Найда (рассказ)
Рейтинг:
/ 0
- Подробности
- Категория: Проза
- Автор: Тотыш Юрий Софронович
- Просмотров: 5856
Слегка вспотевший от уборки двухкомнатной квартиры Виктор Артемьевич Гулый, шестидесятичетырехлетний художник, которого коллеги называли за горячий нрав Бульоном, плюхнулся на диван в гостиной, чтобы передохнуть, и привычно потянулся к свежей городской газете на журнальном столике. Для него потреблять утрами новости жизни было такой же необходимостью, как пить чай, а лучше кофе по утрам.
Он не успел взять газету, как вздрогнул всем худым телом от долгого пронзительного звонка в дверь. “Кого еще черт притащил!?” – выругался Виктор Артемьевич.
Неприятный звук тащил к себе. Гулый бросился в коридор, чтобы за-глушить, прекратить, уничтожить его. По пути опрокинул полное помойное ведро, которое не успел убрать. Грязная вода залила пол.
Виктор Артемьевич поскользнулся, ноги разъехались на мокром, он сел чуть ли не на шпагат, до невозможности растягивая сухожилия. Охая от боли, с великим трудом поднялся, выстонал в дверь:
– Сейчас открою!
Звук оборвался, пропал, будто его не было.
Виктор Артемьевич в полной тишине дотянулся до выключателя, залил мутным светом узкий коридор. Глядя под ноги, добрался до двери, щелкнул ключом в замке и сбросил цепочку.
На лестничной площадке в полумраке стояла разносчица пенсий в китайском пуховике и в рыжей меховой шапочке. Молодая женщина, видимо, занималась спортом. Тело у нее было плотное, движения быстрые. Не успел Виктор Артемьевич открыть рот, чтобы поздороваться, как она оказалась в коридоре возле тумбочки и стала отсчитывать деньги. На полировку веером легли зелененькие бумажки, три десятирублевые монетки с золотистой окантовкой.
– Пять тысяч тридцать рублей! – громко и четко сказала женщина.
Виктор Артемьевич только взял деньги, перед ним сразу же распахнулся журнал, и перламутровый ноготь уперся в синюю галочку, похожую на взмах крыльев птицы.
– Пожалуйста, распишитесь здесь!
В пальцах Виктора Артемьевича очутилась шариковая ручка. Он, сильно наклонившись, чтобы увидеть буквы, вывел, где надо было, крупно и четко Г у л ы й.
Журнал тотчас исчез.
Женщина попрощалась и вынеслась из квартиры, как вихрь.
Закрыв дверь на ключ, потом на цепочку, хозяин с тяжелым вздохом полез рукой в штаны, помассировал пах. Когда протяжная режущая боль поутихла, поохав, достал из ведра тряпку, отжал воду и стал тщательно насухо вытирать пол.
Потом унес ведро в туалет, там вылил воду, потом вымыл руки в ванной и вернулся в гостиную к газете.
В глаза полезли отвратительные новости. Россия по количеству олигархов выбралась на второе место в мире. Президент Медведев озвучил план борьбы с коррупцией. В Москве прошли демонстрации молодежи с требованиями изменить экономический курс. Министр финансов Алексей Кудрин сказал: “Мы готовились к худшему, оно наступило быстрее, чем мы ожидали.”. На четвертой полосе меленько напечатано”Пожар на рынке”.
Заметка была написана в ироническом тоне, как фельетон. Перед самым открытием нового супермаркета в разгар зимней ночи с темного неба по рынку шарахнула трехполосная молния и сожгла все вплоть до железных прилавков. Так изящно с помощью инструмента Зевса торговый слон растоптал суетливую Моську. Далее шли колкие рассуждения о нечестной борьбе конкурентов за кошельки покупателей.
Виктор Артемьевич взглянул на фамилию автора заметки и плюнул на газету. Он хорошо знал журналиста Мясоедова.
В конце восьмидесятых этот изящный хлыщ в белом кожаном пиджаке и в зеркальных на пол лица очках был первой перестроечной трещоткой на телевидении. Говорят, ему хорошо платили новые русские и партократы.
После кампании, когда советский мир сломался, он купил трехкомнатную квартиру и почему-то перешел в газету, где занял должность чуть ли не главного редактора. Тогда-то художник и боднулся с ним на областной выставке у картины “Красная горка”, которая поразила его пророческой тревогой. Уютные домики шахтерского поселка в прощальном солнечном луче стояли у самого провала с ярким зловещим огоньком на дне. Казалось, еще мгновение и погаснет светлый луч, мир погрузится в мертвящую холодную темноту.
“Не картина, а вой старых заслуженных маразматиков о прошлом”, – с усмешечкой громко, чтобы все слышали, произнес за спиной хорошо поставленный вокальный голос.
У Виктора Артемьевича взорвались нервы. Он яростно оглянулся, увидел самодовольного Мясоедова с какой-то молоденькой фифочкой лет шестнадцати с распущенными, крашенными под блондинку волосами.
Художник коротким тычком кулака в лоб опрокинул журналиста спиной на пол. Тот упал, задрал ноги и мелко от страха затряс блестящими лакированными башмаками в воздухе. Двое крепких зрителей подскочили к нему, подняли за плечи, поставили на ноги.
Приняв устойчивое вертикальное положение, журналист ушел в другой конец зала подальше от старого маразматика и стал сбивать ладонью пыль с нарядного пиджака. Его окружили коллеги и с озабоченными лицами стали о чем-то расспрашивать. “Ну, теперь держись, Витя! Раскатают тебя по бревнышкам,” – сказал автор “Красной горки” и сочувственно похлопал по плечу коллегу.
Как он сказал, так и случилось. На следующий день после выставки Виктора Артемьевича аппетитно просмаковало телевидение. В кадрах мелькнули зал с толпами зевак у картин, Мясоедов на полу с задранными ногами. Возмущенный женский голос за кадром поддавал горячий пар на художника Гулого.
Вслед областная газета больно пощипала творца кисти за необузданное хулиганство на ответственной выставке. Наконец вступила в бой тяжелая артиллерия. Виктора Артемьевича выволокли “на ковер” в управление культуры.
Начальник, крупная, напомаженная дама в золотой поре среднелетия, таким ужасным фальцетом накричала на него, что он вновь сорвался. Сделал неприличный жест рукой. Рот у чиновницы перекосило и так сомкнуло, что она не смогла ни одного слова выдавить из себя. Только из губ прорывались свистяще-шипящие звуки.
Виктор Артемьевич отвернулся и проворно вышел из кабинета в… никуда, как привидение. Для тех, кто знал его, он будто разлетелся на атомы. Его вроде не стало на белом свете. Газеты не писали о нем, картины не появлялись на выставках. Когда ему захотелось показать себя на своем пятидесятилетии, председатель Союза только поздравил его на правлении под жидкие аплодисменты и поспешно перешел к следующему вопросу.
Гулый запил по-черному. Каждую субботу он, покачиваясь от легкого головокружения, выносил полный мешок пустых бутылок, накопленных за неделю, к зеленому мусорному баку, ставил рядом на бетонной площадке.
Бомжи были уже наготове. Двое-трое враз оказывались около него, прямо из рук вырывали мешок и тащили в свои норы. Они знали, что художник оставлял для них беленькую нераспечатанной.
За всеми этими операциями наблюдали бабушки на лавочках. Когда облегченный Виктор Артемьевич снова нырял в подъезд, какая-нибудь из них, обычно это была Сергеевна, у которой муж сгорел от спирта, шипела ему в спину: “Развел тараканов возле дома! Все подъезды обгадили!”
Три года Гулый не просыхал.
В это время жизнь накатывалась новыми цунами, ломая обстоятельства и людей. Забастовки шахтеров перекорежили страну, как металлическую конструкцию взрывом, еще смахнули старые перегородки власти. Когда по-новому все устроилось, командные высоты заняли другие люди, голодные, свободные, беспринципные. Они словно прорвались в долину Клондайка. Каждый хотел взять свое золото. За блеском драгоценного металла все остальное им казалось уже несущественным.
Когда заместителю губернатора рассказали старую нашумевшую историю художника, который бил морду журналистам прямо на выставке, он уважительно почмокал губами и сказал:
– Обязательно познакомьте меня с ним. Хочу пожать ему руку.
Атомы Виктора Артемьевича, которые до сих пор летали в другом мире, вновь стали возвращаться на землю. Он выпустил каталог и даже попал с картиной “Брюнетки-блондинки” на зональную выставку в Новосибирске.
Однажды на проспекте Ленина встретил прежнюю начальницу управления культуры. Дама постарела, подурнела и стала такой полной, что ходила уже с одышкой. На голове у нее красовалась затрапезная вязаная шапочка с белыми иероглифами.
Виктор Артемьевич отвернул лицо на башню с часами, стараясь незаметно проскочить мимо бывшей заведующей культурой, но женщина решительно окликнула его, подошла к нему вплотную, толкнула грудью и вдруг задорно сказала, молодо блеснув когда-то красивыми глазами:
– Жалко, что мы встретились не в то время и не в том месте.
Изменился и Мясоедов. Судя по статьям, которые он время от времени, публиковал в газете, его настроение глубже и глубже погружалось в беспросветную мрачность. Своих бывших коллег по борьбе за капитализм он откровенно теперь называл дерьмократами. “Правильная мысля приходит в голову опосля, особенно после того, как тебя отходят дубинами по бокам!” – подумал Виктор Артемьевич, отбрасывая газету и протягивая руку к телефону. Надо было позвонить Олегу Самсоновичу Поскокову, бывшему секретарю горкома, ныне владельцу шести нотариальных контор.
Олег Самсонович собирался в Москву на юбилей своего друга, помощника секретаря обкома в восьмидесятых годах, которого назначили заместителем министра юстиции в начале девяностых. На своей новой должности он успешно передал частникам нотариальные конторы и сам кое-что от этого поимел. На Рублевке отгрохал четырехуровневый особняк с подземным гаражом, бассейном и гектаром соснового леса. По его наводке Поскоков тоже взялся за нотариальный бизнес. Теперь, бывая в Москве, Олег Самсонович обязательно заезжал к своему благодетелю и обязательно с подарком. На этот раз по совету жены решил увести в Москву картину Гулого “Солнечный дождик”, самую лучшую в коллекции Виктора Артемьевича.
Летом на море в рыбацком поселке тогда еще молодой художник увидел девушку, которая вытаскивала из воды огромную широкую шлюпку. У бедняжки руки ломались от неимоверных усилий. Художник подскочил к ней. Вдвоем, помучавшись, взгромоздили плавательное сооружение на гальки. Эта сценка ему настолько запомнилась, что, вернувшись домой в Сибирь, он по памяти написал картину в духе французских импрессионистов ХIХ века. Солнце, серебристое море, шлюпка и загорелая, крепенькая рыбачка в купальном костюме и в белом платочке, повязанном на шее. Эту работу особенно любила Валентина, жена Поскокова.
Художник познакомился с ней, когда она работала в каком-то хитром непубличном отделе облисполкома, который общался с иностранцами.
Валентина сама первой позвонила Виктору Артемьевичу в мастерскую, представилась и договорилась о встрече.
Когда женщина появилась перед ним, он был ошеломлен. Ему показалось, что в его заставленную картинами мастерскую влетел огненный ангел и, пылая, остановился на пороге. Рыжие до плеч волосы, зеленые горящие глаза. Она вся искрилась, сверкала телом, блестящей одеждой.
Первое впечатление спало и художник увидел плотную красивую фигуру с полненькими ножками. Ангел спустился к нему в облике начальника отдела международных связей облисполкома.
Виктор Артемьевич пришел в себя, взбодрился. Повел гостю в мастерскую, не спуская с нее глаз. Она встряхнула нетерпеливо волосы и жадно полетела к картинам, которые висели на стенах, стопками лежали на стеллажах в боковой комнатушке.
Разглядывая пейзажи, женщина рассказала о том, как работает с иностранцами: возит их по шахтам, заводам, организует веселые ужины в профилакториях за городом.
Многие из гостей интересуются местной живописью. Таких любителей она проводит по мастерским художников, где они имеют возможность подобрать себе интересные работы. Через месяц в область должна приехать большая группа французских промышленников. Валентина готова привести их к уважаемому Виктору Артемьевичу. Его искристый живописный стиль близок французским импрессионистам. Вполне возможно, кому-нибудь из гостей приглянутся картины. И оплата тогда будет в валюте.
Предложение вдохновляющее! Гулый готовился купить дачу. Ему край как нужны были деньги и немалые!
Художник вдохновенно взирал на огненную гостью. Осыпаемый дождем похвал, расщедрился и подарил Валентине многозначительный пейзаж “Лунный свет в сосновом бору.”
Она умоляла его взять деньги, но он решительно отказался. Тогда женщина порывисто обняла его, поцеловала в щеку, свободную от бороды. Он повернул лицо, чтобы тоже поцеловать ее, и попал у губы. Неожиданно для себя они долго и со вкусом стали целоваться. Наконец она первая отодвинулась. Он увидел, что гостья смутилась, как девочка, покраснела. Чтобы убрать неловкость, еще раз обняла художника. Обоим стало хорошо, свободно, радостно. Они распрощались, как друзья.
Свое обещание Валентина сдержала. Она оказалась отличным рекламным агентом. Показывая иностранцам местный музей изобразительных искусств, обязательно рассказывала об уникальном художнике Гулом и предлагала продолжить экскурсию в мастерской. Зрители, конечно, охотно соглашались. Некоторым его работы так нравились, что они покупали их за франки, марки.
Картины Виктора Артемьевича потекли в Бельгию, во Францию и даже в Италию. Он в то время походил на Данаю, которая млела под струями золотого дождя.
Потом наступили кошмарные девяностые годы. Поток иностранцев в угольную область не иссяк, а наоборот усилился. Но этих совершенно не интересовало искусство. Они рвались в рабочие комитеты, вынюхивали там настроение бунтующих людей, рассказывали о своей демократии, привозили брошюры, листовки, типографское оборудование. Всеми силами подталкивали накренившийся воз в пропасть. Когда воз все-таки свалился и разбился о политические камни, Валентина ушла из облисполкома, создала собственное турагентство и стала возить новых русских по заграницам.
Теперь она реже бывала в мастерской художника и совсем перестала приводить к нему покупателей. Он чаще общался с ее мужем Олегом Самсоновичем, которого она однажды в сердцах обозвала жадиной.
– Представляешь, дочери не захотел купить квартиру в Москве!
Виктор Артемьевич с раздражением подумал: ”Ну и запросики у этой партийной семейки”. О том, что они были высокими, художник видел по Поскокову, который секретарил в горкоме. Внешне он не выделялся среди остальных высоких чиновников. Подражая первому секретарю обкома, носил коричневые костюмы и белую сорочку с красным галстуком. Короткие темные волосы настолько гладко зачесывал назад, что они казались прилипшими к его круглому крупному черепу. Лицо у него было мясистое с широкими жадными губами, плечи борцовские. Рассказывали, что Поскоков серьезно следит за своим здоровьем: три раза в неделю плавает в бассейне. У себя на работе в кабинете держит двухпудовые гири, которыми любит забавляться между заседаниями, совещаниями, собраниями, поднимая и опуская до тридцати раз. Еще он купается зимой в проруби и катается на лыжах по горам на юге области.
Глядя на крепкого, как дуб, секретаря, Виктор Артемьевич думал, что тот старается ради темпераментной жены, сексуальные запросы которой не так просто, наверное, удовлетворить. И однажды сказал об этом Валентине. В ответ та долго смотрела на него, потом обняла и горячо зашептала в ухо:
– Мой муж похож на большой шкаф с маленьким ключиком.
– Но у него же есть достоинства? – спросил Виктор Артемьевич.
– Есть! Умеет неутомимо грести под себя, любимого.
Она поняла, что в своей откровенности перескочила границу и тут же рванула назад, переведя разговор на подготовку выставки “Художник года.”
Виктор Артемьевич стал приглядываться к Поскокову как к человеку. Тот водил своих гостей в ресторан “Сибирь”. Когда после тяжелого питания с коньяком или водкой, кто-нибудь пытался достать из кармана деньги и расплатиться, Олег Самсонович поднимал многозначительно руку и говорил:
– Вы мои гости…
Бог ведал, как секретарь при малой зарплате расплачивался, но все знали точно – не своими.
Только раз Поскоков вытащил кровные. Когда в 1990 году шахтеры в полугрязных робах и в белых касках пришли на центральную площадь города, уселись возле здания обкома, Олег Самсонович собрал работников аппарата и предложил сброситься на пирожки и кофе для забастовщиков.
– Люди будут на жаре целый день. Надо помочь им с питанием, – сказал он и обвел требовательным взглядом чиновников.
Потом Виктор Артемьевич, узнав об этой истории от работников горкома, спросил изумленно Поскокова:
– Когда в Черкассах случилась в точности такая заварушка, тогда вы повели себя совсем по-другому. Дали пули вместо пирожков.
Олег Самсонович шлепнул покровительственно художника по плечу и, как неразумному, объяснил:
– Теперь другое дело. Теперь мы берем власть.
Художник тогда не понял, какую власть партийцы берут, если эта власть вся у них. Он понял, когда закончилась перестройка. Из мутной воды выплыли фигуры теневиков, новых хозяев жизни, среди которых оказались до боли знакомые лица, в том числе и Олег Самсонович Поскоков. Вместе с властью они забрали государственное имущество…
В трубке откликнулся горячий голос Валентины. Виктор Артемьевич сразу взбодрился и стал заинтересованно расспрашивать женщину о здоровье, о жизни, о работе. Оказалось, все хорошо. Только вернулась из Израиля. Там бронзовела и подлечивалась на Мертвом море. Для Петьки, старшего сына, купила трехкомнатную квартиру в Петербурге. Свое турагентство передала хорошей девочке. Пусть крутится. Сама будет варить Поскокову борщи.
Отстреляв приятными для себя новостями, она вцепилась в художника. Как он себя чувствует, какие творческие горы сворачивает, как витийствует на выставках?
– Пускаю пузыри! – буркнул в ответ художник.
После его грустного признания Валентина пропала из трубки. Виктор Артемьевич ощутил пустоту на другом конце провода. Заволновался, два раза отправил туда “алле!”, пока не услышал басистый, вельможный глас Олега Самсоновича:
– Привет, дружище! Говорят, ты в тяжелой форме.
– Не совсем. Сегодня получил пять тыщ. Две отдам за квартиру и телефон, еще пятьсот за мастерскую, останется полторы на хлеб и воду. Словом, жить можно, как в блокадном Ленинграде во время войны.
Гулый нервно переложил трубку из одной руки в другую.
Олег Самсонович пророкотал:
– Мясные щи, конечно, из этого не сваришь. Но у тебя, дорогой, есть кубышка с золотом. Открывай и бери оттуда на хлеб с маслом
От изумления у Виктора Артемьевича чуть трубка не выпала.
– Что ты имеешь ввиду? – растерянно спросил он.
– Картины, дорогой мой, картины твои! Одну сегодня я заберу. Когда за ней прийти?
– В четыре часа.
– Вот и ладушки. Готовь коньяк!
Мастерская Виктора Артемьевича располагалась на первом этаже “хрущевки”. Это было удобно для пожилого человека, которому приходится утрами по часу массажем разгонять кровь в коленках, чтобы они сгибались. И для торговли хорошо. Открыл покупатель двери подъезда и на тебе… мастерская. Гулый продавал копии самых удачных своих картин. Оригиналы придерживал для будущей галереи своего имени. Об этом даже пробовал договориться с заместителем главы городской администрации Юлией Павловной Лапшиной, женщиной резковатой, честной.
Разговор состоялся на выставке в художественной галерее. Глядя сверху на худого, опрятного Виктора Артемьевича, она бросила тяжело, как отвесила оплеуху:
– Для этого надо быть Народным или, по крайней мере, Заслуженным.
И у него сердце скатилось кубарем вниз. Его уже представляли на Заслуженного. Принародная драка с журналистом вырвала из рук звание. Теперь под старость он остался без козырей, одни голопузые шестерки – картины на областных и зональных выставках.
Виктор Артемьевич понял: он вышел из игры. Начальство больше не тревожил и с тоской думал, что будет с его работами после смерти.
У него зацепился в голове разговор с сыном художника Висякина. Молодой парень работал инженером на каком-то столичном заводе. Прилетел в Кемерово, чтобы похоронить отца. Когда ему передали наследство в виде картин, он растерялся и не знал, куда их деть. Беспомощно сказал Виктору Артемьевичу: “Хочется собрать их и сжечь во дворе. Кому теперь нужен этот старый хлам?”
Висякин был Заслуженным художником России. В свое время о нем газета “Искусство” писала: “Мастер блестящий кисти.” Часть творческих останков мастера Виктор Артемьевич перенес себе в мастерскую и задвинул в далекий угол второй комнаты, остальные ушли на подарки знакомым.
Сынок, довольный тем, что так хорошо избавился от хлопотного наследства, налегке вернулся с чемоданчиком в Москву.
С моими работами будет еще хуже, – думал Виктор Артемьевич. – У меня даже друзей не осталось, кому можно подарить картины.
Художник взглянул на часы. Была половина первого. До встречи с покупателем оставалось четыре часа. За это время надо зайти в магазин, купить коньяк и кое-что для закуски, чтобы можно было не только поговорить о цене картины, но и за жизнь. Вспомнить старое, посетовать на новое, конечно, получить удовольствие от хорошего вина, которым старый художник редко баловал себя в последнее время.
Виктор Артемьевич спешно засобирался. Обычно зимой он ходил в сером свитере грубой вязки. Художник часто простывал от сквозняков в мастерской и тогда гулко кашлял в кулак, сотрясаясь всей грудью.
Жена лечила его чаем с малиной, заставляла дышать над кастрюлей с горячим парным картофелем, а уж сколько он глотал таблеток! Ничего не помогало. Из-за болезни он иногда месяцами не появлялся в мастерской. Тогда Софья Николаевна пошла на базар, купила у какой-то деревенской женщины вязанный из собачьей шерсти свитер, который оказался настоящим целителем. Избавил художника от непрерывной простуды.
Сегодня ему захотелось перед старыми друзьями выпендриться. Он надел плотные шерстяные брюки, полувер BОSS, голубоватую рубашку с темно-синим галстуком, драповое пальто с меховым воротником и до бровей натянул черную шерстяную шапочку, из-под которой вывалились его густые седые волосы. Свой готовый облик оглядел в зеркало, расческой поправил бороду так, чтобы клоки не торчали, и удовлетворенно хмыкнул: “Еще можно за девочками побегать.”
На лестничной площадке в темноте, когда закрывал дверь в квартиру, наступил на что-то твердое, которое вдруг дернулось и завизжало так отчаянно и пронзительно, что от неожиданности Виктор Артемьевич испугался, подпрыгнул, опустился на правую ногу, а носком левой саданул комок, как футбол. Раздался еще более отчаянный визг. Серая маленькая собачонка пролетела по воздуху и шлепнулась на керамические плитки пола.
Не желая слушать вой и стенания животного, Виктор Артемьевич закрыл дверь на ключ, нажал кнопку вызова лифта. Транспортное средство подошло сразу, раздвинулись створки, и художник влетел в тесную кабину.
Пока опускался на первый этаж, слышал жалобы обиженной собачки. Ему было очень неприятно. Ни за что ни про что пнул беззащитную Найду. Эту собачку в свое время подобрала в дачном поселке жена. Бедняжка жила у бомжей, которые ее никогда не кормили, но издевались по полной программе: тыкали в нос горящие сигареты, хватали, подвыпив, за хвост и бросали в огород. Когда она попадала под ногу, давили до хруста костей.
Жене стало жалко собачку. Она зашла в дом хозяевам, когда там человек пять гудело за столом, и попросила отдать Найду. Хозяин, обрюзгший мужчина лет сорока с багровым лицом и с толстым шрамом от уха до подбородка, взглянул на жалкие остатки водки и мягко сказал:
– Ставь, Николаевна, бутылку и бери!
Пришлось жене сбегать в магазин, купить литровую бутылку водки и притащить соседям. Хозяин бережно взял бутылку одной рукой, другой ухватил за хвост собачку. Бутылку страстно поцеловал в этикетку, прижал к груди, а повизгивающую Найду без нежностей протянул новой хозяйке.
Надо было видеть, какой счастливой стала Софья Николаевна. Она и собачка полюбили друг друга, не расставались ни на минуту. Жена на кухню, Найда уже там, ляжет в сторонке, подожмет под себя лапы и поглядывает глазами-сливами на хозяйку возле русской печи. Пойдет Софья Николаевна прореживать всходы моркови на грядке, собачка рядом укладывает голову на лапы и чутко дремлет. Стоит жене отойти на три метра, Найда приподнимается, вытягивается до хруста в позвоночнике и, помахивая хвостом, на согнутых передних лапах придвигается. Она норовила даже в туалет с ней зайти. Софья Николаевна не переставала ею восхищаться:
– Представляешь, Найда никогда не съедает свою пищу, обязательно полчашки каши оставляет. Однажды я подглядела ночью. Оказывается, она приводит к нам свою голодную подружку. Та долизывает чашку. Найда сидит рядом и ждет, когда она наестся. Потом обе где-то гуляют. К утру наша собачка возвращается.
Виктор Артьемьевич не поверил в осознанную доброту Найды. Стал наблюдать. Вечером навалит в чашку кашу и косточек, поставит возле крылечка, сам выглядывает из веранды, что будет дальше. Найда розовым язычком малыми порциями слизнет пищу, но не всю. Половину обязательно оставит, ляжет рядом и терпеливо караулит остатки Художнику, обычно, надоедало ждать. Он уходил в дом, читал, рисовал и уже поздно ночью засыпал. Когда утром с первым солнышком выходил из домика, то видел пустую алюминиевую чашку с дном, отполированным собачьим языком до сияния. Найда в это время крутилась возле жены на кухне или на грядках. Он убедился в человеческой способности собачки сострадать своей хвостатой подруге и беззаветно любить хозяйку.
Когда глубокой осенью художник с женой вернулись в городскую квартиру, то по настоянию Софьи Николаевны взяли с собой собачку.
Правда, Виктор Артемьевич заартачился было. Он не переносил запах псины.
Жена со спокойствием металла сказала: “Я останусь с Найдой на даче.” И Виктор Артемьевич сдался.
Найда, понимая хозяина, старалась вести себя аккуратно. Утром подходила к входной двери и осторожно гавкала. Софья Николаевна иногда с ней выходила прогуляться на улицу, но чаще, последнее время она тяжело болела, выпускала собачку на лестничную площадку одну. Та сбегала на первый этаж, вставала у двери подъезда и ждала, когда кто-нибудь из жильцов пойдет на улицу. Кто-нибудь обязательно выходил и выпускал ее.
Побегав, справив нужду, Найда вновь вставала у двери в подъезд и ждала оказии. На четвертый этаж она поднималась обязательно в лифте с попутчиками. Каждого, кто подвез ее, благодарила сдержанным лаем. Соседи души не чаяли в столь воспитанной собачке и старались подкормить вкусненьким, косточкой или кусочком вареного мяса.
Софья Николаевна умерла в апреле, когда разгоралась весна. Найда захотела проводить гроб до кладбища, но ее выгнали из первой машины. Она забралась во вторую. Когда на могилу поставили памятник, и все стали расходиться, собачка легла на сырой глиняный холмик и так жутко завыла, что участники похорон испуганно поторопились к машинам.
Этот трагический вой неделю стоял в ушах художника и заставлял горе заливать водкой.
Через месяц после похорон Виктор Артемьевич возвращался домой из мастерской и увидел возле двери своей квартиры Найду. Собачка, казалось, с ума сошла от радости. Прыгала, тыкалась холодным носом в лицо, старалась его лизнуть. Пока он открывал дверь, она просто выпрыгивала из своей шкуры. Но Виктор Артемьевич почему-то не запустил к себе собачку.
Утихомирив Найду, вынес тряпочную подстилку на лестничную площадку и бросил возле двери. Располагайся и здесь живи сама по себе.
Господи, как она посмотрела на него! Потом покорно улеглась калачиком, ткнулась носом в живот и закрыла глаза.
И вот сегодня Виктор Артемьевич ни за что ни про что пнул бедную Найду. От этого ему было муторно на душе, когда он выходил на улицу.
Здесь на него накинулся резкий ветер с мелкими колючими снежинками. “Надо было одеться потеплее.” – подумал он, поднимая воротник и укрывая лицо перчаткой.
Когда Виктор Артемьевич пересек продуваемый ветром проспект и углубился в проходы между пятиэтажками, зима перестала донимать его холодом, он даже расстегнул верхнюю пуговицу пальто.
У супермаркета художник не увидел привычного рынка. Он вспомнил заметку о пожаре. Владельцы богатого магазина за одну ночь организовали стоянку легковых автомобилей, возле которых крутилась подозрительная парочка. Когда он проходил мимо, парень поглубже на глаза натянул шапочку. Девица отвернула лицо. “Воры-барсеточники! – решил художник.
Не обращая внимания на ловких молодых людей, пошел к супермаркету. В этом сверкающем дворце товаров с обилием переходов, подъемов, спусков можно было легко заблудиться.
Виктор Артемьевич, который не любил болтаться по магазинам, подошел к молодой продавщице в бордовой униформе и попросил указать путь в продовольственный отдел. Женщина ласково улыбнулась ему.
– Вы впервые у нас? – спросила она.
– Считайте так. Раз заходил купить кисти.
– Тогда я вас провожу.
Она подвела его к стеклянному стволу лифта, нажала кнопку. Транспорт вынырнул снизу, створки разъехались, оба шагнули на площадку, которая сразу же двинулась вверх на четвертый этаж. Там перед Виктором Артемьевичем распахнулось залитое искусственным светом царство сьестного. Его вынесло к салатам. Он обратил внимание на обычную белую свежую капустку, которая хорошо шла под водочку или даже под коньячок. Когда взглянул на цену, защипало в глазах – 200 рублей за килограмм.
– Ваши хозяева совсем ошалели! – рявкнул художник. – Еще вчера капустка стоила 80 рублей, а теперь цена поднялась в два с половиной раза!
Перед ним стояла молоденькая продавщица. Из-под черной густой челки испуганно таращились голубые глаза.
– Кризис! У нас каждый день поднимают товар с новыми наценками, – тихо проговорила она, поглаживая ладонью прилавок
– Такое впечатление, что вы закупаете капустку за доллары в Америке и самолетами через океан доставляете в наш город.
Девушка подавленно молчала. Это беспомощность еще больше разозлила художника.
– Напишу письмо президенту, чтобы срочно создал в стране газовые камеры. Как только человеку исполнится шестьдесят, так его сразу на конвейер и туда. А так одна только морока. Пенсию повысят на десять процентов, а цены сразу же в три раза. Как бы государство легко задышало без груза пожилых! – рявкнул он.
Девушка вдруг подняла глаза и напряженно взглянула на художника. Было видно, что она решает какую-то задачу. Гулый не успел понять какую. Продавец спросила:
– Вам сколько нужно капусты?
– Триста грамм, не больше, – сказал Виктор Артемьевич.
Девушка из-под прилавка достала пластмассовую коробочку, быстро наложила туда капусту и подала покупателю. Тот настолько разогнался в своих злобных мыслях, что машинально взял коробочку-контейнер.
А дальше произошло совсем удивительное. Продавец вышла из-за прилавка, ласково взяла художника под руку и увлекла к кассе. Там достала из кармашка халата деньги, протянула кассирше и сказала, кивнув на покупателя:
– Мой отец!
Не успел Виктор Артемьевич опомниться, как очутился за пределами кассы со своей уже капустой. Девушка на прощание махнула ему и быстро ушла в глубь залы к своим салатам. Только тогда художник очнулся.
Проводив глазами свою неожиданную благодетельницу, он подошел к удивленной кассирше, протянул ей деньги.
– Когда рабочий день закончится, отдайте это моей доченьке и скажите спасибо. Я пока еще могу сам кое-что для себя купить.
В супермаркете он не стал больше ничего покупать. Настроение у него повысилась. Он уже не думал о газовых камерах для пенсионеров, он думал о том, что сегодня получит деньги за картину и сможет месяца три неплохо просуществовать. А коньяк купит в подвальном магазинчике Мариинского ликероводочного завода. Там этот напиток дешевле, чем в супермаркете, и по качеству не уступает армянскому. Поскоков будет доволен. Он купил в “Чибисе” еще грудинку, помидоры, огурцы. На все это истратил тысячу рублей и с раздутым пакетом пошел в свою мастерскую.
В советское время у него уже была большая светлая мастерская на верхнем этаже дома постройки 50-х годов, которые назывались сталинскими. Из окон открывался очень красивый вид на реку, на горы в зарослях сосны.
Когда в девяностых годах стали набирать силу денежные мешки, к Гулому однажды пришел в гости господин с двумя охранниками. Он предложил передать ему мастерскую за приличные деньги.
– Моя квартира ниже. Здесь я хочу устроить для себя бассейн.
Виктор Артемьевич хотел спустить вниз по лестнице этого господина, но увидел глаза охранников и стушевался. Объяснил, что не может ни продать, ни обменять свою мастерскую, потому что она государственная и принадлежит правлению Союза художников.
Господин в ответ промолчал и, не попрощавшись, вышел, оставив неприятный липкий след в душе художника.
После этого через неделю Гулого столкнули в канаву, когда он вечером шел домой после работы мимо стройки. Он долго барахтался, пока вымазанный мокрой глиной с головы до ног не выкарабкался на поверхность.
В правлении Союза ему предложили занять на Первомайской мастерскую умершего художника Скворцова. Виктор Артемьевич вспомнил, как он осенью выбирался из глубокой канавы, как под пальцами осыпалась глина, и ему на миг тогда показалось, что он – оживший покойник, который карабкается из открытой могилы. Гулый покорно согласился переехать в другую мастерскую, которая была намного хуже, и даже спорить не стал.
Открыв двери своего творческого храма на первом этаже, он сразу же остро почувствовав неприятную затхлость, бросился к окну, распахнул форточку, запуская свежий воздух. Потом вернулся в коридор.
До встречи с покупателем теперь оставалось полтора часа. Надо приготовить стол. А там еще настроиться. Средство было простым и опробованным. Во второй комнате художник запускал руку в секретный шкафчик, ухватывал бутылку черемуховой настойки на спирту, делал пару увесистых глотков. Через пять минут у него на душе становилось тепло, радостно. Тогда ему хотелось выйти из мастерской, обнять каждого, кто встретится на пути, и рассказать, какие все-таки люди прекрасные и как он любит их. Но “горючего” из двух даже продолжительных глотков на такой поступок было мало. Виктор Артемьевич ограничивался только возвышенным желанием.
Он снял с себя пальто, оставил шапку на голове, чтобы не простыть от сквозняка, и отправился с пакетом на кухоньку. Там выгрузил на стол принесенные продукты, оглядел их, как поле будущего сражения, и больно стукнул себя кулаком в лоб. Дуралей! Забыл купить зеленый лук! Что за салат под коньяк без лука?
Шарики с роликами в голове завертелись, закрутились и покатились по испытанному пути в соседнюю квартиру. Там жила Татьяна Дементьевна, добрая сорокалетняя женщина, у которой парализованный муж уже лет пять не поднимался с постели.
Когда у Виктора Артемьевича не хватало соли, сахара или масла, он всегда шел к ней и не получал отказа. “Может, у Татьяны и лук найдется?” – подумал он и отправился к соседке.
Когда вышел на площадку, то остолбенел. У квартиры справа появилась крышка гроба, прислоненная к стенке.
В эту квартиру с полгода назад переехал молодой бизнесмен с женой и пятилетним сыном. Через месяц он взялся за ремонт. Виктор Артемьевич слушал, как раздавался стук по стенам, взвывала электродрель. Чувствовалось, новый хозяин серьезно взялся за жилье.
В один из дней в мастерскую Гулого позвонили. Он открыл дверь и увидел на пороге молоденькую красивую женщину в красной бейсболке. Она вежливо поздоровалась. Глядя ему в глаза, напросилась с сыном на ночь. Она-де новая соседка. Сейчас квартира в таком состоянии, что там жить совершенно нельзя.
Художник никого не пускал на ночевку в свою мастерскую. Но глаза женщины так умоляли, что он сдался. Дал ключ от квартиры.
Соседка приходила с сыном под вечер, ночевала в гостиной на раскладном диване. От нее Гулый узнал о жизни своего нового соседа-бизнесмена, высокого, полного, задумчивого в очках мужчине лет тридцати.
По словам жены, он работал в фирме, которая торговала кассовыми аппаратами. Все у него было хорошо, но потом ему захотелось открыть свое дело. Он ушел из фирмы и тоже стал торговать аппаратами, расширив ассортимент.
С прежним хозяином у него разгорелась нешуточная война. Сосед прихватил с собой значительную часть клиентуры.
“Прежние фирмачи ему даже угрожали,” – рассказывала жена, но муж посчитал угрозы пустыми и твердил: “Волков бояться, в лес не ходить.”
Его фирма стала процветать. Он купил квартиру, по сути, в центре города, мечтал провести евроремонт и за хорошие деньги, продать, а себе купить другую более современную квартиру.
Когда соседка открыла ему историю своего мужа, то с беспокойством добавила: ”Боюсь я за него!”
“Неужели наступила смертельная развязка?” – подумал Гулый, оглядывая дубовую резную крышку.
В открытую дверь квартиры заходили мужчины, женщины…
Виктор Артемьевич позвонил к Татьяне Дементьевне. Та сразу же открыла, будто стояла за дверью. Художник извинился и смущенно высказал свою просьбу. Он не любил попрошайничать. Ни у кого никогда не занимал даже деньги. Исключением была Татьяна Дементьевна, с которой он однажды переспал после смерти жены.
Она пришла к нему в мастерскую по какому-то невзрачному делу, засиделась и вдруг достала бутылку водки, торжественно с пафосом сказав: “Хочу отметить пятую годовщину своего вдовства!”
Виктор Артемьевич удивился. Разве умер у нее муж-инвалид?
– Нет, тело его живет, а как мужчина он для меня совершенно умер, – ответила соседка и стала платочком промокать слезы.
Художник тогда пожалел женщину, ведь у него жена тоже много болела, о близости с ней было даже чудовищно подумать.
Гулый согласился выпить с соседкой, а потом все остальное получилось как бы само собой. Потом Татьяна Дементьевна стала время от времени приходить к нему. Для него она, фактически, стала второй женой, поэтому он со всякими мелкими просьбами обращался к ней запросто.
Но теперь надо быть осторожнее, потому что муж неожиданно пошел на поправку и даже сам стал ходить в туалет с помощью стула. Татьяну Дементьевну это радовало, она реже заглядывала к художнику.
Открыв дверь, женщина испуганно приложила пальцы к губам и вышла на площадку. Она, видимо, подумала, что художник, как это раньше бывало не раз, пришел приглашать ее к себе.
Виктор Артемьевич полушепотом сказал, что у него будут гости, он должен приготовить стол и нужен в салат зеленый лук. Она понимающе кивнула, попросила подождать минуту и скрылась в квартире. Он постоял, оглядываясь на людей, которые с хмурыми лицами шли и шли в квартиру один за другим.
Снова вышла Татьяна Дементьевна, протянула ему пучок зеленого лука в прозрачном пакете с каплями воды изнутри. Видимо, перед тем как отдать ему лук, она помыла его и влажные растения сунула в пакет.
– Спасибо, выручила меня, – сказал художник и, кивнув в на прислоненную к стене крышку гроба, спроси: – Кто там умер?
– Хозяин. Три дня назад двое мужиков приехали к нему на машине. Он отправился с ними, а утром нашли его на Южном. Говорят, свалился со строящегося дома, упал на поддоны кирпичей, – трагическим голосом рассказала Татьяна Дементьевна и вдруг страстно прижалась к художнику, шепнула. – Ты останься сегодня на ночь. Я загляну к тебе.
Виктор Артемьевич кивнул, воровато оглянулся на полуоткрытую дверь, из которой показалось испуганное женское лицо и пропало.
В мастерской художник отправился вновь на кухню, там нарезал красные помидоры, огурцы, лук, буженину. Получился прекрасный натюрморт.
Рядом с широкой плоской фаянсовой чашкой со всем этим богатством поставил бутылку коньяку, подумал и добавил еще бутылку водки. Для троих будет как раз. Он знал, что Валентина тоже любит водочку. Олег Самсонович жрет коньяк и водку, как голодная лошадь. Обычно, он начинает с коньяка, а потом, когда разойдется, заливает себя обыкновенной горилкой. Вот только буженинки едва ли хватит на закусь. Мало купил! Пожадничал.
Художник открыл свой старый холодильник “Бирюса”, желтый, обшарпанный с толстой блестящей металлической ручкой, загнутой вверх. Там стояло еще пять полупустых бутылок водки. Среди них нашел подсохший кусок докторской колбасы. Оглядел с сомнением. Слишком давно она хранилась, вполне могла испортится.
Виктор Артемьевич подумал, что коньяк и водка дезинфицируют в желудке отраву, если она там есть, и нарезал колбасу тонкими кругляками.
До прихода гостей оставался еще час. Художник никогда в своей жизни не знал праздности. Он вводил всего себя в работу даже в свободное время. И теперь, накинув халат, подошел к мольберту. На нем стоял подрамник, обшитый холстом.
В старые добрые времена, когда членов Союза художников обильно снабжали материалами, необходимыми для творчества, Гулый получил льняное полотно, которое истратил на лучшие свои работы. Один добрый кусок оставил для портрета своей жены. Но как-то портрет у него не заладился. Вдохновения что ли не было. Не получались глаза. Они выходили какими-то стеклянными, мертвыми.
Виктор Артемьевич убрал подрамник с льняным холстом в кладовочку до лучших времен. Полтора месяца назад на него накатило. Он вновь извлек подрамник, поставил на мольберт, загрунтовал зубным порошком с мездровым клеем. На идеально-белой ровной поверхности нарисовал голову жены, шею, плечи, покатые, пухлые, которые особенно любил целовать.
Первый раз Гулый женился в двадцать три года. Скромная, тихая девушка через неделю через неделю супружеской жизни стала проявлять дикий, взрывной нрав. Скандалила по пустякам, била в гневе посуду, чуть что уходила к маме, а потом неделю не возвращалась. Через год они разошлись. У него появилась вторая жена. Эта была спокойной. Работала почему-то до двенадцати часов ночи. Когда возвращалась, то очень удивлялась тому, что муж не приготовил ужин. Виктор Артемьевич брак с ней выдержал полгода. Третья оказалась чересчур холодной. У Гулого всегда были большие сексуальные запросы. Первую неделю женщина вытерпела его голодное неистовство, во вторую словно облила холодной водой: “Я сыта.” Утром Виктор Артемьевич собрал вещички жены и ласково проводил ее на лестничную площадку.
Он пробыл холостяком после этого пять лет, пока не познакомился с Софьей Николаевной на стадионе во время футбольного матча. Была хмурая погода, временами накрапывал дождь, потом брызнуло лучами солнце на трибуны, и художник увидел, какое красивое одухотворенное лицо у соседки. Он с первого взгляда влюбился. Когда вместе выходили после матча со стадиона к трамвайной остановке, предложил выйти ей за него замуж. Самое поразительное, она сразу согласилась и на всю жизнь стала ему верной настоящей женой.
Виктор Артемьевич, прищурившись, посмотрел на исчерканный линиями холст, взял грифель и стал поправлять шею. Ему хотелось сделать ее более длинной, как у балерины. Когда-то до встречи с ним Софья Николаевна училась в балетной школе, шея у нее даже в пятьдесят лет оставалась лебединой.
Незаметно для себя художник заработался, забыл обо всем. Очнулся, когда в стекло окна постучали. Он подошел, отодвинул занавеску, увидел Валентину в белой шубке и Поскокова в голубоватой дубленке. Оба дружно подняли руки, помахали ему. Гулый кивнул, выскочил на лестничную площадку.
Из квартиры выносили гроб с телом соседа. Его лицо было закрыто простыней, чтобы скрыть ужасные травмы.
Виктору Артемьевичу стало тяжело на душе. Он склонил голову и стоял неподвижно до тех пор, пока гроб не вынесли из подъезда и не вышли.
Только тогда вошли Поскоковы.
Олег Самсонович спросил:
– Кого хоронят?
– Еще одного павшего бойца на капиталистическом фронте, – угрюмо буркнул художник и бережно взял под руку Валентину.
В мастерской он помог гостям раздеться. Валентина сразу бросилась к мольберту, оглядела набросок портрета жены художника. Она хорошо знала Софью Николаевну. Найдя большой сходство с оригиналом, увлекла супруга к зимнему таежному пейзажу.
Пока супруги восхищенно разбирались с достоинством картины, художник стал накрывать стол. Вынес салат, две бутылки и стал расставлять рюмки. Для Валентины поставил еще черемуховый торт.
Когда уселись, разлили коньяк по рюмкам, первый тост поручили поднять Виктору Артемьевичу как старшему по возрасту и хозяину мастерской. Тот встал, привычно огладил бороду и важно сказал с намеком:
– Давайте выпьем за дружбу, которая не ржавеет, не разрушается и помогает нам выживать в самые трудные времена.
Супругам тост понравился. У них заблестели глаза, они дружно прозвенели, чокаясь рюмками.
Валентина сделала глоток, отставила рюмку и потянулась вилкой к помидорам. Олег Самсонович опрокинул в губастый рот все, что было в рюмке, потом с некоторым огорчением взглянул на пустую посудину. Художник мгновенно уловил взгляд и тотчас же ухватил бутылку и налил гостю и себе.
Дальше просто пили без тостов, конечно, больше мужчины, Валентина с трудом одолела первую свою рюмку и пообещал еще выпить водочки. Стало тепло, даже жарко, свободно, и каждый заговорил о том, что у него наболело на душе. Художник рассказал, что у него через год будет выставка, он сейчас готовится к ней, вот решил написать портрет жены. Олег Самсонович рассказал о своей предстоящей поездке в Москву к бывшему заместителю министра.
Виктор Артемьевич после коньяка на водке перешел в третью стадию опьянения, когда ему жизнь стала казаться тупой, беспросветной, а люди подлыми и жестокими. В душе поднялась ненависть к жизни и к людям.
Он стал саркастичным, злобным.
– Олег, ты никак не можешь выйти из своей стези. Когда был секретарем горкома, в ЦК возил картины, медвежьи шкуры, березовые туеса и даже кедровые орехи. Теперь, тоже идешь по старому кругу с одинаковым набором подношений, – скривил губы Гулый.
Поскоков тоже уже стал другим, откровенным, циничным.
– А что теперь изменилось? – дохнул он. – Какими люди были, таким и остались, Давай выпьем за слабости человека, которые помогают нам успешно делать шмутцы-тутсы и накладывать масло на хлеб.
– Не буду за это пить, – озлобился вконец художник. – Вы раньше крутили свои шмутцы-тутсы и так закрутили, что прибрали к себе все, что наживалось поколениями. Вы, как английские колонизаторы, пришли на готовое, обманули, захватили и разбогатели.
– Упрощаешь, Витя! – буркнул Лоскутов и снова выпил.
Тут художник неожиданно нашел поддержку со стороны Валентины. Видимо, ей тоже не нравились деяния новых русских в годы перестройки.
– Ты лучше скажи, – сказала она и зло заблестела глазами. – Кем сейчас стали твои члены бюро, конечно, не Санька Кривой, стахановец и подносник. А Бочков, директор шахтоуправления, или Лоскутный, управляющий строительным трестом.
Олег Самсонович ткнул вилкой в пласт грудинки, зажевал с аппетитом и подчинился жене.
– Бочков купил совхоз, стал земельным магнатом. Поросят разводит, птицеферму поставил. Продукцию даже в Москву гонит, как добрый купец.
Виктор Артемьевич выпил рюмочку и тоже ухватился за мясо:
– Поразительно все-таки. Отец Бочкова, как мне рассказывали, был следователем НКВД в тридцатые годы. Сколько врагов народа, кулаков пересадил, а скольких подвел под расстрельную статью. Наверное, не думал, не гадал, что его сынок станет помещиком. А Лоскутный?
– Что Лоскутный, – философски буркнул Олег Самсонович, налил себе новую рюмку. – У него пивзавод. Делает большие и быстрые деньги.
У художника затряслись руки. Ему захотелось вскочить, вьехать кулаком в морду Поскокова. Он приподнялся, выплеснул ему в бесстыжие глаза из рюмки остатки водки и хотел двинуть кулаком в челюсть. Но кулак отклонился в сторону от широкого лица Олега Самсоновича, потянул за собой все тело художника на пол. Он увидел вдруг перед собой затертый до черна узор линолеума. Его гости, которые еще хорошо держались на ногах, а Валентина вообще была трезвой, бросились к нему, стали поднимать, оттащили на топчан. Он блаженно вытянулся. С большим трудом шевельнул пальцами правой руки и рявкнул, заканчивая спор:
– Берите картину и убирайтесь! Не хочу вас видеть. Вы стали отвратительны, как люди.
Супруги переглянулись. Валентина взяла картину. После этого оба быстренько оделись. Не попрощавшись, вышли из мастерской, плотно закрыв за собой дверь. Виктор Артемьевич услышал щелчок замка и вырубился. Ночью пришла к нему соседка, пыталась поднять поцелуями, но ничего у нее не получилось. Она поерзала на нем и недовольная ушла к себе, закрыв своим ключом дверь мастерской.
Виктор Артемьевич очнулся только на следующий день утром, вспомнил все и застонал от злости. На душе у него было препакостно. Хотелось взвыть и расцарапать себе морду.
Наконец со вздохами, охами поднялся. Держась за голову, которая кружилась и болела, пошел в ванную, облился холодной водой. Когда появилась ясность в голове, вспомнил о картине, которую вчера отдал Поскоковым. Денег не было на столе. Потом нашел картину и чуть не грохнулся в обморок. Оталась копия, оригинал Валентина забрала. Он лишился своего богатства, которое оставлял для выставки, и не получил даже за нее деньги. От пенсии у него задержались всего две с половиной тысячи рублей. Впереди реально замаячил голод.
Ему стало так обидно, что он снова улегся ничком на лежак, разрыдался, как ребенок. От переживаний, с похмелья страшно болела голова. Выпил таблетку цитрамона, нашел в холодильнике сто граммов водки, жадно выпил, как лекарство. Чуть успокоившись, оделся и отправился домой.
На улице, как и вчера, дул резкий ветер. Виктор Артемьевич мог дойти пешком до дома – всего-то двадцать минут неторопливым шагом через два квартала. Но, почувствовав холодное жжение на щеках, пошел на остановку автобуса. Там неожиданно встретил Нестеренко, председателя Союза. Тот тупо смотрел на дорогу, по которой сновали маршрутки, и не заметил Гулого, который сбоку подошел к нему и толкнул в плечо. Тогда председатель вздрогнул и обернулся.
– А-а-а! Привет!
– О чем, Николай Иванович, задумался? – спросил Виктор Артемьевич.
Председатель сморщил лицо, отворачиваясь от ветра.
– Отберут у нас, вероятно, дом художника..
Виктор Артемьевич был в курсе. Дом художника два года ремонтировался. Прорабом был председатель. Теперь ремонт закончился,и председателя отстранили от руководства Домом художника. Для правления Союза остается только кабинет.
Оба посудачили о лихих временах.
Подошел автобус Виктора Артемьевича. Он заскочил в открытые двери и уехал. У своего подъезда встретил Ивана, знакомого шофера с пятого этажа. Тот был навеселе и радостно сообщил, что его уволили по сокращению. Но он человек ловкий, сумел за время работы приобрести две машины. Одну легковую, другую грузовую. Теперь будет заниматься частным извозом. А потом заметил, что собачонка Виктора Артемьевича всю ночь выла.
Художник встревожился. Что с ней? Неужели он ее так покалечил вчера, что она до сих пор не может прийти в себя. Неожиданно сильное беспокойство охватило художника. Он поспешно попрощался с Иваном и рванул к себе на четвертый этаж.
Найду он нашел возле своей квартиры на подстилке. Увидев хозяина, она встала, нога у нее, задняя левая, болталась, как крыло подбитой птицы. Художника кольнуло в сердце. Он наклонился к Найде, стал гладить собачонку. Она повизгивала жалобно, потом вдруг ткнулась мордой в подстилку, что-то взяла зубами и протянул художнику.
Когда Виктор Артемьевич разглядел, то чуть с ума не сошел, Оказалось, что это была десятирублевая монетка. Он взял монетку уселся прямо на пол площадки, обнял собаку и разрыдался.
– Ты единственная, кто подал мне. Одни сволочи оставили меня в нищете, другие ограбили.
Он долго еще плакал, потом открыл дверь, взял собаку на руку, занес в коридор и вдруг почувствовал, как что-то произошло с атмосферой в квартире, она изменилась. Все было то же самое, мебель, комнаты, и одновременно другое, будто он оказался в ином мире. Виктор Артемьевич стал испуганно озираться. И вдруг зазвонил телефон, который был в углу на тумбочке тут же в коридоре. Он взял трубку и услышал звучный виноватый голос Олега Самсоновича.
– Витя, извини, что мы с тобой так нелепо поскандалили. Валентина сказала, что я по пьянке спровоцировал тебя. Извини!
– Да ладно, чего уж тут, – вздохнул тяжело художник.
– Еще вчера я хотел тебе отдать деньги, но потом подумал, что в таком состоянии каким мы были оба, еще потеряешь их. Словом, хочу сейчас приехать к тебе с конвертом.
– Какой суммой ты решил меня облагодетельствовать?
– Сорок тысяч.
– Это нормально за… оригинал. Это годится. Приезжай! – разрешил Виктор Артемьевич, положил трубку и снова опустился на колени, взял на руки Найду, взглянул в глаза. Господи! Вот оно выражение доброты и любви, которое он искал для портрета жены. От переполнившихся его чувств он поцеловал собачку в холодный влажный нос.
– Сейчас, дорогая, я покормлю тебя, сам подзаправлюсь. Мы поедем к ветеринару, потом в мастерскую. Софью Николаевну, твою хозяйку, писать.
Найда будто все поняла, счастливо взвизгнула и лизнула художника в красный опухший нос…