Ирина Прищепова. Затопленная Родина

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 
Категория: Заповедная Сибирь
Автор: Ирина Прищепова
Просмотров: 729

Места у истока Ангары – моя родина, и для меня нет на земле уголка краше. Здесь плещется Байкал, здесь рождается Ангара, отсюда, преодолев подводную скалу, называемую Шаман-камнем, устремляется она в северные земли.

Думаю, многим известна легенда о том, как Байкал бросил огромный камень, пытаясь удержать дочь Ангару, убегающую к своему жениху Енисею. Помню, что в детстве я эту легенду не совсем понимала и принимала. Глядя на исток, я не могла представить Ангару в образе беглянки, напротив, она казалась мне очень медленной, нерасторопной, даже застывшей рекой. Гораздо легче было вообразить, что отец Байкал провожает дочь в дальние края, а она из любви к нему медлит, не хочет уходить.

Позже мне стало известно, что Ангара не всегда была такой. До строительства Иркутской ГЭС это была совсем другая река, очень быстрая, проворная. Шаман-камень, якобы брошенный Байкалом ей вслед, не торчал, как сейчас, небольшой сиротливой макушкой, а представал взорам настоящей скалой, разрезающей бурлящие воды. На нем спокойно могли разместиться более десятка человек.

Люди, которым посчастливилось знать прежнюю реку, говорят о ней: «Ангара летела!» Наверняка именно этот образ и нашел отражение в древней легенде, и мне она сразу стала понятней: дочь от Байкала даже не убегала, а улетала...

Года два назад мне захотелось написать очерк о старой Ангаре, и я взялась за дело: искала в интернете и библиотеках материал о затопленных землях, о переселенных с родных мест людях, о ставшей речным дном части Транссибирской магистрали Иркутск – станция Байкал; встречалась со старожилами; прошла, насколько позволял путь, вдоль берега из порта Байкал в сторону Большой Речки; проплыла на лодке вдоль части левого берега. Сама работа была для меня очень значимой, полной интересных открытий, а потому и о ней хочу немного рассказать в очерке.

Как-то в интернете я открыла спутниковую карту Ангары и поразилась: с высоты видно и новое русло, рукотворное, и старое, природное. Зеленоватыми призраками тускло мерцают сквозь синеву затопленные острова и берега. Смотрю, и оторопь берет: сколько земли отдали мы за дешевое электричество!..

50-е годы прошлого столетия стали для Ангары роковыми. Неприступная плотина отрезала реке путь, замедлила ее течение, укротила непокорный нрав. И река поглотила свои берега... Байкал Шаман-камнем не остановил прыть своей дочери Ангары, а человек громадиной плотиной – остановил.

В 1958 году Иркутская ГЭС заработала на полную мощность. Академик Глеб Максимилианович Кржижановский, один из авторов известного плана ГОЭЛРО, поздравил гидростроителей телеграммой: «Пуск Иркутской ГЭС – большой праздник для советской энергетики. Иркутская ГЭС открыла новую главу в развитии электрификации страны». Приветственную телеграмму отправил и академик Александр Васильевич Винтер: «Осуществилась давнишняя мечта советских инженеров: Байкал и Ангара – это сибирское чудо, эта жемчужина советской гидроэнергетики работают для народа».

Выходит, что до этого с незапамятных времен Байкал и Ангара лодырничали? И только благодаря стараниям советских инженеров они оказались «при делах», начали служить народу?

Конечно, было непростым делом возвести «жемчужину советской гидроэнергетики». Только драгоценность ли это на самом деле? Монолитная серая громада плотины перекрыла вольную реку... И почему прекрасные Ангара и Байкал – истинные, дарованные небом жемчужины земли нашей, изобилующие богатствами, основным из которых была и остается пресная вода, – должны «работать для народа»? Это народ должен беречь их как зеницу ока!

Семь лет заполнялось Иркутское водохранилище, в результате чего повысился уровень не только реки, но и озера, что нанесло ущерб фауне, а значит, и рыбному хозяйству. Долина Ангары превратилась в залив Байкала, а Байкал стал главной регулирующей частью водохранилища. В результате грандиозного строительства было затоплено и подтоплено почти 139 тысяч гектаров территории, в том числе около 40 тысяч га сельскохозяйственных угодий. В зону влияния Иркутского водохранилища попало более двухсот населенных пунктов, 17 тысяч человек было переселено. Ушел под воду участок шоссе Иркутск – Листвянка. Затопили и часть Кругобайкальской железной дороги от Иркутска до станции Байкал. Взамен была построена новая линия Иркутск – Слюдянка.

Я нашла статью «Дочь Байкала в опасности!», опубликованную в иркутской газете «Советская молодежь» в феврале 1989 года. Ее автор Георгий Иванович Горохов, бывший старший инспектор госрыбнадзора по Иркутской области, тоже вспоминает легенду о том, как Ангара убежала от Байкала к жениху Енисею. Он с болью говорит: «Ну а теперь она, наверное, тысячу раз покаялась, что убежала от Байкала, не зная, что будет загрязнена и перестанет быть красавицей, а превратится, по существу, в большую сточную канаву». Бывший инспектор констатирует, что река от Байкала до плотины исчезла на протяжении 66 километров. При этом потеряли чистую воду, плодородные земли, ягодные и грибные места, массу лесов, много красивых островов: Кузьминский, Елизовский, Березовый, Смажиха, Неводничий, Сохатиный, Бродной, Ершовский, Крыжановский, Барабаниха, Зимовейные, Щукинский, Грудининский, Михалевский, Долгий, Коноваловский, Варакинский, Каляпин, Сизовский, Сосновый. В лесах на Михалевском, Коноваловском, Варакинском водились тетерева и зайцы, а на заливах этих островов – болотная дичь. Остров Сосновый, что находился в семи километрах от Байкала, был заповедным, на нем росли сосны, кедры, черемуха.

Теперь чудесное богатство уничтожено, а острова, бывшие его источником, стали дном.

С большим сожалением говорит Георгий Иванович о том, сколько рыбы было потеряно из-за ГЭС: «В Иркутском водохранилище ценные породы рыб, такие как хариус, ленок, таймень, почти исчезли, а сорняки – щука, сорога, окунь – водятся в незначительном количестве. Такая ценная рыба, как лещ, которого мне довелось выпускать в Иркутском море, будучи старшим инспектором госрыбнадзора по Иркутской области, тоже встречается редко, во всяком случае, иркутяне не видят его на столе! Вот и создается впечатление, что Иркутское море – просто бочка с водой».

В 1955 году в газете «Восточно-Сибирская правда» известный иркутский журналист Виктор Маккавеев написал о том, как ехал по знакомым местам, которых уже коснулась вода: «Мы проезжаем по ложу будущего Иркутского моря. Как все здесь изменилось! Давно ли, казалось, в этих местах – в долине верховьев Ангары – шумели леса, буйно росли кустарники и на каждом шагу попадались следы человеческого жилья. Теперь это огромная площадь, вытянувшаяся от города до истока Ангары. Там, где были когда-то села, шумела жизнь, – тихо. Как будто огромный утюг прошелся по оборкам платья и расправил все неровности, шероховатости, все ненужные морщины... Большой Разводной мы не увидели. Две избушки подслеповатыми глазками окон провожали проходящую машину. А ведь совсем недавно здесь стояло около 250 зданий личного и общественного пользования. Щукино, Патроны, Бурдугуз, Бутырки, Пашки, Тальцы, Ерши, Михалево, Грудинино и много других сел... Теперь этих населенных пунктов или нет совсем, или о них напоминают 1–2 домика, которые в эти дни также будут перевезены на новое место...»

Иркутская ГЭС была лишь первым этапом в строительстве каскада электростанций на Ангаре. Вскоре после нее были построены Братская и Усть-Илимская ГЭС, что повлекло затопление гораздо больших территорий. В рассказе Валентина Григорьевича Распутина «В непогоду», в котором писатель повествует о своем отдыхе в санатории поселка Листвянка, расположенном у истока, – горькие строки о реке, изменившейся до неузнаваемости: «Ангара видна была недалеко до первого и близкого поворота вправо, и только здесь она еще и оставалась Ангарой в своей дивной красе и своих родных берегах. А уже через пятнадцать – двадцать километров и не налюбуешься ею: распухнет, завязнет в водохранилище, сначала в одном, затем в другом, третьем – и так до самого конца...»

Затопление коснулось родной деревни Распутина Аталанки и великой болью отозвалось в душе писателя. Увиденное и пережитое воплотилось в книге книг – «Прощание с Матёрой». Вот как Валентин Григорьевич говорит о милой сердцу природе, о размеренной жизни острова, который вскоре исчезнет с лица земли: «Остров продолжал жить своей обычной и урочной жизнью: поднимались хлеба и травы, вытягивались в землю корни и отрастали на деревьях листья; пахло отцветающей черемухой и влажным зноем зелени; шепотливо клонились к воде по правому берегу кусты; вели охоту ночные зверьки и птицы. Остров собирался жить долго...»

Ни звери, ни птицы, ни растения не знали, что дни острова сочтены. А люди знали: жизнь родной земли заканчивается. И перевозили на новое место свои дома. Тем временем в зоне затопления спешно пилили лес. Земля становилась безликой, лысела, пустела. Вскоре жителям пришлось прощаться с горящей мельницей, издавна кормившей их хлебом, с «царственным лиственем», который не одолели ни топор, ни пила, ни огонь; пришлось оплакивать свои дома, свою дорогую Матёру...

Но вернемся к Иркутской ГЭС. Первыми захлебнулись в водах Ангары деревни и заимки, лежащие на участке от Иркутска до Байкала: Малая и Большая Разводные, Щукино, Патроны, Михалево, Грудинино, Подорвиха, Бурдугуз, Бутырки, Бурдаковка, Пашки, Тальцы, Большая Речка... От многих давно остались лишь одни названия, да и то почти забытые. Роскошные, живописные места ушли под воду. Печальна участь плодородной земли, навеки лишенной возможности давать урожай и видеть солнце!

 

У деревень и заимок, разбросанных по Ангаре, была богатая история, долгая жизнь (у некоторых почти трехсотлетняя!), судьба их была нелегкой, как и судьба страны, с которой жители этих мест были вместе и в радости, и в горе. Люди здесь жили трудом, держали домашний скот и птицу, занимались огородничеством, сбором ягод и грибов, рыбной ловлей и охотой, сплавляли лес.

Под Иркутском на правом берегу были затоплены две деревни: Малая и Большая Разводные. Они находились недалеко друг от друга. По архивной справке, их прародительница, заимка Разводная, была основана переселенцами из Москвы в далеком 1664 году.

В Большой Разводной дома были добротными, дворы с зелеными насаждениями. В деревне была красивая кирпичная школа. Жители получали богатые урожаи овощей, имевших большой спрос в городе.

Малая Разводная была небольшой деревенькой. Известна она прежде всего тем, что в ней жили ссыльные декабристы: Алексей Юшневский, Артамон Муравьев и братья Борисовы, Петр и Андрей. И никто из них не вернулся на родину, все остались в Сибири навеки.

Известна Малая Разводная еще и тем, что здесь учился и жил у своих замечательных учителей-декабристов Николай Андреевич Белоголовый – будущий врач, один из лучших терапевтов своего времени, общественный деятель, писатель, публицист. Он был другом Некрасова, Салтыкова-Щедрина, Тургенева, Герцена, Огарева. Он оставил воспоминания о русских писателях, о враче Сергее Петровиче Боткине, о Сибири, Иркутске. Яркие впечатления, полученные от общения с декабристами, подтолкнули его к написанию книги об этих «таинственных людях», которые вызвали в его детском восприимчивом сердце особое уважение, и со временем чувство это только росло и крепло.

Вот как написал Николай Андреевич о своей первой поездке в Малую Разводную, куда отец повез его на обучение и воспитание к декабристу Алексею Петровичу Юшневскому: «Деревушка Малая Разводная лежит всего в пяти верстах от Иркутска, причем дорога вначале версты три идет по Забайкальскому тракту, а потом сворачивает вправо по узкому проселку, поросшему по бокам молодым корявым березняком, и приводит к названной деревушке, заключавшей в себе тогда домов 25 или 30. Мы миновали несколько вытянутых в улицу крестьянских домов и подъехали к тесовым воротам, а через них попали в довольно обширный двор, среди которого стоял небольшой одноэтажный домик Юшневских, обращенный главным фасадом на Ангару, протекавшую под крутым обрывом, на котором была раскинута деревушка».

На этом же дворе увидел Николай и небольшую крестьянскую избу, в которой жили братья Борисовы. Соседний дом с мезонином, прилегающий к двору Юшневского, занимал декабрист Артамон Захарович Муравьев, у которого, по словам Белоголового, Юшневские и размещались первое время во флигеле, пока не обзавелись своим жильем.

Ученики из Иркутска, Белоголовый и Анкудинов, быстро привыкли к новому месту, прониклись симпатией и даже привязались к учителю «со всею горячностью детского возраста». Николай писал: «...Юшневский нам импонировал своим обширным умом и сдержанностью, и мы питали к нему благоговейное уважение, не лишенное некоторого трепета». Алексей Петрович, по словам Белоголового, был очень хорошим музыкантом и мог бы стать одним из лучших преподавателей игры на фортепиано в Иркутске, но, к сожалению, музыке в сибирском городе в те времена детей учить не стремились. А следовательно, этот талант не мог прокормить педагога.

О музыкальном таланте Юшневского говорят и декабристы, отбывавшие ссылку в Читинском остроге и Петровском заводе (сначала Алексей Петрович содержался там). Люди образованные и талантливые, они нуждались в духовной пище, изучали языки, читали книги, рисовали, устраивали концерты. Андрей Евгеньевич Розен так вспоминал о товарищах-музыкантах: «Вадковский превосходно играл на скрипке, Свистунов на виолончели; на рояли играл Юшневский с такою беглостью, что чем труднее были ноты, тем приятнее для него, так что он радовался тем нотам, от коих трещали его пальцы, он также играл и на скрипке; вместе со Свистуновым, Вадковским, Крюковым составляли отличный квартет, который 30 августа, когда у нас было шестнадцать именинников, в первый раз играл для всех нас в большом остроге, где... взгромоздили кровати, очистили комнату для помещения оркестра и слушателей».

Когда Юшневские стали жить на поселении в Иркутской области, частые болезни жены и другие невзгоды отдалили Алексея Петровича от музыки, которая была для него радостью и отдохновением. Но иногда он все же играл и учил играть на фортепиано местных жителей. К этому благородному человеку с почтением относились все, кто его знал. «Большие достоинства имел Алексей Петрович Юшневский, бывший генерал-интендант 2-й армии. Он был стоик во всем смысле слова, с твердыми правилами, – подчеркивал Розен. – Умом и сердцем любил свое отечество и без малейшего ропота переносил все испытания и лишения. Казалось, что он даже вызывал их на себя, чтобы доказать, что он готов переносить и больше и не жалеет никаких пожертвований».

Юшневскому повезло в ссылке больше, нежели другим декабристам, жившим по соседству: с ним рядом была жена Мария Казимировна. Вечерами супруги писали письма родственникам и друзьям. Одним из самых частых адресатов был отбывающий ссылку в Забайкалье Иван Иванович Пущин.

Алексей Петрович первым из декабристов Малой Разводной ушел из этого мира. Ушел внезапно. Во время отпевания Федора Федоровича Вадковского в церкви поселка Оек у Юшневского случился апоплексический удар, и он умер мгновенно. Ученики долго горевали из-за смерти учителя, к которому успели привязаться всей душой. Мария Казимировна так сильно страдала, что друзья боялись за ее жизнь. Но она выдержала и после смерти мужа еще одиннадцать лет одиноко жила в Малой Разводной, а потом покинула Сибирь.

Артамон Захарович Муравьев прошел всю войну 1812 года, был награжден орденами за боевые заслуги. Но после восстания декабристов пополнил список врагов Отечества. Николай I потребовал его на личный допрос, откуда мятежник был возвращен с предписанием «присылаемого злодея Муравьева Артамона заковать и содержать как наистроже». Долгие годы провел декабрист в Забайкалье и Иркутской губернии. Вот какой портрет Артамона Захаровича дает в своем очерке Белоголовый: «Это был чрезвычайно тучный и необыкновенно веселый и добродушный человек; смеющиеся глаза его так и прыгали, а раскатистый, заразительный хохот постоянно наполнял его небольшой домик... Его все любили за беззаветную и деятельную доброту; он не только платонически сочувствовал всякой чужой беде, а делал все возможное, чтобы помочь ей; в нашей деревушке он скоро сделался общим благодетелем, потому что, претендуя на знание медицины, он разыскивал сам больных мужиков и лечил их, помогая им не только лекарствами, но и пищею, деньгами – всем, чем только мог. Между прочим он изучил и зубоврачебное искусство и мастерски рвал зубы, что я имел случай лично испытать впоследствии на себе, когда мне было лет около одиннадцати. И замечательно, его необычайная тучность не делала его ни апатичным, ни малоподвижным...»

Жена Артамона Захаровича в Сибирь не приехала, и декабрист был рад тому, что оказался нужен местным жителям и друзьям по ссылке, что здесь, в глухом краю, пригодилось его знание медицины.

Впоследствии Муравьев, по словам Белоголового, переселился в Большую Разводную, лежащую в пяти верстах выше по Ангаре. Скончался этот прекрасный человек тоже скоропостижно.

С большой симпатией вспоминал Белоголовый и о Петре Борисове: «Петр Иванович был необыкновенно кроткое и скромное существо; он был невысокого роста, очень худощав; я до сих пор не могу позабыть его больших вдумчивых глаз, искрившихся безграничной добротой и прямодушием, его нежной, привлекательной улыбки и тихой его речи... Глубоко засевшая грусть лежала на всем его существе... Он нас увлекал большою своей страстью к природе и к естественным наукам, которые изучил недурно, особенно растительное и пернатое царства Сибири; рисовал же он птиц и животных с замечательным мастерством. По окончании уроков он, если день был хороший, тотчас же брал нас с собой на прогулку в лес, и для нас это составляло великое удовольствие... В жилище Борисова нас всегда манила собранная им небольшая коллекция сибирских птиц и мелких животных, а также великое множество его собственных рисунков, за работой которых он просиживал все часы своих досугов. В этой страсти он находил для себя источник труда и наслаждения в своей однообразной и беспросветной жизни...»

Борисов восхищался богатой природой Сибири, она вдохновляла его на творчество, о котором он писал своим сестрам с большой скромностью: «Чтобы дать вам идею о красоте сибирских цветов, я пришлю вам два букета своей работы, но заранее предупреждаю вас, что это будет слабая копия богатых сибирских оригиналов. Красоты их форм и живость их колорита отказывается выразить бедная моя кисть».

Петр Иванович рисовал то, что видел вокруг: цветы, птиц, бабочек. Картины его чудесны, от них трудно отвести взгляд. Так живописать природу мог только человек, глубоко любящий и чувствующий ее. Декабристы высоко ценили талант Борисова. В их кругу сложилась легенда о том, что и умер он рисуя цветы.

Петр Борисов не только изображал природу, но и изучал ее. Он написал большую работу «Орнитологическая фавна Восточной Сибири», в которой содержатся точные описания птиц, говорится об их породах, образе жизни, повадках, приводятся интересные поэтические и философские рассуждения.

Петр Иванович вместе с братом Андреем Ивановичем жили в Малой Разводной с 1841 по 1854 год. Из переписки с сестрой Анной явствует, что у них сначала даже не было своего жилья, но со временем им удалось построить домик. «Из России они ни от кого помощи не получали, – пояснял Николай Белоголовый, – и жили скудно на пособие от товарищей-декабристов; кроме того, Петр Иванович зарабатывал ничтожные крохи рисованием животных, птиц и насекомых и был в этом искусстве, не находившем в то время почти никакого спроса в России, тонким мастером. Андрей Иванович тоже не оставался без дела: он научился переплетному ремеслу и имел небольшой заработок».

К несчастью, у Андрея Ивановича в ссылке развилась психическая болезнь, он сторонился других людей и мог свободно разговаривать только с братом. Когда Петр узнал о смерти родителей и сестры, Андрею об этом не сказал, боясь ухудшения его состояния. Братья были очень привязаны друг к другу. Они звали жить в Сибирь свою сестру Анну, которая осталась совсем одна. Вот отрывок из письма Петра Ивановича, отправленного из Малой Разводной: «У тебя есть еще братья. Они любят тебя, как любили прежде, их мысли беспрестанно обращены к тебе. Если бы нам можно было увидеться, если бы можно жить вместе, то здесь в ссылке половина наших горестей была бы забыта нами, половина несчастий уничтожена».

30 сентября 1854 года Петр Иванович скончался. Брат Андрей не перенес его смерти, он покончил с собой. Все четверо декабристов, живших в ссылке на берегу Ангары по соседству, были похоронены на кладбище села Большая Разводная, за оградой местного храма. Там они покоились до середины прошлого века. Перед затоплением могилы Юшневского и Муравьева были перенесены на Лисихинское кладбище Иркутска, а вот судьба останков братьев Борисовых неизвестна. Либо их перезахоронили в братской могиле, либо они навсегда остались на дне Иркутского водохранилища...

Радует, что декабрист Петр Борисов не забыт. В 1978 году издательство «Искусство» выпустило книгу его акварелей. Этого раритета давно нет в продаже, но один из читателей выложил в интернет рисунки Петра Ивановича, и это дает возможность их увидеть.

 

На берегу живописного залива находилась деревня Щукино. Ее основателем стал Григорий Щукин, пришедший сюда с севера в 1669 году. Люди здесь в основном занимались выращиванием овощей и кролиководством. В деревне был свой продуктовый магазин, была и школа. По берегу Ангары шла дорога в Иркутск, но путь до него был неблизкий, так что в городе жители деревни появлялись редко.

С пуском Иркутской ГЭС Щукино, как и большинство населенных пунктов Байкальского тракта, стало речным дном. Перед затоплением людей переселили в другие места. Им не хотелось переезжать, но согласия жителей никто не спрашивал.

Вспоминает иркутянка Любовь Николаевна Кокоурова: «Со стороны Байкальского тракта в зону затопления попала и родная деревня моей мамы – Щукино. Жителей расселяли по другим деревням: Новая Лисиха, Большая Речка, Новая Разводная, а кто-то и в город поехал... Помню, бабушка с дедом очень тосковали по родным местам, по тайге и реке (жили этим), и что не могут на могилки к своим предкам сходить, насколько я поняла, все уплыло».

Семья Аверковых, деда и бабушки Любови Николаевны, была многодетной: они растили сына и пять дочерей. Павел Гаврилович был человеком добрым, веселым, любил травить рыбачьи и охотничьи байки. А вот Варвару Андриановну внучка запомнила серьезной: «Бабушка была строгая, соблюдала посты, пила чай с молоком из самовара из блюдца вприкуску с комковым сахаром (это был целый ритуал!)».

Даже в самые нелегкие времена Аверковы не знали, что такое голод, потому что все в этой дружной, крепкой семье много работали: охотились и ловили рыбу, собирали ягоды и грибы, вели хозяйство, а излишки продавали на рынке в Иркутске. Как-то во время охоты Павел Гаврилович пострадал от взрыва пороха, рука перестала сгибаться в кисти. Но он продолжал трудиться. Бабушка была не только работящей, но и храброй, даже ходила с мужем на медведя. В семье всегда был лад. Когда дети выросли и стали жить самостоятельно, родителей не забывали, помогали им в работе, ходили друг к другу в гости.

Великую Отечественную, самую кровопролитную из всех войн, Аверковы пережили без потерь. Павла Гавриловича в армию не взяли (ему было уже 50 лет), а вот сын Константин воевал и вернулся домой целым. Призывали еще дочь Веру, но она до фронта не доехала: война закончилась.

Учиться грамоте бабушке и дедушке Любови Кокоуровой не довелось. А вот ее маме повезло больше. Сначала Людмила Аверкова училась в Щукинской школе. В ней даже учитель начальных классов был – серьезный молодой мужчина! Все было в этой деревне: и уютные дома, и большие огороды, и богатый лес, и река, берущая начало в уникальном Байкале. А сейчас нет ничего. Нет Щукина, будто никогда и не было!

После школы Людмила Аверкова окончила медицинское училище и всю жизнь проработала медсестрой в клинической больнице № 1 города Иркутска. Начала еще студенткой в годы войны, ухаживала за ранеными: в здании больницы тогда располагался госпиталь.

Давно уже нет деда с бабушкой Любови Кокоуровой, нет ее мамы, сестер и брата. Прошла целая эпоха. А Любовь Николаевна по-прежнему с теплом говорит о своих родных: «Все были простые, но очень добрые и трудолюбивые! Вечная им память!»

 

Деревня Михалево стояла на Ангаре исстари, она всего на 20 лет младше Иркутска. Анисим Михалев, казачий пятидесятник, открывший в Сибири много месторождений полезных ископаемых, нашел здесь соляные источники и вместе с братом Гавриилом основал деревеньку, в которой впоследствии больше трех веков жили их потомки.

Немало повидало Михалево за эти долгие годы: и освоение Сибири русскими поселенцами, и времена ссылки декабристов, и начало судоходства на Байкале. Свое второе рождение Михалево получило со строительством Транссибирской магистрали. Деревня стала станцией. Много приезжих людей захотели здесь поселиться, этому способствовала и близость к Иркутску, отсюда можно было ходить в город на заработки. В окрестностях станции рубили лес и сплавляли в Иркутск по Ангаре. В Михалеве было три завода: два кирпичных и лесопильный. И жить бы да жить дальше этой деревне, но попала она в зону затопления Иркутского водохранилища. Попрощавшись с малой родиной, люди переехали отсюда в города Иркутск и Шелехов, в поселок Большой Луг у новой ветки железной дороги.

В зону затопления попало и местное кладбище. Часть могил жители Михалева сами перенесли на новое кладбище. А когда они перевезли свои дома и уехали навсегда, прибыла бригада для переноса оставшихся могил на другое место, выше по склону. Останки перезахоронили на территории заброшенного кирпичного завода в яме для выемки глины. Нагребли высокий холм, у подножия которого установили каменные надгробия с кладбища. Вот и все: переселились и живые, и мертвые. Можно землю топить...

 

Ниже по течению Ангары находилась старая деревня Грудинино, основанная переселенцами с Дона, а также из средней России. В ней насчитывалось около 50 дворов. Жители ее поставляли на рынки Иркутска рыбу. А еще Грудинино было знаменито тем, что именно здесь был построен первый ангарский пароход «Николай I».

Сохранились прекрасные воспоминания одного из уроженцев этих мест. «Моей малой родиной была деревня Грудинино, находящаяся теперь на дне Иркутского водохранилища, примерно в 10–12 километрах на юго-восток от плотины Иркутской ГЭС, – пишет Мефодий Иванович Грудинин. – На дне водохранилища покоятся останки и близлежащих деревень, таких как Михалево, Патроны, Щукино, Ерши, Большая и Малая Разводная...»

В телефонном разговоре я спросила Мефодия Ивановича, которому шел уже 92-й год, о связи его фамилии с названием деревни. Он пояснил, что деревню назвали так, потому что в ней многие жители носили фамилию Грудинины, они были родственниками.

Мефодий Грудинин – человек очень интересный, успевший в жизни сделать многое. Он доктор геолого-минералогических наук, профессор, у него более двух сотен научных публикаций (в том числе и зарубежных) в виде монографий, учебных пособий, статей в журналах и сборниках. Он, геолог, исходил Сибирскую платформу, Восточный Саян, отроги Сихотэ-Алиня, Южный Урал, Малый Кавказ, Карелию, Кольский полуостров. Он написал для потомков замечательные книги: «Варварин лЁсик», «Моя Иркутия», «Мои воспоминания».

Мефодий Иванович очень рад, что детство его прошло в одном из прекраснейших мест: «Деревня Грудинино была сказочно хороша: красивейший уголок в пойме Ангары, расположенный на одном из ее многочисленных островов... С весны деревня утопала в цветении черемух и яблонь, а летом остров покрывался синевой голубики и кистями красной смородины... А какие вокруг деревни были теплые и ласковые заливчики! Дно таких заливчиков было устлано мягкой травой – рай земной для ребятни! В протоках и на перекатах мы, ребятишки, ловили бутылками через выбитое донышко мелкую рыбешку. И несмотря на то, что деревня была расположена вблизи областного центра, в ее окрестных лесах в изобилии водились косули, кабаны, волки, медведи и другая всякая живность... Эти благодатные места имели свои прелести в любое время года. Осенью и весной пойма Ангары кишела перелетными птицами, такими как утки, гуси, журавли, лебеди. Клекот этого птичьего базара иногда продолжался несколько суток подряд – днем и ночью. Создавалось такое впечатление, что все птицы в весенне-осенний перелет старались непременно побывать в наших местах».

По воспоминаниям Грудинина, жители любили свою деревню, на улицах и во дворах всегда было чисто. Жили согласно природе, прислушивались к ней. Прогноз погоды давался по народным приметам, в основном по закату и восходу. Ангара была кормилицей. Рыбы было очень много, и ловили ее сетями и неводом, а ловля удочкой считалась баловством, позволительным только детям. Лес как могли охраняли от огня, а если пожары все же случались, тушили их сообща, ведь лес и кормил всех жителей, и согревал суровой сибирской зимой. Леса были в то время значительно богаче. Какого в них только зверья не водилось! А сколько было ягод  – голубики, смородины, брусники, сколько грибов! Это после затопления сырые грузди стали редкостью, а раньше они были чуть ли не под каждой березой. Цветы, которые теперь занесены в Красную книгу, росли тогда в изобилии.

Поздней весной всех восхищал багульник, придававший окрестностям особенно праздничный вид. Привожу слова Мефодия Ивановича об уникальной красоте его малой родины, о тяжелом чувстве расставания с ней: «Более всего в этих местах красиво было весной, когда расцветал багульник, а крутые склоны, покрытые этими кустарниковыми растениями иногда двух-трехметровой высоты, приобретали какой-то необычный, почти фантастический бледно-розовый оттенок. Взгляд от такого видения трудно было оторвать. В эту пору здесь было умиротворенно и, я бы сказал, благостно. В весенне-летнее время в наших краях всегда была уйма полевых цветов (жарки, колокольчики и многие другие), и сейчас они радуют глаз. Правда, некоторые из них вряд ли где-то встретишь, например, красные кукушкины сапожки, а тогда их было много и эти редкие крупные цветы можно было найти без особого труда. Много меньше стало душистой желтой лилии. И, представьте себе, от этих благодатных, веками обжитых мест со своим немудрящим, но крайне необходимым в жизни скарбом надо было куда-то переезжать всем людям, проживавшим ранее в этих прекрасных незабвенных уголках нашей матушки-земли...»

По словам Грудинина, переселение на новые места проходило будто бы спокойно и организованно, и руководство Иркутского района принимало в нем непосредственное участие. Работала оценочная комиссия, которая определяла стоимость каждого строения. Но что было делать тем, у кого полагавшаяся сумма оказалась меньше, чем нужно было отдать за перевоз жилья на новое место? Мефодий Иванович приводит случай, как комиссия назначила смехотворную цену за дом одинокой вдовы весьма преклонного возраста – 7500 рублей. На эти деньги она не смогла перевезти свой дом, и остаток жизни баба Пана – так звали женщину – вынуждена была провести у добрых знакомых: ее приютила старшая сестра Мефодия Грудинина. Хорошо, что люди в те времена были отзывчивыми, чуткими к чужой беде.

Мефодий Иванович не может забыть родные места, ставшие речным дном. Ему очень жаль их, жаль старую Ангару. А к деревне Новогрудинино, возникшей взамен прежней, родной, у него таких теплых чувств нет.

В своем очерке Грудинин увлекательно рассказал о двоюродной сестре Анне – человеке поразительно сильном и стойком. Он поведал интересный случай из ее жизни, который сама Анна особенным не считала. Сестра Мефодия жила в Грудинине, а работала продавцом в Михалеве и домой приходила только на выходные: дорога была неблизкая. Однажды возвращаться пришлось как раз в начале ледостава. В то время зимой при замерзании Ангары ее уровень сильно поднимался и вода появлялась даже на улицах Иркутска. В такие дни Грудинино оказывалось полностью отрезанным от внешнего мира. Но Анна была девушкой смелой, решительной, веселой, к тому же ей шел всего девятнадцатый год. В деревне ее ждали родители и жених Олег. И как же ей было не пойти?! В темноте она преодолела шесть километров и приблизилась к мостику, до настила которого уже добралась вода. Анна перешла его и направилась к Грудинину, до которого было еще около километра. Причем дорогу затопило полностью, и девушке пришлось идти по пояс в снежно-ледяной жиже. А на улице январь, температура воздуха минус 20 градусов! И все же Анна, как выразился Мефодий Иванович, до деревни «добрела в прямом и переносном смысле», потеряв по дороге часть одежды. Осталось преодолеть каких-то сто метров, противоположный берег с огоньками домов совсем рядом. Но девушку отделял от родного берега мощный ледяной поток. И тогда она стала звать на помощь свою тетю, маму Мефодия: их дом был первым у реки. К счастью, ее крик услышали, всех подняли на ноги, нашли лодку. Анну забрали из реки и принесли домой. Одежду сняли с помощью горячей воды. И, закутав отважную путешественницу в тулуп и дав ей изрядную порцию спиртного, положили отогреваться на русскую печь. А она уже через полчаса упросила кого-то из молодежи принести ей одежду и убежала на свидание к жениху!

Описанная сцена меня поразила: вот это девушка, вот это характер! Можно добавить только, что возвращение Анны домой в ледостав случилось за год до войны. А потом она добровольно отправилась за своим женихом на фронт. Парня убили почти сразу, Анна же от Сталинграда прошла с боями через Украину, Румынию, Венгрию и закончила воевать в Австрии.

Рассказал Мефодий Иванович и о родственнике Павле Черкашине, сумевшем ручную гранату, брошенную в наш окоп фашистами, швырнуть к ним обратно. Об этом геройском поступке написала газета, вырезку из которой с гордостью хранили в семье. Павел вернулся с фронта весь в орденах, но, к сожалению, изрядно покалеченным и прожил потом недолго.

А сколько мужчин из этой деревни пало на полях Великой Отечественной! Одних только Грудининых – восемнадцать. «Так что Грудинино свой гражданский долг выполнило сполна», – уверен Мефодий Иванович.

Вот таких ярких, крепких духом людей воспитали земли, вскоре затопленные!

 

Ближе всего к деревне Грудинино было расположено селение Патроны. Откуда взялось столь необычное название, сейчас, увы, никто не знает. 20–25 домов стояло на правом берегу Ангары. Здешние жители тоже занимались сельским хозяйством, рыбной ловлей и охотой. И тоже любили малую родину. Давно уже старые Патроны оказались на дне, а взамен на другом, более высоком месте построены новые.

Деревня Пашки появилась в 1807 году. В 1929-м в ней было 26 дворов с населением в 118 человек. В советские времена в Пашках работал областной детский санаторий. В чудесном уголке природы с целебным воздухом дети отдыхали, поправляли свое здоровье. Неподалеку в конце 20-х годов прошлого столетия переселенцами с Украины была основана деревня Бурдаковка. Пашкам стало веселее. Жители двух соседних деревень, затерянных среди таежных просторов, знали друг друга, встречались, общались. Есть воспоминания о том, как отправляли на войну мужчин и парней из Пашков и Бурдаковки. С песнями под гармошку, со слезами проводили их до Ангары. Дальше их путь лежал к противоположному берегу, к железнодорожной станции, а затем в товарных вагонах поехали они к фронту...

Оставшимся в тылу женщинам пришлось тяжко. С утра до ночи трудились они на полях, на скотном дворе. Летом ели хлеб с лебедой, варили суп из крапивы. Многих выручали коровы в личных подворьях, не давала умереть с голоду сама ангарская земля, снабжавшая ягодами, грибами, орехами. Земля, которой больше нет...

Богатейшей историей известно Тальцинское – большое селение, в котором была церковь, школа, магазины. Появилось Тальцинское, или Тальцинск, благодаря стекольному заводу, основанному в 1784 году на реке Тальцинке ученым и путешественником Эриком Лаксманом и купцом Александром Барановым.

Завод выпускал стекло, посуду (в том числе и аптекарскую), лампады, бусы. Изделия были высокого качества, не уступали английским. Эрик Лаксман, ученик Михаила Ломоносова, открыл новый способ производства стекла: он заменил один из главных ингредиентов – поташ, который получали при сжигании древесины, глауберовой солью. Его открытие привело к перевороту в мировой стекольной промышленности и способствовало сохранению лесов.

Почему именно здесь, в сибирской глуши, в

47 километрах от Иркутска, построили стекольный завод? А потому, что рядом был Байкал, где Лаксман обнаружил большие запасы кварцевого песка и глауберовой соли.

В то время по всей Сибири насчитывалось не более шести стекольных заводов, и изделия Тальцинского завода имели большой спрос. Благодаря этому предприятию жители Иркутска смогли заменить слюдяные окна на стеклянные.

Завод был любимым детищем Лаксмана, и на закате своих дней ученый вспоминал о нем, затерянном среди прибайкальской тайги: «В этой мрачной пустыне я между многими беспокойными часами провел также и приятнейшие и научился познавать цену одинокой жизни. Здесь завод мой почти одиннадцать лет находился в беспрерывной деятельности. Он единственный в Иркутской, Якутской и Охотской областях, которые отсюда получают изящные стеклянные изделия...»

Более полутора веков существовал Тальцинский завод, ставший с годами промышленным комплексом. К его истории причастны многие иркутские купцы, среди которых особенно выделяется Яков Солдатов. Этот увлеченный человек стремился расширить и усовершенствовать производство. При нем была открыта фаянсовая фабрика и лесопильня, стали изготавливать сукно. Известен Тальцинский завод и тем, что здесь трудились декабристы: Александр Николаевич Сутгоф – в качестве управляющего фабрикой, а Андрей Андреевич Быстрицкий – как надзиратель.

Многое пережил завод: и годы расцвета, и довольно трудные времена. Но вот человек решил вмешаться в течение жизни самой природы... В 1951 году директору Тальцинского предприятия был направлен документ такого содержания: «Управление строительства сообщает, что для наполнения водохранилища Иркутской ГЭС установлен срок 1 декабря 1953 года. К этому сроку все строения и сооружения завода должны быть вынесены из зоны затопления силами и средствами вашего предприятия...» Так печально заканчивалась история замечательного завода!

Иркутская ГЭС уничтожила и Тальцинское урочище – как утверждают археологи, населенное с глубокой древности. Здесь жили палеоазиатские племена. Первое документальное упоминание об этом появилось еще в середине XVIII века.

Недалеко от Тальцов, на другом берегу, между двумя красивейшими мысами, располагалась деревня Подорвиха, ныне не существующая. Но название сохранилось и по сей день: так называется падь, речка и залив недалеко от истока Ангары, почти напротив поселка Большая Речка. По воспоминаниям старожилов, в Подорвихе была своя школа. Здесь стояли крепкие дома с ухоженными огородами. Земля была плодородной. Заливные луга обеспечивали кормом скотину. И жители уезжать из Подорвихи не хотели. Когда их предупредили, чтобы они не сажали весной картошку, они ее все же посадили. И как не посадить? Ведь надо было готовиться к зиме, а зимовать без картошки трудно. Но собрать урожай не успели: по делянкам уже плавали рыбы. Многие не успели запастись и топливом.

В общем, тягостных забот перед самым переселением хватало. А на новом месте предстояло начинать жизнь с нуля. И это притом, что большинство переселенцев составляли пожилые. Люди еще не отошли от войны, мало в каких семьях остались здоровые мужчины, в основном вернулись калеки. Поэтому переезд стал для многих очередным суровым испытанием. Многие находились в великом напряжении, они забыли, что такое радость. Такое могут выдержать, наверное, только русские люди.

В 1951 году в Подорвихе родился Александр Сокуров. Отец знаменитого кинорежиссера и сценариста был военным, а недалеко от деревни стояла воинская часть, охранявшая японских военнопленных. Когда Александру было четыре года, семья уехала из Подорвихи. И вот через много лет во время поездки в Иркутск он смог лишь с берега водохранилища взглянуть на место, где когда-то жил, о котором и воспоминаний-то не осталось, кроме «необъяснимого чувства сказочности, чистоты и прозрачности всего вокруг». «Я, как птица на ветке, взлетел от затопленной земли, – с горечью признался Сокуров. – И вроде бы есть родина, а вроде – и нет...» И еще одна горькая фраза была сказана тогда режиссером: «Там, где я родился, – вода, поэтому в некотором смысле я утопленник. Это сложное чувство, пронзительное. Чувствую, что по-настоящему лишился чего-то важного».

 

Наверное, каждый человек, уехавший из родных мест, стремится потом их посетить. И такая возможность у многих обычно появляется. Люди приезжают в свои поселки и города, заходят в свои дома, ступают по земле детства, прикасаются к цветам и деревьям, предаются воспоминаниям. Но те, чью родину сделали дном, свою землю не увидят никогда.

Вспоминает иркутский экскурсовод Анна Бугаева: «Как-то привозила в Тальцы туристку из Москвы. Ее отец этапировал японских военнопленных, как я поняла. И родилась она в Подорвихе. Показали ей это место. Как она искренне плакала! Ей говорили, что нет места, где она родилась. А вот оно! Туристку звали Светланой. И вот стоим мы на берегу, и слезы у нее градом... Она еще на следующий год с мужем приезжала, нашли меня, чтоб по Иркутску погулять. Туристов много за эти годы было, но такие случаи, как этот, не забудутся никогда».

Пьеса иркутского писателя Игоря Славина «Войной изломанные судьбы» как раз о пленных японцах, о военных людях и мирных жителях Подорвихи. Я с волнением ее прочитала. Много лиха хлебнули и русские, и японцы. И за что им выпала такая судьба? Простые люди не хотят воевать, они хотят жить в мире, растить детей. Но войны вспыхивают одна за другой, и больше всего от них страдает простой человек.

В аннотации к пьесе указывается: «Cентябрь

1946 года. Небольшая сибирская деревня на железной дороге у станции Подорвиха в 58 км к востоку от Иркутска. Здесь с октября 1945 года располагается лагерь 421-го отдельного рабочего батальона японских военнопленных. Пленные занимаются заготовкой и отгрузкой леса, который эшелонами идет на восстановление разрушенных городов на западе СССР. Иногда они погибают в результате несчастных случаев. И не только...»

Сюжет пьесы довольно прост. Японцы, измученные голодом и тяжелой, изнурительной работой, идут в лес хоронить соотечественников, убитых лесиной. Их сопровождают боец ВОХРа Гуринов и кладбищенский сторож Митрич. В лесу им встречается лесник дед Макар. У Митрича и деда Макара пленные вызывают сочувствие, а Гуринов видит в япошках (так он их называет) только врагов, которых надо истреблять. Между ними возникает горячий спор. Гуринов очень удивлен, узнав, что Митрич в прошлом был танкистом, воевал на Халхин-Голе и лишился там руки, а дед Макар – участник японской войны 1904–1905 годов. И Гуринова, не бывавшего в боях, больше всего поражает, как люди, воевавшие с японцами, могут им сочувствовать, ведь те русских не щадили. Дед Макар соглашается: да, солдат с оружием японцы не щадили, но к пленным относились снисходительно и к погибшему противнику уважение имели. И недоумевает: «Так же как нет в нас сострадания к поверженному противнику. Не по-божески это, не по-христиански...»

Пленники с уважением относятся к воинам-ветеранам и ненавидят Гуринова. И все же в конце пьесы, после долгих споров, после того, как японский лекарь Фукудо вправляет Гуринову вывихнутую ногу, после того, как другой японец отдает ему заряженный карабин, который боец ВОХРа уронил в яму, отношение охранника к пленным меняется.

Завершается пьеса замечательным монологом Митрича – Николая Дмитриевича Тюгашина: «Любой войне сопутствуют грязь и кровь, боль и увечье, смерть и плен. Никто не знает наперед, какую судьбу ему уготовила война. Убьют ли его в первом же бою, или пройдет он десятки сражений без единой царапины. Вернется ли домой героем, увешанным орденами, или испытает горькую участь плена. Но каждый солдат, выполнивший свой долг, достоин уважения... Каждый солдат».

В реальной жизни не всегда к японским военнопленным относились участливо. И много их осталось навсегда лежать недалеко от Ангары, на возвышенных местах. Это уже потом, гораздо позднее, потеплели отношения между нашими народами, и в Иркутске появилась площадь Российско-Японской Дружбы, одна из улиц получила название Канадзавы в честь японского города, ставшего побратимом Иркутска; были созданы российско-японские предприятия; заработали совместные программы в различных областях деятельности, был открыт Дом дружбы и организован обмен делегациями.

Вспоминает экскурсовод Татьяна Шишкина: «Регулярно приезжали потомки японских военнопленных, были специально организованные туристические поездки для потомков тех, кто был в госпиталях и лагерях рядом с Иркутском. Одна группа была как раз та, чьи предки и работали в лагере на левом берегу Ангары, недалеко от Подорвихи. Неисповедимыми путями удалось найти человека, который знал это место и согласился моих туристов туда отвезти, просто посмотреть, что осталось. Поехали практически все, с сухим пайком вместо обеда. Остался один, с которым мы общались на английском, у него предок лежал в госпитале, теперь это – в предместье Марата. Отвезла его туда, и даже медсестру мы нашли, теперь уже очень пожилую женщину, живущую недалеко от прежнего госпиталя. Лица этих «туристов» нельзя забыть! Люди приехали, чтобы вспомнить своих родных, даже не дети уже, а внуки или просто дальние родственники! И тех, кто ездил в Подорвиху, ждали долго, задержали самолет. Они приехали по пояс в болотной грязи, но счастливые оттого, что смогли увидеть место, где были их предки. Это – потомки военнопленных. А как должны ощущать это затопление те, для кого это была родная земля и родительский дом! Ломали через колено, ради «светлого будущего». Интересно, для кого оно наступило...»

Конечно, и мне захотелось увидеть место, где стоял лагерь военнопленных. Но поляна, где жили японцы, затеряна в глухой тайге, добраться до нее непросто. Пока место бывшего лагеря я видела только на фотографиях. Выручили мои земляки, семья Морозовых, очень трудолюбивая и легкая на подъем. Они хорошо знают и ближние, и дальние леса. Алексей Морозов, глава семьи, рассказал мне, что поляна, где стоял лагерь, находится километрах в десяти от бывшей Подорвихи. Сейчас там ничто не напоминает о японцах, кроме памятного знака на сосне. По словам Алексея Петровича, его сыновья Дмитрий и Арсений сфотографировали знак. Я попросила Арсения дать мне это фото. Он просмотрел свой айфон, но снимка не нашел. Тогда позвонили Дмитрию, студенту академии МЧС в подмосковных Химках, и уже через две минуты три фотографии поляны были у меня на Байкале. Вот они, современные возможности! Раньше краеведы и писатели о таком и мечтать не могли.

 

Теплым сентябрьским днем приехала я на Большую Речку, что находится почти напротив Подорвихи. Здесь со мной согласился поговорить местный житель Виктор Давыдов. Он в раннем детстве видел другую Ангару, настоящую. Только вот насколько хорошо он ее помнит?

Встретились мы в школе, где работает Виктор Леонидович. Он оказался еще довольно молодым и крепким человеком. До Ангары было не совсем близко, и, шагая по дороге, мы начали разговаривать.

– Вы, наверное, уже многим рассказывали о прежней Ангаре? – поинтересовалась я.

– Никому не рассказывал, – ответил мой попутчик.

– Почему же?

– А никто и не спрашивал...

Виктор Леонидович сообщил мне, что окончил Иркутский политех, и спросил, где училась я. Узнав, что я филолог, искренне обрадовался:

– Я очень люблю стихи и много знаю наизусть. Хотите, что-нибудь почитаю?

– Конечно, хочу!

– А давайте я вам первую главу из «Евгения Онегина» расскажу. Мы ее в школе учили, до сих пор всю помню.

Он начал читать «Евгения Онегина», а я шла и радовалась, что технарь, как он себя назвал, настолько любит стихи. Память у него отличная, значит, и Ангару он помнит!

Незаметно, под чтение пушкинских строк, подошли мы к берегу. Вот и открылась взору сентябрьская река. День выдался чудесный: теплынь и тишина, изредка нарушаемая шуршанием падающих с деревьев листьев. У синей воды лежат коровы. Напротив, на левом берегу, видны горы, вдохновенно расписанные осенью. 

У берега стоит деревянная горка. Она высока и стара; мы осторожно поднимаемся по лестнице наверх и смотрим на Ангару с высоты. От такой красоты захватывает дух.

– Как называется вон та падь? – спросила я, глядя на разноцветные горы на противоположном берегу.

– Малолетка. В Малолетке до затопления жили в основном железнодорожники. А Большая Речка тогда была не на том месте, где сейчас. Она была вон там. – И Виктор Леонидович указал рукой на ангарские воды. – А там, где коровы, проходил тракт. На месте новой Большой Речки стоял сосновый лес. Его перед затоплением вырубили и поставили дома. Тогда и наша семья на Большую Речку переехала. Раньше мы жили в нескольких километрах от Большой Речки. Дом наш стоял на берегу. Это место теперь под водой.

– Вы жалеете прежний дом? – спросила я.

– Да, жалею. И старую Ангару жалею. Я и сейчас бы жил на прежнем месте в своем доме. Хорошо там было. Только далеко было в школу ходить. Я на Большой Речке учился. А морозы тогда были не то что сейчас, до пятидесяти градусов доходило. Но раньше ученики школу не пропускали, ходили в любую погоду. Потому наше поколение такое крепкое...

– А где была станция Подорвиха?

– Вон за тем мысом, – показал мой собеседник на крутой мыс, расположенный правее Малолетки, примерно в километре от нее. – Теперь ее нет, затоплена. Мы добирались туда, чтобы попасть на поезд, а попасть в Подорвиху с нашего берега можно было только на лодке. В Малолетке был перевозчик. Нужно было его покричать, и он приплывал на лодке. Пока лодка шла к нашему берегу, ее сносило течением метров на триста. Перевозчик тянул ее назад за веревку, привязанную к луке.

– Какой вы запомнили прежнюю Ангару?

– Она была неглубокая и узкая. Можно было камень перебросить на другую сторону. Мы и перебрасывали. Ангара была стремительная, летела как стрела. У Малолетки Ангара кипела. Здесь были буруны. Зимой реку можно было легко перейти. Вставала она в один день, со дна...

– Какая Ангара вам больше по душе: теперешняя или прежняя?

– Ангара моего детства...

Попрощавшись с Виктором Леонидовичем, я отправилась прогуляться вдоль берега. Прошла мимо нескольких коттеджей, построенных здесь недавно, и подошла к сосновой роще, привольно раскинувшейся на взгорке. Столетние сосны и лиственницы уцелели во время потрясений, и сейчас им пока везет, рощу не застраивают. Трудно приходится только тем деревьям, что растут у самого обрыва, их корни наполовину обнажены, и кажется, еще немного, и упадут они в ангарскую студеную водицу, разделив участь многих своих собратьев, на жизнь которых покушается человек. Но они вцепились в землю частью своих корней и живут, несмотря ни на что.

Гуляю по роще, вдыхаю приятный, живительный сосновый воздух. То поднимаюсь на горку и смотрю сверху на реку, частично скрытую деревьями, то спускаюсь к самому берегу. Фотографирую ангарские пейзажи. Задумчивые сосны и ласковое солнце делят рощу на светлые и теневые участки, и те и другие прекрасны. Между темных стволов блещет серебро реки. Ноги с наслаждением ступают по мягкой земле, выстланной хвоей. Щемит сердце, оттого что красота бабьего лета быстротечна...

Перед обратной дорогой сижу на камне у Ангары. У самого берега вода зеленоватая, в ней играют солнечные блики, временами ветерок вздымает рябь. Могучая река, присвоившая прибрежную землю, насытившаяся, течет вальяжно, с ленцой. Какой Ангару задумал Бог? Какой она была? Я этого никогда не увижу. Я могу ее только представить, вообразить ее вольную красу... Как хорошо, что нам для услады сердца еще осталась земная красота и чистота, осталась вот эта видимая мной осенняя прозрачная стеклянность воды и воздуха, остались кустики багульника, на которых кое-где по-весеннему распустились розовые цветы...

Возвратившись домой, открыла я спутниковую карту. Хотелось посмотреть, какую территорию затопили вблизи Большой Речки. На карте высветился большущий ломоть. Навеки отрезанный ломоть...

Как не сказать о Кругобайкальской железной дороге, ведь вся моя жизнь связана с ней! Когда я родилась, она уже была тупиковой, оторванной от родимого Транссиба, одноколейной, соединяющей станцию Байкал со Слюдянкой. А раньше жителям поселка Байкал участок дороги Иркутск – станция Байкал был хорошо знаком. Часто им доводилось ездить на поезде, который назывался «Ученик».

В этот участок, крохотную часть Транссиба, было вложено много труда. Его строительство началось в 1896 году. За четыре года было построено около семидесяти километров железнодорожного полотна, тринадцать железных мостов длиной от девяти и до шестидесяти четырех метров, столько же каменных труб. В Михалеве было семь путей, а в Подорвихе – четыре. Немало искусных сооружений: мостов, акведуков, опорных стенок – было создано с помощью примитивных орудий труда. Выделялся красотой двадцатиметровый железный мост, сооруженный над речкой Аланкой, протекающей недалеко от

Подорвихи. Десятка два-три домов стояло в пади Малолетка, там жили железнодорожники. Встречались на дороге и одиночные домики рабочих. Были на участке в эти неспокойные времена и блокпосты...

День и ночь ревели на участке Иркутск – Байкал паровозы. Их любили встречать взрослые, а у местной детворы их появление вообще вызывало восторг. Поезд от Иркутска шел два часа. Прекрасен был ангарский путь. Поезда неслись вдоль крутых гор, внизу скалистых, выше заросших лесом, неслись по искусственной насыпи, возвышающейся над поймой Ангары и немного открывающей вид на нее. Путешественникам было на что посмотреть: бурные речки и ручьи, бегущие из живописных падей, быстрая синяя Ангара с богатыми живописными островами, заливами, протоками. Мелькали деревья и кустарники, оставались позади одиночные домики и деревеньки. Река представала пред взором красавицей переменчивой. В начале пути она была спокойной и величавой, а чем далее, тем более становилась быстрой, даже стремительной. А вдали был виден и манил кусочек Байкала с гольцами Хамар-Дабана на восточной стороне. И пассажиры, особенно ехавшие издалека, с нетерпением ждали, когда их поезд поедет вдоль Байкала.

Недолго жила дорога. Мосты, трубы, водостоки, разъезды – все сооружалось на столетия, а прослужило чуть более полувека...

На снимке середины 50-х годов, возможно, один из последних поездов, который мчится вдоль Ангары. На заднем плане уже поднимается строящаяся плотина. И участь дороги, и судьба домов, что видны на фото, предрешена...

Вот еще один старый снимок. На нем железная дорога у станции Байкал, к которой прибывает поезд с паровозом. Справа у истока Ангары стоит будка стрелочника. Слева скала. А на противоположной стороне реки крутые горы.

На другом старинном фото, сделанном, вероятно, весной, видна одиночная колея дороги. Место это находится также недалеко от станции Байкал.

Золотым сентябрьским утром отправляюсь пешком по левому берегу Ангары от истока в сторону Иркутска, чтобы посмотреть на остатки сооружений железной дороги. В самом разгаре благостные дни бабьего лета. Горы так хороши своим богатым лесным разноцветьем, что глаз не отвести! Именно отсюда в былые времена брали разгон поезда на Иркутск.

Знаю, что далеко уйти нельзя: меня ждет всего километров семь пути, а дальше вода подходит прямо к скалам. Река нежится под ласковым солнцем, окрашивающим воду в зелено-синие тона, проникающим в глубины и высвечивающим на дне каждый камешек. А в глубине виднеется серая макушка одинокого Шаман-камня. В давние времена шаманы совершали на нем обряды и на его суд отдавали людей, подозреваемых в преступлении: продержится до утра – не виноват, упадет в водовороты Ангары – виновен, туда и дорога...

А в советские времена и сам Шаман-камень оказался под угрозой. В великих головах, радеющих об экономии, родилась абсурдная идея взорвать эту скалу. Тогда, по их расчетам, уровень Байкала должен стать на 5–6 метров ниже существующего, а Иркутское водохранилище заполнится раньше на два года. Идея исходила от Московского института гидроэнергетического проектирования и была озвучена главным инженером института Николаем Григоровичем. Эффектные цифры вскружили горячие умы. И ведущим ученым страны пришлось долго доказывать, что эта авантюра приведет не к экономии, а к непредсказуемым последствиям. Только благодаря их вмешательству мощнейший взрыв, запланированный на 1959 год, к счастью, не прогремел...

Кандидат исторических наук, краевед Алексей Васильевич Тиваненко так сказал о плане взрыва в своей статье «Иркутская ГЭС – авантюра государственного масштаба»: «Невероятно, но в середине ХХ века находились люди, едва не разрушившие естественную преграду в истоке Ангары и тем самым чуть не наделавшие много непоправимых бед». Ученый называет исток Ангары гигантским каменным перекатом, основной преградой которого как раз и является Шаман-камень. Он говорит, что раньше, до Иркутской ГЭС, было заметно, что уровень озера выше, чем в Ангаре за перекатом, было видно, как «вода как бы выливается из краев переполненной каменной чаши». Тиваненко объясняет, что порог этот является естественным регулятором уровня Байкала и благодаря ему все живое в озере приспособилось к установленному природой распорядку. «Ведь даже в самое катастрофическое природное наводнение в 1931–1932 гг. уровень Байкала не вышел за его пределы благодаря регулирующей роли естественного запора в истоке Ангары», – подчеркивает ученый. А искусственное изменение природных условий грозит гибелью для многих организмов.

По словам Алексея Васильевича, до образования Иркутского водохранилища перекат был переходим. Камни кое-где выходили на поверхность, и исток Ангары можно было пересечь с берега на берег, перепрыгивая через расщелины. Но эта возможность, скорее всего, была лишь теоретической. Старожилы из порта Байкал утверждают, что перейти Ангару никто не решался, несмотря на ее небольшую глубину и ширину. Осмелившихся на такой риск наверняка ждала бы гибель: если сорваться с камня и упасть в воду, выжить бы не удалось. У дикой и вольной реки был строптивый, неистовый нрав.

Вспоминая прочитанное об истоке, размышляя, прохожу первую поселковую падь и старое лесничество, стоящее у самого берега, построенное из тех же камней, что и сооружения на Кругобайкалке. А вот и вторая падь поселка остается позади.

Прекрасен исток. Здесь воедино слиты Байкал и Ангара, здесь они вечно прощаются и расстаются. Смотрю то на один берег, то на другой. Два берега одной реки – такие разные.

Правый берег у истока относительно пологий. По нему пролегает Байкальский тракт, созданный в рекордно короткие сроки к приезду американского президента Эйзенхауэра. Удивительно: всё у нас могут сделать, если захотят. И обидно, что делаются большие дела зачастую только к приезду высокого гостя. Великое множество людей десятки лет тряслись здесь по рытвинам и ухабам, преодолевая путь в 70 километров, и власти это не беспокоило. А вот собрался приехать всего один человек, к тому же иностранец, – и быстро, словно в сказке, готов для него тракт! Эйзенхауэр не приехал, а тракт существует. И теперь по хорошей дороге едут и местные жители, и туристы, от нескончаемого потока которых всегда шумно на правом берегу, в Листвянке.

Левый берег Ангары более крутой, более непокорный, более таинственный. Сейчас он доступен немногим, а потому задумчиво-тих. Но раньше, когда существовала железная дорога, все было наоборот: более шумным и бойким был левый берег...

Иду недалеко от воды. Прибрежная полоса еще широкая, и дорога лежит ближе к горе метрах в десяти – двадцати от Ангары, которую временами закрывают деревца. Увидев через желтые ветви молоденьких лиственниц синеву воды, сворачиваю к реке и усаживаюсь на остатки то ли мостика, то ли акведука, сооруженного из прямоугольных, обработанных вручную камней, которые применялись на Кругобайкалке всюду. Течение в этом месте более быстрое, чем на истоке. Смотрю, как по реке плывет катер, как по правому берегу движутся машины, а здесь тишь да благодать. Вокруг любимая природа: деревья в ярких нарядах, красота и застенчивость нетронутых цветущих трав, листочки-монетки под ногами да подошедшая ко мне трехцветная кошечка, которая, скорее всего, пришла сюда из деревни поохотиться...

На пути мне не раз встречаются остатки сооружений железной дороги. Останавливаюсь у опор бывшего моста. И они из тех же прямоугольных камней, пошедших на все мосты и тоннели Кругобайкалки. Опоры заросли высокой травой и колючими кустами. Спускаюсь вниз, насколько позволяет крутизна и густая растительность. Трогаю темные камни, из которых более века назад был сложен мост, прикасаюсь к истории.

Вскоре дорога становится более узкой, горы все сильнее теснят ее к Ангаре. Река сужается и становится норовистой, наверное, почти как в былые времена. Никаких сооружений больше не нахожу, хотя иду долго. Вот и конец пути. Дальше хода нет: Ангара подошла к самой горе. Сейчас только три часа дня, правый берег еще вовсю купается в лучах солнца. А здесь, на левом, горы уже скрыли светило мощными спинами, сгущается сумрак, становится прохладно и даже страшновато. Надо возвращаться...

 

Через несколько дней после того небольшого похода встретилась я в Листвянке с бывалым моряком Иннокентием Михайловичем Моревым. Он видел, как по старой Ангаре ходили колесные суда, помнит большой заповедный остров Сосновый, находившийся недалеко от истока напротив Ангарских Хуторов. По словам Морева, на Сосновом стояло два дома и этот остров с бором был необыкновенно красив. Другие острова поблизости, как сказал бывший моряк, были без деревьев и служили покосами.

О затоплении прежней реки Морев сожалеет. Раньше, говорит он, в Листвянке все дома стояли на берегу Байкала, который (берег) до пуска плотины был шире, а не прятались, как сейчас, по распадкам. На истоке и в Листвянке уровень воды поднялся на полметра.

Разную работу приходилось выполнять Иннокентию Михайловичу в своей жизни: делал замеры уровня воды от истока до плотины, проверял бухты, находил мели, ставил бакены. Работал он и на многих судах порта Байкал, в том числе на пароходе «Комсомолец», известном многим людям страны и зарубежья по незабываемым круизам по озеру.

В порту Байкал трудился и Георгий Васильевич Лазо, впрочем, как и многие другие жители Листвянки. Работы хватало на всех. Лазо, старейший работник порта, оставил о нем воспоминания. С большим удовольствием прочитала я эту рукопись. Ходил Георгий Васильевич на разных судах, малых и больших, даже был капитаном знаменитого ледокола «Ангара». Вот какой он запомнил старую Листвянку, поселок всей своей жизни: «Вдоль берега Листвянки были построены ряжи, и дома стояли даже на ряжах и вдоль всей улицы; стояли дома с обеих сторон почти до самой Рогатки. Так и наш дом стоял наполовину на земле, наполовину на ряжах, и когда было большое волнение, брызги летели прямо в окна, но зато в тихую погоду было хорошо любоваться Байкалом, бросать в него камушки, а в теплую погоду бродить и купаться в нем».

Из рукописи Георгия Васильевича узнала я и подробности одного происшествия, о котором была наслышана ранее. Прежде чем о нем поведать, хочу напомнить, что железная дорога, протянувшаяся по левому берегу Ангары, в первой половине ХХ века была единственной транспортной нитью, связывающей Листвянку с Иркутском: в то время до города доехать можно было только на поезде.

Попасть в порт через исток не всегда было делом простым. В теплое время года на переправе работал пароход «Трудящийся», он делал ежедневно три рейса. А когда Байкал замерзал, появлялась ледовая дорога, на которой, правда, путников подстерегали серьезные опасности. Зимой на истоке нередки сильнейшие метели, густые туманы, в которых можно заблудиться, уйти в неведомом направлении и замерзнуть. В 1940 году случилась как раз такая трагедия, о которой и рассказано в воспоминаниях Георгия Лазо.

30 марта весь день шел снег, а к вечеру подул сильный северо-западный ветер. Около десяти часов вечера на станцию Байкал прибыл поезд, на котором приехали пять женщин – жительниц Листвянки. Было холодно и метельно, видимости почти никакой, но женщинам хотелось скорее попасть домой и они спустились на лед. Вначале шли по вехам (ими были елки, выброшенные после новогодних праздников: их устанавливали вдоль дороги, чтобы они служили ориентиром во время тумана и метели). Идти путницам было очень трудно: местами лед был голым и гладким, а рядом со скользкими участками стояли сугробы. И вот вышло так, что женщины потеряли вехи, сбились с пути и заблудились. А ночь была по-зимнему морозной, что случается на Байкале и в конце первого весеннего месяца...

Только утром 31 марта стало известно, что потерялись люди. Метель все не прекращалась, и идти их искать было очень опасно: можно было и самим заблудиться. И все же семеро работников порта (среди них и Георгий Лазо) вместе с милиционером на лошадях отправились на поиски несчастных женщин. Держались они друг от друга в пределах видимости, которая составляла всего 40–50 метров, а при сильных порывах ветра со снегом – не больше двадцати. Преодолев метров 600–700, они наткнулись на двух мертвых женщин, мать и дочь. Лежали они вместе. Замерзая, мать надеялась спасти дочь и накрыла ее шубой. Тут же среди их вещей стояла наполовину пустая бутылка водки. Женщины пытались согреться, но спиртное не помогло...

Трое мужчин поехали назад со страшным грузом, а четверо продолжили поиски. Они с большим трудом двигались против ветра, копыта лошадей то скользили на глади льда, то увязали в снежных заносах. Минут через двадцать нашли еще трех мертвых женщин, лежащих на небольшом расстоянии друг от друга. Они все были в синяках. «Наверное, не один раз падали на лед и получали ушибы», – предположил Лазо. Вот так нелепо и страшно оборвались пять жизней.

Другой страшный случай (о нем мне рассказала моя бывшая односельчанка Татьяна Гурина, слышавшая об этом от своего отца Василия Ивановича Барсукова) произошел на участке Иркутск – Байкал в 1956 году, то есть незадолго до закрытия дороги. В начале весны на здешних горах обычно образовывались большие снежные козырьки. С ними всегда боролись, но в последний год, видно, уже не посчитали нужным. Поезда все еще ходили по расписанию, и бригаду рабочих, в том числе и Василия Ивановича, отправили расчищать пути. И надо же было такому случиться, что именно в тот момент, когда люди трудились под козырьком из плотного снега, он обвалился и засыпал всех рабочих. На их счастье, перед скалой осталось немного пустого пространства, а значит, и воздуха. Нетрудно представить состояние людей, попавших в такую ловушку. Холод, дышать почти нечем, монолит скалы с одной стороны, а с другой – толстый слой снега, из-под которого самим не выбраться... Через какое-то время подошли два поезда. Один был с Востока, на нем ехали демобилизованные моряки. Они были в парадной форме и тонких ботинках. В таком виде им и пришлось откапывать рабочих. Моряки очень замерзли, но в конце концов смогли вызволить отца Татьяны и других путейцев из снежного плена. Спасенные были им очень благодарны. Погибших тогда не было, но пять или шесть человек из бригады увезли в больницу. Среди рабочих была беременная женщина, во время схода козырька ее откинуло и прижало к березе. Она осталась жива, а вот удалось ли сохранить ребенка, Василий Иванович не помнит.

Отец Татьяны был мне хорошо знаком, но никогда я не слышала от него про жуткий снежный завал, в который он попал на железной дороге между станцией Байкал и Подорвихой. И хорошо, что все обошлось. Василий Иванович, добрый, трудолюбивый человек, прожил большую жизнь и воспитал трех дочерей, которые появились на свет уже после того происшествия.

 

Однажды, просматривая в интернете разные сведения о затопленном ангарском участке Транссиба, наткнулась на старое сообщение о крушении пассажирского поезда Владивосток – Москва. В тексте указывалось, что трагедия произошла 25 июня 1938 года на Ангаре, недалеко от станции Подорвиха. Я об этом происшествии никогда не слышала, и мне захотелось узнать подробности. Потратила много времени, но ничего определенного не нашла. Попалось еще несколько заметок об этом поезде, которые меня только запутали: в одних говорилось, что ангарские воды сомкнулись над всем поездом, в других – что ушло под воду несколько вагонов; в двух сообщалось, что трагедия произошла на Ангаре, во многих других – что на Байкале. Но везде причиной катастрофы называли долгие проливные дожди, обрушившиеся на юг Байкала.

Желание узнать истину было велико, но я понимала, что сделать это почти невозможно. Люди, которые тогда жили, в основном уже ушли. Нет в живых и моей бабушки, которая наверняка об этом событии знала, так как в то время заведовала буфетом на станции Байкал. Сколько вообще интересного я могла бы от нее услышать, если бы проявляла больше интереса к истории родного края и задавала ей вопросы! А теперь поздно... И я почти потеряла надежду найти еще хоть что-либо, касающееся той трагедии. Тогда я и подумать не могла, что вскоре смогу узнать не только о месте крушения поезда, но и о некоторых его пассажирах, да к тому же, можно сказать, из первых уст.

В следующий раз, когда я снова наудачу набрала в поисковике название потерпевшего крушение поезда, увидела, что о нем написан рассказ Анны Клабуновской «Как соединяются судьбы», выставленный на портале «Проза.ру». Я зашла на страницу Анны и прочла замечательную историю о двух людях, ехавших тем самым поездом Владивосток – Москва. И после этого уже не сомневалась, что катастрофа произошла именно на Ангаре.

Анна рассказывает о супружеской паре, которую она не раз видела в детстве. Супруги бывали в гостях у ее отца и запомнились автору тем, что были совершенно разными людьми. Она – элегантная блондинка с ямочками на щеках, красивым меццо-сопрано исполнявшая романсы Вертинского и Глинки. Он – инженер, значительно старше жены, узколицый, невысокий, с большими залысинами, юморист и курильщик. «Каждый сам по себе они были очень самобытными и запоминающимися, – пишет Анна. – Но как пара – просто не состыковывались...» Однажды девочка спросила у родителей, как эти люди нашли друг друга. И отец поведал ей историю их знакомства, которая потрясла ее. Так и родился рассказ. И пусть Анна не знала точного времени трагедии (в конце тридцатых или в начале сороковых годов, в конце августа, ранним утром), не знала места, где двое этих людей вышли из поезда и познакомились; главное, что она воскресила событие, о котором мало кому было известно, и дала возможность читателю пережить его со своими героями.

Вот как описывается встреча Зои и Чистова. В вагоне было душно, у Зои заболела голова, она вышла подышать воздухом и разговорилась с курящим мужчиной. Выясняется, что у Зои в поезде муж, родители и сестренка, а у Чистова – жена и сын. Тут поезд отправляется, эти двое на него не успевают, и на их глазах вагоны начинают сползать в воду... Это произошло, как предположила Анна, из-за бесконечных дождей, которые «спровоцировали оползень набухших... грунтов». И двое таких разных людей остаются одни посреди рухнувшего мира, а потом идут по жизни вместе...

Многие события в рассказе даны как предположение. И я не получила ответа на вопрос, ушел под воду весь состав или только его часть. Но одна фраза Чистова («Давайте лучше с Ангарой и с Байкалом попрощаемся») помогла понять, где они находились. Скорее всего, на станции Байкал или рядом с ней, поскольку станция расположена на истоке Ангары, только здесь можно было видеть Байкал и Ангару одновременно, а значит, поезд направлялся к Иркутску и вагоны сошли в Ангару, а не в Байкал.

Незнание некоторых деталей не помешало Анне написать хороший рассказ, а художественный вымысел даже сделал его более интересным. Детали же необходимы в очерке. А я как раз задумала написать очерк, потому и пыталась найти достоверные сведения, чтобы восстановить весь ход событий.

Написав часть очерка и не найдя убедительных свидетельств крушения поезда, я на время эту работу забросила. И вот совсем недавно решила выложить в интернет пост об ушедшей на дно деревне Подорвихе – той самой, у которой, возможно, и произошла железнодорожная катастрофа.

Откликнулось немало сибиряков. Они с болью говорили о затопленных землях, у многих родные прошли через этот кошмар. И вдруг я читаю такой отклик: «Под Подорвихой 25.06.1938 года в результате обвала упали в Байкал последние 3 вагона поезда № 41 Владивосток – Москва. Моя мама стояла в тамбуре 2-го вагона. В своем дневнике она со слезами описывает произошедшую трагедию...» Отзыв этот написала иркутянка Альбина Александровна Кузнецова.

Сердце мое возликовало: что может быть лучше дневниковых записей очевидца? Неужели мне повезло? И так неожиданно! Но все же я понимала, что радость моя преждевременна. Захочет ли Альбина Александровна показать мне дневник мамы? Я сообщила ей, что давно ищу информацию об этом поезде, хочу написать очерк, попросила помочь мне. Она ответила, что в дневнике много личного. «Пусть то, что касается Вашей семьи, останется личным, – успокоила я ее. – Я бы хотела знать, что говорит Ваша мама о крушении поезда». Альбина Александровна перепечатала для меня эти страницы и отправила их со словами: «Посылаю вам мои записи из родословной. Что-то все равно будет вам полезно и интересно. Добавлю для понимания, что мама была молодой девушкой 25 лет, очень яркая, энергичная, жизнелюбивая личность, которую обожали братья и сестры. Но она рано ушла из жизни, в 1948 году». Также Альбина Александровна пояснила, что ее мама Анохина Полина Федоровна ехала в отпуск в Москву из Якутии. Она работала учителем в поселке Алдан, а в Москве жили два ее брата и сестра.

Я немедленно с волнением погрузилась в чтение. «Дневники мамы, – начала повествование Альбина Кузнецова, – дошли до меня в 2017 году, спустя 70 лет после ее смерти. Спасибо тете Лизе, которая хранила их, позабыв про них в конце концов и не сказав мне об этом. Спасибо Тане, которая не выбросила их «под запарку», продавая дачу». И я тоже сразу почувствовала благодарность к этим незнакомым мне тете Лизе и Тане. Какие они молодцы, что сохранили дневники!

А следом меня ждал еще один сюрприз: Полина Федоровна Анохина (далее я для краткости буду называть ее просто Полиной, тем более что в тот момент она была еще совсем молодой) оказалась прекрасной рассказчицей!

«25 июня 1938 года. Особенно весело в вагоне сегодня, – так начинается запись о дне страшной трагедии. – Наше купе в вагоне № 2 отличалось своим весельем, песнями и частыми дискуссиями по жизненным вопросам. Кончив одну из подобных бесед, мы отправились в ресторан. За одним столом с нами сидит женщина с большими замечательными глазами, а рядом с ней мальчишка. Глаза у него по форме точно такие же, как и у матери, но в отличие от ее желтоватых – черные-черные, а ресницы длинные. Мы невольно залюбовались этой семейной идиллией...» А вот впечатление от Байкала: «Из окон ресторана наблюдаем прекрасное азиатское море Байкал. Проезжаю здесь четвертый раз и с еще большим восхищением смотрю на высокие, окутанные облаками берега, на зеленые верхушки высоких сосен на близлежащих сопках, на бурные волны. Вон... вдалеке из поднимающегося тумана выплывает шлюпка рыбаков, белые чайки шарахнулись от шума вагонов».

Далее Полина пишет, как продолжался тот день. Ничто не предвещало скорой трагедии. «Пришли из ресторана, у нас в купе готовы музыкальные инструменты, любители все в сборе. Играем «Полечку», «По военной дороге» с пением, «Если завтра война» и многое другое. Лейтенант Иван Васильевич предлагает сольное исполнение каждого из участников веселья. Боевой защитник Родины, боец Особой Дальневосточной открывает затеянное – частушками «Паровоз пускает пар».

Так в веселом расположении духа проехали они станцию Байкал и, оставив позади озеро-море, помчались вдоль Ангары к Иркутску. Вдруг Полина заметила, как по зелени сопки несется водопад (скорее всего, в него превратился ручеек, получивший неуемную силу от ливней). Зрелище это показалось молодой учительнице настолько прекрасным, что она издала восторженный возглас. Компания бросилась к окну, и «все с жадностью впились взором в бархатистую зелень, принявшую на свое лоно пенящийся вал».

И вдруг в это самое время, к удивлению пассажиров, поезд остановился. Полина сначала даже подумала, что машинист захотел полюбоваться великолепным видом водопада. Но всех охватила тревога, и когда девушка и ее попутчики выбрались из вагона, у паровоза уже стояла большая толпа. Они тоже поспешили туда. Оказалось, поезд был остановлен вестовым, так как впереди произошел обвал и завалил железнодорожный путь, вывернув при этом рельсы. И если бы не этот дежурный, то, по словам Полины, поезд врезался бы «в разжиженную массу, в которой смешаны сейчас камни, березы и ели вверх корнями, обломки рельсов, телеграфные столбы». Далее Полина описывает страх людей, оказавшихся в заложниках у стихии: «Впереди обвал, слева сопки, которые в любой момент поступят так же, как эта, а справа глубокая, бурлящая Ангара». Пассажиры предложили машинисту задним ходом вернуться к станции Байкал, от которой успели отъехать километров семь...

Здесь я ненадолго прерву воспоминания Полины и сделаю уточнение. Подорвиха находится от станции Байкал в 14 километрах. Значит, обвал произошел почти ровно посередине между этой станцией и Подорвихой. В семи километрах от станции Байкал располагался блокпост, где дежурный как раз и мог оповестить машиниста об угрожающей впереди опасности. Скорее всего, так оно и было. И, возможно, трагедия произошла на том самом месте, где позже засыпало снегом бригаду путейцев, или недалеко от него.

Теперь вернемся к взволнованным пассажирам. Паровоз с вагонами, битком набитыми людьми, немного отъехал назад и остановился – получилось, что напротив водопада. Пассажиры толковали, что придется здесь коротать время, пока не расчистят путь. Начали понемногу успокаиваться. Большинство людей разошлись по вагонам отдыхать, но кто-то полез на сопки, а некоторые спустились на берег. Думаю, среди тех, кто остался на улице, были и прототипы рассказа «Как соединяются судьбы». Они познакомились и разговаривали, а в это время их семьи находились в вагонах. Полина тоже, как и многие, зашла в поезд. Стоя у открытой двери в тамбуре своего второго вагона, она любовалась Ангарой, которая показалась ей в эти минуты особенно красивой. Молодая женщина с наслаждением вдыхала свежий, чистый ангарский воздух. Мысли ее были «ясны, крылаты и полны». Ей не хотелось шевелиться, и было только одно желание – чтобы это удовольствие длилось как можно дольше...

Вдруг раздался грохот, треск и скрежет. Полина со страхом взглянула в сторону третьего вагона. «Он был уже в воде вверх последним купе; стон, крики раздались оттуда, – пишет очевидица. – С ужасом кинулась я бежать по своему вагону, в котором никого уже не было. Выбежав из вагона, кинулась в стонущую толпу. Крик, возгласы матерей, обмороки женщин – все смешалось. Произошел второй обвал и свалил в Ангару третий, четвертый и пятый вагоны вместе со всеми несчастными, кто находился в них. Паровоз с двумя вагонами оказался между двух обвалов; слева угрожающие сопки, справа суровая Ангара. Люди мечутся, забыв все, лишь с единой мыслью спастись, остаться живыми, не быть раздавленными этой громадиной. Стихия так страшна, и так бессильны мы именно в этот момент. Ничто в эти минуты не могло мериться с нею: ни мольбы, ни стоны, ни высокие чувства. Каким жалким и беспомощным казался человек перед этой скалой. Какой гордой и сильной выглядела она теперь».

Видимо, здесь же стояли обезумевшие от горя Зоя и Чистов. Они с ужасом смотрели на воду, где только что на их глазах утонули самые близкие люди. Ангара, и без того быстрая и норовистая река, напитавшись дождями, стала еще стремительнее и глубже, и ей не составило труда поглотить вагоны с людьми...

Тянулись страшные минуты ожидания новых ударов стихии, но их не последовало. Через какое-то время с двух сторон подошли аварийные поезда, по Ангаре приплыл катер, и ночью оставшихся людей вывезли в безопасные места. Но уснуть в эту ночь никому не удалось, слишком велико было потрясение. «Каждый камешек, катящийся с горы, принимался за обвал и наводил вновь ужас на людей», – пишет Полина. А утром всех спасенных перевезли на другой берег. Среди них даже компания Полины, ехавшая во втором (уцелевшем) вагоне, недосчиталась нескольких человек; в других вагонах жертв было намного больше.

Столовая в поселке, куда привезли пострадавших, была хорошей, но завтракали немногие. Полина говорит об этом так: «Вот высокий командир, уставившись взглядом в окно, сидит неподвижно. Глаза воспалены, в крупных чертах его лица чувствуется большая воля, мужество перенести потерю (погибли жена с черноглазым сыном). Девочка, не прерываясь, твердит плачущим голоском: «Мама!!!» Ни уговоры, ни конфеты пассажиров, ничто не может отвлечь эту крошку от ее мамы, которую больше она не увидит».

По иронии судьбы в этот день проводились выборы в первый Верховный Совет РСФСР. К столовой подошли подводы, и те пассажиры, у кого уцелели документы, поехали по размытым ливнями

дорогам голосовать за местного большевика – младшего командира Сергеева...

Тем временем на месте происшествия расчищали путь экскаваторы, а водолазы вытаскивали из вагонов погибших. Спасенных доставили в Иркутск, на вокзал, где их ждал поезд со всеми удобствами. Но продолжить путь они смогли только через три дня, когда закончилась опись и выдача вещей, доставленных на двух уцелевших вагонах. 

На место происшествия прибыл сам нарком путей сообщения Л. М. Каганович, прозванный «железным Лазарем». «Стрелочников» нашли немало, и их, «вредителей» и «террористов», увезли в застенки. Таким образом, число жертв, связанных с трагедией, увеличилось.

Вот пока и вся история с поездом. Для одних крушение стало большим потрясением, но закончилось счастливо. Другим, потерявшим близких, катастрофа расколола жизнь надвое, и они пытались примириться с действительностью, как-то жить дальше. А для третьих (их в поезде оказалось большинство!), в том числе для черноглазого мальчика и его мамы, после этого обвала больше не было ничего.

Очень хочется знать, как сложилась жизнь тех, кому удалось тогда выжить, особенно трехлетней девочки, потерявшей маму. Хочется знать, не встречались ли в поезде герои рассказа Анны и герои дневника Полины. Ведь Зоя, как пишет Анна Клабуновская, обладала красивым голосом и любила петь. Любили петь и в большой компании Полины, и ехали ее попутчики с музыкальными инструментами. И еще вопрос: не Чистов ли тот самый мужчина, потерявший жену и черноглазого сына, о котором упоминает в дневнике Полина? Но узнать это вряд ли удастся...

А вдруг? Ведь в наш век компьютерных технологий происходит парадоксальное: мы стали более разобщены и в то же время более тесно связаны друг с другом. О своей жизни писали многие, а значит, и помощь в работе по воссозданию прошлого может прийти от незнакомых людей, живущих в разных местах земного шара. Прийти откуда не ждешь, тем более что в интернете люди легко знакомятся, откликаются, помогают друг другу установить истину. И благодаря незнакомым людям появляется возможность найти старые записи, так необходимые кому-то. Надеюсь, что и рассказ о поезде № 41 Владивосток – Москва еще будет иметь продолжение...

Самое начало июня. В это время на Байкале еще весна. Вовсю цветет черемуха. Листочки на деревьях распустились недавно, трава совсем молодая. Горы нежно-зеленые. День выдался погожий: солнце, белые облачка, легкий ветерок. Отплываем вниз по течению Ангары на моторной лодке с местным жителем Ринатом Шафигуллиным, который согласился показать мне почти недоступный левый берег. Конечная цель – Подорвиха, в процессе работы над очерком ставшая мне дорогой. Я очень хочу посмотреть на место, где она была.

И вот лодка понеслась от истока по направлению к Иркутску. Слева бежит дорожка, по которой я шла осенью. Мчится лодка, расступаются зеленые горы, уходящие в холодные ангарские воды. В некоторых местах у берега вода кажется то изумрудной, то малахитовой. Успеваю фотографировать восхитительные пейзажи, хотя на ногах на большой скорости устоять трудно. Часто встречаются птицы, здесь им живется относительно спокойно. Только катера да лодки рыбаков временами пугают их. Нашей лодки птицы тоже боятся и спешно взлетают. Больше всего попадается бакланов. Одну гору они заселили почти полностью, что видно по голым деревьям и множеству взлетающих птиц. Ринат любит рыбалку и не любит бакланов из-за их прожорливости, очень уж много они съедают рыбы.

Ринат приехал в наши места из Казани по распределению, выбирал между Ленинградом и портом Байкал. Выбрал Сибирь и ни разу не пожалел об этом. Человек увлеченный, он много бывает в лесах, путешествует по Байкалу и Ангаре. Он знает наши места лучше многих коренных жителей. У него золотые руки, он делает чудесные вещи из природного материала. Смолоду фотографирует, многие его снимки уже стали историческими.

Рината тоже интересует затопленная земля Ангары. Несколько раз, когда мы подплывали к берегу, он показывал мне под водой части сооружений железной дороги, которые сам обнаружил давно. Я пытаюсь разглядеть их на глубине, и горы, кажется, вместе со мной всматриваются в воду, стараясь увидеть в ней то, что им было так хорошо знакомо, так близко.

Малолетка, Гробиха, Разбойничья, Подорвиха... Названия, полные тайны. Кто и когда дал здешним местам такие интересные и в основном неспокойные имена? Сначала я думала, что эти топонимы связаны с Гражданской войной, но нашла в интернете архивный материал, где они упоминаются уже в 1895 году. Известно, что тут издавна были разбойники, поскольку мимо этих мест проходил путь в Китай. Может быть, из-за них такие названия и возникли?

Все дальше станция Байкал. Все ближе мыс, скрывающий от глаз Подорвиху.

Вспоминаю, как выглядит Подорвиха на спутниковой карте. Тупым рассеченным клином, вдающимся в Ангару, проглядывает сквозь толщу воды низменное место, на котором стояла деревенька. Хорошо просматривается прямая линия железной дороги. Недалеко от бывшей деревни заметны под водой два острова. Видна и небольшая речка Аланка, змеистой лентой спускающаяся с гор и сливающаяся с ангарской водой. Говорят, что раньше речки на Ангаре были намного больше, а потом, когда не стало возле них леса, они почти засохли, стали ручьями.

Вот мыс остается позади. Обогнув его, плывем к берегу. Замирает сердце. Ничто не напоминает о том, что тут когда-то стояли дома, жили люди. Только длинные тонкие водоросли, тянущиеся нитями из мутной глубины, похоже, еще пытаются связать когда-то видевшую солнце землю с надводным миром. А у самого берега одиноким темным холмиком выглядывает из воды крохотный островок Надежды.

Пока мы приближались к берегу, небо затянулось, вода потускнела, стала серой, все вокруг словно подернулось печалью. Сердце защемило. Горько знать, что ты плывешь по воде, под которой когда-то протекала жизнь. На дне, затянутом водорослями, покоится прошлое деревни, ее история.

Издревле было принято селиться у воды, а теперь многим приходится от воды бежать. Жители ангарских деревень и заимок не думали не гадали, что их родных мест не станет. И до конца в это не верили. Но затопление произошло. От «большого праздника для советской энергетики» у одних людей захватывало дух, а другие с сердечной болью покидали родные места, покидали навсегда, сохранив их в памяти.

К сожалению, все меньше остается людей, кто помнит и жалеет уничтоженные от Иркутска до Байкала земли. Поднявшаяся вода принесла им забвение. Пройдет время, и о них, возможно, не будет помнить никто. А так быть не должно. К великому огорчению, и написано об этих землях мало, и изображений их почти нет. Я пыталась найти снимки затопленных деревень, но, кроме Тальцов, пока ничего не нашла. Может быть, еще повезет.

Выходит, не только земли принесены в жертву, но и сделано все, чтобы о них забыли, чтобы потомки думали, будто Иркутское водохранилище было всегда. Нельзя, чтобы это произошло. Должны остаться в памяти людской деревни и селения, прошедшие со страной самые сложные испытания, давшие миру замечательных сыновей и дочерей. История этих земель – часть истории Иркутской области, часть истории нашей страны.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.