Ржа (повесть - начало)

Рейтинг:   / 5

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Иванов Андрей Владимирович

Просмотров: 6618

2010 год, Выпуск № 3

1.

– Это джунгли!

Алешка посмотрел вокруг.

Вершины сопок тихо розовели в стеклянном небе. Над ними, как жук на нитке, закладывал длинный вираж гулко жужжащий «кукурузник». Ягель и мохнатые веточки «зассыхи» у алешкиных ног исходили прелым ароматом. Тонко звенело комарье.

– Да, ну, нафиг, джунгли! – сказал Алешка, – тут прерия! Индейцы в прерии живут! Я в книжке читал.

Он взглянул на своего друга большими черными глазами в пушистых ресницах.

– Дурак! – снова сказал ему друг Пашка, такой же черноглазый и круглолицый – Если в прерии, то лошади нужны! Ты где лошадь возьмешь? У тебя есть? А в джунглях только лук нужен!

– Я не умею делать лук, – смущенно сказал Алешка, и посмотрел на поцарапанные носки своих резиновых сапожек зеленого цвета.

Он сидел на сухой травяной кочке, вытянув ноги, и рвал ягодки с мохнатых веток. Они блестели и катались в ладони, как дробь.

– Это проще, чем лошадь! – съязвил Пашка.

Он сидел напротив, на кочке поменьше. Она была сыровата, и сквозь штаны к пашкиному заду постепенно подбирался холод.

– А, может, пусть будут лошади? – робко спросил Алешка.

– Ты чо, как маленький… – Пашка вздохнул, – Ты, пойми – так не интересно. Должно быть только то, что есть.

– Ладно, я папу попрошу, – сказал Алешка, – Он умеет делать лук.

– Попроси, – кивнул Пашка.

Они встали. Пашка отлепил от задницы промокшие штаны. Алешка кинул в рот горсть ягод, пожевал, проглотил пахучий сок, остальное выплюнул. Потом еще раз плюнул. Слюна была фиолетовой.

– Губы черные? – спросил он.

– Черные, – сказал Пашка. – Не отмоешь.

Они засмеялись и пошли сквозь кусты карликовой березы в сторону розовых от солнца пятиэтажек, которые издалека выглядели набором детских кубиков.

На следующий день мальчишки встретились под собственным домом. Они были соседями. Пашка жил в первом подъезде двухэтажного двенадцатиквартирного дома, Алешка – в третьем, последнем. Длинный деревянный дом стоял на сваях, и был обшит по цоколю досками. Там, внизу, между ошкуренными стволами свай, на обмотанных толстой алюминиевой фольгой трубах канализации и отопления, был один из их «домиков».

Они поздоровались и помолчали, глядя на улицу сквозь щели в досках. От свай пахло опилками.

– Чтобы сделать лук, нужно хорошее дерево, – начал Пашка, – Верба не пойдет. Лиственница слишком твердая…

– Я спрашивал у папы, – продолжил Алешка, – Он обещал сделать…

Алешка врал. Ему было привычно врать о своем папе. Впрочем, также привычна была для него и правда об отце. И, спроси Пашка сейчас, он бы рассказал, что папа опять напился пьяный. И он, Алешка, понял это, как только переступил порог квартиры вчера вечером. Его рот еще был полон фиолетовой слюны и свежего ягодного вкуса. А квартира была полна оглушающей вони пьяного немытого тела. Ощутив этот запах, Алешка вздрогнул. Он, как всегда в таких случаях, быстро прошмыгнул в ванную, потер там фиолетовые ладони куском белого мыла и умыл лицо. Потом так же быстро, стараясь оставаться незаметным, перебежал в зал, где ему уже было постелено на раскладном диване. Поверх одеяла сидела Алешкина мама. Она посмотрела на Алешку деланно– веселыми глазами и спросила, почему он решил улечься не поужинав. Алешка знал, что прикидываясь веселой, она надеется обмануть его – чтобы он не ощущал всей серьезности и болезненности происходящего. И, жалея свою маму, Алешка обманывал ее – тоже прикидывался веселым…

Все это подумалось в его голове, когда Пашка заговорил о луке.

– А из чего твой папа обещал сделать? – спросил Пашка.

– Не знаю, – Алешка пожал плечами. – Он нигде тут хорошего дерева не достанет. Здесь только лиственницы и кусты.

– Может, он поедет на рыбалку, – снова соврал Алешка (его папа никогда не ездил на рыбалку), – Там, внизу, ведь растут нормальные деревья.

– Мой тоже может поехать на рыбалку, – Пашка знал, что Алешкин папа никуда никогда не ездит, но понимал и прощал такую ложь.

Они помолчали. Сидеть под домом было приятно. Нагретые солнцем доски отдавали внутрь мягкое тепло. Комары сюда не залетали. Иногда приходили какие– нибудь собаки или кошки, которых можно было гладить или, наоборот, пугать криком и страшными рожами.

– Пусть будут луки из вербы, – предложил Алешка, – А если твой папа, или мой, поедут на рыбалку, то наши луки станут просто лучше.

– Ну, да, – Пашка задумчиво потер подбородок, – А мы пока поучимся стрелять.

Они улыбнулись друг другу лицами, рябыми от солнечных капель, брызжущих сквозь щели досок.

– А как мы будем называться? – спросил Пашка, – Ирокезы или сиу? Чероки! Навахо!

– Да, ну нафиг… – поморщился Алешка, – Все эти племена постоянно с кем– то воюют и ненавидят других индейцев. И вообще, какая разница, как называться, если кроме нас тут индейцев нет. Мы будем просто индейцы. Настоящие индейцы.

– Ну, тогда надо что– нибудь сделать, чтобы начать, – сказал Пашка.

– Мы уже начали, – сказал Алешка, – Пойдем делать луки. Резинка для трусов сойдет на тетиву?

Стрелы летали плохо. Даже пущенные под углом вверх, они тыкались в землю метрах в трех от стрелка. Да при этом еще кувыркались в полете. Луки из ивовых и березовых прутьев были сырые, мягкие, не упругие. Через несколько выстрелов они сгибались и больше не пружинили. Алешка сделал тетиву, как и собирался, из бельевой резинки, Пашка – из тонко отрезанной полоски медицинского жгута. Алешкина тетива к концу дня растянулась и болталась так, что он, стыдясь этого болтания, выбросил свой лук. Пашкин жгут лопнул и больно прижег левое запястье.

Они экспериментировали с оружием на самом краю поселка, там, где тундра лежала сырым ковром под сваями последних домов. Но даже здесь шлялись какие– то малолетние карапузы в болоньевых курточках, и полузнакомые девчонки хихикали над лучниками самым подлым образом.

В конце дня было решено нарезать прутьев разной толщины и уложить их на просушку в укромном месте. Таким местом сочли крышу недостроенной и брошенной пятиэтажки, там же, на краю поселка. Охапки прутьев они затаскивали на крышу через чердачный люк по шаткой лестнице, сваренной из арматурных стержней неизвестными строителями. Прутья раскладывали в тени, за выходами вентиляционных коробов. Потом лестницу долго прятали в куче строительного мусора внизу.

Через несколько дней, тоже вечером, они вернулись за прутьями. Раскопали лестницу. Кряхтя и звонко матерясь, минут тридцать втаскивали ее на площадку пятого этажа. Там их ожидал неприятный сюрприз: несколько окурков с желтыми оплавленными фильтрами, втоптанные в цементную пыль.

– Тут кто– то был, – тревожно сказал Алешка.

– Лестницу не нашли, – уверенно ответил Пашка, – Без лестницы на крышу не залезть.

Когда они, оттянув железной лестницей руки и кое– как установив ее в проем люка, поднялись на крышу, ветер взъерошил их волосы и вздул пузырями старые спортивные куртки. На крыше было пусто. Прутья были рассыпаны по бетонным плитам.

– Здесь были, – удивленно сказал Алешка.

– Хм… – ответил Пашка, – Непонятно… Ладно, все равно просохли.

Он подобрал прут и попробовал согнуть. Прут треснул. Пашка походил по крыше и выбрал другой, потолще и подлиннее, и тоже попробовал согнуть. Прут лопнул со звуком новогодней хлопушки. Алешка притащил еще несколько прутьев. Пашка проверил каждый. Один прут хорошо пружинил и не ломался. Тогда Пашка достал перочинный ножик, принялся ошкуривать и подравнивать концы прута. Алешка смотрел, тараща от усиленного внимания глазища.

Пашка прорезал на концах прута круговые бороздки и вынул из кармана тетиву – капроновый шнурок с петельками на концах.

– Помоги, – сказал он Алешке, сел на колени, упер конец прута себе в грудь и, взявшись за другой конец, согнул обеими руками.

Алешка, неловко и торопливо, путаясь в собственных пальцах, натянул капроновые петельки на сблизившиеся заостренные концы. Пашка положил перед собой готовый лук. Лук вышел кривым и вовсе не красивым.

Пашка взял его в левую руку, тронул пальцем тетиву – та расплылась и тихо загудела на ветру. Он, не отрывая взгляда от своего оружия, пошарил рукой по бетону и подобрал тонкий прутик. Осторожным движением поставил прутик на тетиву, вложил другой конец в криво прорезанное ложе. Поднял лук над головой, натянул тетиву и отпустил. Капроновый шнур звякнул, как ненастроенная струна, и прутик взлетел по высокой крутой дуге. Потом упал, кувыркаясь в воздухе. Индейцы засмеялись.

2.

На дне распадка тихо журчал ручей, почти невидимый под черными камнями и салатно– зелеными подушками ягеля. Вдоль ручья густо кустилась береза. В ее зарослях молчаливыми парочками паслись куропатки, оставляя на камнях и ветках маленькие серые и коричневые перышки. Солнце висело над сопочной грядой, прогревая гудящий комарами влажный воздух.

– Нашел! – крикнул Пашка. – Уже четыре!

И поднял над головой серое длинное маховое перо. К нему, шлепая по сырым кочкам, подбежал Алешка:

– Это еще красивее, – выдохнул он, разглядывая изящный изгиб и блестящую поверхность пера.

– Пошли, куда посуше, – предложил Пашка, – подумаем, как их приделывать.

Они отошли от ручья и стали подниматься вверх по солнечному склону распадка. Минут через тридцать, на гребне сопки, они огляделись. Склон, по которому они пришли, был залит желтым медовым светом, противоположный склон тонул в синей тени, и даже отсюда можно было видеть, как вдоль него перемещаются призрачные комариные облака. Здесь, наверху, всегда дул ветер, и комаров сносило вниз.

– Смотри, там кто– то есть, – Алешка указал рукой.

В их направлении по северному склону гребня шагала маленькая человеческая фигурка. Человечек остановился, поднял голову и явно заметил их. Снова пошел, теперь уже точно к ним.

– Блин, – сказал Пашка, – Куда ни пойди, везде кто– то бродит! Вроде, малой какой– то… Чего он к нам прется?!!

– Не знаю… – сказал Алешка, – Он мешать не будет. Если что – прогоним.

Пашка кивнул. Они уселись на теплые плоские камни и разложили перед собой лук, тонкие ровные прутья, перочинные ножики, катушки ниток и перья. Перья, чтобы не улетали, придавили камешком.

– Ну, и чо? – спросил Алешка.

– Надо как– то крепить перья, – объяснил Пашка, – чтобы они ровными были и торчали одинаково с двух сторон стрелы. Ты крепи, как сам придумаешь, и я – тоже. Сравним, у кого лучше получилось.

Они взяли ножики и засопели от напряженных раздумий. Потом каждый начал резать прутик. Пашка расщепил конец прута и пытался закрепить перо в расщепе. Алешка старался процарапать кончиком ножа углубления в прутике, вложить в них перья и примотать нитками. Ни у одного из них толком ничего не получалось. Два пера уже были безнадежно испорчены, когда над камнями замаячила чужая черноволосая голова с узкими темными глазками.

Маленький бледнокожий мальчишка в пыльных брючках и синей спортивной кофточке подошел к ним на несколько шагов и остановился.

– Зайцев видели? – спросил он, отрывисто и нечетко проговаривая слова.

– А ты их чо, ловишь? – спросил Пашка.

– Нет, я зайцевое гавно ем. – объяснил мальчишка.

– Зачем? – удивился Пашка и пристально поглядел в невозмутимое лицо незнакомца. – Ты вообще кто?

– Я – эвен. Вкусно. – ответил мальчишка сразу на оба вопроса.

– Вкусно? – снова спросил Пашка.

– Да, сладкое, – покивал головой пришелец, – Меня зовут Спиря. А вы кто?

– Индейцы, – сказал Алешка.

– А– а… – спокойно сказал Спиря, – А вы видели здесь зайцев?

– А у тебя глисты не заводятся? – спросил Алешка.

– Заводятся, – охотно подтвердил Спиря, – Мне их бабушка выводит. Она в больнице работает, медсестрой.

Он поморщился, вспомнив бабушку, глистов и больницу.

– Спиря, – спросил Пашка, – А ты умеешь перья к стрелам прикреплять?

– Да, – просто сказал Спиря, – Давай, покажу.

Он подсел к индейцам и взял в руки Пашкин ножик и прутик.

– Мне дед показывал, – пыхтя от усердия, гундосил Спиря.

Он аккуратно расщепил конец прута, и вставил туда два подрезанных пера косым крестом. Потом подумал и, для надежности обмотал голубенькими нитками с Алешкиной катушки. Подстругал острый конец стрелы.

– Все, – сказал он.

– А стрелять умеешь? – спросил Пашка.

– Да, пойдем покажу, – кивнул Спиря в строну кустов на дне распадка.

Возле ручья Спиря вложил стрелу в лук и пошел сквозь кусты, пригнувшись, шагая широко и плавно. За ним, подражая ему, сгорбатившись и раскорячивая ноги, шли Пашка и Алешка. Спиря недовольно морщился, слушая, как хлюпают их сапоги. Он делал вид, что раздражен, хотя его нисколько не раздражало присутствие этих русских. Ему нравилась их затея с луком и стрелами. Он хотел похвастаться, как умеет стрелять. Тем более, что стрелять он не умел.

Дед– оленевод, низенький и толстый, приезжая в гости к детям и маясь бездельем в благоустроенной квартире, иногда одаривал Спирю крохами от наследия предков – пел ему, глядя в люстру, тягучие тундровые песни, учил делать стрелы при помощи кухонного ножа или бороться с волком. Волка, стоя на четвереньках, изображал сам дед.

– Уууу, кээре! За глотку хватай! За глотку! Выше! – кричал он Спире по– эвенски.

Показывал сам на себе, как именно нужно хватать, и тут же пытался укусить внука за воротник рубашки. Спиря валился на ковер и хватал деда за глотку. Скоро дед начинал кашлять. Потом долго сидел на ковре, смеялся и смотрел на внука радостными глазами– щелочками. Потом они шли на кухню, дед пил кирпичный чай и лениво курил старую потертую трубку, давая иногда внуку затяжку– другую горького дыма.

– Кури! – говорил дед, – Комары кусать не будут.

Сейчас, в кустах, с чужим луком в руках, Спиря гордился тем, что он эвен:

– Вы волков не бойтесь, пока я с вами, – объяснял он русским, – Волки эвенов боятся. Мы их душим. Вот так!

Он показывал, как именно эвены душат волков. Потом спохватывался, снова пригибался и шел дальше. Алешка и Пашка знали, что волки тут не ходят никогда, но из чувства глубокого уважения к Спире даже немножко боялись волков.

Заметив куропатку на берегу ручья, шагах в десяти, Спиря присел. Алешка с Пашкой рухнули животами в ледяную воду между кочками. Куропатка недоуменно посмотрела на Спирю, моргая черными глазками на маленькой коричнево– серой головке, и стала аккуратно, боком, спускаться к воде, чтобы пощипать багульника.

Спиря поднял лук к груди, держа его горизонтально, натянул тетиву и показал кончиком стрелы на цель. Куропатка снова тупо уставилась на Спирю. Он отпустил тетиву, и стрела, мелькнув между ветками березы, воткнулась в куропатковую грудь. Птица свалилась в ручей и поплыла, барахтаясь вниз головой. Спиря обернулся:

– Я попал, – сказал он недоуменно, и тут же поправился, – Я всегда попадаю!

Они вскочили и побежали вдоль ручья, догоняя быстро уплывающую добычу. Когда птицу достали из воды, она уже не дышала. Стрела вошла ей в грудь всего на пару сантиметров.

– Красивая, – сказал Алешка, разглядывая вблизи рябой узор перьев. А у кого дома мы ее жарить будем?

– Надо здесь, в джунглях, жарить, – сказал Пашка, – Щас костер разведем…

– А спички есть? – спросил Спиря, – Нет? Значит, так съедим.

Он посмотрел на закатившиеся куропачьи глаза, подумал, что никогда не ел сырого мяса и вспомнил рассказы деда о том, что сырое мясо очень полезно.

– Мы, эвены, едим сырое мясо, – заявил он, подумал и добавил, – Поэтому мы сильные и можем душить волков.

Перемазавшись кровью и порезав палец, он Пашкиным перочинным ножиком кое– как освежевал тушку, снял с нее шкурку вместе с перьями. Внутренности выпустил на землю и спихнул ногой в ручей. Потом отрезал кровяно– розовый окорочок и укусил его. Укусил еще раз.

Пашка с Алешкой переглянулись.

– Леш, индейцы едят сырое мясо? – спросил Пашка.

Алешка поднял с камней тушку, отряхнул ее, повертел в руках, чувствуя на пальцах теплый жир и кровь. Зажмурился и укусил.

– Едят, – сказал он Пашке, открыв глаза, – Ничего так, вкусно.

Они с аккуратностью воспитанных мальчиков пообгрызли самые мясистые части куропаткового тельца и бросили остатки в ручей. Все трое ощущали победное удовольствие. Пашка с Алешкой были рады, что их затея с луком не провалилась, а Спиря млел, размышляя о том, какой же он все– таки настоящий эвен – стрелу изготовил, дикого зверя убил, сырое мясо ел.

Губы мальчишек блестели от птичьего жира.

– Спиря, – спросил Пашка, – А ты где живешь?

– У бабушки, – ответил Спиря, – и показал рукой куда– то в сторону.

– А ты, Спиря, хочешь быть индейцем? – спросил Пашка.

Спиря немного подумал, вспоминая мускулистых ирокезов в бабушкином черно– белом телевизоре, и уверенно сказал:

– Да.

– Классно! – сказал Алешка, – Только, знаешь, тебе надо будет делать для нас стрелы.

Спиря кивнул с холодной невозмутимостью последнего из могикан.

– И еще, знаешь... – помялся Алешка, – Индейцы ведь не едят заячье гавно.

– Ладно, – с готовностью согласился Спиря, – Я и сам хотел уже перестать. Глисты. И зайцев здесь мало. Вы вообще видели тут зайцев?

Пашка с Алешкой переглянулись и пожали плечами. Конечно, это было не очень прилично для индейца – не видеть каких– то там зайцев.

3.

Любимым местом домашних игр индейцев было дальнее задиванье. Квартиры их семей, расположенные в одном доме, были одинаковыми, и диваны, столы, телевизоры – стояли на одних и тех же местах. Правда, в Алешкиной квартире царил бедноватый минимализм: диван оброс индейской бахромой, потому что кошка точила об него когти, самодельная книжная полка шатко прислонилась к неровной стене в углу зала, а в родительской спальне стояли у противоположных стен две железные кровати. На одной из них часто лежал в зыбком алкогольном беспамятстве Алешкин отец. Тогда мальчишки выползали из– за дивана и тихо, елозя животами по старому линолеуму, прятались под его кровать. Они играли в индейцев, пробравшихся во временную хижину бледнолицего капитана. Пьяный капитан бредил в беспокойном сне, вскрикивал матерно и спускал с кровати тяжелую руку – шарил по полу в поисках залапанной банки с холодной водопроводной водой. Индейцы каждый раз передвигали банку и дергались от удушающего смеха. Так они вредили бледнолицым.

А у Пашки была в зале большая «стенка» цвета мореного дуба, в которой пещерой Алладина открывался в разноцветном зеркальном блеске бар. Индейцы знали, что бар – это красивое место, где мама хранит косметику. Алешка завидовал пашкиной маме, потому что у его собственной мамы вместо бара было банальное трюмо в прихожей. На трюмо среди пузырьков с духами обычно спала кошка – та самая, которая точила когти об диван.

В Пашкиной квартире они играли в женщин.

– Давай играть в женщин?

– Давай! Пошли за диван!

Это была очень индейская игра. Гораздо более индейская, чем лежать под стонущей кроватью пьяного капитана и молча двигать банку с водой.

Выглядывая из– за массивного темно– красного Пашкиного дивана, они смотрели с суровым прищуром в даль комнаты, где клубилась пыль над седлающими коней американскими солдатами. Враги в синих шляпах собирались вочередной поход, и оставляли свой лагерь почти без охраны. Это был шанс! Тем более, что в лагере томилась похищенная Мария...

Давным– давно, на заре воспоминаний, они очень любили бегать в единственный на весь поселок кинотеатр – Дом культуры «Металлург». Билет стоил 10 копеек, а показывали обычно вестерны – советские, немецкие, итальянские и даже болгарские. Пашка и Алешка, тогда еще не индейцы, а просто маленькие мальчики, быстро поняли, что к чему в этих фильмах: все захватывающие погони, револьверная пальба, кувыркающиеся в падениях кони были не более, чем завлекательной мишурой, скрывающей главное событие – спасение женщины. Женщина – вот единственное, ради чего мужчины убивают.

И тогда они тоже начали спасать женщин. Они представляли себе красавиц из кино – с великолепно наложенным макияжем, аккуратно сбившейся прической, высокой голливудской грудью. Злодеи– ковбои хлестали красавиц по щекам наотмашь, и те падали на земляной пол хижин – изящным изгибом холеного девичьего тела. В этот момент дверь хижины вылетала от выстрела или пинка, и ворвавшиеся как злые духи прерий Алешка и Пашка стреляли в ковбоя, хватали красотку, бросали ее поперек седла и мчались, мчались во весь опор по цветастому синтетическому ковру – еще одной гордости Пашкиной мамы. Так происходило спасение. Алешка и Пашка некоторое время отдыхали за диваном у походного костра, а Мария готовила им еду и стирала одежду.

Алешка придумал называть спасенную Марией. Ему очень нравилось это имя, да и надо же было как– то ее называть. Мария ходила по их жилищу абсолютно голой. Это обстоятельство было логическим продолжением того, что они видели в фильмах: в процессе спасения платье героинипостоянно рвалось, обнажались стройные бедра, бретельки лифчиков отлетали, расходились по швам целомудренные скорлупы корсетов. Поэтому спаситель в кино получал спасенную всегда в несколько подраздетом виде. Они же решили, что так как игра у них идет всерьез, то во всем нужно идти до конца – особенно в спасении женщин. Ну, а если уж те по ходу спасения оказываются раздетыми – это закон, четко зафиксированный на киноэкране, и спорить с ним бессмысленно. Мария не спорила. Голой она стояла у походной плиты, варя индейцам гуляш из оленины. Им льстило, что такая прекрасная женщина теперь будет всегда с ними – в благодарность за то, что они ее спасли. Но вот доходили слухи от лазутчиков подлых сиу: ковбои опять держат в плену красотку, издеваются над ней, заставляя прислуживать себе – обстирывать их и наливать виски! Пыль, прерия, дробный топот неподкованных копыт, вкус настоящего подвига – соленого, как индейский пот... Для следующих спасенных женщин имена уже не придумывали. Их отдавали под командование Марии, и они принимались готовить оленину и стирать индейские штаны. Если игра затягивалась, то за Пашкиным красным диваном скапливалось несколько десятков обнаженных красоток.

– Слушай, – говорил Алешка, – Зачем нам столько?

– Ну, не отпускать же их теперь, – отвечал Пашка, – Их опять захватят ковбои или солдаты. Или сиу, что еще хуже.

– Да, – соглашался Алешка, – но почему они все время стирают и готовят? Зачем столько еды? Пусть делают что– нибудь другое!

– А для чего еще нужна женщина? – логично рассуждал Пашка.

И Алешка не находил, что ему возразить. Нагие красотки возвращались к походному камельку и корыту с мыльной водой.

Игра в женщин прерывалась только появлением Пашкиного папы. Он работал шофером КрАЗа. (Ах, как Алешка завидовал этому обстоятельству!) Пашкин папа, усатый и пузатый, вваливался в квартиру с клубами холодного воздуха или терпким запахом летней пыли, садился на детский стульчик у двери и принимался, гулко сопя, стягивать с ног толстокожие ботинки. От него пахло бензином и тяжелой мужской усталостью. А под окнами урчал, как прикормленный дракон, настоящий КрАЗ – могучий грузовик оранжевой полярной расцветки. Иногда, едва заслышав это урчание, Пашка вскакивал и бежал к окну, увлекая за собой Алешку:

– Папа приехал с охоты! – кричал он.

Они смотрели сквозь оконное стекло, как, вздрагивая, подползает к подъезду орнажево– ребристая кразья туша. Распахивается дверца, и из проема кабины грузно спрыгивает Пашкин папа – все с теми же усами на лице и настоящим пятизарядным карабином в руках.

Через минуту он входил в квартиру и рассказывал Пашкиной маме, сидя у двери на детском стульчике:

– Никого не убил. Росомаху видел, стрелял два раза – не попал.

Слова его звучали, как музыка. Алешка не знал точно, что такое росомаха, и представлял себе жуткую лесную химеру, в которую хищно и мужественно всаживал выстрел за выстрелом Пашкин папа. А Пашкина мама, слушая мужа, в халатике, с кухонным полотенцем через плечо – радостно улыбалась.

Алешкин папа работал грузчиком.

4.

Мальчик Дуди любил возиться в песочнице и плохо разговаривал. Индейцы не знали его настоящего имени и не считали его равным себе. А все потому, что Дуди обладал странной улыбчивой покорностью, которая переводила его из разряда людей куда– то в класс домашних животных. Открылось это обстоятельство давным– давно, наверное, еще весной, когда Дуди впервые появился на детской площадке и пришел в песочницу, где как раз сидели будущие индейцы.

– Ты кто такой? – строго спросил незнакомца Алешка.

Алешка вообще проявлял настороженность по отношению к посторонним.

– Ты чего сюда пришел? – спросил он еще строже, стараясь сделать злое лицо, как у папы, когда тот ругается матерщинными словами на маму.

Перед ними на деревянном бортике песочницы стоял неизвестный смуглый малыш в замызганной курточке и штанишках с оттянутыми коленками.

– Дуди! – сказал малыш и улыбнулся во весь губастенький смуглый рот.

– Пошел вон, – сказал Алешка. – Мы тут играем.

– Дуди! – снова сказал малыш и постарался улыбнуться еще шире, хотя шире уже не получалось, и поэтому он высунул язык.

– Ты дурак? – спросил Алешка.

– Дуди– дуди! – сказал малыш, похлопывая длинными ресницами.

Ладно, – сказал Алешка, – раз ты просто дурак, то играй.

Черноглазый человечек тут же опустился на коленки и принялся что– то лепить из сыроватого песка.

Алешка и Пашка переглянулись.

– Перестань играть! – скомандовал Алешка, – Встань! Сядь!

Малыш послушно и быстро выполнил команды, глядя на Алешку с глупой собачьей ухмылкой. Он сидел прямо на песке.

– Ложись на живот! – сказал Алешка.

Мальчик старательно распластался курточкой по песчаной куче. Пашка и Алешка неуверенно заржали. Они наблюдали подобное первый раз в жизни. Каждый из них считал своим долгом не слушать и не выполнять никаких команд, просьб или пожеланий, если только те не подкреплялись угрозами. А это существо в заношенных штанишках, по малолетству или по незнанию, наоборот, слушалось всех.

– А повернись на спину, – попросил Пашка малыша, – посыпь себе камушков на голову.

Тот все сделал, не отрывая дружелюбного взгляда от их лиц. В его черных растрепанных волосах застряла мелкая галька, которой было много в речном песке из песочницы. Песок прилип к рукам, курточке, коленкам и даже лбу мальчика. Он улыбался.

– Эй, Дуди! – сказал Пашка. – Ешь песок!

Мальчик растерянно покосился по сторонам, а потом заискивающе улыбнулся Алешке.

– Он не будет есть песок, – сказал Алешка, – он не станет.

– Дуди! – сказал Пашка, проигнорировав возражение и тыкая пяткой в песок у самого лица лежащего, – Это – каша! Ешь кашу! Ешь!

Малыш обрадовано схватил горсть песка и положил в рот. Стал сосредоточенно жевать. Было слышно как песчинки влажно хрустят на зубах. Он улыбался. И так же, улыбаясь, взял и положил в рот еще одну горсть, сглотнул. Взял еще.

– Хватит! – крикнули Пашка и Алешка одновременно.

Они посмотрели друг на друга. Им отчего– то было немного страшно.

– Это что за Дуди такой? – спросил Алешка.

– Он ест песок, – ответил Пашка, – и ему это нравится. Давай не будем с ним играть.

– Играй один, Дуди! – сказали они и ушли из песочницы, оставив за спиной жутковатое, необъяснимое и притягивающее – смуглого и болезненно послушного мальчика Дуди.

Они рассказали эту историю всем своим знакомым, и с тех пор на детской площадке стало обычным развлечением – смотреть на Дуди. Вокруг маленького, в старой курточке, Дуди вставали в круг мальчики и девочки и по очереди говорили:

– Дуди, сними штаны! Дуди, грызи палку! Дуди, поешь песочку!

Однажды, пару месяцев спустя, когда они уже знали, что мама Дуди, такая же смуглая и улыбчивая, работает в магазине продавщицей, а сам Дуди иногда ест и нормальную пищу помимо песка – они встретили этого вечнорадостного карапуза возле строящегося двухэтажного дома. Дом получался у строителей такой же длинный, на деревянных сваях, как их собственный. В этой заполярной местности у строителей получались в основном именно такие дома. А мальчик Дуди тащил вдоль дома трехлитровую банку с белой краской. Индейцы пошли следом, стараясь не приближаться, чтобы не выдать себя, но и не отставать – чтобы не потерять из виду поношенный коричневый свитерок и лохматую черную шевелюру Дуди. Вскоре выяснилось, что Дуди тащит краску в песочницу. Они не знали, что он там хочет делать – покрасить песок или просто закопать банку, но в любом случае вряд ли он мог правильно распорядиться такой полезной вещью, как целая банка белой краски.

У самой песочницы они остановили Дуди. Тот, как всегда, улыбался. Банку он отдал по первому требованию и без всякого сожаления. На лице его застыло привычное идиотское выражение радостной угодливости. Казалось, он был счастлив отдать банку, которую так долго тащил.

– Знаешь, – вдруг сказал Пашка, – а ведь он похож на индейца.

– Мне он больше напоминает собаку, – сказал Алешка, – Есть такие маленькие собачки с большими вылупленными глазами, они всегда скачут от радости – даже если пытаешься их пнуть.

– Ты посмотри, у него ведь почти красная кожа и нос чуть– чуть с горбинкой, – говорил Пашка.

– У собак тоже бывает нос с горбинкой, – говорил Алешка, – только собаки умнее его.

– Да, перестань ты, – улыбнулся Пашка. – Если ему раскрасить лицо – это будет настоящий индеец. Вот увидишь!

Они помолчали, задумчиво глядя на белую банку, стоящую у их ног. Дуди тоже молчал, смотрел на банку и улыбался, чуть прищурясь, потому что в его радостно– непроницаемое индейское лицо светило невысокое солнце.

– Дай– ка мне вон ту палочку, – сказал Алешка Пашке, а потом спросил, глядя почему– то вдаль, на изломанную линию горного хребта: – Дуди! А, Дуди! Ты хочешь быть индейцем?

Дуди кивнул. Тогда Алешка взял протянутую ему длинную щепку, подковырнул ею крышку банки и погрузил щепку в густую глянцевитую белую эмаль.

– Дуди, стой спокойно и не двигайся, – сказал он, проводя белой эмалью широкую полосу по смуглому чумазому лбу бессловесного дурачка: – Ну, что, похож, говоришь, на индейца?

– Ты еще на щеках нарисуй, – азартно советовал Пашка, первый раз в жизни наблюдая нанесение на человека настоящей боевой раскраски, – по три черточки, и на носу!

– Сейчас он будет ирокез! – успокаивал Алешка товарища, тыкая щепкой в чужое улыбчивое лицо.

– Не мажь слишком густо, – говорил Пашка, наблюдая, как эмаль белыми ручейками стекает по лбу и повисает жирными каплями на бровях и ресницах Дуди. – А то вместо индейца получится белогвардеец.

Они всегда знали, что белогвардейцы ходили во всем белом и с бледными лицами, а красноармейцы носили красные шинели и буденовки и были широки в плечах – как на картинках в книжке про Мальчиша– Кибальчиша.

– А, может, и правда, сделать из него белогвардейца? – спрашивал Алешка, приступая к разрисовке коричневого поношенного свитерка Дуди, – Индеец получается какой– то не очень... Смотри.

Алешка окунул щепку поглубже в краску и нарисовал на плече Дуди белый эполет.

– Похоже?

– Перестал улыбаться, – сказал Пашка.

Алешка взглянул на Дуди. На смуглом личике оплывала полосами и кляксами белая масляная эмаль. Над низеньким лбом топорщились в подсыхающей краске черно– белые пучки волос. Белые капли и белый эполет сверкали на пыльной вязке свитера. Дуди не улыбался. Он смотрел прямо в лицо Алешке расширенными, как от сильного удивления, глазами. Алешка снова посмотрел на Пашку.

– Это ты на нем рисовал. – вдруг сказал Пашка. – Дуди, это он рисовал на тебе, не я.

Дуди поднял руки, провел ладошками по щекам, густо пачкая их в жирной белизне. Его пухлые губы дрожали и кривились.

– Ты сказал, чтобы я его разрисовал! – задохнулся Алешка от страха и возмущения, он не мог поверить в свою вину по отношению к полуживотному Дуди.

– Нет, – ответил Пашка, – я сказал: если... если его разрисовать, он будет как индеец. А рисовать начал ты.

– Я... – начал Алешка.

Дуди закричал. Просто и по– детски – открыл рот и произнес жалобный, полный слез, обиды и страдания звонкий вопль.

– Ой... – выдохнул Алешка сдавленно.

– Он не сможет рассказать ничего, он же не говорит, – крикнул Пашка, – Бежим!!!

И тут же скакнул в сторону, как заяц, развернулся и помчался, пригибаясь от желания бежать еще быстрее.

Алешка стоял окаменело и глядел прямо в раскрытый рот Дуди. Тот кричал. На лице, измазанном белой краской и оттого вдруг ставшем страшным, совсем не индейским и не детским, горели осмысленные, испуганные черные глаза.

– Дуди, прости меня, – торопливо забормотал и чуть сам не заплакал Алешка, – я не специально, я не знал, что ты так обидишься, ты же никогда ни на что не обижался, прости меня, Дуди, это не я, ты же не помнишь ничего, это не я...

Алешка бросил щепку на землю. И заметил жуткое – его собственная рука была вымазана белой краской. И на резиновых сапогах белели капли эмали. И даже рукав ветровки испачкался белым. Дуди орал. Вперемешку с краской по его лицу текли слезы. Алешке было невыносимо стыдно, страшно и почему– то очень– очень жалко этого чумазого малыша, которого он вымазал дурацкой белой краской из дурацкой банки... Не выдержав мук совести и страха, Алешка развернулся и побежал, топая сапогами по мелкому гравию поселковой дороги. Сердце его билось гулко и часто. За спиной не стихали звонкие страдальческие вопли.

Дома Алешка поставил сапоги в самый угол обувной полки, ветровку засунул комом в шкаф и долго мыл руки под краном в ванной. Он слышал, как на кухне мама гремит посудой в раковине. Краска с пальцев вообще не смывалась. Тогда он ушел в зал, сел на бахромчатый старый диван, поджав коленки к груди. Ему было страшно. Через некоторое время в дверь позвонили. С полминуты кто– то что– то говорил тихим голосом в прихожей, а потом мама позвала:

– Алеша, иди– ка сюда!

Он вышел, на ватных ногах, не смея поднять взгляда на стоящих в дверях белого страшного Дуди и его смуглую, почему– то улыбающуюся, маму.

– Это ты сделал? – спросила она Алешку.

Алешка хотел было соврать, но подумал, что во– первых, индейцы не врут, а во– вторых, у него рука в белой краске, и сказал тихо, напряжением воли сдерживая слезы:

– Я...

– Чем отмывать будем? – спросила весело Дудина мама.

– Вы знаете, у меня есть бутылка авиационного керосина, а еще скипидар, – засуетилась Алешкина мама у двери в кладовку.

Алешка остался один на один с жертвой своего преступления и его матерью. Дуди стоял перед ним, не улыбаясь, и хлюпал носом. Смотрел враждебно.

– Как его зовут? – тихо спросил Алешка.

– Сулейман, – ответила мама Дуди.

– А фамилия? – спросил Алешка.

– Дудиев, – ответила мама Дуди.

«Какая дурацкая фамилия», – подумал Алешка и снова спросил:

– А почему он не разговаривает?

– Он очень плохо говорит по– русски, – объяснила мама Сулеймана Дудиева. – Осенью мы отдадим его в садик, и он там научится. Вы будете с ним друзьями.

– Я осенью пойду во второй класс... – пробубнил Алешка недовольным голосом.

5.

Индейцы ели гуськин лук. Вряд ли кто– нибудь знает, откуда взялось такое название и почему оно было дано невзрачной болотной траве. В этой индейской местности вообще никто не знал названий того, что росло под ногами на склонах бесчисленных сопок и в низинах тундровых долин, похожих друг на друга как близнецы– азиаты. Взрослые делили местную растительность на четыре простых типа: мох, кусты, ягода, грибы. Иногда они знали названия грибов, но нечетко, так что даже не могли объяснить детям, какой именно грибедят. Они утешались расхожим мнением, что в тундре все грибы съедобны. Вероятно, так оно и было, потому что никто и никогда здесь не слышал о грибных отравлениях. Еще взрослые узнавали некоторые ягоды – морошку, бруснику и голубику. Если ягода выглядела иначе, например, была похожей на малину, но синего цвета – они удивленно молчали или говорили «эта ягода». Названия растений на языках местных жителей тоже не приживались, потому что никто не знал этих странных языков, и даже сами местные путались изрядно в родных наречиях. Меньше всего знали учителя в школе и воспитатели в детских садах: они вместе с детьми изучали живой мир по методичкам и учебникам природоведения для средней полосы Европейской России. Узнаваемыми в учебниках были только вороны и одуванчики.

Дети, которые вырастали здесь в тишине северных лет, как птенцы полярных гусей в тундровых болотцах, так же как гуси, когда приходило время, устремлялись по воздуху в глубь материка, унося в своих сердцах сладкие названия детства:«ягода– зассыха», «ягода– медвежий– глаз», «гуськин лук», «медовые цветы», «синяя малина». И каждое новое поколение детей давало свои имена безымянной северной природе,узнавая черные бусинки сладкой зассыхи, от которой синел рот и хотелось в кусты, и с кровяными прожилками медвежьи глаза в красных кожистых веках– листочках, и синюю малину, по вкусу не похожую ни на что вообще, и сахарный дикий шиповник, и разные цветы, одинаково пахнущие медом.

Индейцы ели гуськин лук. Он, как и ягода– зассыха, был съедобен все лето. Это была низенькая болотная травка – белесовато– зеленый стебелек с пучком прямых листьев. Он не пах луком или чесноком, у него не было луковицы. А чтобы съесть его рыхлую, чуть сладковатую сердцевину, нужно было выдернутьстебель из болота и очистить от слоев полупрозрачной растительной пленки. Взрослые содрогались от ужаса, глядя как дети, ползая коленками по желто– зеленым кочкам, едят болотную траву. Поэтому гуськин лук всегда елся вдали от взрослых. И мало кто из родителей мог похвастаться тем, что видел, как его едят.

Алешка и Пашка нашли маленькую полянку гуськина лука совсем рядом с поселком и обрабатывали ее с двух сторон, постепенно сближаясь.

– Смотри, у меня какой! – время от времени говорил один из них, показываяособенно толстый и сочный стебель.

– У меня только что еще больше был, – отзывался другой пасущийся индеец, жуя мягкую болотную растительность.

В нескольких шагах от поедаемой полянки сидел на сыроватой кочке мальчик Дуди и пялил на старших радостные глаза. Старшие не предлагали ему есть гуськин лук, боялись, как бы их опять не обвинили в издевательствах над малолетними. Поэтому Сулейман Дудиев, в мокрых на попе штанишках, сидел голодный на сырой кочке и охранял индейское оружие – два ивовых лука с нейлоновыми тетивами и набор стрел из тонких прямоугольных реек.

Индейцы так ничего толком и не поняли про этого мальчика, но обижать его, судя по всему, не стоило, а сам он был добрый и послушный – и его приняли в племя.

– Все– таки, я считаю, что ему не нужен лук, – говорил Пашка, жуя траву. – Мы свои луки сделали сами. А раз он не может сделать сам – то, значит, ему и не положено.

Алешка был не согласен и возражал. У Алешки имелось обостренное чувство справедливости:

– У всех индейцев есть луки. Мы, конечно, сделали их сами. А стрелы нам делает Спиря. И если Спиря делает стрелы для нас, а мы не умеем, то почему Дуди должен ходить без лука? Ты сам подумай – нам же будет стыдно, что у нас в племени безоружный индеец.

– Тогда почему сразу лук? – Пашка пересаживался на еще не объеденную кочку. – Пусть ходит с копьем или томагавком.

– А он может сделать копье или томагавк? – спрашивал Алешка.

– Томагавк – вряд ли, – рассуждал Пашка, – а копье делать легко, копье – это острая палка.

– Дуди, ты согласен ходить с копьем? – спросил Алешка.

– Дуди! – ответил Дуди и покосился голодными глазами на гуськин лук в алешкиных руках.

Алешка проследил его взгляд.

– Хочешь лук? – двусмысленно спросил Алешка.

– Дуди! – ответил Дуди.

– Вот, дурак, – сказал Пашка. – Иди, найди прямую длинную палку.

Дуди встал, аккуратно сложил луки со стрелами на сырую кочку и пошел в сторону поселка.

– Зачем мы взяли этого дурака в племя? – спросил Пашка неприязненно. – Разве ты видел где– нибудь индейцев– дураков?

– Знаешь, – сказал Алешка, глядя вслед прыгающей по кочкам фигурке в нечистой курточке, все еще чувствуя вину и запах белой краски, – если индеец сходит с ума, он ведь не перестает быть индейцем. Бывают сумасшедшие индейцы. Сумасшедший – это и есть дурак. У индейцев сумасшедшие даже бывают шаманами и разговаривают с индейским богом Маниту.

Пашка не интересовался богословскими вопросами, но для вежливости решил поддержать беседу. Потому что есть гуськин лук вместе и молча – было бы просто нахальством по отношению друг к другу. Так поступают только животные. Хотя он, конечно, не знал, едят ли какие– нибудь животные гуськин лук.

– И как они говорят с индейским богом, эти дураки– шаманы?

Алешка не знал ничего про индейского бога, кроме имени, вычитанного у Фенимора Купера. Он в задумчивости выбрал кочку посуше, сел на нее и огляделся. Пустынная травянистая местность не давала подсказок. Под ногами шевелился от ветра гуськин лук – длинными узкими листьями.

– У индейцев есть место, которое их дом. – начал Алешка неуверенно, припоминая болгарские и советские вестерны. – Это такое место, где стоят вигвамы, хотя бы один вигвам, и столб, на котором вырезан бог.

Пашка глянул на Алешку подозрительно:

– Ты что, наелся уже? Можно, я твою половину съем? – он кивнул на другую сторону полянки.

– Нельзя, – сказал Алешка, – я сейчас доем. Дай подумать... Так вот, там столб стоит, в этом месте, у их дома. И шаманы говорят с этим столбом, и богслышит.

– Во– первых, – сказал Пашка голосом объедающегося человека, – кто тебе сделает такой столб? Во– вторых, где наш вигвам? В третьих, а если не шаман будет говорить со столбом, бог его услышит?

– Нет, если не шаман, то не услышит, – помотал головой Алешка.

– Получается, что великий Маниту слышит только дураков?

– Почему, дураков? – поморщился Алешка.

– Ты только что говорил, что шаманы – сумасшедшие. Они ведь и правда во всех фильмах скачут как дураки и больше ничего не делают. И по– твоему выходит, что вот таких дураков только и слышит бог, потому что они разговаривают со столбом?

Алешка зажмурился. Получалось действительно непонятно.

– Знаешь, что я думаю, – сказал Пашка, не переставая жевать, – я читал в книжке, что все эти шаманы были действительно дураки и только обманывали людей. Своих же, индейцев обманывали. Ты хоть раз видел в кино, чтобы они говорили со столбом, а им бог что– нибудь отвечал? Польза от этих разговоров со столбом была хоть какая– нибудь?

– Нет, вообще никто не отвечал, – Алешка чувствовал, что запутался. – Вообще– то они еще и злые все, эти шаманы. Дураки и злые... Тогда как же индейцы разговаривают с великим духом Маниту?

– Вариантов два, – рассуждал Пашка. Он съел уже много гуськина лука, забрался на чужую половинку полянки и ощущал в себе силы дойти до ее края. – С ним вообще никто не разговаривает. Или разговаривать с ним может каждый. Но если с ним не разговаривает никто, то он, получается, и не нужен. Зачем нужен бог, с которым не поговорить? А индейцы про него постоянно вспоминают, ни к селу ни к городу. Значит, они все с ним могут говорить.

– Фигня какая! – возмутился Алешка еретическим мыслям соплеменника. – А чего же они тогда шаманам верят? Если каждый говорит с богом, то зачем тогда эти столбы и шаманы, которые скачут?

– А– а– а! – вдохновенно поднял палец вверх Пашка, некоторое время прожевывал траву, а потом сказал. – Говорить с богом можно не везде! Есть специальные места, которые ближе к богу, и откуда он услышит – например, на самой высокой горе. Вон, высокая гора – сколько раз ты на нее забирался?

Алешка посмотрел на силуэт далекой и высокой сопки, одним боком нависавшей над долиной.

– Ни разу... Высоко же...

– А ты знаешь кого– нибудь, кто там был? – Пашка продолжал указывать пальцем на вершину горы.

– Нет, – сказал Алешка, начиная смутно прозревать, – и не слышал даже...

– Вот, – сказал Пашка, опуская взгляд на полянку гуськина лука. – И у индейцев так же. Говорить с богом могут все, а не говорит никто, потому что надо на гору лезть.

– А если залезть, – Алешка смотрел на туманную верхушку сопки, расширив черные глаза, – если залезть, то что будет?

Пашка помолчал, думая о том, поесть ли еще или оставить хоть немного брату по оружию. Потом принял решение и сказал:

– У тебя должен быть вопрос к богу. Глупо лезть на такую гору, если на твой вопрос могут ответить внизу. Ты залезешь, бог посмотрит на тебя – какие у тебя вопросы?

– А если нет вопросов? – быстро спросил Алешка, не отводя взгляда от вершины.

– Тогда ты, наверное, не вернешься с горы. Это же такая глупость – беспокоить бога, если у тебя нет вопросов. Лучше уж быть дурачком– шаманом. Или лучше вообще не вернуться.

– А что там, на горе? – спросил Алешка.

Пашка посмотрел вдаль...

– Я ведь там тоже не был... – сказал он. – Пусть Дуди будет шаманом. Они вообще без оружия ходят.

– Да, – тихо согласился Алешка. – Пусть... Ты это все сейчас придумал?

– Это элементарно, – сказал Пашка, – дедуктивным методом узнал. Мы с братом уже второй месяц Шерлока Холмса читаем. Я съел весь гуськин лук.

Дуди вернулся не один. Он шел по тундровым лужам веселой, подпрыгивающей походкой, а рядом с ним шагали каменнолицый бледный Спиря, смуглый пухлощекий толстячок и дылда– третьеклассник.

– Эй, давайте их тоже в индейцы примем! – закричал издалека Спиря.

Пашка и Алешка подняли луки со стрелами и молча смотрели на незваных гостей. Те подошли, встали чуть в сторонке, почтительно разглядывая индейское оружие. Дуди нагнулся к Алешкиным ногам и молча положил на траву дощечку от деревянного ящика. Индейцы в недоумении уставились на него. Пашка догадался первым:

– А... Он палку для копья принес! Дуди, это плохая палка, и вообще, мы решили, что ты будешь шаман.

– Дуди! – радостно сказал шаман.

– Пацаны, это Дима и Коля, они тоже хотят быть индейцами, – представил Спиря незнакомцев, тщательно выговаривая русские слова. – А это Алеша и Паша, они придумали быть индейцами. А это... это шаман, я не знаю, как его зовут.

Спиря подозрительно посмотрел на шамана. Тот радостно улыбался. Дедушка рассказывал Спире, кто такие шаманы. Они могли разговаривать с духами, летать по воздуху на оленьих упряжках, а иногда они бросались на землю и у них изо рта шла пена – белая или розовая. Когда у шамана шла пена изо рта – это считалось очень хорошо: значит, шаман был в силе, и духи его слышали.

– А у него идет пена изо рта? – спросил Спиря.

Индейцы недоуменно покосились сначала на Спирю, потом – на Дуди.

– Мы не видели, – покачал головой Алешка.

– Молодой еще, – со знанием дела сказал Спиря, подражая уверенному хриплому голосу деда, тем самым как бы давая понять, что у Дуди еще все впереди и когда он вырастет, у него несомненно будет идти изо рта отличная пена – белая или, может быть, даже розовая.

Тут пухлощекий смуглый кандидат в индейцы сказал, что знает неподалеку отличные заросли зассыхи, и вся компания направилась в указанную им сторону, по пути знакомясь. Толстенького и смуглого звали Димой, а дылду– третьеклассника – Колей. Оба они имели плоские пухлогубые лица с глазками– щелочками, но на упитанных и смуглых щеках Димы играл здоровый румянец, а Коля слегка напоминал своим бледно– вытянутым монгольским ликом – инопланетянина. Про индейцев им рассказал Спиря сегодня утром, играя у себя во дворе в футбол. И он готов был дать кандидатам какие угодно рекомендации. Алешка и Пашка требовали твердых обещаний изготовить луки и уважать законы племени.

– А какие у вашего племени законы? – спросил толстый Дима, ловко прыгая с кочки на кочку.

– Ну– у– у... – протянул Алешка, – нужно слушаться вождя...

– А кто вождь?

– Мы еще не знаем, – сказал Спиря.

Алешка поморщился и недовольно покрутил головой.

– Вождя надо выбирать, когда народу много. А вообще у нас законы простые: никому не говорить, где наш вигвам, и не ходить на Гору Для Разговоров С Богом.

– А где ваш вигвам? – снова спросил толстый Дима.

– А что такое вигвам? – спросил Спиря.

Алешка снова поморщился. Он в свои семь лет уже прочитал почти всего Фенимора Купера и некомпетентность окружающих его раздражала.

– Вигвам – это такой индейский домик, – объяснял он занудным учительским голосом. – У нас его пока нет, но нам нужно будет его найти или построить.

– А для чего на гору ходить нельзя? Мы же на гору сейчас пойдем... – остановился Спиря.

Перед ними начинался пологий и длинный склон старой сопки. Именно на таких выветреных лавовых склонах любит расти ягода– зассыха – маленькими черно– зелеными полянками.

– Да, это не та гора! – махнул рукой Алешка, злясь на Спирину темноту и необразованность. – Вон – Гора Для Разговоров С Богом!

Все непонятливо, но с уважением посмотрели в указанном направлении. Гора Для Разговоров С Богом высилась над долиной и поселком, цепляя голой каменной верхушкой низкие облака.

– Если зайти на эту гору, – мрачно вполголоса вещал Алешка, – если зайти на самую вершину, то бог разломит твою душу, как хлеб, и увидит в ней всё. И если он не найдет в твоей душе вопроса, на который захочет ответить, то тебе уже никогда нельзя будет вернуться назад.

Со Спириного лица сползло выражение непроницаемого спокойствия. Он глядел на гору, которую видел каждый день, раскрыв рот.

– Сюда, к бабушке, нельзя будет вернуться?

– Нет...

– А к дедушке, в стадо?

– Нет! Вернуться нельзя будет никуда!

– Возьмите нас в индейцы, – сказал очень вежливо Коля, кося глазами в сторону Горы, – мы туда не полезем. Там высоко.

Кандидатов приняли в индейцы по традиции – без всяких ритуалов и церемоний. И увеличившимся в числе племенем принялись ползать на четвереньках по плоским камням, собирая черные глянцевитые ягодки зассыхи. Дуди есть ягоду запретили, так как ее сок сильно пачкался, а они не хотели пачкать Дуди чем бы то ни было. Он сел в сторонке на шершавую каменную плиту, привычно подгреб к себе брошенные луки и стрелы и стал завистливо– радостным взором смотреть, как старшие индейцы едят ягоду.

6.

Когда Алешка ходил в детский сад, его там официально считали дебилом. Он не любил детский сад. Придя туда, он сразу садился на стульчик и не вставал с него часами, таращась по сторонам и ни с кем не разговаривая. Другие дети, как обычно, играли во всякие игры, но Алешка присоединялся к ним очень редко. Ему не нравилась примитивность игр и то, что дети постоянно нарушают ими же выдуманные правила. Например, стоило ему начать играть в войну с кем– нибудь из мальчиков, как тут же выяснялось, что Алешку могут убивать все, кому не лень, а он никого убить не может.

– Кхх! Кхх!!! – Кричал он врагу, выскакивая из укрытия с пластмассовым автоматом в руках, – Трататататата! Ты убит!

Это было честно. Враг не видел его, не успевал среагировать, не имел шансов спастись. Но матерый противник в мятых шортиках сначала падал на детсадовский ковер, потом вставал и с криком «А тут новенький!» убивал Алешку. Алешка тоже падал, но уже не вставал. Потому что ведь было бы совсем скучно играть в войну, зная, что ты – это бесконечные тысячи бойцов, которые всегда будут выскакивать «новенькими» и никогда не закончатся. Он лежал, прижимая автомат к груди, и смотрел в белый высокий потолок, представляя, как постепенно на черной пластмассе его оружия проступает ржавчина, как исчезает в земле и траве его солдатское мертвое тело, и как в конце концов от него остается лишь полузасыпанная песком пустая простреленная каска, одинокая и героическая.

– Смотри, этот дебил опять лежит, – шептались воспитательницы. – Уже второй час, и не шевельнется. А если он что– нибудь вытворит? Кто его знает, дурака?

Алешке не нравилось, когда воспитательницы так говорили про него, и не нравилось, что они думали, будто он не слышит их громкого шепота. Поэтому обычно он сидел на стульчике и представлял себе «мир». Его миром были маленькие воображаемые человечки, которые жили буквально в каждой щели детсадовской группы. Под Алешкиным волевым руководством они строили города на полках с игрушками, делили ковер на несколько государств, избирали себе царей и военачальников, а где– нибудь ближе к обеду или в сончас обязательно начинали войну. Отряды человечков, тараторя на разных языках, пробирались по краям оштукатуренных потолочных балок и схлестывались где– нибудь над воспитательским столом, применяя в зависимости от Алешкиного настроения то двуручные мечи и деревянные арбалеты, то – новейших боевых роботов. Трупы убитых и обломки искореженной техники сыпались за шиворот дежурной воспитательницы.

Такие воображаемые игры требовали огромной сосредоточенности. Иногда Алешка даже не слышал, как его звали на обед или на прогулку. Он сидел на стульчике неподвижно, с открытым ртом и вытаращенными глазами. Его трясли за плечо. А он смотрел на воспитательниц молча и не сразу узнавал, потому что в его голове шумела камнепадом яростная битва или строился новый сверкающий город.

– Ваш мальчик – умственно отсталый, – убеждала заведующая детским садиком Анфиса Васильевна маму Алешки. – С ним нужно заниматься по специальной программе, его нельзя держать среди нормальных детей.

– Почему это? – недоуменно поднимала брови мама.

– Да, вы посмотрите на него! – делала указующий жест рукой солидная, с седыми буклями и массивными золотыми сережками, Анфиса Васильевна.

Алешка сидел перед ними в кабинете заведующей на детском стульчике и неподвижно смотрел прямо перед собой на печатную машинку, установленную на тяжелом начальническом столе. Маленькие человечки уже подбирались к этой машинке, особенно их интересовал веер из гнутых железных рычажков на самом верху. В конце концов из этой машинки мог даже получиться город, если бы можно было посмотреть, что у нее внутри. У Алешкиных ног неподвижно стоял игрушечный самосвал и валялись горой скучные цветастые кубики.

– Он же не играет! – взмахивала пухлыми ладонями заведующая. – Он ни с кем не общается! Он даже не плачет никогда!

– Он нормально общается, он играет! – возмущалась мама. – У него много друзей во дворе, они гоняют футбол, пускают кораблики в ручье! Да, что вы мне говорите, они же к нему в гости приходят!

– Ну, вы же видите! – ярилась заведующая. – Его нужно в специнтернат, там его хоть чему– то научат! У вас же дебил растет!

– Я своего ребенка лучше знаю! – почти кричала мама.

Они обе сильно мешали Алешке своей перепалкой, и он так сосредоточился на штурме маленькими человечками печатной машинки, что потерял слух, перестал моргать, и старался не дышать.

Дома после ужина, когда Алешка катал в зале по линолеуму немудреную боевую технику – жестяные танки, «Катюши» и армейские грузовики – он слышал, как на кухне трезвый и спокойный папа рассказывает маме тихим голосом:

– Да, не переживай... Пойду я к этой Анфисе, скажу ей пару слов...

– Ты ей скажешь, – сдавленным и беспокойным голосом говорила мама, – а она его в интернат для дураков переведет.

– Глупенькая... – говорил папа ласково, – да, когда я сюда приехал, кем была эта Анфиса? Ты знаешь? Ее звали Анфиска– Раскладушка. Она месяцами на землю не слазила: ее на зимниках из кабины в кабину шоферня перекидывала, в долг.

– Как в долг? – спрашивала мама совсем тихим голосом.

– Ну, представь... – как бы устало и нехотя объяснял папа, – мороз минус пятьдесят, два «краза» встречаются на зимнике. У одного в кабине сидит Анфиска, а у другого денег нет. Ну, он и берет ее в долг.

– Так он ей должен был?.. – спрашивала мама.

– Да, почему ей– то! – неожиданно злился папа, – Кто ей что платил? Пожрать дадут – спасибо скажи, и что на улицу не выкидывают! Потом она этого своего встретила... вцепилась в него, он ее в люди вывел...

Папин голос совсем стихал, и в квартире на несколько минут воцарялось молчание. Алешкин папа вспоминал те времена, когда только приехал в эти мерзлотные края – молодым, красивым, злым; как он открывал ногой дверь в единственный на весь поселок ресторан, и все мужчины в дымном низком зале вставали со стульев, как мальчики, приветствуя его тяжелый взгляд имассивную плечистую фигуру. Мама молчала, пораженная тем, как низко может пасть женщина – существовать месяцами в кабинах грузовиков, продаваясь за невыкидывание на мороз и не имея возможности даже подмыться. Алешкапредставлял, как Анфиса Васильевна, с ее седыми кудряшками старушечьей «химии», золотыми сережками и в белом халате сидит в кабине грузовика КрАЗ оранжевой полярной раскраски. Машина ревет мотором, ажурные серьги мелко дрожат в мясистых ушах пожилой заведующей, а рядом с ней крутит баранку мужественный шофер в измазанной солидолом старой теплой рубашке... Потом папа вставал и шел в спальню – лежать на кровати и читать книжку, мама принималась греметь посудой, а «Катюши» оглашали пронзительным минометным воем окрестности поцарапанного дивана.

На следующий день Алешку в детский сад повел папа — шел по темнойи морозной утренней улице и курил, то поднося руку с сигаретой к лицу, то опуская вниз. Алешка по– привычке пытался взять его за руку, как маму, и обжигался о сигарету. Папа тихо ругался, перекладывал тлеющий в темноте огонек в левую ладонь, а потом, почти сразу, снова в правую, потому что курить левой рукой было неудобно. Он шел быстро. Алешка отставал, догонял его бегом, хватал за руку и обжигался.

Алешкин папа о чем– то поговорил с заведующей, не пустив сына за собой в кабинет. Вышел молчаливый и спокойный. И, оставив Алешку стоять в раздевалке, ушел.

Днем вдруг Алешка услышал папин голос за дверью группы, вскочил со стульчика, на котором сидел часа три, выглянул в коридор и увидел: папа шел между рядами хрупких детских шкафчиков – огромный, черный. От его ледяной с мороза одежды шел пар, и он двигался вбелесых клубах страшным инеистым великаном. На правом плече он легко нес два заиндевелых ящика с замороженной овощной смесью. Иногда он приносил такие ящики домой, и тогда мама, почему– то радуясь, жарила эту смесь на сковородке. (Алешке казалось, что жареная овощная смесь источает рвотный запах, он ненавидел ее.)

Папа открыл ногой дверь в кабинет заведующей и гулко бухнул сразу оба ящика об пол, так что от них поднялись облачка искристого инея.

– Всё? – спросил папа.

Всё, – ответила, выходя к нему, заведующая в белом халате. – Спасибо вам большое!

Она была очень рада этим ящикам.

В тот день все дети в детском саду и даже дети воспитательниц у воспитательниц дома были накормлены чудесной болгарской замороженной овощной смесью, от которой Алешке хотелось блевать.

Впрочем, в детском саду его больше не называли дебилом. И даже наоборот. Однажды воспитательница вдруг усадила его перед всей группой и сказала добрым голосом:

– Дети, сидите тихо и слушайте. Сейчас Алеша расскажет вам сказку. Он знает очень много интересных сказок.

Алешка от удивления долго молчал, глядя на ребятишек. Те сидели на стульчиках и смотрели на него заинтересованно – им хотелось сказку. Он не знал сказок, кроме банальных «Колобка», «Курочки рябы» и прочих, какие знали все. Тогда он представил себе маленького человечка, маленького дракона, маленькую принцессу, и начал рассказывать...

После этого каждая воспитательница знала, что делать, когда от детского гомона начинает болеть голова: нужно просто выдвинуть Алешкин стульчик на середину комнаты и усадить перед ним детей.

7.

Индейцы предприняли несколько попыток построить вигвам. Главная проблема была в материале для строительства. Точнее, в его отсутствии. Ведь индейское жилище, судя по книгам Фенимора Купера и казахским вестернам, представляло собой круглый шатер из длинных жердей и звериных шкур. Жердей можно было нарубить много – туристическим топориком, который лежал дома у Алешки под кухонным столом. Аккуратный черный топорик с обрезиненной пупырчатой рукояткой. Конечно, жерди из тундровых лиственниц вышли бы не очень ровные и совсем не длинные, да, и рубить их было бы тяжело, но по крайней мере это было возможно. А вот где взять шкуры – не знал никто. У Спири дома лежала одна оленья шкура, на полу в детской. Но бабушка, конечно, сразу заметила бы ее исчезновение. Поэтому первый индейский вигвам оказался сооружен из самого распространенного в заполярной тундре строительного материала – пустых солидоловых и солярковых бочек. Они были цветные – синие, красные, зеленые, желтые, иногда с непонятными надписями или цифрами. Индейцы подкатывали гремучие бочки к месту строительства и выставляли аккуратным прямоугольником. Сверху клали разнокалиберные доски, найденные возле строящихся домов, покрывали их обрывками стянутого с теплотрассы рубероида и листами сверкающего дюралюминия того же происхождения. Поверх снова ставили бочки – возводили крышу вигвама. Это было самое тяжелое – делать крышу: приходилось, краснея от натуги и охая, поднимать тяжелые бочки почти на высоту собственного роста и устанавливать их на шатких вигвамных досках. За каждую бочку брались вчетвером.

Вигвам получился отличный. Он располагался посреди двора, поближе к Пашкиному подъезду, – внушительная двухступенчатая пирамида из нескольких десятков разноцветных бочек. В дальнем торце прямоугольного вигвама находился завешенный грязной тряпкой узкий вход. Пожалуй, эта тряпка больше всего сближала данное жилище индейцев с его многочисленными киношными образцами.

Индейцы всем племенем набились внутрь и некоторое время сидели молча, щурясь от блаженства. У них был собственный дом. Убежище. Вигвам. Сквозь щели между железными стенками бочек в жилище проникали пыльные лучи света. Пол был выложен квадратами коробочного картона с китайскими иероглифами.

– А что делают в вигваме? – спросил индеец Спиря, который видел мало вестернов и не читал книжек.

– Едят, отдыхают и держат пленников, – ответил начитанный индеец Алешка.

Он достал из кармана курточки специально прихваченную из дома банку сгущенки. У индейца Коли нашелся перочинный ножик. В банке пробили две маленьких дырочки и пустили ее по кругу – как трубку мира. Каждый приложился к обслюнявленному отверстию и наполнил рот вязкой молочной сладостью. Когда банка дошла до Дуди, она была уже почти пустой, но еще немного сгущенки из нее можно было высосать. Однако индейский шаман Дуди не умел высасывать сгущенку из банок, поэтому он просто подержал во рту сладкий жестяной край. Допил сгущенку толстый индеец Дима.

Дима происходил из очень мужской семьи. У него был папа – интеллигентный якут квадратного сложения, в больших роговых очках. Были два старших брата, названные в честь деда и прадеда – Гавриил и Мичил. (Дед был крещеный, за что его и проклял в конце– концов прадед, не крестившийся до самой смерти из принципиальных соображений.) Еще была мама, скромная якутская жена и мать, вместе с рождением Димы потерявшая последнюю надежду обрести в жизни помимо этой горластой и плечистой мужской оравы тихое утешение – маленькуюясноглазенькую дочку. Вместо доченьки от мамы и папы произошел Дима, такой же квадратный и сильный, как его братья. Дима хорошо кушал. Мама любила, когда Дима кушал. Муж разрешил ей баловать младшенького, раз уж не вышло дочки. Старшие сыновья выросли парнями резкими в словах, размашистыми в движениях и всегда готовыми если не подраться, то похохотать. Их папа был горд своей национальной принадлежностью, и они, подражая ему, старались при каждом удобном случае говорить на родном языке, даже в школе или среди русских знакомых. Если к Димке приходили в гости мальчишки, братья запросто могли впустить только якутов и оставить русских детей топтаться под дверью. Русских они, веря словам отца, считали оккупантами, которые хитростью и силой не позволили когда– то образоваться гордому и независимому якутскому государству. Их юные души грело сознание принадлежности к особому, пострадавшему от иноземцев, народу. Еще они любили играть во дворе своего дома в хоккей с шайбой и читать книжки о приключениях, напечатанные изломанной якутской кириллицей.

Дима, благодаря материнской ласке и сладостям, рос человеком гораздо более мягким. И когда мама его спросила, почему он так плохо кушает, он ответил, что пил сгущенку из банки в индейском вигваме и не очень хочет есть.

– Вы пили все из одной банки? – спросила мама, поморщившись от негигиеничности этой дружеской трапезы.

– Да, – сказал Дима просто.

– А кто там был? – спросила мама.

– Паша, Алеша, Коля, Спиря и я. И еще Дуди.

Мама спрашивала по– якутски, а Дима отвечал по– русски. Ему это разрешалось.

– Спиря – эвен? – спросила мама, поморщившись еще сильнее.

– Я не знаю, – ответил Дима.

Он думал о том, где ему взять настоящий якутский лук – короткий, составной, с обратным изгибом ложа, как на картинках у Нюргун– боотура в журнале «Чуорончик».

Скоро они собрались в вигваме для выбора вождя. У всех кроме Дуди были хиленькие ивовые луки со стрелами, которые они сложили в кучку посреди вигвама, а сами расселись вокруг. Перед таким важным делом индейцы всегда курят трубку мира. У Спири дома было несколько старых дедовских трубок, и он мог бы запросто утащить одну из них. Но Спиря не знал ничего об индейских церемониях и поэтому просто сидел, слегка благоговея от величия момента: он первый раз участвовал в выборе вождя. Алешка, более начитанный и сведущий в вопросах североамериканских этнических традиций, вытащил из кармана несколько палочек от веника. Они с Пашкой, за неимением решительности и денег на сигареты, тайком от взрослых покуривали веник, который стоял за трубой отопления в туалете у Алешки дома. Веник был сделан из каких– то толстых травяных стеблей, с дырочкой в серединке, и отлично курился.

– Это трубка мира, – объяснил Алешка собравшимся воинам. – Нужно покурить сначала, а потом уже вождя выбирать.

Все молча согласились. Лица собравшихся выражали уважительное одобрение древнему ритуалу. Алешка подпалил вениковый стебель спичкой и пару раз пыхнул дымом с запахом жженой бумаги. Передал веник мира направо. Курить взатяг никто, кроме Спири, еще не умел. Каждый подымил немного как мог, после чего окурок веника выбросили наружу через щель между бочками. Повисло молчание, так как выбирать вождей прежде тоже никому не приходилось.

– Нам нужно выбрать кого– то, кто будет всеми командовать, – объяснил Алешка.

– Командира? – спросил Спиря.

– Вроде как, – согласился Алешка.

– Я хочу! Я! Давайте я буду командиром! – сразу загалдели наперебой воины, подпрыгивая от нетерпения на картонных ковриках.

Алешка растерялся. Он почему– то совсем не думал, что власть над племенем покажется его друзьям столь притягательной.

– Давайте кинем жребий, – предложил рассудительный Пашка. – Как раз и спички есть. Кто вытянет короткую – тот вождь. Честно.

– А если вытянет Дуди? – спросил толстый Дима.

– Ну, тогда перетянем... – сказал Пашка

– А если Дуди второй раз вытянет? – снова спросил толстый Дима.

Дуди сидел и таращил большие блестящие глаза.

– Так не бывает, – сказал Пашка.

– Все равно, так уже не честно получится, – сказал Дима. – Спички – это нечестный способ.

– Дуди – шаман, – собравшись с мыслями, вступил в спор Алешка. – Шаманы не бывают вождями племени. Разве может дурачок быть вождем. Он даже говорить не может.

– А почему он не может говорить? – спросил толстый Дима.

– Русского языка не знает, – ответил Алешка.

– А как же он тогда понимает? – спросил пытливый толстый индеец, и скомандовал. – Дуди, закрой глаза, открой рот!

Шаман племени послушно зажмурился и разинул рот так широко, как только мог.

– Он знает русский язык, – заключил толстый Дима и добавил несколько слов на якутском.

Шаман не реагировал, сидел с распахнутым ртом и так старательно жмурился, что даже немного дрожал.

– Вот видите, а якутского он не знает, – сказал толстый Дима.

– Дуди не может быть вождем! – поморщился недовольно Алешка. – И спички тут ни при чем! И язык тоже! Какая разница почему он не говорит, вождь должен говорить, давать распоряжения...

– А что еще должен делать вождь? – спросил спокойный Спиря.

– Действительно, непонятно, – сообщил из дальнего угла вигвама индеец Коля.

Он этим летом был переведен в третий класс, и тоже читал Фенимора Купера, но не мог припомнить там ни одной сцены выбора вождя. Все вожди у Фенимора Купера были уже назначены – раз и навсегда.

– Вождь – это главный человек в племени, – начал импровизировать вслух Алешка, стараясь говорить в уверенном бодром тоне, – он отвечает за все племя. Если индейцы пошли на охоту, а в это время начался дождь – виноват вождь, потому что не предупредил о дожде. Если охотились и ничего не добыли – виноват вождь, потому что не научил охотиться. Если кто– то сломал ногу или кого– то убили враги – виноват вождь...

– А вождь может выбрать себе самый лучший лук? – перебил его Коля.

– Нет, – помотал головой Алешка, – вождь не может брать чужое.

– А если мы будем пить сгущенку, вождь имеет право пить первым и сколько захочет? – спросил Дима.

– Нет! – возмутился Алешка. – Вождь вообще должен пить сгущенку последним! Если он хороший вождь – ему оставят много сгущенки, а если не оставят – значит, он плохой вождь.

– А если мы выберем вождя, а кто– то не согласится, – задумчиво спросил Дима?

– Если его выбрали все, он не имеет права отказаться, – однозначно сформулировал Алешка суть выборов главного индейца.

– Я говорю: если кто– то другой не согласится, что выбрали именно этого вождя, – продолжал настаивать Дима, невозмутимо глядя темными щелочками глаз над толстыми румяными щеками.

– А... – понял Алешка. – Согласиться должны все! Все ведь обязаны слушаться вождя и делать, как он скажет.

– Вождь всегда во всем виноват, сгущенку пьет последним и обязан думать за все племя? – спросил ехидно Пашка.

– Да! – радостно кивнул Алешка.

Наконец– то его поняли.

– И он не может взять себе лучший лук, и не может отказаться, если выбрали вождем? – спросил снова Пашка.

– Да! – опять кивнул Алешка.

Он думал, что теперь, когда власть над племенем дает мало преимуществ, можно будет наконец спокойно приступить к обсуждению кандидатур.

– Тогда я предлагаю, чтобы вождем был ты!!! – радостно рявкнул Пашка и подпрыгнул от удовольствия. – Кто за?!! Поднимите руки!

Руки потянулись к дощатому потолку вигвама.

– А... – сказал растерянно Алешка, – Я не...

– Дуди! Подними руку! – крикнул Пашка.

Дуди судорожно схлопнул уставшие челюсти, открыл глаза, посмотрел на окружающих радостным взором и поднял чумазую ладошку над головой.

– Тебя все выбрали, – сказал Пашка, давясь хихиканьем. – Ты наш вождь! Ты не имеешь права пить сгущенку первым и не можешь отказаться быть вождем!

– Хорошо! – принял вызов Алешка. – А вы все должны меня слушаться!

– Будем! Будем слушаться... – проборматал Пашка, вытаскивая из кармана курточки банку сгущенки, – Будем.. Будем...

Лица индейцев выражали согласие с происходящим. Теперь они были настоящим племенем – у них был вождь.

Впрочем, сгущенки вождю они оставили вполне достаточно. Дуди, ведь, все равно не пил.

8.

Под руководством вождя предстояло наконец начать делать что– нибудь целенаправленное и героическое. До этого все занятия племени ограничивались поеданием зассыхи и болотных трав, стрельбой из лука по нарисованной мишени и распитием сгущенного молока, которое они таскали из дома или воровали в магазине. Эти приятные вещи, конечно, могли продолжаться бесконечно, но индейцу нужно совершать подвиги. Разве кто– нибудь видел в кино, чтобы индейцы не совершали подвигов? В этом плане индейцы даже превосходят военных. Потому что встречаются фильмы, в которых военные вообще ничего не совершают, а только ходят и разговаривают. А уж если на экране появился индеец, то он, не успев сказать и пару слов, сразу приступает ксвершениям. Такова индейская природа, что тут поделаешь...

И, конечно, первым героическим мероприятием, которое запланировал Алешка, был поход. Вообще, в их поселке среди семейных людей летом было принято ходить «в походы». Для этого были нужны: маринованная с луком оленина в трехлитровой банке с капроновой крышкой, водка, немного картошки, спички и резиновые сапоги. Большинство семей уходили от поселка в тундру на несколько сотен метров, усаживались, где посуше, разводили костер, жарили шашлыки и выпивали. Некоторые, самые молодые и активные, ходили «в поход на сопку». То есть брали все вышеперечисленное и занимались тем же самым на сотню метров выше по склону. Такие «походы» в виду их принципиальной негероичности даже не рассматривались индейцами.

В поход решено было отправиться «через Депутатку».

Депутатка – это река. Ее название казалось настолько привычным, что никто не задавался вопросом, откуда оно взялось. Также их не интересовали ни происхождение, ни внешний вид этой реки. Она пахла ржавым канализационным люком и несла свои неглубокие и непрозрачные рыже– коричневые воды откуда– то из– за поселка, протекала через местную промышленную свалку и куда– то утекала. Неважно – куда. Взрослые говорили, что когда– то в ней водилась рыба, но потом на реке поставили «приборы», чтобы делать золото. И вода испортилась. Подходить к реке, переходить через нее, смотреть на нее, дышать рядом с ней – категорически запрещалось всем детям поселка.

Сбор был назначен утром в вигваме. Каждому было велено взять с собой что– нибудь съедобное, потому что поход обещал быть долгим и опасным.

– А зачем мы туда идем? – Спросили индейцы вождя.

– Не знаю, – глубокомысленно ответил Алешка, – Какой интерес идти, если знаешь, зачем идешь! Вот мы пойдем и что– нибудь найдем. В этом самое интересное.

Запасенный провиант отличался разнообразием. Сам Алешка трезвомысляще взял из дома полбуханки белого хлеба, Пашка – привычную банку сгущенки, толстый Дима – ломоть копченой колбасы, Коля – горсть клубничных карамелек, а Спиря – почему– то разрезанный пополам свежий огурец.

– Почему он разрезан? – спросили Спирю

– В карман не влезал, – объяснил он.

Дуди принес банку маринованных кальмаров.

На краю поселка они встретили Капусту. Это был Алешкин одноклассник – смешной неопрятный мальчишка, с вечно сопливым носом и назойливым характером. Он был противным и никто не хотел с ним дружить.

– Вы куда? – спросил Капуста толпу индейцев, томясь бездельем и одиночеством.

– Никуда, – гордо ответили ему индейцы. – И тебя не возьмем.

Оставив за спиной заинтригованного Капусту, они пересекли главную и единственную здесь транспортную артерию – широкую пыльную грунтовку – и углубились в зеленую тундру. Они шли по направлению к гряде высоких мрачных сопок на краю долины, где текла вонючая Депутатка. По пути некоторые пытались собирать ягоды и гуськин лук, но это настолько замедляло движение группы, что разозлившийся вождь запретил вообще что– либо есть. Члены племени повиновались, и только один Пашка срывал попадающиеся по пути ягодки и клал в карман.

На полпути от поселка до Депутатки располагалась местная достопримечательность, о которой взрослые давно забыли, потому что это был всего лишь желтый металлический квадрат, площадью с пару письменных столов. Он слегка торчал своей крашеной плоскостью из спокойной болотной лужи.

– О– о– о... – привычно выдохнули индейцы, увидев снова его желтый блеск. – Это бульдозер...

Это и правда был бульдозер, утопленный здесь неизвестно когда безалаберным трактористом. Из болотца торчала только крыша кабины. Приходя сюда, мальчишки каждый раз спорили до хрипоты – успел ли выскочить тракторист из провалившейся в зыбкую почву машины или так и сидит до сих пор за ржавеющими рычагами. Алешка думал, что сидит. Ему нравился трагизм этой картины.

Слегка поспорив и в очередной раз не обнаружив желающих прыгнуть с кочки на желтый остов механического утопленника, они побрели дальше.

Постепенно ягодные поросли и холодные болотца стали редеть и мельчать. Под ногами захрустели камни. Скоро вся тундра осталась у них за спинами, а впереди раскинулся марсианско– апокалипсический пейзаж. Желто– рыжие дюны бугрились во все стороны до самой горной гряды. Из песка между хилыми кустиками травы торчали осколки камней, куски бетона, кривые стебли ржавой арматуры, стекло, гнилые деревяшки, разбитые и неразбитые старые телевизоры, дырявые сапоги и автомобильные покрышки. Индейцы шли между песчаными откосами, и мусора вокруг становилось все больше. Он начинал громоздиться кучами, наслаиваться, сверкать на солнце и поражать воображение. Они проходили рядом с горой ржавых двутавровых балок, каждая из которых была шириной в лестничный марш и длиной с грузовик. Потом были штабеля растрескавшегося шифера, высотой в три человеческих роста. Сверлильные и токарные станки стояли в два слоя, друг на друге, широкой квадратной поляной, уходя шеренгами в склон ржавой дюны. Бока их чугунных станин матово блестели из– под лоскутов зеленой краски. Ящики и контейнеры, скрывавшие в себе непонятные, пахнущие ржавчиной и смазкой, забытые механизмы. Кучи гниющей спецодежды. Рулоны драного брезента. Залежи пустых солидоловых бочек и стада рыжих от старости автомобильных скелетов... Промышленная свалка в этих местах была великолепна тем, что никому и в голову не приходило увозить куда– то мусор, сжигать его или закапывать. Невозможно вывезти из тундрового поселка для переплавкижелезный лом, который когда– то был станками, приборами, машинами. Некуда девать списанные по браку стройматериалы, отслужившие свой срок белазные шины, противогазы, шахтерские каски и уличные фонари. Все остается здесь. Гнилая река Депутатка, разливаясь весной, заносит это кладбище научно– технической революции слоями кислотно– желтого ила, но оно продолжает расти – вверх и вширь, легко побеждая слабую и больную северную природу.

Индейцы постояли немного у похожего на китовую тушу вертолетного остова, впривычных оранжево– синих северных пятнах. Усталые лопасти свисали широкими гнутыми щупальцами со лба мертвого чудища. Пустая кабина чуть свистела на ветру дырявыми окнами. Алешка помнил этот вертолет. Тогда он сам был еще маленький, и родители, отправившись в «поход на сопку», несли его на руках. С ними шли еще несколько семей. Они остановились и развели костер для шашлыков на широком уступе, высоко взойдя по крутому склону.

– Смотри, Алеша, вертолет, – показал ему рукой кто– то из взрослых, и Алешка посмотрел.

Далеко, за несколько вершин от них, через горный хребет перелетела оранжевым шершнем тяжелая машина. Она почему– то начала снижаться вдоль обрывистого горного склона, медленно, как будто в поисках чего– то или кого– то. А потом ветер качнул ее мягко, и она задела стрекозиным хвостом каменную стену. Вертолет плавно скользнул вниз. Секунды две он летел вдоль склона, чиркнул железным пузом по камням и закувыркался, разбрасывая вокруг себя деревца и куски железа. Было очень тихо – звук не доходил так далеко. Сочувственно покачав головами, взрослые вернулись к шашлыкам. Намного позже Алешка узнал, что один пилот выжил, хотя и сломал позвоночник, а другого вместе с креслом вырвало из кабины, и он умер от этого. В кабине до сих пор стояло одно кресло. Обрезанные концы привязных ремней распушились и выцвели на солнце.

Передохнув, индейцы принялись за поиски. Никто из них не давал себе отчета в том, что именно они ищут. Им нужно было что– то интересное. И так был устроен мир и сами они, что интересным считалось лишь то, что может гореть, взрываться, издавать страшные звуки, обжигать прикосновением или просто жутко выглядеть. Первой их находкой оказался Капуста. Он провалился ногой в илистое дно ядовито– оранжевой лужи, не мог вытащить сапог, увязал все глубже и потому издавал страшные для самого себя звуки.

– Помогите! – орал он, вылупив в глубокое синее небо пустые от страха серые глаза. – Кто– нибудь! Помогите! Я умираю!

Индейцы, идя на звук, преодолели две песчано– гравийных дюны с вросшими в них гигантскими шахтовыми механизмами, и спустились к ржавой луже. Вытащив Капусту из грязи, они бросили ему перемазанный оранжевым илом сапог и спросили:

– Ты зачем сюда пришел?

Капуста, хлюпая носом, сидел на песке и обувался. Его белокурые волосы трепал ветерок, а по лицу текли слезы и сопли.

– Я хотел пойти с вами... Что это за место? Мы так далеко от дома... Мне мама не разрешает... А если мы не найдем дороги назад? – голос его срывался на плач.

– Если тебе мама не разрешает, так чего ты за нами пошел? – спросил Алешка еще раз, злым голосом.

– А вам разрешает? – спросил Капуста.

– Нет, – сказал Алешка, – и нам не разрешает... Ладно, раз пришел, держись рядом. Но запомни – ты не с нами!

Капуста вытер сопли и покивал головой.

– Что– нибудь интересное видел? – спросил Пашка.

– Да! – обрадовался Капуста тому, что может помочь индейцам. – Тут шины. Очень много, такая гора! Как пятиэтажка! Недалеко!

– Что– то мы не видели гору из шин... – подозрительно пробормотал Алешка.

– А она в яме! – Капуста стоял перед ними, в одном зеленом сапоге и одном оранжевом. – Пойдемте, я покажу!

Племя вытянулось в цепочку через дюны за непрошенным проводником.

Гора автомобильных шин, и правда, впечатляла. Она располагалась в складке местности – глубоком и широком овраге, по дну которого тек слабенький ручеек. С одного из откосов оврага когда– то начали сбрасывать старые автомобильные покрышки. Они падали вниз, образовав со временем гигантскую кучу: огромные белазовские, напоминавшие грубым четким рельефом шкуру дракона, помельче – от кразов и камазов, легкомысленные уазиковские бублики. Теперь они лежали друг на друге во всю высоту оврага, как стена пятиэтажного дома, а в ширину основание черной кольчатой пирамиды было с половину школьного двора. Индейцы стояли у подножия резиновой горы, задрав благоговейно головы.

– Вот бы ее поджечь... – прошептал кто– то из них.

Алешка представил огненный факел, заметный из любой точки долины.

– Нет, – сказал он твердо, – Всю поджигать не будем.

Они натаскали маленьких легких шин в лежавшее отдельно от горы колесо самого мелкого из белазов, прозванного в народе «Жигули». Туда же кидали сухие доски и большие куски мутного полиэтилена, который лохматился на ветру по высоким склонам оврага. Пашка достал спички и поджег полиэтилен сразу в нескольких местах. Медленно разгоралось.

При взгляде на огонь всем сразу захотелось есть. Нашли доску почище, положили ее на два камня, разложили припасы. Коля нарезал хлеб и колбасу перочинным ножиком, потом, неловко взрезая жесть, открыл Дудевских кальмаров. Съели все за минуту. Алешке оставили две карамельки и бутерброд в виде кусочка хлеба с кружком лоснящейся колбасы и мокрым ломтиком морского головоногого. Алешка ощущал, что не вполне доволен ролью вождя.

Тем временем костер набирал силу. Сначала в него бросали маленькие кусочки шифера, который взрывался с веселыми хлопушечными щелчками. Потом Пашка достал из кармана два охотничьих патрона.

– О– о– о! – загудели индейцы одобрительно, рассматривая их красные пластмассовые цилиндры. – А там что, пули?

– Там дробь, – солидно объяснил Пашка, – утиная дробь.

Он кинул патроны в огонь, и мальчишки бросились вглубь оврага. Толстый Дима тащил за шиворот ничего не понимающего, хохочущего от радости, Дуди. Ноги малыша в резиновых сапожках оставляли в песке две мелкие прерывистые борозды. Все спрятались за большое колесо, от трактора К– 700, косо торчавшее из грунта. Патроны хлопнули один за другим. Над костром взлетели черные клочки.

– Ищите дихлофосы! – велел Алешка.

Скоро у его ног сложили три баллона. Два из них действительно были из– под дихлофоса: по их пыльным бокам ползли нарисованные тараканы и клопы. Один баллон был раза в три поменьше и содержал на поверхности непонятный текст с восклицательными знаками: он в отличие от дихлофосов заканчивался не пимпочкой распылителя, а двумя обрезиненными короткими проволочками. Алешка раздал баллоны. Индейцы трясли ими возле уха, стараясь понять, осталась ли еще в алюминиевом цилиндре горючая жидкость, держит ли он давление.

– Подбегаем по очереди и бросаем, – скомандовал вождь. – Пашка, пошел!

Пашка выбежал вперед, к гудящей высоким дымным пламенем белазовской шине, и метнул свой баллон, стараясь попасть в самое сердце огня. Баллон ударился о горящую резину и отскочил в сторону.

– Дура– а– а– к... – протянули индейцы. – Дихлофос просрал...

Пашка бежал обратно. Следующими, ему навстречу, выскочили Спиря и толстый Дима. Их баллоны мелькнули в воздухе и пропали в огне. Через несколько секунд пламя вдруг исчезло и вверх столбом поднялся черный пепел, горелые доски и мелкие камушки. Уши заложило от грохота. Капли жидкого полиэтилена шипящим дождиком засеяли песок в нескольких шагах от тракторного колеса, за которым сидели индейцы.

– А– а– а... – выдохнули огнепоклонники.

– Прям как в кино, когда танк стреляет, – потрясенно бормотал Алешка, – Прям, как танк... Это от того, который не дихлофос...

Притушенный взрывом огонь снова медленно разгорался.

– Смотрите, что я нашел!

Все обернулись. Капуста тащил к костру огромный квадратный лист толстого шифера.

– Давайте сверху положим, пока не сильно горит! – крикнул он, широко разевая рот от счастья.

У Капусты совсем не было друзей. Одноклассники и ребята во дворе стеснялись его назойливого нрава, трусоватости и привычки сморкаться в рукав. Так что сейчас, у костра, Капуста переживал редкие минуты дружеского общения и поэтому старался быть как можно полезнее для временных друзей.

– Слышь, придурок! – крикнул ему Пашка, – Шифер большими кусками не взрывается.

Но Капуста, подойдя вплотную к огромной дымящей шине, уже водружал шиферный квадрат на ее липкий горячий борт. Индейцы почтительно отступили за тракторное колесо: шифер – опасная вещь.

Минут через десять они уже сидели перед горящим колесом на камнях, на досках и просто на корточках. Резина снова гудела жарким вонючим пламенем. Шифер лежал в нем, не подавая никаких признаков взрывоопасности. Было скучно. Ругали Капусту вслух, толкая его в бок и отвешивая щадящие подзатыльники.

– Иди теперь, вытаскивай! – говорили ему. – Три часа пройдет, пока он взорвется!

– Он сейчас взорвется! – опасливо хныкал Капуста. – Как же я туда подойду, если он взорвется?

– Иди, козел! Из– за тебя время теряем! Если не пойдешь, бросим тебя тут одного!

Напуганный такой перспективой Капуста бродил вокруг пылающей белазной шины, шарахался от огня и ныл. Племя сидело метрах в десяти и от нечего делать осыпало безответного Капусту изощренными оскорблениями. Спиря снял с плеча лук, вложил стрелу, поднял руки вверх и спросил, как всегда нечетко проговаривая слова:

– Угадайте, попаду в шифер?

– Нет, – оживились соплеменники, – так не попадешь, целиться надо!

Спиря пустил стрелу по крутой дуге, с вытянутых над головой рук. Деревянная оперенная рейка с обойным гвоздиком на конце взлетела вверх, а потом упала вниз, ткнувшись сквозь пламя в середину шиферного листа. Грохотнуло. Шифер полетел в стороны и вверх крупными кусками, которые с треском лопались прямо в воздухе, над головой присевшего от ужаса Капусты. Он отползал от гремучего костра на карачках, воя от страха. Сверху на Капусту сыпалась горячая шиферная крошка. Племя хохотало. Толстому Диме от сильного смеха свело живот, он упал на песок и перекатывался с боку набок, изнемогая от собственного ржания. Капуста подполз к смеющимся, поднялся на ноги и, глядя на искренне– веселые лица, принялся хихикать сквозь слезы.

Когда все устали смеяться, Алешка почувствовал, как его кто– то дергает за рукав. Это был Дуди. Он глядел снизу вверх восторженными глазенками и протягивал вождю маленький алюминиевый цилиндр, с непонятными надписями и восклицательными знаками, такой же, какой был брошен в огонь.

– О! Дуди еще нашел! Молодец! – обрадовался Алешка. – Где ты его взял?

Дуди махнул ручонкой в сторону.

– Пойдем, покажешь!

Всей гурьбой они побежали за маленьким Дуди вверх по склону оврага. Там, наверху, в ржавой кабине грузовика они обнаружили деревянный ящик, заполненный в несколько рядов аккуратными серебристыми цилиндрами. Из их торцов тараканьими усиками торчали обрезиненные провода. Дуди залез в кабину через отсутствующую дверцу, взял два цилиндра и протянул их мальчишкам. Скоро они вытащили их все, распихивали по карманам, вертели в руках. Цилиндры были разного размера и толщины: одни – с маленькую морковку, другие – с баклажан. Блестели алюминиевыми боками, топорщили провода. На вес они были как будто пустые.

– Эх, мешают, – сказал Спиря: один из цилиндриков, засунутый в карман, царапал проводками сквозь подклад старых школьных брючек.

Он вынул цилиндрик и принялся отрывать провода. Те не отрывались. Тогда Спиря стукнул тем концом, откуда торчали проволочки, по ржавому железу старой кабины. Стукнул еще раз и так ушиб палец, что подпрыгнул от боли. Цилиндр улетел вверх и куда– то за кабину. Воздух вокруг индейцев уплотнился и ударил, как тяжелой подушкой. Пространство наполнилось летящими камешками, щепками, песком.Потревоженный скелет грузовика тяжко простонал, сползая вниз по склону. В его кабине сидел оцепеневший Дуди.

Алешка почувствовал, что лежит, уткнувшись лицом в ржавый песок, поднял голову и огляделся. Неподалеку поднимался с земли удивленный Пашка. Дима сидел на корточках, прикрыв руками крупную лопоухую голову. На боку за большим камнем лежал Коля и выглядывал оттуда с опаской и интересом. А Спиря стоял на том месте, где только что была кабина грузовика, и смотрел прямо перед собой.

– Что это? – спросил Пашка, отряхивая коленки.

– Пацаны! – закричал Алешка. – Я понял, это взрывчатка!

– Пойдемте, сначала Дуди вытащим, – сказал Дима. – Ухо заложило... Эй, Спирь, ты чего?

– Я не испугался, – спокойно произнес Спиря, поворачиваясь к друзьям.

Его лицо по цвету напоминало штукатурку.

С Дуди было все в порядке: когда его вынули из ржавой кабины грузовика, он уже улыбался. Спире чем– то поцарапало щеку и немножко текла кровь. На этом серьезные последствия взрыва заканчивались. Правда, найти Капусту они так и не смогли.

9.

Взрывчатку было решено беречь и расходовать лишь по знаменательным датам и вообще когда будет на то особое настроение. Пока новых взрывов никому не хотелось, поэтому серебристые баллончики просто несли в карманах. Коле, как самому старшему, приходила в голову мысль, что если эти штуки так здорово взрываются от огня или сотрясения, то они могут взрываться ничуть не хуже и от лежания в кармане. Он подумал об этом и оставил мысль при себе, как привык делать и как его учили старшие, особенно дедушка. Старших в его семье было мало, одна только мама, и еще дедушка в далеком степном поселке. Один раз в год, летом, на месяц или даже на два мама отвозила его к дедушке. Сначала они с мамой летели в самолете с двумя пропеллерами на крыльях. В салоне воздушного судна пахло пластмассой, свежими огурцами, которые пассажиры начинали есть лишь только садились в кресла, и еще припахивало туалетом, дверца которого время от времени громко хлопала в самом хвосте. Самолетные туалеты Коля не любил. Там почему– то особенно сильно ощущалась эта мелкая противная дрожь, которой исходил весь самолет на протяжении полета. От нее что– то внутри Колиного тела тоже дрожало, и приходилось так долго стоять над нечистым унитазом, чтобы совершить желаемое. Потом Коля нажимал педальку, в донце унитаза открывалась заслонка, и в отверстии внизу можно было разглядеть облака, реки, леса и горы. Они проплывали внизу, аккуратные, чистенькие, как на рисунке в детской книжке. В унитазе свистел высотный ледяной ветер. Потом заслонка закрывалась, и ветер больше не свистел. Приземлялись они с мамой в Красных Воротах. Из аэропорта ехали на автовокзал, а потом долго– долго на автобусе. Так что начинала болеть спина — сначала от сидения в самолете, потом от сидения на скамейках автовокзала и в самом автобусе. Дедушка выходил встречать их на крыльцо своего старого и большого бревенчатого дома. Рядом с домом тянулись жерди скотной изгороди, за которой лениво паслись на дедушкиной домашней полянке парочка кобылиц с жеребятами.

Дедушка жил в поселке, где его все знали, потому что он жил там всю жизнь. Он никогда не уезжал так надолго, чтобы люди забыли его. Сначала, когда он был еще молодой, егозвали просто по имени — Николай. Или просто по фамилии — Чимитдоржиев, как в армии, где он служил в стройбате. Потом, после армии, он стал строить дома, как простой плотник. Потом окончил заочно строительный институт в Красных Воротах, стал уже инженер, и продолжил строить в родном поселке водопровод. Водопровод строили из дерева, это было признано более экономным решением: построенная за пять лет труба, похожая на бесконечной длины бочку в деревянных обручах, лежала на поверхности земли и пускала фонтанчики холодной воды в воздух, что было признано расточительством. Через семь лет, когда новый стальной водпоровод был почти готов принять воду, его, Николая Чимитдоржиева, приняли в коммунистическую партию Советского Союза. На следующий день после этого торжественного события, рано утром, когда пастухи верхом на низкорослых лошадках гнали мохнатые коровьи стада за поселок, он, потирая от бессонной ночи глаза, отнес свой партийный билет в партком. Там его назвали идиотом и звали так некоторое время, или еще звали идиотом– Чимитдоржиевым. А теперь все в поселке звали его лама Чимитдоржиев, хотя всего каких– то пятнадцать лет прошло.

Когда Колина мама попадала под влияние Колиного дедушки, она преображалась: становилась молчаливой, улыбчивой и принималась готовить. Дедушка каждый раз просил ее приготовить бозы — старинные монгольские пельмени величиной с кулак, и заварить чай.

– Заваривать чай и готовить пищу — очень важные умения, – рассказывал дедушка маленькому Коле, поглядывая то на внука, то на телевизор, по экрану которого под бодрые комментарии ведущего скакали макаки и леопарды. – Если хочешь узнать, что за человек перед тобой, попроси его приготовить тебе поесть и заварить для тебя чай. Если человек вкусно готовит, значит, он ощущает меру вещей и не причинит тебе зло.

Дедушка задумывался, глядя на дерущихся макак, и добавлял тише:

– По крайней мере, не причинит его слишком много.

– А чай, дедушка? Что чай? – Коля плохо говорил на родном языке, но дед не обращал на это внимания.

– Когда я поступил на учебу в монастырь, я был уже в возрасте, – рассказывал дед и глядел на внука сквозь большие квадратные очки. – У меня была семья, я был начальник, меня уважали и слушались. И первые два года в монастыре я учился заваривать чай. Целыми днями только этим и занимался. Как мальчишка...

Дед вздыхал, и вдруг наклонившись к внуку, доверительно шептал ему:

– Когда я вернулся в поселок, ты был еще маленький. Я до сих пор не знаю, кто твой отец, и думает ли вообще о чем– нибудь твоя мать. Поэтому когда я первый раз попросил ее cостряпать для меня бозы, я боялся — вдруг будет невкусно: это означало бы, что я плохой отец. Но, знаешь, – дед вальяжно откидывался на спинку дивана и улыбался, – бозы оказались очень даже ничего. Твоя мама часто готовит их?

– Она их готовит только здесь, для тебя, – вздыхал Коля. – Весь день она на работе, а потом идет куда– нибудь... с одним... с другим... Обычно я ем суп или бутерброды с томатной пастой.

Дед опять сутулился и вздыхал. Его лобастая тяжелая голова с щетиной бритых волос склонялась на руки. Потом он вставал, перекидывал поудобнее через плечо полу багровой накидки, толкал Колю в узкую грудь и спрашивал со смехом:

– Эй, богатырь, пойдем, посмотрим, сколько ты съешь?

Коля шел чуть в стороне от друзей и поэтому оказался выше по склону очередной дюны. Он увидел Капусту первым. Замерев на секунду, он скатился вниз и бросился к Алешке.

– Там Капуста, – сказал он тихо и показал рукой, – его поймали десятиклассники.

Десятиклассники были угрозой непонятной и потому страшной. Никто не знал, чем жили эти огромные дети, что ценили, почему выбирали те или иные поступки. От десятиклассников каждый здравомыслящий ученик начальной школы старался держаться подальше. Быть пойманным десятиклассником — что может быть хуже...

Индейцы осторожно заползли на край высокой насыпи. Это была воронка от взрыва. Когда– то промышленные отходы поселка пытались закапывать, и специально для этого взрывали землю — чтобы сделать котлованы. Через несколько лет мерзлота выдавила все похороненное на поверхность, прямо сквозь грунт, и от идеи отказались, оставив в земле много незаполненных дыр.

На плоском дне воронки был Капуста и трое высоких парней. Капуста всхлипывал и дрожал — он стоял в пыли, без обуви, в носках. Его сапоги валялись у ног агрессоров. Один из десятиклассников поднял горсть мелких камешков и кинул все разом в Капусту. Тот задергался, пытаясь увернуться.

– Скажешь? – спросил десятиклассник.

– Я не знаю! – проныл Капуста. – Пустите меня! Отдайте сапоги!

– Где наши детонаторы? – монотонно повторил десятиклассник.

– Я не знаю!!!

Капуста очень боялся. Ему сейчас казалось, что он находится ужасно далеко от дома — облезлой деревянной общаги, где они с мамой и папой жили в комнате с одним окном, одним диваном, раскладушкой и треснувшим унитазом в фанерном закутке. Капуста очень хотел домой. Он боялся остаться здесь насовсем, среди гниющих механизмов и колотого камня. Страх проник в его душу еще когда он увяз ногой в оранжевой луже. А теперь, видя перед собой эти мрачные взрослые лица, чувствуя боль от ударов камней, Капуста едва удерживался, чтобы от страха не зареветь в голос.

Десятиклассник взял камень побольше и замахнулся.

– Я все расскажу! – заорал Капуста. – Только не надо больше кидать в меня!!! Я все расскажу. Они индейцы, у них есть вождь, они взрывали ваши эти... детонаторы! Они сейчас здесь, индейцы!

Парни на дне воронки переглянулись и захохотали, подняв к небу лица. Рядом с Алешкой во весь рост встал Спиря с натянутым луком. Он что– то сказал отрывисто.

– Заметят! – выдохнул Алешка и толкнул его со всей силы в бедро.

Спиря спустил тетиву и упал. А стрела, предназначенная предателю Капусте, свистнула в воздухе и ткнулась обойным гвоздиком в ляжку одного из врагов.

В следующую секунду индейские воины могли наблюдать устращающее зрелище: три огромных, неукротимых в ярости десятиклассника бежали прямо к ним вверх по склону, разбрызгивая ногами щебень. «Мы не убежим», – мелькнуло в голове вождя. А в воздухе над его головой мелькнул серебристый цилиндр. Алешка только успел ткнуться лицом в пахнущий ржавчиной гравий и ощутил, как дрогнул воздух. Когда он снова поднялся, десятиклассники сидели на середине склона и опасливо трясли головами. В ушах звенело. По противоположному склону воронки бежал вверх Капуста в носках. Через Алешку перелетел еще один детонатор, сверкнул на солнце и звякнул о камень. Десятиклассники прыгнули вниз, казалось, вперед головами. Им вдогонку звякнули тетивы и взлетели стрелы. Взрыва не было.

– Хватит!!! – крикнул Алешка, – Отступаем!!!

Он повернулся и побежал. За ним бросилось племя. Бежали долго, хотя и не слышали за собой погони, тяжело дышали и чувствовали, как слюна во рту от усталости становится сладкой. Алешка уводил воинов в заросли ржавой арматуры и гнутых шахтовых механизмов. Если там затаиться и сидеть тихо, их никогда не найдут.

Возле самой реки, где куча деревянных ящиков с непонятным содержимым вдавалась мысом в коричневый поток, они остановились и отдышались. У Спири на щеке запеклась кровь темно– красной шершавой полосой, отчего он вдруг стал вылитый сиу на тропе войны. Коля кашлял: пересохло в горле от долгого бега. Дима и Дуди сидели рядышком на деревянных ящиках, у Дуди были большие от страха глаза, а по лицу Димы было видно, что он впервые в жизни ощущал себя героем — ему не хватало только широкого меча на поясе и степной лошадки в поводу, как у Нюргун– боотура на картинке.

– Ты вождь или кто?!! – кричал Пашка, – Почему мы отступили?!! Мы могли их победить!!!

Алешке было страшно.

– Не кричи, – просил он Пашку, – они могут услышать...

– Да, мы бы их!.. – задыхался Пашка от негодования.

– Что ты их? – Алешка стоял, привалясь спиной к штабелю вздувшейся пузырями фанеры. – Этими штуками убить можно. Ты бы их убил, да?

– Они убегали! – ярился Пашка и потрясал воинственно пучком стрел. – Мы бы прогнали их! Я попал в одного!

– Спиря тоже попал, – громко шептал Алешка. – И что? Они не испугались наших луков, потому что это просто игрушки. А этими штуками, детонаторами, можно было убить десятиклассника или Капусту. И что тогда? Вот, Спиря выстрелил в Капусту, а попал в десятиклассника...

– Это ты мне помешал! – возмущенно крикнул Спиря.

– Да, не орите вы... – попросил Алешка, – Какая разница, в кого ты попал? Если бы ты попал в Капусту, они бы все равно побежали к нам, неужели не понятно. Их остановил только взрыв, но они знают, что мы не станем их убивать, и поэтому сейчас они ищут нас. Что ты, Паша, будешь делать, когда они нас найдут? Взорвешь их?

– Взорву! – крикнул запальчиво Пашка, – И никто не узнает!

И вдруг, осознав реальность сказанного, потерял решимость, запнулся и посмотрел вокруг.

– Тебя отправят в детскую колонию, – презрительно сказал Алешка, – а твоего папу, и маму, и брата — посадят в тюрьму.

Пашка молчал. Только сейчас к нему начал приходить страх. Он сел на пыльный ящик и стал колупать песок кончиком стрелы.

– Кто вообще кинул эту штуку? – строго спросил Алешка.

Его страх после моральной победы над Пашкой, наоборот, быстро выветривался.

– Я кинул, – спокойно сказал толстый Дима. – В тот момент нам нужно было защищаться. А наши луки... это просто смешно. Непонятно, зачем нам игрушечные луки, если мы — настоящие индейцы.

– Никто ничего не может делать без моего разрешения! Вы обещали! Я не разрешал кидать! – Алешка ощущал свою правоту, закон был на его стороне.

– Паша правильно сказал, что здесь, в этом месте, можно убить кого– нибудь и будет незаметно, – спокойно уточнил Дима, – Десятиклассники были очень злые, а у нас полные карманы взрывчатки...

Он помолчал, наблюдая, как вождь и соплеменники усваивают значение его слов. Потом продолжил:

– Что было бы, если бы они нас поймали? Может быть, потом их посадили бы в тюрьму — какая разница?

Племя притихло. Рядом, почти у их ног, журчала ядовитая река: волны катились по быстрой воде ржаво– пенными барашками. Высоко– высоко томились в леденцовом солнечном свете ленты золотистых перистых облаков на небесной глазури. Мерзко подвывал ветерок в трухлявых закоулках гигантской свалки.

– Что будем делать, вождь? – спокойно и обнадеживающе спросил Дима.

Алешка прищурился:

– Слушайте мой приказ: мы должны оставаться незаметными. Всегда. Это очень важно. Сейчас за нами гоняются эти уроды только потому, что они заметили нас. Мы повели себя как дураки: могли посмотреть на них и обойти стороной. А вместо этого начали войну, хотя мы знаем, что не сможем их победить. Да, из– за чего начали? Из– за Капусты! Он даже не индеец, но Спиря, видите ли, решил его наказать! Ты должен быть доволен, Спиря. Так бы они его помучали и отпустили, а теперь они думают, что он наш друг — ведь мы его, получается, спасали. Нужно перейти реку. Они ищут нас на этом берегу или думают, что мы побежали домой. А мы пойдем в другую сторону. Будем искать трубу!

Через Депутатку несколько раз пытались наводить мосты. Но северные реки, даже отравленные насмерть, ведут себя непредсказуемо, и мост почти каждую весну смывало, потому что поток хоть на несколько метров, да менял свое русло. Постепенно люди смирились с этим явлением и однажды решили, что проще будет пересекать реку при необходимости на гусеничном тракторе — как оно обычно делается в Заполярье. Не дождавшись очередного восстановления, мост окончательно упал в воду и выглядывал иногда оттуда, когда река мелела, выставлял на поверхность ржавую решетку перил. Если же кто– то хотел пересечь реку, не располагая гусеничной техникой, ему оставалось выбрать из двух вариантов. Залезть в болотные сапоги до самой задницы и шагать в непрозрачной вонючей воде, надеясь, что место для брода выбрано верно. Или найти трубу. Эти трубы — длинные, разной толщины — бросали поперек реки несколько лет подряд в разных местах, с помощью все тех же бульдозеров.Когда поток менял русло, некоторые из труб оказывались под водой, зато другие, в других местах, наоборот — вдруг соединяли оба берега своим ржавым длинным туловищем. Каждый год, и даже несколько раз за лето, картина менялась: никто заранее не знал, где именно нынче можно перейти реку по трубе. Но что где– то непременно можно — знал каждый.

Вдоль берега пришлось идти всего минут двадцать, в тени песчаных откосов. Труба, совсем тонкая, так что с трудом можно было бы втиснуться внутрь нее ребенку, одним концом лежала на их берегу, а другим — втыкалась в противоположный. Коричневая вода бугрилась быстрыми волнами всего в полуметре под ней.

– Надо куда– то девать эти штуки, – сказал Алешка. – Мы не можем вот так просто ходить и носить во всех карманах взрывчатку. Давайте спрячем их в трубу. Вряд ли кому– то захочется в нее залезать. А мы потом вернемся и заберем.

Через несколько часов племя выбрело обратно к той же трубе. Кроме лука и стрел каждый индеец нес на себе горные самоспасатели в запаянных жестяных футлярах. Они наткнулись на целую кучу этих красных железных коробочек, похожих на солдатские манерки. Если дернуть за кольцо у них на боку, то оловянная пломба отойдет в сторону, скрутится спиралькой жестяная полоска, как на банке импортной ветчины, и коробочка раскроется пополам. А внутри будет лежать страшный на вид прибор — тяжеленький металлических кожух с большим резиновым загубником. Вставить загубник в рот, вцепиться в него зубами, сорвать пальцами пленку с обратной стороны кожуха, ипойдет таинственная химическая реакция, насыщая легкие пьянящим кислородом с привкусом старой резины. А еще надо зажать нос специальной прищепкой с резиновыми лапками, которая болтается тут же на кожухе. Зачем нос зажимать? Наверное, чтобы кислород из головы не выходил.

– О, распираторы! – сказал Алешка, увидев насыпь из красных жестяных коробочек и открыв первую из них. И объяснил индейцам: – Через эти штуки дышать можно!

– Распираторы! Распираторы! – загалдели воины, хватая коробочки без разбору.

– Почему распираторы? – удивился толстый Дима. – Они ведь никого не распирают.

– Это самоспасатели. – сказал опытный Коля. – Они бывают однодневные и трехдневные. Я не знаю, какие эти. Через них шахтеры дышат, когда их в шахте завалит и там воздуха совсем нет. А респираторы — это другое, респираторы просто от пыли защищают.

– Зачем их выбросили? – спросил Алешка. – Они же новые...

– А зачем тут все выбрасывают? – задал вопрос Коля. – Списанные...

И хотя все безоговорочно признали Колину правоту, за самоспасателями прочно закрепилось название «распираторы».

Каждый «распиратор» весил около килограмма и висел на длинном брезентовом ремне. Самые могучие из индейцев, вроде Коли и Димы, навешали на себя пошесть «распираторов». Алешка надел сначала четыре штуки — по два через каждое плечо. Но было тяжело, и один пришлось снять. Дуди не понял, для чего нужны «распираторы», но тоже взял три штуки: они болтались у него под коленками и мешали идти.

Впрочем, когда подошли к берегу, обнаружилась проблема. По трубе переходить реку с быстрым течением всегда сложно. Нужно постоянно смотреть на линию горизонта, пока вслепую ставишь ноги на ржавый металл. Если хоть на мгновение опустить взгляд на трубу — убедиться, что не шагнешь сейчас мимо, — тут же быстрая вода загипнотизирует тебя: покажется, что не река течет под трубой, плеская рыжими барашками, а сама труба вместе с тобой взлетает стремительно вверх и в сторону. Единственное, что может сделать человек, попавший в зыбкие лапы такой иллюзии, – крепко зажмуриться и окаменеть. Не двигаться, не смотреть и не дышать хотя бы минуту, пока не перестанет кружиться голова. Но обычно обманутый начинает изгибаться — старается удержать равновесие на взлетающей трубе – и закономерно плюхается вниз.

Проход по трубе каждый раз был испытанием стойкости духа: хватит ли сил удержаться от взгляда вниз, достанет ли смелости не поверить своим глазам и позволить ногам ступать по скользкому железу как им вздумается? А теперь еще «распираторы» болтались по сторонам на длинных брезентовых ремнях и мешали удерживать равновесие. Алешка посмотрел, как переходят другие члены племени, как они вздрагивают на середине перехода и задирают вверх подбородки, чтобы не дай бог не глянуть вниз. Он снял с плеча один «распиратор» и бросил у кромки быстрой коричневой воды — на оранжевый ил. Пусть у него будет меньше этих штук, но и помех при переходе будет меньше, – с такими мыслями он пошел по трубе. Над серединой реки один из оставшихся «распираторов» неудобно мотнулся на боку, Алешка дернулся от страха и, пытаясь устоять на ногах, опустил взгляд. На секунду. И увидел, как несется под трубой мертвая вода — длинными стремительными струями. Труба поплыла под ногами вверх и в сторону. Алешка снова дернулся и уставился в небо, а сам чувствовал подошвами резиновых сапог течение воды метром ниже. Труба летела. И кружилась в полете. Алешка понял, что падает, и со всех сил толкнулся ногами — чтобы не рухнуть в воду вниз головой.

Он приземлился рядом с трубой, ледяная вонючая жидкость тугим потоком охватила его бедра, забулькала в сапогах, затеребила красные коробочки двух оставшихся у него «распираторов». «Я упал», – пронеслось в голове у Алешки. Он не знал, что полагается делать в таких случаях, стоял и ждал, но ничего страшного не происходило. Чувствуя, что замерзает, побрел к берегу. Было неглубоко, вода упруго шлепала его мокрой холодной ладонью по ляжкам. Индейцы молча стояли на обоих берегах и смотрели.

Выйдя на сушу, он снял сапоги, вылил из них воду, стянул тяжелые штаны и принялся их отжимать. Потом снял и отжал трусы. Мокрые жестяные коробки «распираторов» холодили пупырчатую от испуга кожу.

Пашка тоже шлепнулся в воду. Правда, у самого берега и только набрал полные сапоги воды.

Домой двинулись усталые, не говоря ни слова. Алешка мерз в мокрых штанах, от которых пахло ржавчиной, а ногам в сапогах было скользко и неуютно от влаги. Солнце ярко освещало песчано– гравийные дюны свалки, блестело на осколках стекла в песке. Никто уже не боялся. Вряд ли десятиклассники все еще были здесь.

Когда уже подходили к поселку, Дуди вдруг сказал:

– Дуди!

Он шел последним из растянувшихся цепочкой воинов и успел повторить свое фирменное восклицание изрядное количество раз, пока наконец Алешка с раздражением не обернулся:

– Да, заткнись ты... Пацаны! Смотрите!

Позади, над пестрым тундровым ковром, поднимался столб жирного черного дыма. Он становился на глазах все толще, в нем проскакивали длинные огненные языки. Зрелище напоминало извержение вулкана. Дым поднялся выше горной гряды и, попав в поток ветра, стал расплываться, нависая над долиной как шляпка гигантского гриба. У основания дымного столба поднялось багровое пламя.

– Дуди! – произнес Дуди, показывая пальцем на дым и оглядываясь на Алешку.

– Шины горят, – сказал Алешка. – Вся эта гора из шин горит. Надо быстрее домой, пока взрослые не заметили.

Он с тоской оглянулся вокруг и понял, что такую штуку взрослые заметят даже из соседних долин — настолько чудовищно огромным был пожар, настолько высоко взлетали хлопья резиновой сажи, настолько ярко и устрашающе ворочалось в дыму густое красное пламя.

До поселка оставалось совсем немного. Уже переходя главную дорогу, отделявшую жилые микрорайоны от тундры, они поняли, что припозднились — на улицах не было ни души. Это обстоятельство их обрадовало — пусть ругают за то, что поздно пришли домой, лишь бы не обвинили в поджоге свалки. Взрослые почему– то очень боялись пожаров на этой свалке...

Первое, что сказала Алешке мама, когда открыла ему дверь, было:

– Три часа ночи!

«Не везет весь день...», – подумал он, а вслух сказал:

– Солнце...

И понял по маминым красным глазам и усталому лицу, что она не ложилась. Из кухни выглянул такой же усталый и трезвый папа:

– Я тебя уже искать ходил...

Папа стоял в золотой от солнечного света комнате в одних трусах, огромный, под потолок, с длинными ручищами. Он не злился. А мама ругалась, облегченно кричала, как она вся испереживалась и хотела уже звонить в милицию.

– Кто– то свалку поджог... – тихо сказал папа. – Дня три гореть будет.

10.

В следующие дни индейцы ходили смотреть, как горит свалка. Они видели издалека, с высокой дюны — к дымно– огненной исполинской колонне подкрадываются игрушечные пожарные машинки. Струи воды, которые те выпускали с расстояния в полсотни метров, не долетали до гудящего стеной пламени, испарялись на подлете. Облачка пара относило в сторону ветерком.Из аэропорта приезжала машина с пенопушкой: полоснула несколько раз по резиновому вулкану белоснежным тугим потоком, но это не произвело никакого эффекта. Пожарные поливали всю свалку вокруг на сотни метров, а на их красно– белые каски хлопьями ложилась черная горячая сажа.

Улицы поселка затянуло едкой, почти невидимой, ощутимой лишь на вкус, резиново– дымной занавесью. От нее щекотало в носу и щипало в горле.

На третий день, когда из почерневшего, в сугробах черного пепла, оврага перестал подниматься огонь, индейцев постигло горе — вернувшись из тундры они нашли свой вигвам разрушенным.

Потолочные доски были проломлены, и разноцветные бочки грудой просели внутрь. Некоторые из них лежали на асфальте, на боку.У входа валялась старая тряпка, заменявшая еще недавно дверь в индейское жилище, и два сигаретных окурка с оплавленными фильтрами.

Пашка со знанием дела поднял окурки и всмотрелся в них:

– «Космос», – наконец сказал он.

Никто не возразил, и даже не спросили — откуда он знает.

В вигваме оставались кое– какие индейские пожитки — пара старых одеял, пучок недоделанных стрел и банка килек в томатном соусе, которую хранил там на черный день Пашка.

Он и сунулся в разрушенный вигвам — за кильками. Хотел пролезть между бочкой у входа и провисшими потолочными досками, но только сунул туда голову и сразу высунул. Недовольно поморщился.

– Насрано... – коротко объяснил он.

Алешка пришел домой раньше обычного, подавленный. Папа не пил уже несколько дней, поэтому возвращаться домой было даже немного приятно: никто не ругался, в квартире вкусно пахло борщом и котлетами, мама улыбалась. Именно в такие вечера, когда дома все было хорошо, Алешка почему– то особенно остро переживал собственную слабость, беззащитность и уязвимость маленького мальчика. Воцарившееся вдруг благополучие пугало его своей скоротечностью и неизбежным наступлением привычного конца.

– Пап, – сказал он, – Ты можешь сделать мне лук?

Отец лежал на своей кровати в спальне, у плотно зашторенного окна, и читал книжку при свете настенного светильника — это было его любимое времяпрепровождение в трезвом виде.

– Лук? – спросил он с неудовольствием отвлекаясь от страниц фантастического романа. – Зачем тебе?

– Мы в индейцев играем, – объяснил Алешка.

– А сам что, не можешь? Мы в детстве делали без посторонней помощи, – папе явно не хотелось делать лук.

– У меня не получается, – Алешка чувствовал себя беспричинно виноватым. – Дерева хорошего нет. Я покажу.

Он сбегал в прихожую, где в самом низу стенного шкафа, за пылесосом, хранилось его боевое оружие — кривая ивовая ветка с вялой капроновой тетивой. Папа взял лук и хмыкнул:

– А где я тебе возьму хорошее дерево? Оно на улице не растет.

Алешка поскучнел и отнес лук на место.

Младший Ильгэсиров был грозой всех мальчишек в поселке. Он происходил из благороднейшего рода, на что прямо указывала его легендарная фамилия. Когда Эллэй, предок– основатель якутского народа, приплыл верхом на бревне откуда– то с юга по Большой Реке, то встретил на ее берегах мелких и смирных аборигенов– кочевников. У них не было даже мечей для защиты — только луки и костяные ножи. У самого Эллэя меча теперь тоже не было. Совсем недавно он был молодым, подающим надежды начальником большого армейского соединения, с мечом, личной гвардией, шатром, парочкой наложниц и всем остальным, что полагалось в те древние времена генералу. Но ни меч, ни гвардия, ни даже смазливые пленницы не могли его спасти, когда армия, теснимая с запада превосходящими силами противника, была вынуждена рассеяться в бегстве по речным долинам северной Азии. Бесславный конец ждал молодого монгольского сокола (Эллэй — значит, сокол) в комариных дебрях среднего течения Лены, если бы не жалкие тунгусы (тунгус — значит, лентяй).Глава одного из тунгусских семейств лично выловил генерала из воды вместе с мокрым бревном и позволил остаться — работником за еду. Военачальник доил оленьих маток и питался речной рыбой так долго, что единственная книга, пергаментный сверток, который он привез с собой на бревне, сгнила от летней северной сырости и рассыпалась в прах от лютых зимних морозов. Поэтому народ в итоге произошел от Эллэя безграмотный, но вполне унаследовавший и буйный степной норов, и аристократическое высокомерие в смутном таежном сердце, и презрительную враждебность к эвенским племенам, приютившим монгольского сокола.

Знаменательной датой считается день, когда Эллэй, окончательно подчинив и запугав дряхлеющего хозяина, взял в жены сразу четырех его дочерей. Справедливости ради нужно заметить, что старик– эвен был не особенно против — судьба не наградила его сыном, а весьма крепкое хозяйство надо было на кого– то оставить. Эллэй собрал по случаю свадебных торжеств все семьи, кочевавшие по окрестностям. Он вышел к диким гостям с деревянной чашей сладковато– пьяного кумыса, а с высокой ели, под которой он собирался провозгласить первый тост, упало соколиное яйцо и угодило в чашку, забрызгав самого жениха и окружающих.

– Ильгэ! – воскликнул ошарашенный легендарный предок, пытаясь разглядеть сквозь еловые лапы хищную птицу.

«Ильгэ» по– монгольски означает «яйцо». Гости этого не знали и восприняли произошедшее как великий знак, тем более что так оно и было: от четырех тунгусских жен беглого степного генерала пошло ветвиться могучее древо якутских родов. А тех эвенов, что присутствовали на свадьбе и были забрызганы кумысом, стали называть по местности, где они кочевали — Ильгэ сирэ. Что, впрочем, означает лишь Земля Яйца. Они — ловкие, скромные и бесхитростные охотники, видели, как возник народ, который силой прогонит их внуков и правнуков из благодатной долины Туймаады в намертво промороженную тундру, а их земле даст собственное имя, какого она не носила раньше.

По прошествии веков четырнадцатилетний Леша Ильгэсиров полностью оправдывал предвзятые якутские представления о типичном эвене: он был невысок ростом и широк в талии, глуп как сосновый пень, зол на всех без разбору, очень много ел и никогда не занимался ничем полезным. Он не любил русских за то, что у них большие носы и разноцветные волосы. Иногда он отлавливал возле школы какого– нибудь чистенького русоволосого мальчика и долго, с желчью в голосе, рассказывал тому:

– Я видел твою маму. Она такая некрасивая! У нее рыжие волосы — ффу! Она страшная, твоя мама. Уродина... Нуучча! (это слово одновременно означает «русский» и «носатый»)

Если школьник пытался бежать, Ильгэсиров хватал его за горло толстой сильной рукой, слегка придавливал и продолжал:

– Я видел твою маму, когда она шла с работы. Я шел за ней и смотрел, какая она страшная... Я всегда хожу за твоей мамой...

Якутских мальчиков он ненавидел гораздо глубже. Он, как и многие эвены, был уверен, что от якутов плохо пахнет. Плохо пахнет от якутов на эвенской земле. Схватив за руку напуганного круглолицего якутенка, Ильгэсиров начинал монотонно и страшно бубнить над ним по– эвенски. Мальчик не понимал чужого языка и от этого боялся еще сильнее, а Ильгэсиров смеялся, тряс жирными щеками и хлопал себя по круглым бокам.

Ходили слухи, что Леша Ильгэсиров вспарывает животики домашним котятам, если те вдруг выбегут на улицу, что он душит голыми руками доверчивых собак, что он даже носит за голенищем сапога охотничий нож. Все верили этим слухам, хотя никто ни разу не видел ни того ножа, ни тех котят.

Боялся Леша Ильгэсиров только взрослых мужчин и ребячьих стай. Со взрослыми он всегда, даже пьяный, разговаривал угодливо– вежливо. Чем крупнее и суровее на вид был взрослый, тем елейней становились интонации представителя легендарного эвенского рода. А когда его окружала стая дворовой ребятни, он вставал в защитную позу, протянув вперед короткие толстые руки, и скалил зубы, покрытые черным налетом:

– Я вас знаю...

– Эй, Леша, ты зачем так много ешь?

– Я вас видел...

– Эй, Леша, ты больше в длину или в ширину?

– Я знаю, где вы живете...

– Ты что, дебил?

– Я приду завтра...

Индейцы подумали, что варварское разрушение их железного вигвама вполне могло быть делом рук жирного Ильгэсирова. И, встретив Лешу в своем дворе, они тут же окружили его, выставив перед собой натянутые луки и настоящие индейские копья — обожженные на костре заостренные палки. Леша неуклюже вертелся на месте, как загнанный бегемот. Врагов было немного, но они были вооружены и, судя по лицам, исполнены решимости. Он хорошо помнил, как минувшей зимой эти же мальчишки и еще десяток других вот так же, с палками в руках, окружили его, прижали к стене дома и долго закидывали снежками и сосульками. От крепких кусков снежного наста его щеки горели, но он не пытался закрываться руками, а только рычал взахлеб и сквозь пелену тяжелой ненависти, застилавшей маленькие глазки, старался запомнить каждого. Несколько раз он бросался на рискнувших подойти слишком близко, но град ледяных обломков больно стучал по голове и заставлял отступать обратно к стене. Вдоволь натешившись, дети прогнали его, как побитую собаку. Теперь, вот, напали снова. И если нет снега, значит, будут кидаться камнями...

Зная, что Леша уважает возраст, индейцы решили, что допрос поведет Коля, как самый старший из них.

– Это ты сломал наш вигвам? – спросил Коля замершего от напряжения Ильгэсирова.

– Я тебя знаю. – выдавил из себя угрожающе Леша, – Ты Чимитдоржиев. Я видел твою маму с водителем вахтовки. Ты, наверное, тоже водитель вахтовки...

Звякнула тетива, и Леша подпрыгнул на месте, скривив толстое лицо. Это Пашка пустил стрелу в широкую вражескую задницу.

– Я тебе в лицо выстрелю, – спокойно сказал Спиря, поднимая лук к испуганным и злобно– суетливым Лешиным глазам.

Леша молчал.

– Это ты сломал наш вигвам? – снова спросил Коля.

– Я не знаю, что такое вигвам, – сказал Леша и добавил что– то по– эвенски.

Ему ответил Спиря, звонко и четко, как никогда не говорил с соплеменниками– индейцами. Ильгэсиров мрачно посмотрел на маленького бледного мальчика.

– Ты Слепцов. Я знаю твоего деда, – сказал он с интонациями лицемерного дружелюбия.

– Скажи нам, Леша, мы тебя отпустим, – заговорил снова Коля, – тот домик из бочек ты сломал?

– Нет, – сказал Леша, расплываясь в улыбке облегчения, понимая, что его не будут бить и забрасывать камнями.

Все знали, что Ильгэсиров слишком глуп, чтобы врать.

Кольцо индейцев расступилось, и Леша быстро, насколько позволяли его толстые короткие ножки,отбежал в сторону, боком. Он не решался повернуться к детской стае спиной.

– Иди, бить не будем, – сказал весело пухлощекий индеец Дима: ему было смешно. – Ты, Леша, такой толстый, даже толще меня — наверно, масло любишь кушать.

Замороженное сливочное масло с горячим чаем было традиционным северным лакомством, и Дима пытался представить, сколько кусков молочного жира может проглотить это туполицее чудовище.

– Люблю, – мрачно прошипел Леша. – И тебя я тоже знаю. У тебя два брата...

– Они тебе морду набьют, если ты им попадешься, – хохотнул Дима и заговорил по– якутски, с вызовом в голосе.

Лешу мелко затрясло от сдерживаемой ярости. Он рявкнул неразборчиво, развернулся и пошел прочь, демонстративно медленно, переваливаясь тяжелым туловищем.

– Что ты ему сказал? – спросил Алешка Диму.

– Что он меня ударил и его за это уже ищут, – Дима радостно хихикал. – Он понял. Знает язык откуда– то.

– Разве он тебя ударил? – спросил Алешка.

– Нет, конечно, – ответил Дима. – Потому и смешно.

11.

В ходе долгих совещаний на игровой площадке ближайшего детского садика, с раскуриваением веников и распитием украденной с магазинных полок сгущенки, индейцы поняли, в чем заключалась их ошибка. Строить вигвам было нельзя в принципе: любая необычная постройка в черте поселка или рядом с ним — сразу бросается в глаза. Сколько бы сил ни ушло на ее укрепление, какой бы конструкции она ни была, ее разрушение — вопрос нескольких дней. Некоторое время обсуждалась возможность сооружения подземного вигвама — он был бы гораздо менее заметным. Но для него требовалась, как минимум, одна вырытая в земле канава такой глубины, чтобы в ней можно было сидеть. Получается, надо копать глубже, чем на полметра, а все знают, что глубже полуметра под землей начинается лед. С этим ничего не поделать, так устроена земля, а собираться в грязном земляном холодильнике посреди круглосуточно– солнечного лета было бы глупо. Да, и как ее незаметно выкопать — канаву в полметра глубиной? Новое жилище надо найти уже готовым. Только готовые постройки могут оставаться никому не нужными бесконечно долгое время. Предлагался вариант с узлами теплотрасс — они были закрыты большими деревянными коробками, хорошо утеплены, достаточно просторны и уютны. Но именно поэтому их облюбовали мрачные и загадочные десятиклассники. В своей прошлой, неиндейской, жизни большинство членов племени заглядывали в такие убежища, когда там никого не было. В коробах теплоузлов на сплетениях толстых труб лежали старые полосатые матрасы, прожженные во многих местах. На полу валялись осколки стекла, клочки бумаги, консервные банки и почему– то медицинские шприцы. Никто так и не понял, что десятиклассники делали со шприцами — уж точно не уколы себе ставили, это было бы абсурдно, ведь никто не любит уколы.

Толстый и хитроумный индеец Дима убеждал соплеменников принять идею вигвама на стройке. Долгострои в поселке годами стояли без признаков жизни. Племя даже отправилось обследовать на предмет вигвамостроительства Дом культуры «Березка» – огромную и страшную бетонную коробку в два с половиной этажа, без окон, крыши и внутренней отделки. Сначала им понравилось под серыми высокими сводами. Они даже разожгли костер в холле Дома культуры, у входа в темный кинозал, усыпанный обломками битого кирпича. Место было богатое: вдоль стен стояли слегка отсыревшие бумажные мешки с серебрянкой (алюминиевым порошком), а под окнами первого этажа тянулся длинный бак, полный солярки. Можно было только догадываться, кто и для чего держит тут подобные сокровища, если здание не строится. Но солярка заставляла костер пылать жирным алым пламенем, а серебрянка вспыхивала в нем белыми ртутными солнышками, ослепляя индейцев светом и заставляя их радостно хохотать. Когда племя особенно разбушевалось и принялось водить вокруг костра хоровод под импровизированный там– там из бетонной стены и куска арматуры, Алешка почуял неладное и велел уходить. Племя послушалось нехотя: мальчики встали в полукруг перед костром и начали расстегивать штаны, дабы применить старинный индейский (хоть и не встречающийся у Фенимора Купера) способ борьбы с огнем. Далее одновременно произошли два неожиданных события: в самый разгар огнеборческих усилий Пашка для смеху кинул в костер щедрую горсть серебрянки, а в холл, заполненный дымом, смехом и ослепшими индейцами, вошел пожилой бородатый сторож в кирзовых сапогах, брезентовых штанах, драной фуфайке и с двумя огромными дворнягами на ременных поводках. Под звонкий крик «шу– у– у– ухер!!!», собачий лай и разноголосый мат воины бросились в стороны, натыкаясь сослепу на стены, пуча глаза от страха и боли. На их счастье сторож не спустил собак. Каждому удалось почти на ощупь добраться до какого– нибудь окна и прыгнуть вниз, на длинную гравийную насыпь — с высоты второго этажа. Через несколько минут они уже сидели под шершавым бетонным брюхом все того же Дома культуры «Березка», среди коротких квадратных свай, и пытались опознать друг друга сквозь пляшущие перед глазами белые пятна.

– Кто бросил серебрянку? – шипел, как вскипевший чайник, злой, напуганный и едва не плачущий Алешка — он с разбегу врезался в край дверного проема, когда выбирался из здания.

– Пашка... – сказал кто– то, не видимый за пеленой ртутных сполохов.

– Пашка, ты здесь? – шипел Алешка.

– Да.

– Дурак! Мы же в тот момент все смотрели на костер! И так близко!

– Откуда я знал, – оправдывался Пашка. – Он так неожиданно появился...

– При чем тут он! – Алешка чувствовал, как из глаз все– таки текут слезы и старался злостью загнать их обратно. – Мы из– за тебя чуть не попались! Я не говорил бросать что– нибудь в огонь, я говорил, чтобы его тушили! Индеец думает, прежде чем сделать! А ты дурак!

– Сам дурак! – огрызнулся Пашка.– Я не виноват, что сторож пришел и что так получилось. Это ты виноват, между прочим. И что я серебрянку в огонь кинул — тоже ты виноват.

– Я– а– а? – Алешка онемел от изумления и несправедливости обвинений.

– Надо было так и сказать: тушите огонь и ничего туда не бросайте! – в голосе Пашки слышалось недоброе облегчение человека, сваливающего на другого бремя вины. – Ты у нас вождь! Ты отвечаешь за все племя! Если на охоте ничего не добыли — отвечаешь ты! Сам говорил! И за то, что мы сюда пришли и так все вышло — тоже отвечаешь ты!

Пораженный Алешка молчал и лихорадочно искал в голове ответ на этуересь, но с ужасом обнаруживал, что воин его прав, и рассуждает в полном соответствии с древними индейскими законами. Он вертел головой, растерянно озираясь. Зрение наконец– то восстановилось, и в полумраке были видны одинаково настороженные лица всех, даже маленького шамана Дуди.

– Эй, вождь, – вдруг захрюкал от хохота Дима, показывая на Алешку пальцем. – Ты посмотри на себя.

– Ах, ты... – индейцы вокруг зачертыхались, застегивая ширинки.

Устраивать вигвам в поселке никак нельзя — случай на стройке убедил всех в этом окончательно, даже толстого Диму, который не хотел для посещения вигвама каждый раз забираться далеко в тундру.

– Что толку от домика, до которого надо два часа добираться? – рассуждал он, сидя на бортике детсадовской песочницы и глядя на железную витую ограду, за которой начинался рыжевато– зеленый ковер горной тундры. – Два часа туда, два часа обратно: так мы каждый день будем полдня терять только на дорогу. А если сделать его ближе, то его найдут другие, в тундре даже быстрее найдут, ведь там заметнее.

– Передавай трубку, – напоминал ему Коля и, приняв с почтением тлеющий стебелек домашнего веника, затягивался, щурил от дыма узкие глаза с тяжелыми, как у деда, веками и следил, чтобы уголек с кончика стебелька не упал на потертые школьные брючки из плотной синей ткани — его единственные «гуляльные» штаны. – А что ты предлагаешь?

– Я предлагаю теплицы, – вздыхал Дима и глядел туда, где у склона пологой сопки блестели среди высоких березовых кустов квадратики стекла.

Помимо длинных деревянных домов, панельных пятиэтажек и теплотрассных коробов, теплицы были самым распространенным видом построек в поселке и рядом с ним. Правда, с обычными теплицами они имели мало общего. Это были капитальные, утепленные помещения, размером с железнодорожный вагон, стоящие на вбитых в вечную мерзлоту лиственичных сваях. Внутри них, на еще одном ряду все тех же свай, только покороче, лежали длинные деревянные ящики. В ящики засыпалась земля, которую привозили издалека, с нижних речных долин. Сверху теплицу укрывала крыша двойного или даже тройного остекления, иногда обтянутая для пущей безопасности мутными широкими лентами полиэтилена. В этих стеклянно– деревянных пеналах устанавливались печки– буржуйки, которые надо было топить по два– три месяца подряд, так как короткое заполярное лето не могло обеспечить худосочные помидоры и огурцы достаточным количеством тепла. Некоторые теплицевладельцы летом даже ночевали в своих теплицах, ведь теплицы часто грабили: свежая зелень за полярным кругом ценится дорого — ведро огурцов это небольшое состояние для местного алкаша. Себестоимость овощей, выращенных в таких условиях и с такими трудами страшно представить. Но альтернативы не было: если вы не располалаги «мохнатой лапой» на здешней базе продовольственного снабжения, значит, ваши дети могли попробовать свежий огурчик лишь два– три раза в год, в детском саду, а, например, свежей редиски они не попробовали бы вообще никогда.

Все владельцы теплиц считались людьми чрезвычайно трудолюбивыми и хозяйственными. Они штудировали учебники по агрономической науке, хотя там никогда не писали, как выращивать петрушку и укроп в условиях крайнего севера. Тем не менее, некоторые умудрялись в своих душных и влажных тепличных вагончиках собирать рекордные урожаи огурцов и даже разводить цветы. Однако самым страшным горем среди них считалось не когда теплицу грабили взрослые алкоголики, а когда ее разбивали мальчишки. Среди индейцев кое– кто даже участвовал в подобных жутких забавах, когда ударом одного– единственного камня можно было уничтожить вместе с урожаем помидоров полугодовой труд целой семьи и их вкусные надежды на зеленые салаты летом и домашние соленья осенью. Но на этот раз они не искали возможности похулиганить. Их целью были не теплицы засеянные, обогретые буржуйками и напоенные огуречно– морковными мечтами хозяев, а теплицы недостроенные или брошенные, каких вокруг поселка было, наверное, несколько сотен.

На поиски подходящих сельскозяйственных развалин индейцы выдвинулись обычным порядком — скинувшись карамельками и рыбными консервами, вооружившись луками, копьями и даже одним томагавком (маленьким туристическим топориком, который мог пригодиться при обустройстве нового вигвама).

Пояс самодельных парников начинался уже в паре сотен метров за последними домами поселка. Племя углубилось в него подальше. Мшистые кочки пружинили под разноцветными резиновыми сапожками, зоркие глаза щурились на комариные облачка и отблески солнца в холодной воде маленьких тундровых лужиц, даже обоняние индейцев было настороже и сразу выделяло те постройки, от которых пахло свежим дымом или разведенным в воде навозом — удобрением, которое в полярных широтах можно достать лишь по большому блату и за немалые деньги. Они настороженно и тихо проходили мимо обернутых черным толем деревянных стен и стеклянных двускатных крыш — попадаться на глаза взрослым тут не стоило, могли и уши надрать в качестве профилактики.

Первые несколько пустых теплиц оказались совсем неподходящими — дырявые коробки, без всякого укрытия от дождя и чужих глаз. А потом нашлось то, что нужно. Теплица была большой, квадратной и почти достроенной. Тяжелые стропила формировали каркас будущей крыши. Высокие стены, сложенные из бруса, выглядели достаточно прочными и вместе с тем посеревшими от времени, дождей и морозов, так что становилось ясно — их давно не касалась хозяйская рука. Некогда черный и липкий толь теперь истерся до хрупкой бумажной основы, лопнул во многих местах и сквозь него торчали неопрятные седые лохмы строительной пакли. Но самое главное — у теплицы была небольшая площадка наверху, под сводом недоделанной крыши, и двойной пол, между уровнями которого когда– то наверное, планировали засыпать толстый слой опилок. Пространства под полом было вполне достаточно, чтобы, прорубив верхние доски, попытаться соорудить там незаметное индейское убежище, а на площадке, где по чьему– то хитрому замыслу должны были стоять ящики со светолюбивой рассадой, можно было учредить наблюдательный пост — точь– в– точь как в кино, когда вождь со старейшинами курят трубку в вигваме, а молодой и смелый ирокез с верхушки скалы высматривает в туманных далях отряд бледнолицых.

– Обыщите тут все, – деловито скомандовал Алешка, снимая с плеча свой маленький кривоватый лук. – Может быть, остались гвозди или еще что– нибудь.

Было не редкостью находить в заброшенных теплицах столярные инструменты, рулоны полиэтилена, шашлычные мангалы и агрономические учебники. Но в этот раз находка удивила даже самых опытных из них по части исследования пустующих построек. Молчаливый Спиря с привычно невозмутимым лицом бросил к Алешкиным ногам пушистую, со свинцово– серыми переливами, песцовую шкурку.

– Ты где это взял? – удивился Алешка.

Индейцы, разбредшиеся было по теплице, собрались вокруг находки. Спиря отступил куда– то за их плечи и через полминуты кинул на песца еще одну шкурку — пламенно– рыжую лису.

– Там, – коротко сказал он и показал пальцем на квадратную дыру в полу. – Там еще много.

Воины, пыхтя от любопытства, один за другим залезли под пол, так что в полуметровом просвете между настилами, стало тесно от их шевелений.

– Нашел! – закричал Пашка, – Нашел! Тут! Только я не знаю, что это...

– Вытаскивай все! – крикнул Алешка, который залез последним и ничего не видел, кроме рубчатых резиновых подошв своих соплеменников, с налипшей на них болотной травой.

Все вылезли на свет, и Пашка из глубины тепличного подполья стал подавать им большие полиэтиленовые тюки, легкие и мягкие как подушки. Спиря достал перочинный ножик, аккуратно вспорол один из них, с недоумением в глазах начал вытаскивать оттуда какую– то материю.

– Куртка, – сказал он, – это куртка! – нырнул руками в глубину свертка. – И шапка.

Он выложил на дощатый пол четыре женских норковых шапки разных фасонов и одну из черно– бурой лисы, с пушистым хвостом.

– Пять шапок, – сказал Спиря.

Воины потрясенно молчали.

– Кто мог тут забыть пять шапок и куртку, и еще...

Алешка с опаской посмотрел на три таких же пухлых полиэтиленовых свертка, в которых под прозрачной пленкой угадывались очертания предметов верхней одежды. Никто не ответил ему. Скоро перед индейцами выросла целая гора вещей — одна длиннополая шуба из неопознанного темного меха, еще две теплых зимних куртки, одна куртка кожаная, с десяток песцовых и лисьих шкурок, туго набитый бумажный пакет размером с почтовую бандероль и пара черных женских сапожек с золотистыми пряжками.

– Пашка, там еще есть? – спросил вождь.

– Не знаю, – воин Пашка растерянно дернул плечом. – Темно и что– то валяется... Какой дурак оставил тут вещи...

– Наверное, это старые, ненужные вещи, – медленно проговорил Коля, – Только все равно непонятно, зачем их прятать.

Индеец Дима с хихиканьем выдернул из кучи лисий хвост и приладил на воротник своего школьного пиджачка.

– Вы чо, не поняли? – улыбнулся он во весь смуглый пухлогубый рот, отчего его узкие глазки спрятались за толстыми румяными щеками, – Это же ворованное!

Не успел вождь решить, как поступить в новых обстоятельствах, как индейцы, побросав луки и стрелы, уже напялили на себя меховые шапки и принялись бросаться друг в друга шкурками пушных зверей. Алешка поднял с пола большую серо– голубую теплую куртку, сунул руку в боковой карман и вытащил оттуда новенькую пятирублевку. Он еще ни разу не держал в руках такой крупной купюры. Сунув находку в кармашек своих брюк, он неожиданно для самого себя подумал: «Надо же, украл у воров». И словно мощный электрический прожектор вспыхнул в его голове, осветив мрачный знак предостережения и опасности.

– Стойте! Дураки! Стойте! – бросился он, размахивая руками, к Пашке и Диме, которые задорно хохотали и пытались оторвать хвост от лисьей шкуры, вцепившись в нее с двух сторон.

– Давай на раз– два– три, – кричал радостно Пашка. – Раз! Два!

Спиря с десяти шагов целился из лука в норковый берет, который держал на вытянутой руке счастливый улыбчивый Дуди. Коля торопливо разворачивал загадочный бумажный пакет, тот был заклеен и бумагу приходилось рвать.

– Хватит! – попытался рявкнуть Алешка хриплым басом, как его папа.

Но вместо низкого тяжелого рыка у вождя вышел придушенный писк. Он закашлялся. Воины обернулись к нему.

– Весело же...

– Если это краденое, то за ним придут! – наконец совладал с голосом верховный индеец. – В любой момент могут прийти, а потом будут искать.

– Мы не собираемся забирать. Трава какая– то. – сказал Коля.

Он разорвал– таки пакет, и оттуда сыпалось что– то вроде древесной трухи или старого истлевшего сена.

– Вы портите вещи! – Алешка показал на оторванный лисий хвост.

– Какая разница! – возмутился толстяк. – Краденые вещи можно портить, они ничьи.

– Выше, – тихо скомандовал Спиря шаману с меховым беретом в руках и снова прицелился.

Алешка чувствовал, что его не понимают.

– Прекратить! Уходим! – на этот раз команда вышла у него достойная — полная скрытой угрозы, тихая и твердая, как наконечник стрелы. – Все сложить обратно в мешки и положить на место!

До поселка племя шло молча. Каждый ощущал смутное недовольство ситуацией. Яркое солнце прогревало гудящий комарами воздух, звенели под камнями ледяные ручьи, по грунтовой дороге на горизонте пылили грузовики. В самый разгар дня воинов уводили все дальше от такого необычного приключения.

– Эй, вождь, – наконец прервал задумчивое молчание Пашка, – почему мы все время отступаем? Каждый раз, что ни случись, ты приказываешь все бросить и уходить. Это нечестно. Индейцы ведут себя совсем не так, ты сам видел в кино. Мы будто трусливые койоты.

– Это не игра, – хмуро буркнул Алешка. – И не кино. А еще, если что– то случится, ты опять скажешь, что во всем виноват я.

– Ты вождь, – согласился Пашка. – Но нельзя же всегда убегать и всего бояться. Сейчас не было никакой опасности, а ты опять свое «хватит, уходим». Нас шестеро, мы воины, нам не страшно.

– Надо было тогда остаться на свалке, тебе одному, и не бояться десятиклассников, – съехидничал Алешка.

– Один в поле не воин, – резонно заметил Пашка. – А тогда, на свалке, мы запросто могли их победить.

Они топали сапогами по пыльной улице с романтическим названием «71– я параллель». Улица состояла из длинных двухэтажных деревянных домов, с тремя подъездами каждый. Под их окнами стояли железные пятитонные и трехтонные контейнеры, выкрашенные синей или рыжей краской — из поселка постоянно кто– нибудь уезжал.

– Послушайте! – взмолился Алешка. – То, что сейчас мы нашли эти вещи, это очень серьезно. И не вздумайте болтать про них родителям. Их там спрятали бандиты, и я не хочу, чтобы они узнали про наше племя. Вы сложили все вещи обратно? Надеюсь, никто ничего оттуда не утащил?

– А где твой лук? – вдруг спросил Спиря.

Алешка похолодел. Он отчетливо вспомнил, как скинул с плеча лук, стоя посреди бандитской теплицы. Вспомнилось даже место, куда он бросил свое оружие — сразу возле входа, на дощатый занозистый пол. Но сейчас с ним лука не было. Он бездумно провел руками по карманам, будто там могла обнаружиться его пропажа. В брючном кармане хрустнула пятирублевка. Алешкино сердце стукнуло сильно и замерло, а потом затрепыхалось, как будто у самого горла, мокрым горячим комком.

– Я его выбросил, – сказал он не совсем уверенно. – Тетива лопнула. И дерево совсем согнулось.

– Как это? – с легким удивлением спросил бодро марширующий рядом с вождем Дима. – Тетива лопнула и при этом дерево согнулось?

В кармане у Димы лежала горсть странной травяной крошки из бумажного бандитского пакета.

– Перетерлась тетива, – разозлился вдруг Алешка. – Что тут непонятного? Не луки, а фигня какая– то! Ты, Павлик, с такими луками собрался десятиклассников побеждать?

– Да, – снова согласился Пашка, и немного погрустнел. – Оружие ни к черту.

За пазухой Пашкиной спортивной кофты лежал пламенно– рыжий лисий хвост и грел ему левый бок настоящей индейской тайной.

– Не может быть, чтобы в теплицах прятали ворованное, – говорил вечером того же дня, солидно шевеля прокуренными усами, Пашкин папа. – Что ты, говоришь, там еще нашли?

– Там шапки разные, шкурки песцовые, шуба и куртки! – у Пашки аж горело что– то внутри от возмущения: он ожидал, что родители будут потрясены и заинтригованы его рассказом, а они проявляли какой– то вялый теплохладный интерес, как будто он пересказывал им на десятый раз наивный болгарский вестерн.

– В теплице негде спрятать столько вещей, они же маленькие, эти теплицы, – отстраненно и неспешно рассуждал Пашкин папа.

– Ты врешь, наверно, – добавляла мама со странной осторожной интонацией.

– То большая теплица! – доказывал Пашка.

– Да, нету там больших теплиц, – махал рукой его папа.

Он полулежал на диване, на кухне, и держал в руке кружку с чаем, но не пил его почему– то, хотя чай остывал, а холодных напитков Пашкин папа не любил и называл их все без разбору ослиной мочой. Его круглое пузо было обтянуто нечистой майкой — он еще не успел переодеться после работы. К концу рабочей смены он успевал так изголодаться за рулем своего КрАЗа, что, придя домой, сначала ел, а после умывался и менял одежду. Сейчас он уже поел, а ни пить чай, ни переодеваться не спешил по неясной причине. Но Пашка не обращал на эти странности внимания, он почти обиделся из– за оказанного ему недоверия:

– Там есть большая теплица! – он даже показывал рукой сквозь стену, туда, где блестели под вечерним солнцем невидимые из квартиры полярные парники. – Она квадратная, почти достроенная, и у нее такая штука наверху, как настил — на нем даже стоять можно!

– Это почти у самой сопки? – спрашивал папа, не глядя на остывающий чай. – Не помню там таких...

– Да, почему вы мне не верите! Я же принес, вот! – Пашка бежал в прихожую, подхватывал валявшийся под дверью лисий хвост и кидался обратно в кухню. – Думаете, такое на дороге валяется?!!

– Паша, успокойся, – ласково говорила мама, складывая в раковину посуду и поворачиваясь к сыну спиной в цветастом домашнем халатике. – Мы тебе верим. Всякое бывает. Ты только не рассказывай об этом никому. Слышишь? Вообще никому не говори...

Пашкин папа поставил на стол кружку с нетронутым чаем и произнес медленно и задумчиво:

– Э– э– эх, я ведь совсем забыл, что мне надо было сегодня заправиться. Может быть, еще не поздно... Я, Люся, на полчаса, туда и обратно...

– Ну, и не верьте! – сказал ему на это Пашка и, надув губы, ушел в зал, за диван, в свой личный домашний вигвам, где толпа обнаженных пленниц с лицами голливудских актрис привычно и безропотно варила ему олений гуляш.

В тот момент, когда Пашка со смутным томлением в груди разглядывал за диваном воображаемых голых красавиц, индеец Дима у себя дома сыпал из смуглого кулака на письменный стол растительную труху, найденную в теплице. Его старшие братья, Ганя и Мичил, одновременно взяли по щепотке травянистого порошка, поднесли к носам, понюхали и сказали:

– Э– э– э... – что на якутском языке вовсе не междометие, а целое выражение, вроде русского «вот оно как бывает».

– И много там еще такого? – быстро спросил Мичил.

Он вообще был быстрым — высокий, гибкий, с длинной смоляной челкой и красивым продолговатым лицом. Когда он двигался, казалось, что он вот– вот упадет или взлетит — такими стремительными выглядели его жесты, походка и даже повороты головы.

– Если много, то мы сходим и возьмем, – сказал, как будто рубанул топором, брат Ганя. В нем фамильная резкость проявлялась иначе: в массивных плечах, круглом угреватом лице и толстом Ганином брюхе таилась мощь тяжелого танка — медленного и глупого, но готового в долю секунды разнести на куски любую преграду.

Мичил кивнул и посмотрел на младшего.

– Убай... – начал Дима с традиционной вежливой формы обращения к старшему брату, – убай, я обещал никому не рассказывать. Я просто похвастаться хотел.

– Значит, надо было не рассказывать, – тяжело ухмыльнулся Ганя, – тебя никто не заставлял, сам разболтал. А теперь мы покажем отцу, что ты принес в дом. Ты хотя бы знаешь, что это?

– Что– то плохое? – Дима представил лица Алешки, Спири и других индейцев и почувствовал, как лицо заливает горячая краска.

Старшие братья ехидно переглянулись.

– Это наркотик, – медленно, чтобы младший брат понял, проговорил Ганя. – Это стоит огромных денег.

– Наркотик? – прошептал одними губами Дима. – Это тоже краденое?

– Конечно, – усмехнулся Мичил. – Ты это украл.

– Я? – Дима даже зажмурился от испуга.

Братья молчали, нависая над ним широкими плечами. Им было уже под двадцать лет. Их сила, их авторитет, их почти всемогущество в глазах Димы казались единственным шансом на спасение.

– Убай, что мне делать? Ты поможешь мне? Как сделать так, чтобы никто не узнал, что это я? – взмолился он к Мичилу, как к самому умному из присутствующих.

От волнения Дима перескакивал с якутского на русский, и получалась полная околесица, так как в этих языках слова принято располагать в прямо противоположном порядке. Мичил еще немного помолчал, как бы раздумывая. Переглянулся с Ганей многозначительно и сказал:

– Ладно, дурачок, не бойся. Придется нам пойти туда и взять все остальное, чтобы не подумали на тебя. Рассказывай...

12.

Алешикного папу уволили за трудный характер. Пока он, как и все грузчикирайонной базы продовольственного снабжения, играл на работе в карты, пил водку в «будках» продуктовых грузовиков, таскал домой ящики овощей и консервов, никто не имел к нему претензий. Но однажды начальство продснаба вместе со всей бухгалтерией ушло в отпуск, совершенно позабыв выдать грузчикам очередную зарплату и не оставив на этот счет никаких распоряжений. Грузчики, конечно, пороптали, выпили водки, украденной при разгрузке очередного «борта», сходили «на разговор» к заместителю начальства. Заместитель был робок и тих, посоветовал грузчикам потерпеть пару месяцев, перезанять где– нибудь, потому что на самом деле зарплата им была формально выдана, только вместе с начальством улетела в пассажирском АН– 24 на материк. Начальство продснаба было очень влиятельным в поселке.

Неизвестно, чем бы эта история закончилась, пойди все по предложенному тихому сценарию. Наверняка начальство бы вернулось в поселок через пару месяцев изрядно подобревшим и выдало бы таки долг, да еще с какими– нибудь незначительными поощрениями, если бы на следующий день Алешкин папа не вошел в приемную секретаря райкома в своей черной измятой робе и грязных кирзовых сапогах.

– У себя? – спросил он уверенным голосом секретаршу.

– Вы с ума сошли... – начала секретарша сразу: она была девушкой интеллигентной, и ее искренне возмутило появление в главном кабинете целого района, на мягком ковре райкомовской приемной, этого мрачного пыльного гориллоида.

Алешкин папа шагнул к ее столу и, опершись на столешницу тяжелыми кулаками, бесцеремонно заглянул секретарше в умные глаза. Она зацепенела: от неизвестного пахло сильным и злым зверем.

– Один? – спросил он.

– У него совещание... а потом обед... а потом совещание... весь день, – пробормотала интеллигентная секретарша, сбиваясь на шепот: тяжелый взгляд черноглазого незнакомца давил ей где– то внутри, так что даже было трудно дышать.

Алешкин папа сжал побелевшие от злости губы, молча развернулся и направился прямиком к обитой красной кожей двери кабинета. Секретарша успела броситься наперерез с криком «В приемный день!» и даже повиснуть у него на плече, но он этого не заметил, открыл рывком первую дверь, пнул вторую и вошел, волоча уцепившуюся за его робу девушку.

Секретаршу чрезвычайно удивило и уязвило, что ее руководитель не раскричался на хамского посетителя, не выгнал его за дверь, а наоборот, попросил его успокоиться, присесть, а ее как раз попросил выйти. Она села за свой стол, вздрагивая то ли от обиды, то ли от возмущения, а может быть, от еще нестершегося с ее тела ощущения литого звериного плеча под черной мятой робой.

Посетитель вышел быстро. Прошел через приемную, мимо ее стола, даже не взглянув, и скрылся в коридоре. «Какие все– таки сволочи, эти мужики», – беспричинно подумала она и через несколько дней совсем забыла об инциденте. Грузчикам скоро выдали всю зарплату. Алешкиного папу через два месяца уволили. Алешкина мама долго ругалась из– за этого и кричала папе, что ему вечно больше всех надо и никто его теперь не возьмет на работу. Хотя надо было ему намного меньше, чем некоторым другим, а работу он нашел быстро — на пилораме, в нескольких километрах от поселка.

Алешка топал по дороге к пилораме уже минут двадцать. Пыльная грунтовка шла по уступам каменистых сопок. Вокруг, на откосах из каменной крошки не росло ни травинки: сказывалась близость рудника «Западный», где добывали касситерит. Зеленовато– искристые касситиритные камни одно время лежали на полке с игрушками в детском саду, где Алешку считали дебилом. Воспитательницы показывали эти куски породы детям и объясняли про тяжелый труд горняков – им приходится там, в вечной мерзлоте, откапывать для государства эти полезные ископаемые. Потом, наконец, кто– то сказал воспитательницам, что эта руда радиоактивна, и красивые камни исчезли с игрушечных полок.

Иногда мимо Алешки проезжали пыльные оранжевые КрАЗы. Он их немного боялся и отходил в сторону. А потом снова шел, глотая дорожную пыль.

Пилорама располагалась в заброшенном поселке Чайка, который когда– то, в далеких 1940– х годах, построили заключенные трудовых лагерей. Потом заключенных увезли, рабочих из Чайки переселили в большой поселок Депутатский, но почему– то оставили в заброшенной Чайке несколько мелких производств – пилораму, слесарно– механическую мастерскую, а еще склад горной взрывчатки: ржавый маленький вагончик, сваренный из толстых железных плит и стоящий на таких же ржавых и толстых железных полозьях. Говорили, что раньше он стоял на склоне одной из мелких сопок справа от дороги, но потом в нем отчего– то произошел взрыв. У вагончика вышибло железную стенку, ту, в которой была дверь, а сам вагончик, как сани Деда Мороза – взлетел на своих полозьях и приземлился на склоне сопки напротив. Там к нему снова приварили оторванную стенку и стали использовать по прежнему назначению.

Алешка знал, что склад должен находиться слева от дороги. Но он шел и шел, а почему– то никак не приходил к пилораме и даже не видел приметного ржавого вагончика на склоне.

Возле Алешки остановился встречный КрАЗ, громко урча двигателем. Дверца кабины открылась и оттуда высунулся незнакомый дядька в серой робе. Алешка отбежал на несколько шагов. Он помнил историю, которая произошла, когда его только– только приняли в первый класс. Две девочки из 1– го «Г», кудрявенько– белобрысая Олеся и черноглазо– мордатая Катька, вот так же шли домой вдоль дороги, и возле них остановился грузовик, и какой– то дядька предложил подвезти их домой, а потом отвез далеко за поселок и заставлялсмотреть на свою пипиську. Про этот случай потом долго вполголоса рассуждали учителя в школьных коридорах и родители на кухнях, а с девочками несколько раз беседовали милиционеры в фуражках.

Дядька в серой робе тоже хотел подвезти Алешку, и кричал сквозь рокот кразьего мотора:

– Ты откуда тут взялся?!! Это закрытая зона! Заряды уже заложены, через пятнадцать минут будут взрывать! Здесь нельзя находиться! Садись, мы довезем тебя до поселка!

Из– за дядькиного плеча выглядывал, с любопытством на лице, молодой шофер в грязной клетчатой рубашке.

– Мне не надо в поселок! – кричал в ответ Алешка, – Я к папе иду!

– Садись в машину!!! – орал дядька, кривя лицо, испачканное в пыли. – Тут будут взрывать! Сюда будут падать камни!!!

Алешка отбежал еще на несколько шагов и снова крикнул, что идет к папе на пилораму.

– Пилорама?!! – дядька уставился на кружок наручных часов. – До нее полчаса по этой дороге! Ты не там свернул! А здесь нельзя ходить! Здесь никто не должен находиться в это время! Иди сюда! Быстро!

– Нет!!! – крикнул Алешка, готовясь бежать.

– Твою мать... – выругался дядька неслышно, но Алешка понял слова по губам. – Тогда беги быстро к своему папе! Беги!!! Вот на том склоне заложены заряды! Беги отсюда!!!

Он повернулся, что– то сказал водителю и тот осуждающе покачал головой. Дверца хлопнула, КрАЗ рявкнул, вздрогнул и тяжело рванул с места – подальше от опасного склона. Алешка побежал.

Пилорама размещалась на дощатом помосте, стоящем, как и все здесь, на толстых деревянных сваях. Алешка прибежал на замершую в жаркой летней тишине пилораму, мокрый и задыхающийся. Взрыва так и не было. Комары липли к вспотевшему лбу, ноги в резиновых сапожках горели. Он поднялся по грубо сколоченной деревянной лестнице и толкнул дверь в каптерку. Несколько мужчин в нечистой одежде сидели за длинным деревянным столом, уставленным стеклянными банками и тарелками с едой.

– О! – зашумели они, мотая жующими головами. – Чей это? Твой, Володька?

Алешкин папа махнул сыну рукой и подвинулся, освобождая место рядом с собой. Алешка уселся, и обед продолжился. За едой работяги играли в карты и матерились.

– Тихо вы, тут ребенок! – изредка вспоминал кто– нибудь из них.

Все смолкали на полминуты, но так как разговаривать без матов никто не умел,вскоре матерщинный галдеж набирал прежнюю силу. Алешке наложили в жестяную тарелку вареных картофелин и овощного салата – каждый тут приносил из дома что– нибудь поесть.

– Я не хочу есть, я пить хочу, – сказал Алешка.

– А у нас воды нет, – объяснил ему папа. – Кончилась. Сбегай на ручей, мы чай заварим.

Папа жестом показал, где находится ручей. Алешка схватил закопченный алюминиевый чайник и убежал. Вокруг пилорамы раскинулась все та же мертвая каменистая местность. Несколько десятилетий склоны окружающих сопок терзали взрывами рудничные старатели, а по низинам пылили КрАЗы и БелАЗы. Воздух здесь пропах ржавчиной и бензином. Только от пилорамы, от груды опилок и штабелей ошкуренных бревен тянуло живым и тонким ароматомдревесной смолы. В пределах видимости не было ни клочка зелени.

Алешка пошел в том направлении, которое указал папа, но единственный ручей, который ему попался, тек прямо по пыльным камням, и во многих местах его пересекали следы грузовиков. Побродив вокруг, Алешка подошел к этому ручью и присел на корточки. Он смотрел сквозь воду. Все знают, что вода в тундре бывает двух типов – та, которую можно пить и сульфидная. Что такое «сульфид» Алешка точно не знал. Но он помнил, как один их знакомый, дядя Гена, угодил из– за этого сульфида на месяц в больницу. Он возвращался с охоты и сильно хотел пить. До поселка оставалось еще несколько часов ходьбы, а вся вода, которая ему попадалась, была сульфидной – то есть у самого дна прозрачных ручейков можно было видеть едва заметную рыжеватую взвесь, которая не садилась на дно и не перемешивалась в воде, а тихо колыхалась. Ему потом говорили: надо было просто намочить рот и выплюнуть. А он выпил не меньше литра – такая была жажда. Часа через три, когда он дошел до поселка, у него уже была температура за сорок, и он плохо помнил, где находится.

Ручеек у Алешкиных ног был на удивление чистым. С полным чайником воды Алешка вернулся в каптерку.

Через несколько часов, когда Алешка прилег вздремнуть на грязном топчане в пустой каптерке, а за стеной ревела и повизгивала работающая пилорама, дверь открылась и вошел папа с каким– то незнакомым бородатым мужиком. Они сели к столу, поставили перед собой кружки, и мужик полез в карман своей ветровки. Алешка привычно ожидал, что он вытащит бутылку водки, но тот неожиданно извлек горсть шоколадных конфет. Они налили себе остывшего чаю и стали пить его вприкуску с конфетами. Бородатый о чем– то тихо рассказывал. И вдруг Алешку охватило странное чувство: вид взрослых мужчин, беседующих без мата и спирта, за чаем с конфетами, навевал необъяснимую тихую радость, так что хотелось еще сильнее съежиться в углу топчана, на грязных фуфайках, и просто смотреть, как этот бородатый дядька откусывает кусочек шоколада, жует, шевеля бородой, глотает чай и что– то говорит тихим голосом, а папа внимательно его слушает и тоже берет конфеты. Незнакомый тихий покой убаюкивал Алешку. В присутствии этих двоих он ощутил себя защищенным от любой беды. Казалось, что можно вот так прожить всю жизнь, купаясь в чайно– шоколадных лучах доброты и умиротворения. И только где– то далеко, в самых мрачных закоулках души, скреблась мысль, что они допьют чай и выйдут из– за стола и тогда волшебный покой кончится.

– Твой мальчик? – спросил бородатый Алешкиного папу. – Я видел его сегодня, он воду набирал посреди площадки.

– Что– о– о? – папа обернулся. – Ты воду набирал, где машины ездят? Я же тебе показывал, где ручей с питьевой водой!

Алешка кивнул. Папа недоуменно посмотрел в свою кружку:

– А мы на этой воде чай заварили...

Бородатый тоже посмотрел в свой чай и тихо засмеялся:

– До сих пор живы? Значит, не помрем!

– Вот, сын, напоил чаем с соляркой... – пробормотал, извиняясь перед бородатым, папа. – А ты чего вообще пришел– то, Алексей?

– Мне нужен лук, – сказал Алешка, садясь на топчане и чувствуя, как стремительно улетучивается из прокуренной каптерки теплое домашнее умиротворение. – Я свой... Мой совсем сломался.

– В индейцев играете? – спросил весело бородатый и добавил, обращаясь к Алешкиному папе. – Сделай ему лук, чтоб все завидовали. Чо он у тебя тихий такой? Пусть бойцом растет!

Папа молчал задумчиво и как будто слегка неловко. И в этот момент пол каптерки чуть приподнялся и упал, а стены застонали. Наплыл низкий вибрирующий гул.

– Взорвали, – сказал Алешкин папа. – Что– то поздно сегодня, совсем поздно... Иди, Алексей, посмотри, как взрывают.

Алешка выскочил в дверь и сразу увидел – над дорогой, по которой он пришел, вдалеке поднималась бурая шапка большого взрыва. Земля снова дрогнула, а воздух загудел.

13.

– Вот он, сука!!

Крик заставил Пашку обернуться. Возле угла длинного деревянного дома, в полуминуте ходьбы от дороги, по которой шел Пашка, стояли трое десятиклассников, и один из них протягивал руку, показывая пальцем прямо в него. Несколько тягучих от страха секунд Пашка стоял и смотрел, как так же стоят и смотрят на него враги. Его ноги, вдруг ставшие тяжелыми, с коленками будто набитыми ватой, пытались шевельнуться и не могли – ужас обездвижил их. Три рослые десятиклассниковские фигуры отделились от угла дома и, постепенно ускоряя шаг, направились к Пашке. Он развернулся и побежал – сначала с трудом, тяжело топая резиновыми подошвами по пыльной убитой грунтовке, а потом все быстрее, подстегиваемый частым стуком собственного пульса в висках. Позади раздался еще один матерный вопль и топот преследователей.

– Ка– а– а– к стра– а– а– шшшшно... – прошипело у Пашки где– то в горле. – Бежшшша– а– а– ать...

Он метнулся, как заяц, в сторону, соскочил с обочины дороги и нырнул в щель под трубами теплотрассы, куда не могли протиснуться десятиклассники. Теплотрасса была высотой метра полтора, трубы круглые, уцепиться не за что, так сразу не перелезут... Выполз, извиваясь и царапая локти о камни, продрался сквозь кустики березы и ольхи, выскочил на железобетонный тротуар и обернулся как раз в тот момент, когда через теплотрассу перепрыгнул первый из преследователей. С разбегу. Не остановившись ни на мгновение.

Пашка зачарованно и даже с неожиданным восхищением наблюдал, как сжавшаяся в комок человеческая фигура пролетает в нескольких сантиметрах над дюралюминиевой обшивкой труб, как человек раскладывается в полный рост, вытягивая ноги для приземления, и как снова сжимается на корточках, ударяет ладонями о гравий, чтобы погасить инерцию прыжка. Не дожидаясь, пока преследователь распрямится, Пашка резко развернулся и побежал. Сзади грохотнули металлические листы – кто– то из врагов запрыгнул на трубу.

Пашка еще несколько раз пытался повторить заячий маневр, сигая в кусты, перебегая в неожиданных местах с тротуара на дорогу и обратно, сворачивая во дворы домов. И каждый раз проигрывал. Преследователи, как волки, спрямляли углы на каждом из его диких зигзагов. Дважды он споткнулся и чуть не упал. Сердце уже клекотало под самым горлом, легкие ныли от натуги, мышцы ног жгло. Когда понял, что не убежит, он заметил неспешно трясущийся по главной поселковой дороге рейсовый оранжевый автобус. Старенький ЛиАЗ шел параллельным курсом. Впереди, в паре сотен метров торчал дощатый домик автобусной остановки.

«В автобусе взрослые», – мелькнуло в голове, и Пашка из последних сил рванулся вперед, к синеньким облупленным доскам автобусного павильончика, но был сбит наземь суровым пинком, и скорчился в пыли, судорожно глотая воздух.

Его подняли и повели, положив руку на плечо – как будто по– дружески.

– Дернешься, я тебе всю морду разобью, – тихо сказал тот, кто держал его, длинный худой парень в форменном школьном кителе, старом и явно тесном.

Другие двое, такие же рослые и худощавые, в спортивных курточках, шли чуть в стороне. Все трое были русскими.

Пашка цеплялся взглядом за лица редких прохожих, но боялся подать какой– либо знак. И еще он думал, что просто сознается, где лежит взрывчатка, и его отпустят – ведь за ним нет другой вины.

Подъезд многоквартирного деревянного дома, куда его завели, содержал в себе запах краски, супа, лежалой картошки, которую хранили в стоящих у стен деревянных ящиках.

– Такой же? – спросил один из врагов, срывая с Пашкиного плеча ивовый лук.

Даже сквозь страх Пашка удивился, как это оружие не соскочило с него во время погони, ползания под теплотрассой, бросков сквозь кусты... Десятиклассники склонились над индейским артефактом.

– Точно такой, – подтвердили они друг другу.

– Значит, ты индеец? – спросил Пашку, усмехаясь и подмигивая, враг в школьном кителе.

Это он прыгнул первым через теплотрассу, и хотя у него были растрепанные и до отвращения сальные черные лохмы, Пашка смотрел на него уважительно – не каждый умеет так прыгать. Враг улыбчиво разглядывал Пашку. «Как Дуди», – мелькнуло у того в голове.

– И как называется ваше племя? – спросил Прыгун. – Апачи? (Он хохотнул, как будто слово было неприличным) Или как там, в том стишке: «Я – индеец Сика– Кука, я из племени бамбука»?

– Благородный вождь Дрочидопота! – захихикал другой десятиклассник, белобрысый и стриженый.

– Отпустите меня... – промолвил Пашка подавленно. – Я скажу, где лежит взрывчатка.

– Взрывчатка? – переспросил Прыгун, нахмурившись, будто не вполне понимал о чем идет речь.

– Детонаторы... – подсказал из– за его спины третий парень, с вялыми жестами и скучным веснушчатым лицом.

– Нам не нужны детонаторы, – спокойно объяснил Пашке Прыгун: видимо, он был главным, и сам решал, что нужно, а что нет. – Детонаторы мы вам простим, если отдадите остальное.

– Что остальное? – спросил Пашка.

Прыгун снова усмехнулся:

– То, что вы нашли в заброшенной теплице. Мы знаем, что вы были там. И ты там был...

Он резко хлопнул ладонью по индейскому подбородку, отчего Пашкины зубы громко и больно клацнули. В индейском животе забурчал и заворочался страх.

– Мы ничего не брали! Мы просто посмотрели! Мы все сложили обратно! Мммм... – Пашкины зубы снова клацнули от хлопка по челюсти.

– Не ври нам, – посоветовал Прыгун.

– А что ты с ним сделаешь? – спросил тот, что стоял за спиной Прыгуна, вяло поднимая руку. – Морду ему будешь бить? Здесь, в подъезде? Он же потом побежит жаловаться.

– А мы будем его пытать! – Прыгун страшно наморщил нос. – Дайте– ка вон ту дощечку.

Они взяли с пола круглое фанерное донце, какое бывает у бочонков с соленым сливочным маслом. Прыгун поднял донце перед собой, вгляделся в него и сплюнул точно в центр круга. Потом плюнул еще раз, так что на фанерке получилась маленькая лужица его слюней.

– Ну– ка! Давайте! – сказал он.

Вялый и Стриженый тоже поплевали на фанерку, а Стриженый даже сморкнулся на нее зеленовато– белыми соплями. Пашка чувствовал, что от вида этих действий, этой фанерки и сопливо– слюнявой лужи его начинает тошнить.

– Ну, что? Скажешь? – спросил Прыгун Пашку, приближая к его лицу фанерный круг.

Пашка дернулся, но Стриженый крепко схватил его за локти сзади.

– Мы ничего не брали! – заорал Пашка, отворачиваясь в сторону.

– Говори, – шептал Прыгун, – говори– и– и, а то... – он подносил донышко масляного бочонка все ближе, следя, чтобы харкотина не стекла с него на пол.

– Мы только порвали одну шкурку! Лисью шкурку порвали! А потом все сложили...

Фанера с соплями прижалась к Пашкиной щеке, он задрожал и умолк, его лицо приняло странно сосредоточенное выражение. Чужие плевки текли ему за воротник.

– Мы сейчас поссым на тебя... – сказал Стриженый.

– И посрем еще, – тихо гоготнул Вялый.

– Это вы в нашем вигваме насрали? – отстраненным спокойным голосом спросил Пашка.

– В вигваме!!! – расхохотались враги, хлопая друг друга по плечам. – В вигваме!!!

Пашка неожиданно извернулся, вырвался из рук забывшегося на секунду Стриженого, с бешеной холодностью в сердце совершил пару прыжков, уворачиваясь от длинных вражеских рук, и выскочил из подъезда, громыхнув тугими двойными дверями на пружинах. В его груди что– то мерзко тряслось, а щека, к которой прижимали заплеванную фанеру, онемела. Он перевалился через перила высокого крыльца, упал на травяные кочки газона и быстро, как ящерица, заполз под лестницу. Сверху по ступеням простучали и смолкли шаги врагов.

– Ссы в одно море, чтобы не было горя! Ссы в одно море, чтобы не было горя! – приговаривали Алешка, Дима и Спиря, пуская три золотистые звонкие струи на угол безвестной теплицы неподалеку от детского сада – их излюбленной площадки для игры в пекаря.

Дуди стоял рядом с ними и наблюдал за ритуальным процессом, будто в нем заключалась волшебная тайна. Он внимал словам, как молитве.

Море и горе никакого отношения к игре в пекаря не имели. Но, во– первых, отлучаться от игрового поля можно было только всем одновременно – чтобы оставшиеся не вздумали мухлевать и передвигать банки. А во вторых, сколько они себя помнили, традиция делать одну лужу на всех не нарушалась никогда, даже в детском саду. Она брала свое начало в далеких доиндейских временах и, страшно сказать, имела шансы даже пережить их немногочисленное молодое племя.

Пекарь – это игра, правила которой знали все. Игра азартная, опасная, захватывающая, требующая решительности и расчета. Правда, никто не мог похвастать, что хотя бы раз в жизни дошел в ней до конца. Игра была бесконечной. Но это был ее единственный и, скажем прямо, малосущественный недостаток. Сама по себе игра представляла собой смесь палочного боя и городков. В центр круга, нарисованного на бетонных плитах детсадовской площадки, ставились одна на другую несколько консервных банок. По ним надо было попасть метко брошенной палкой – с черты, проведенной от круга метров за двадцать– тридцать. Бросали по очереди. Если палка одного из участников сбивала банки, все бросались в атаку — начиналась баталия: в центр круга выскакивал вооруженный такой же палкой «пекарь» и старался как можно быстрее собрать все сбитые банки обратно в круг. При этом он имел право орудовать только палкой и дубасить как ему вздумается нападающих, чьей задачей было наоборот – утащить из круга все банки и поднять свои брошенные раньше палки. Тот, кому «припекало» по руке, ноге или голове, сам становился пекарем, а автор меткого броска имел право продвинуться на один шаг вперед – к следующей линии, криво прочерченной на железобетонных плитах. Такой шаг означал повышение – от солдата до сержанта, потом до лейтенанта, где– то впереди, через несколько линий маячил генерал, а дошедший до последней линии назывался вообще «король». Королю приходилось кидать палку в консервные банки буквально с трех метров, но – стоя на коленях и спиной к мишени. Впрочем, на их памяти до короля не доходил никто, ведь каждый бросок в «молоко» означал отступление на одну линию назад.

Иногда, играя в пекаря бесконечными летними днями, они спрашивали друг друга: «А почему игра называется пекарь?» И сами удивлялись.

Создав море и предотвратив горе, они вернулись на площадку, где их встретил мрачный Пашка. Он сидел на качелях и смотрел прямо перед собой. Впрочем, лицо его было сухим и выражение имело твердое – самое что ни на есть индейское.

– Десятиклассники, – коротко объяснил он соплеменникам причину своего состояния и внешнего вида: его курточка и брюки были густо пропитаны пылью из– под крыльца, где он прятался несколько часов, прежде чем решился высунуть голову и осмотреться.

Слушая Пашкин рассказ, индейцы негодовали:

– Плевали? – восклицали они яростно и сжимали палки в чумазых руках. – Высморкался?!!

– Да, – говорил Пашка.

Ему было до сих пор противно и стыдно за то, что по его лицу стекали чужие плевки, но при этом он чувствовал себя немного героем – лазутчиком сиу, сбежавшим от жестоких конфедератов. И еще он вопросительно смотрел на Алешку. Индейцы, перехватывая этот взгляд, тоже косились на вождя. Алешка молчал.

– Что мы будем делать? – наконец спросил Пашка прямо.

Алешка помнил, что согласно свято хранимым индейским законам, древним, как солнечный свет или игра в пекаря, он, как вождь, нес полную ответственность за то, что случилось с Пашкой. Но он никак не мог придумать способа избежать подобных событий в ближайшем будущем.

– Нас мало... – наконец сказал он, глядя задумчиво, как склонившееся к вершинам сопок солнце освещает теплыми рыжими лучами меловой круг с пирамидкой консервных банок. – Паша был один и поэтому его поймали. Помните, когда нас было много, мы смогли их напугать.

– И сами убежали, – напомнил Спиря.

– Убегать больше нет смысла, – признался вождь. – Они помнят нас...

– Как они узнали, что мы были в теплице? – Пашка все еще потирал щеку, стараясь избавиться от мерзкого запаха чужих слюней на коже.

Вождь помолчал, подумал и признался:

– Я забыл там лук... Но это не важно. Это не Леша Ильгэсиров. Луки уже не могут нас защитить, нам нужно другое оружие, которого будут бояться десятиклассники.

– Взрывчатка, – улыбаясь пухлыми щеками подсказал Дима.

– Может быть, – сказал Алешка, – может быть...

(окончание следует)