выделение безвредное, сказал, что называется оно поллюцией. Надо только чаще мыться. И все.

– А что там, на полянках, загорали особы женского пола? – поинтересовался врач.

Степан только пожал плечами.

И вновь продолжал он блуждать по пригородному бору. И пел, все, что приходило в голову: «Броня крепка и танки наши быстры…», «С одесского кичмана бежали два уркана…», «Когда едешь на Кавказ, солнце светит прямо в глаз, когда едешь ты в Европу, солнце светит прямо в попу…Поллюция, поллюция, лесная революция! ».

Деревья… Упадет семечко не на землю, на камень, не прорастет, юное совсем еще зеленое. Засохнет. А как цветет Иван-чай! У-у! Какие холмы, увалы! Там за речкой чайного цвета, земля – словно гигантская стиральная доска, и вся она в сухих шишках, мхах разноцветных. Из этой почвы тянутся вверх к солнцу сосенки. Под кожей деревьев сок движется, обновляет клетки. Это – как у человека кровь. Но у человека есть сердце, мотор. А кто или что движет соком деревьев? Сама земля? Она рожает, она растит. Выходит это – как один организм? Но нет. Вон сосна– волк. Отец про неё объяснял. С толстенным стволом, приземистая, она широко раскинула свои густые, темные ветви. Немало нападало наземь с разных сосен шишек с семенами. А сосна-волк собой закрыла всё солнце. И уже ничто рядом не прорастет. И под землей корни злобной сосны как щупальца невиданного спрута все полезные соки тянут, никому ничего не оставят, ни одного витаминчика, ни одной калории, подыхайте все к чертям собачьим!

Однажды Степан спросил отца, почему у них такая музыкальная фамилия? Отец рассердился:

– Фамилия, фамилия! Дров порубил бы, что ли. За зиму их сжигаем чертову прорву. Фамилия далась ему! Из крестьян мы Саратовской бывшей губернии. Прадед твой крепостным был. Может, барин для смеха ему такую фамилию выдумал. Бери-ка колун, да березовые кряжи разделывай!

Однако Степан лесные мелодии не забыл. Поругался с отцом и пошел учиться в музыкальное училище. Кому лес древесина, а кому – песня. Окончил училище, а затем и консерваторию в Главносибирске одолел.

Вернулся в родной Пимск, Подросший, с фатовскими усиками, которые впрочем, плохо подходили к его простому лицу. Хотя в твидовом костюме и в полосатом галстуке выглядел он вполне интеллигентно. И такая удача! Был принят в областной симфонический оркестр. Артист. Виолончелист. И вроде бы сразу масть пошла. И года не прошло, как женился на скрипачке Маринке. Красавица, хоть и старше его на десять лет.

Молодой семье дали однокомнатную квартиру в доме-башне на улице Гузова. Мать Степана сюда иногда привозила кедровый орех, сливочное масло (не чета базарному и тем паче магазинному). Сам же лесник молодоженов визитами не удостаивал. Не мог простить сыну, что тот не пошел работать в лесное хозяйство.

В еде Степан был непривередлив, но больше всего на свете любил холодец из свиных просячьих ножек. Супружница его, Тамара , оказалась вегетарианкой. В обед она брала в столовой кисели и винегреты, а завтракала и ужинала– дома печеньем и сладким чаем. Стал Степан в свободный час забегать на рынок за свиными ножками. Они там бывали почти всегда, да плохо опаленные, рыжая шерсть торчит в разные стороны, он их ножками Вельзевула называл. Выберет Степан время, когда Тамарки дома нет, и – на балкон. Огнем паяльной лампы чисто обработает ножки, чтоб нигде никаких подпалин. Затем сапожным ножом отскребёт до бела, положит вымачивать. А уж на другой день холодец варит. Косточки разварятся, мягкие, что твой воск. Теперь в бульон – чеснока, перца. Застынет холодец, дрожит на блюде, от одного только взгляда на него слюнки текут. Лампу паяльную Степан с отцовской пасеки стащил. А тому и невдомек. Залетных бродяг костерит. Ничего, состоятельный человек, новую лампу купит, а Степану – как без этой лампы жить?

Вот вкушает Степан холодец, а Тамара посмотрит и скажет:

-Тьфу, деревня проклятая! Провонял весь дом чесноком. Как самому-то не тошно?

И уходит из дома к подругам. Пробовал Степан уговорить ее отведать холодца, куда там! Ну и ладно! Ему больше достанется.

Через полгода прибыл дирижер из Москвы, известный. Старичок, но модный и темпераментный. Афиши запестрели: «Под управлением…»

Музыканты старались, выкладывались, как могли. В виолончели Степана можно было расслышать и пение бора, и чуть различимое бульканье речушки Пыхтеловки.

Закончив гастроли, москвич собрал коллектив для прощания. Отличную всем поставил оценку. Отметил лишь незначительные недоработки.

Тамарка сходила к юристу, сделала бумагу, что свою часть квартиры безвозмездно передает своему бывшему супругу Звукомирову. Холодец виноват, или что другое. Только сказала Степану:

-Извини! Сердцу не прикажешь. Я еду с Мирославом Георгиевичем. Он все же – гений. И жена у него скончалась. А с тобой надо развестись. Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами! – слыхал такую поговорку?

Обидно было. Но Степан расстроился не очень. Он – артист! Это что-то. В зале обитые алым плюшем кресла. Золото и бронза – янтарные огни жирандолей… С потолка свисают многотонные, хрустальные люстры. Шелестение платьев, запах духов. Дирижер легонько стукнет палочкой по пюпитру. И сердце музыканта уносится вслед за мелодией, за стройной гармонией звуков, очень похожих на пение леса. И все в них слышит Степан: и горе, и радость. И вот уже кажется ему, что хрустальные подвески люстр расплавились, превратились в быстрые ручьи. И бегут, звенят, поют. И даже волосы на голове Степана становятся вдруг крохотными флейтами пикколо. И тоненько, тоненько мелодию вызванивают.

А когда звучат овации, и букеты на сцену сыплются, то Степану радостно: в этом ведь есть и его заслуга. Правда, радостью делиться не с кем. В оркестре для него пары нет, а эти нарядные, счастливые, красивые женщины, что аплодировали ему, оставив свои букеты в театре, удаляются со своими мужчинами или без оных в неизвестность.

Идет он домой один, в опустевшую квартиру. Все домашние заботы на него теперь свалились. Пыль так быстро набивается во все щели, как будто кто ее мелет на небесах на гигантской мельнице. Посуду только помоешь, глядь, а она уж снова грязная. А еще мебель, обувь, одежда – все ухода требует.

Беда никогда не приходит одна. Через неделю после отъезда Тамарки, умерла мать. Причем Степан даже не ведал, что её укусил зловредный сибирский клещ, и она попала в больницу. Отец позвонил только тогда, когда мать уже скончалась. На кладбище, и на поминках, отец смотрел на Степана волком, так, словно, не клещ лесной, а именно он, Степан, был виноват в смерти этой беззаветной труженицы, спокойной и доброй женщины.

Степан не верил в Бога, точнее сказать, не задумывался о таких вещих, теперь же ему казалось что-то, где-то свыше есть кто-то такой. Но если он есть там, и рядит, и судит всех сущих на земле, то за что же Степана-то наказал? Зачем было обрекать Степана на одиночество?

Есть отец, но его как бы и нет. Была Тамарка – нету. И вот ведь, стерва, за богатого старца пошла, за заслуженного деятеля, а перед отъездом все тюли и шторы с окон поснимала, скатерку со стола и ту сдернула и упаковала в чемодан. Ну, от квартиры отказалась, вроде, щедрость проявила. Тюли-то зачем реквизировать? Что это – великая ценность? Не-ет! Это – чтобы Степану еще тошнее стало в его одиночестве! С кем ему пообщаться? В оркестре там общение лишь по делу: когда – репетиция, где ноты взять, и тому подобное.

На лестничной площадке всего две квартиры. В соседней живет писатель-фантаст. У него есть собака с круглыми черными глазами и с черными волнистыми волосами. У самого писателя глаза тоже круглые и черные, да и волосы точь в точь, как у его собаки, только у него на макушке среди черных волос светлым кружком сияет лысина-тонзура. Видно от многих дум облысел. Степан, бывало, встретит его в коридоре, поздоровается. Писатель кивнет и – мимо. Разговора не получается.

Купил Степан книгу этого писателя. Толстенная. «Диоген без бочки» называется. И что? Высшая математика, бесконечность пространства и времени. А хорошо, это или плохо – трудно понять музыканту. Как закончил он читать эту толстенную книгу, так и приснилось ему, что среди бесконечных миров, раскаленных и остывших кусков материи бежит со своей собакой сосед-писатель, причем у соседа теперь вся голова черная и кудрявая. Лысина исчезла, зато она появилась на боку черной писательской собаки. И собака лает, а миры, галактики от этих звуков рассыпаются, как горох из прохудившегося мешка. «Ой! Кусок огня ведь и на нашу землю может шмякнуться, сгорим!» – с этой мыслью, Степан и проснулся.

Пока Степан плохо ли, хорошо ли совершал свои жизненные дела, где-то за морями, лесами, в столице некие люди тоже что-то делали. То, что делал Степан, мало кого касалось, то, что делали некоторые из москвичей, касалось всей страны.

Поглощенный своими печальными переживаниями, равно как и служебными и хозяйственными делами, Степан мало обращал внимания на то, что в далекой Москве генсеки стали умирать один за другим. Какое ему было до этого дело? Ему нужен был новый костюм, и новые ботинки, а зарплаты на это не хватало. Неожиданно он обнаружил, что свиные ноги на рынке подорожали так, словно это были золотые слитки. Прощай холодец! Раньше, бывало, Степан относил в находившийся в своем доме магазин несколько пустых молочных бутылок и получал бутылку кефира или молока. Вот тебе и завтрак! Теперь возле магазина выстраивалась гигантская очередь. Приходилось там томиться, выслушивая ругань в адрес нового генсека, у которого, говорят, на лысине было пятно.

Очередь еле двигалась. Продавщице помогала девчонка лет тринадцати, она совала все десять пальцев в поставленные на прилавок пустые бутылки и одним махом перемещала десяток бутылок в тарный ящик. «Разобьет!» – тревожно думал Степан. А в очереди ворчали:

– Новая политика. По-американски с детства к труду приобщают…

А он думал: дочка ли это продавщицы, или посторонняя девчонка подрабатывает? Пальчики тонкие, милизцы особенно, того гляди отломятся. Ей бы не в кефирные бутылки эти пальцы толкать, а бежать бы ими по клавиатуре фортепиано.

Одна из бутылок все-таки сорвалась с мизинца и со звоном рассыпала по полу алмазы. Продавщица, выплюнула сигарету и похабно выругалась… Нет, конечно, девочка не дочь ей.

Черт те, что творится в стране, в городе. Какой-то передел собственности. На базарах толкутся небритые личности с табличками на груди: «Куплю золото», «куплю ваучеры»…У Степана тоже был ваучер, однажды хотел, было продать его, но, узнав, что даже на бутылку красного ему не дадут, продавать не стал. Вдруг этот рыжий в Москве правду сказал, что на каждый ваучер выделят потом по две «Волги», когда построят общество каких-то «новых русских»? Да непохоже что-то. В магазины перестали завозить продукты.

На базаре цены такие на все, что глаза на лоб лезут. А Тамарка прислала хвастливое письмо, что была со своим академиком в Польше. Концертировали, ей скрипичный футляр набили долларами до отказа… Врёт, поди? А может, и правда. Эх, ему бы кто набил футляр от виолончели, пусть не долларами, хотя бы рублями, которые почему-то ныне стали называться деревянными.

Молока и кефира Степану не хватило, голодный и злой вернулся он в свой дом. На лестнице встретил писателя с собакой, хотел спросить его, что же это такое происходит в стране, но у писателя бы такой отстраненный вид, словно он находился где-то в ином измерении.

На другой день, на репетиции дирижер Степану сказал:

– Я извиняюсь, но вы же не в лес по грибы собрались, а на репетицию в оркестр. У вас нет «бабочки», грязная рубаха, засаленный фрак, и ботинки, извините, просят каши…

– Это последний раз, – сказал дрожащим голосом Степан, – просто мои лакированные туфли в ремонте, а рубахи в стирке...

Степан врал: не было у него больше ни ботинок, ни рубахи. Деньги в оркестре теперь не платили месяцами. Другие музыканты могли подрабатывать на базарах, в разных кабачках. Артист симфонического оркестра не мог себе этого позволить. Статус!

Иногда в городе случались нападения на магазины и киоски. Нищие просили милостыню в центре города. Однажды Степан увидал, как попыталась в ряд этих нищих встать девчонка, которая прежде работала в молочном магазине. Теперь она была грязной, чулки ее порвались, платье было в пятнах, худое тельце дрожало. У Степана родилась мысль: отвести ее домой. Отмоется в ванной. Отогреется. Может, удастся у соседей хлеба занять. Чаем ее напоить. А там… все может быть. Ей, может, уже не четырнадцать, а пятнадцать. Ну, поживет у него, может, к музыке приобщится, в возраст войдет, и они поженятся.

Теперь правил Ельцын, он быстренько убрал со своей дороги пятнистого генсека. Так Ельцин этот великую свободу дал. Сказал, дескать, разрешено, все, что не запрещено. Журналы в кричащих глянцевых обложках полны сексом. Вчера в киоске продавались видеокассеты под названием: «Детский секс». Никто не прячет, так прямо на виду лежат кассеты. Степану эти кассеты купить не на что, да и магнитофона у него нет. Да ему бы что-то натуральное, он ведь не пацан, и не старик. И сколько он может быть один? Он уже шагнул к девчушке, но услышал, как она исступленно бормочет:

-Сволочи, все сволочи! Все! Негодяи! Будьте прокляты!

Это Степана отрезвило. Да она уж может, с каким-нибудь сифилитиком под забором переспала. А еще, говорят, спид распространяется по городу. Да и как её к себе вести, если себя прокормить не в силах? Да еще истеричка какая-нибудь…

И как ему самому теперь жить? Пришел с репетиции, а в подъезде гарью воняет. Ослепляет вспышками сварка. Мужики в брезентовых робах суетятся, Один огромным молотом забивает железные клинья – под одну металлическую клетку, – под другую. Забьет снизу, затем – сверху.

-Сюда еще закладные забей! – кричит молотобойцу мужчина начальственного прорабского вида. Сварщики отбрасывают остатки обгорелых электродов на мокрую тряпку. Один кричит другому:

-Учить меня вздумали! Я нитку газопровода на пять тысяч километров сшил, расписался на последней трубе, дескать, Иван Сидоров! Так-то! Пусть потомки помнят. А стальные двери эти мы быстро тут пришпандорим, это нам, как два пальца обо-плюнуть!

Из своей двери выглянул писатель:

-Товарищи! Как же так без трансформатора подключились? В телевизоре все мелькает, а сейчас как раз программа «Жизнь животных» идет!

Прораб ухмыльнулся:

– Инициативная группа заказала металлические двери с нижнего до верхнего этажа построить. Вы деньги собирайте побыстрее, чтобы потом нам за вами не бегать. Будете сами не хуже животных в клетках – все!

-А сколько денег? – осведомился Степан.

-Двадцать тысяч с носа.

-Я не хочу, у меня нет!

-Сделаем всем. А ключи будем давать, как уплатите деньги. Да ты как вздумал жить без металлических дверей? Свобода же сплошная. Так что добывай деньги!

Что было делать? Поневоле придется идти к отцу. Ясно ворчать будет, но другого выхода нет.

Кое-как добрался Степан до пригородного бора. Ботинки совсем раскиселились. Вот и избушка родная, а вон и отец на крыльцо вышел, потому что собаки Степана не узнали, залаяли.

– Ну, что? Не шибко много на своей тарахтелке заработал? Вижу – полураздетый.

– Зарплату платить перестали, – сказал Степан,– и концертов стало меньше, а еще в доме всем делают стальные двери с каждого – аж по двадцать тысяч. С ума сойти можно.

– А ведь я тебе говорил, чтоб лесное дело осваивал. К примеру, меня завтра и должности, и зарплаты лишат, я что – пропаду? Меня огород прокормит, меня лес прокормит, мне пчелки меду принесут, мне речка наша малая да тихая всегда на уху рыбки подбросит… и стальных дверей мне для обороны не надо: меня ружья и собаки оборонят. Ладно, проходи, сушись, печь топится, обедать будем.

Степан старался есть не спеша, да не получалось. Отец сказал:

– Вижу, оголодал, понимаю и то, что жить тебе нечем, времена трудные. Дам на двери денег. На одежку сколько тебе надо? Дам. А за жратвой приходи ко мне хоть каждую неделю. В ноябре боровка заколю, выделю и тебе долю. А сейчас возьми картошки, меда да прошлогоднего сала. Я хорошо солю, вкусно, сам знаешь. Вот еще туес с орехом кедровым тебе подарю. Новую кралю не подыскал ли? Надо бы. Нехорошо молодому одному. Вот еще тебе бутыль медовухи. Вдруг кралю в гости позовешь?

Степан переночевал в родном доме, потому что вечером идти с поклажей выло опасно. А утром понес на горбушке мешок с отцовскими дарами. Карман пиджака приятно оттягивала пузатенькая пачечка денег.

Отец проводил его до калитки:

-Заглядывай!

-Непременно! А может, ты, батя, ко мне как-нибудь надумаешь? Адрес ведь знаешь?

– Ну, я-то едва ли. Сам знаешь, сколько тут работы, хозяйство на минуту оставить нельзя. Да не люблю я город, там воздух тяжелый. Да шум всегда. А у нас тихо…

На том и расстались. Степан отнес продукты домой, тотчас отправился на толкучий рынок. Сторговал приличную рубашку и хорошие ботинки, а свой концертный костюм сдал в химчистку.

В доме, где жил Степан последнее время то на одном, то на другом этаже работали сварщики. Пахло кинутыми на пол мокрыми палеными тряпками, это на них сыпались искры от горящих электродов.

– О, черт! – воскликнул Степан, – обалдевший от грохота и металлической гари. – И все это – за мои же деньги!

Топившиеся на лестничной площадке соседи, – стали успокаивать его. Они сами чувствовали себя жуками, посаженными зловредным пацаном в жестяную банку, по которой он колотит сапожным молотком, но, толкуя со Степаном, получали значительное облечение.

-Пора-то ноне – какая? Дерьмократия! – вещала старуха с черной бородавкой на носу. Слепые молодожены в первом этаже живут, так их ограбили до последней ниточки. Подвенечное платье взяли напрокат, сдать не успели, а теперь им за него до конца жизни не рассчитаться. Говорят им, что платье было прошито брильянтами, а теперь, поди, докажи, что это было простое стекло.

– Так то слепые! – воскликнул ученый, – в шляпе и с папкой в руке. – Слеппые-то не сразу и обнаружили пропажу. А у Денисовых, можно сказать, на глазах все ценности из квартиры вынесли. И что? Денисов звонит в милицию, а те отвечают, дескать, у них бензина нет, выехать не могут. И спрашивают Денисова:

– А ты не мужик, что ли? Вон, каким басом говоришь, как Шаляпин! Догоняй, лупи их!

Двое суток грохотали и дымили сварщики. На третий день глянул Степан с первого этажа наверх. Весь подъезд был прикрыт, как древний рыцарь сверху донизу стальным щитом, напоминая декорацию из голливудского фильма о «звездных войнах».

Отдохнул Степан от грохота, настроение улучшилось. Сварщикам он отдал, как и договорились, пятнадцать тысяч. Пять тысяч осталось. Отец все равно не узнает, сколько эта сварка стоила, он в город – ни ногой. Ну и ладно! Самое время пойти в железнодорожный ресторан и как следует обмыть там новый стиль жизни! А что? Современная квартира, супер-дверь, потом глазок врежем, и будет жизнь подающего надежды джентльмена. Да ведь он – артист. Тамарка ездила за границу, не исключена возможность, что его оркестр тоже поедет на гастроли. О! Тогда будет чем похвастать и перед отцом, и перед знакомыми

Железнодорожный ресторан еще недавно был обычно сбором всякого отребья. Всё – на ходу, быстро, столы обшарпаны, стулья расшатаны. Заскочит пассажир перед отходом поезда проглотить тарелку борща со сметаной, под которую обычно маскировался кефир. А еще чаще брали пару стаканов клюквенного киселя, который под воздействием желатина стоял колом, причем, края почти всех стаканов были обгрызены.. Пирожки – с неизвестностью, почти окаменелые. Тут же подавали пиво и бормотуху.

Однако, Степана ждал сюрприз. Вокзальный ресторан преобразился. У входа стоял бородатый швейцар, он показал Степану большой волосатый кулак и выкрикнул:

– Варате!

Слово звучало, как карате, варьете, но означало: от ворот – поворот.

– Почему? возмутился Степан.

– По кочану! – пояснил швейцар, – нельзя без галстука!

– Но я не надел! Может, мне шею давит.

– Без галстука хода нет! Вот, могу дать на прокат за двести рублей, – показал швейцар помятый, грязный, и мокрый не то от пота, не от другой какой-то влаги, галстук.
Степан сообразил, что споры ни к чему не приведут, а если пойти за галстуком домой, вернешься, а в ресторане уже не будет ни одного свободного места. Он повязал омерзительную тряпку себе на шею, швейцар побрызгал на него из пульверизатора сильно разведенным водой одеколоном «Шипр» и протянул руку за чаевыми.

– Где бы присесть? – осведомился Степан у пробегавшего мимо официанта. Прежде бы официант и не подумал бы остановиться, но времена изменились.

– Рекомендую! – сказал с полупоклоном официант, – многие любят сидеть поближе к эстраде, музыка, сами, понимаете. Если вы – насчет дам, то пока занимайте любой столик, оглядитесь, после пересядете.

Степан заметил, что ресторан почти пуст, не то, что в прежние времена. Понятно – цены! Мебель обновилась: столики аккуратные, с пластмассой, имитирующей мрамор, и на каждом – стояла голубая плошка, в которой плавала небольшая круглая свечечка. «Ностальжи»: вспомнился Степану телевизионный сюжет. Сделаешь заказ, официант тебе эту свечечку зажжет, она будет плавать, что-то такое навевать… воспоминания.

Да какие у него воспоминания! Ну вот, в Главносибирске, когда учился в консерватории, с ребятами вечерами в каком-то ресторане подрабатывали. Ну-да! Бифштексы, ромштексы, бефстрогановы разные, котлеты отбивные подают там с пылу, с жару, из огурчиков, свеклы и моркови диковинные цветочки вырезаны. Или поджарка по-русски. Подается на сковородке, а под её днищем другая сковородка с раскаленной солью. Шик, треск, красота!

Ну, и заходили музыканты на кухню перекусить, давали им там гречневую кашу с фаршем. Официантки тарелки с недоеденными котлетами, бифштексами, ромштексами на особый стол за кулисами ставят. Повар вытаскивает из тарелок, окурки, кости обглоданные, из собранного в кастрюльку мяса опять начиняет котлеты, бифштексы лепить, замечательным гарниром украшать. Разогреет – на плите и вновь официантки подают клиентам прекрасные блюда. Тут тебе и медвежатина, и лосятина, и рябчики, и тетерева. Гости ресторана чокаются: за ваше здоровье! С аппетитом закусывают.

С этими невольными отнюдь не ностальгическими воспоминаниями, Семен машинально присел за трехместный столик у стены. Вокально-инструментальный ансамбль на эстраде состоял из любителей, это он понял, сразу, как те заиграли и запели:

Тум-бала,тум-бала,тум-балалайке,
Тум-бала,тум-бала, тум-балала,
Тум-балалайке,шпил балалайке,
Тум-балалайке, фрейлих зол зайн!

– Разрешите к вам присоединиться? – обратился к Степану пожилой обветренный мужчина, державший под руку голубоглазое чудо, девушку лет семнадцати.

– Места не жалко! – ответил Степан, – тут не по билетам.

– И то, правда! – согласился обветренный, которого Степан мысленно прозвал капитаном, так как на смуглой руке его был выколот якорь. Познакомились. Мужик с наколкой был Василием, девушку звали Анжелой.

– Что они там за балалайку тумкают? – удивился Василий.

– Старинная грустная лирическая еврейская песня! – пояснил Степан.

Василий возмутился:

– Россию продали!

Степан сказал:

– Музыканты – причем? Сам музыкант, знаю. Им заказали, заплатили, вот и поют. Знаешь, еще говорят: наше дело шоферское, куда скажут, туда и везем…

– Ты музыкант, так, поди, сыграй и спой нашу сибирскую «Ты мороз, мороз, не морозь меня…»

– Я не певец, я в симфоническом оркестре на виолончели играю. У них же только гитары да ударные инструменты.

– Ладно! Банкет объявляется открытым! – Василий щелкнул зажигалкой и круглая свечка поплыла в голубой плошке, испуская тонкий церковный аромат. Анжела расширила и без того огромные голубые глаза:

– Как красиво!

Графин с коньяком, фрукты, морсы: клюквенный, брусничный… Степан предложил вообще не брать медвежатины, лосятины. Сладкий стол.

– Вегетарианец? – спросил Василий? – А про таких мужей, как я, в песне поётся – ребята семидесятой широты! На севере без мяса не сдюжишь. Специальность? Электрогазосварщик… Анжелка дочь моего начальника здесь в университете учится. Вот я приехал сюда на переподготовку, да от отца Анжелке кое-какие северные подарки привез. Сам знаешь, бывает просто золото, бывает голубое золото, а еще бывает какое?.. Не понял? Мягкое, пушистое.

В это момент оркестр грянул:

– Увезу тебя я в тундру!

Василий подхватил полноватую даму за соседним столиком и закружил по залу

– Может и мы? – робко спросил Степан.

Анжелка положила руку ему на плечо…

Через некоторое время они распочали третий графинчик с коньяком.

– Хорошо сидим, музыкант! – восклицал то и дело Василий, отирая губы галстуком, который ему тоже выдал напрокат официант. – Хорошо сидим! Повторил Василий, – закусь – манго, ананасы, да так оно, может, даже и лучше, разобрало сильнее.

Между тем оркестранты уже покинули эстраду, да и публика стала убывать, как вода в ванне, когда из нее вынут пробку.

Степану хотелось заинтриговать Анжелку:

– Я недавно был с оркестром на гастролях в Вене, публике так понравилось мое исполнение, что после концерта мне набили футляр от виолончели деньгами…

– Рублями? – поинтересовался Василий.

– Да нет! В Вене? Какие там рубли? Доллары!

Люстры под потолком стали гаснуть одна за другой,

Швейцар и метрдотель желали задержавшейся публике доброй ночи.

– Извините нам надо закрывать.

Милиционеры нетерпеливо переминались у входа.

– Ну, до свиданья что ли? – сказал Василий, – я же здесь в привокзальной гостинице остановился. А ты, брат, Анжелу до дома проводи. Даже машину брать не надо, она живет в двух кварталах отсюда.

– Я провожу! – обрадовался Степан. – Да немножко пройтись, проветриться не мешает.

Степану казалось: вот оттолкнется ногами и воспарит над этим осенним городом. Тум балалайка! Хотя причем тут балалайка!

Он принялся объяснять Анжеле, чем отличается симфоническая музыка от всякой прочей. Вершина музыкального искусства! Он будет ей давать контрамарки, и она сможет ходить на любые концерты. Он научит ее понимать симфоническую музыку.

– А у вас дома есть виолончель? – поинтересовалась Анжела.

– Конечно!

– Может, вы мне сегодня и сыграете что-нибудь волнительное? Сейчас так хочется музыки!

– Вообще-то соседи уже спят, но неважно, я потихоньку, есть такой тихий этюд…

Степан долго не мог отворить замок, гремел железной дверью. Наконец они прошли в комнату, там было пустовато, окна были завешаны газетами.

Степан снял с Анжелы пальто. Она прислонилась к нему, всхлипнула:

– Мне так неловко. Ой, уже так поздно! Мама с ума сойдет. Вы мне дайте ключи от двери, я побегу, позвоню из автомата, тут в переулке. Скажу, что задержалась у подружки. Да нет, пальто надевать не надо, я быстро. А вы пока настраивайте виолончель.

– Может, мне проводить тебя туда, к телефону?

– Не нужно. Мне ведь придется маме врать, а при вас я буду стесняться.

Степа подал ей ключ, в голове у него звучали торжественные хоралы: сейчас она вернется и он останется с ней один до утра!

В час ночи в квартире у писателя залаяла кудрявая собака, Писатель вскочил и услышал глухие утробные вопли. «Это у соседа!» – понял писатель, хотел выйти в коридор, но дверь, почему– то, не отворялась. Никак! Тогда писатель вышел на балкон и увидел на соседнем балконе вспышки огня.

– Мы будем тебя поджаривать до тех пор, пока не скажешь, куда спрятал свои заграничные доллары! – слышались пьяные мужские голоса.

– Мамой клянусь, я наврал всё, чтобы перед девчонкой похвастать!

– Все равно какая-то заначка есть! Зря, что ли шляешься по ресторанам? – Имел нашу даму – плати! Сейчас сильнее лампу накачаем…

– Да нет у меня ничего! Не трогал я никого. О-о! Мучители!

– Прекратите! – гаркнул писатель, – я позвонил, уже милиция едет!

– Ври больше! – ответил грубый голос, – мы на всех этажах провода обрезали, все двери заклинили. Трудов сколь затрачено, даму нашу лапал, и все – задаром?

– О-о! – Возьмите виолончель, – больше нет ничего!

– Сгореть нам с твоей виолончелью? Лучше мы её, как и тебя сожжем.

Было слышно, как под струей огня с жалобными звуками лопались струны. Потом грохнула железная дверь, простучали по лестнице каблуки, и все стихло.

Писатель напоил дочь и жену валерьянкой, и вновь пошел на балкон. Там он смотрел на дальние миры в бесконечное время и пространство и слушал тишину. Ему удалось дождаться запоздалого прохожего.

– Товарищ! – обратился к нему писатель, – в нашем доме убили человека, все двери заклинили и телефонные провода обрезали. Тут в проулке телефон-автомат есть, позвоните ноль два, наш адрес: Гузова шестнадцать. Сделаете? Спасибо!

Прохожий не обманул. Вскоре возле дома Гузова шестнадцать замерцали синие маячки.

1 августа 2009 г.