Земля всегда рядом

Рейтинг:   / 1

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Заповедная Сибирь

Автор: Евгений Мельников

Просмотров: 5351

2010 год, Выпуск № 6

Странички из путевого дневника августа 1963 года

 

10 августа.
В два ночи «А. Чехов» пришел в Игарку. Поднялся в рубку и очень трогательно поблагодарил капитана. А затем потащился на морской причал. Мне сказали, что это близко, вдоль берега. Так и пошел. Берег мокрый, глинистый, скользкий. Несколько раз падал. Руки в грязи. Нашел какую-то палку, стал ей упираться, чтобы не упасть. Так добрался до каких-то мостков. От них идет мокрый деревянный настил, по нему и пошел. Вдоль порта высокий глухой забор. Проходная. На проходной надпись «СТОЙ! Предъяви пропуск!». В темноте появилась фигура. Пытаюсь с ней договориться.

– Есть, – спрашивает, – у тебя пропуск?

Вытащил членский билет.

– Проходи, – говорит.

Я ей:

– Вы посмотрите...

– Я знаю. Такой. Проходи.

Невдалеке деревянное двухэтажное здание, в окнах свет. Комнаты пустые. Наконец, в одной нашел кимарющую на стуле девицу. Спросил, где диспетчерская. Не знает. Попробовал туда дозвониться. Тщетно. Телефонистка посоветовала позвонить экспедитору. Долго объяснялся с ним по телефону. Сказал, что «Поволжье» стоит на нулевом рейде и если и если я до него – диспетчера – дойду, отвезет меня на судно. Диспетчер оказался в том же здании на втором этаже. Крепкий, здоровый, доброжелательный мужик.

Оказывается, «Поволжье» грузится. Грузится сухостоем, поэтому в дождь простой, и грузиться будет еще долго.

Грузчики в порту сезонные. Три тысячи шестьсот человек. Вербуются на шесть месяцев из рязанщины, орловщины, Казани.

«Поволжье» стоит поперек протоки. С двух сторон баржи. С них-то лес и грузят. Залез на баржу, с нее на судно.

– Ну, больше никуда не поедешь? – спросил первый помощник.

– Нет. Ждать буду.

Наш блиц-диалог требует пояснения. Путь от Красноярска до Дудинки по Енисею прошел на самоходке СТ-716. На рейде стояли три «моряка» – «Павлин Виноградов, «Поволжье» и «Терехов». «Павлин» и «Терехов» привезли металлолом для Норильского комбината. «Поволжье» привезло... сено. Видимо, потребность в сене велика. «Поволжье» первой ушла с рейда к морскому причалу. На «Поволжье» без долгих разговоров, капитан велел старшему помощнику дать мне ключ от каюты. После разгрузки они пойдут в Игарку за лесом, дело это не быстрое, неделю могу быть свободен.

Но к отходу в Игарку не опаздывать. Вот неделю и шустрил по Таймыру.

Долго мылся в душе, отмывал таймырскую грязь. Какое блаженство попасть в чистую постель!

В семь был на ногах. На палубу вышел... Сеет мелкий-мелкий дождичек. Погрузка то прекращается, то снова грузят. Второй штурман Кирилл говорит:

– Это на две недели.

Грузят паршиво, только в два трюма, хотя дождя нет. Спросил у Кирилла:

– Почему так медленно грузят?

– Плохая организация труда. Фирма «Экспорт-лес» не заинтересована в быстрой погрузке и лучшей организации.

Собственно, не столько заинтересована, сколько ей все равно. Прогрессивок и премий не получают, а про сознание и говорить нечего. Квалификация вербованных рабочих очень низка, – ответил он.

– Как у них? – спрашиваю, – у капиталистов?

– Во-первых, – отвечает он, – высококвалифицированные грузчики с большим стажем. Если набирают молодых, то в очень короткий срок, приобретают необходимые навыки – иначе уволят, а с работой туго. Во-вторых, отличная механизация. Худший загранпорт по уровню механизированных работ и организации труда выше, чем наш лучший.

13 августа.
Ну, так случилось! Разбудила оглушительная тишина. Не скрипят лебедки, не кричат тальманши – безмолвие. Вылез на палубу.

ЗА – БАС – ТОВ – КА!!!

Двенадцать судов стоят и не грузятся. Говорят, что забастовка хорошо организована. Вот так неумение и нежелание заниматься хорошей организацией! Тем не менее, ни одного рабочего на судах нет. Все съехали на берег. Стоим мы, стоят иностранцы, за что и платят им тугрики в золотой валюте. За простой, за несоблюдение условий фрахта.

Невероятно другое – как могла разношерстная компания вербованных из разных мест, так великолепно спеться?

Что это – недовольство низкими ставками или все-таки организация? Так это уже из области КГБ. Для полной картины не хватает только штрейкбрехеров. А день стоит великолепный, жаркий. Могли бы побастовать и в дождь.

Съехал на берег. На досках живописно расположился бастующий народ. У тех, кто лежит, на подошвах мелом цифры – 50% 1,7 1,8.

Тут дело вот в чем. Работяги прибыли в Игарку вовремя.

Тяжелая ледовая обстановка в морях притормозила суда. Месяц народ болтался практически без дела. Искали им какую-никакую мелкую работу и говорили – вот придут суда, начнется погрузка, пойдет заработок.

Суда пришли, погрузка началась, после смены ходили на биржу узнать про дневной заработок... Выяснилось, что начальники лукавили, попросту врали. Вот и требуют они теперь коэффициент 1,8 против 1,7 и 50 % прибавки. А на погрузке стоят двенадцать судов и тридцать девять на рейде. Каждый день простоя обходится чуть ли не в миллиард. Мореманы считать умеют.

14 августа, 15 августа, 16 августа.

Появились штрейкбрехеры. На панамской «Терезе», что стоит рядом с нами. Два невзрачных мальчишки складывали доски в пакеты. По причалу жалко метался один лесопогрузчик.

Где же взять остальных? Своих-то, игарских, с гулькин нос. Начальство решило возить самолетами из Красноярска и Норильска.

В полдень капитан Терентьев вернулся с берега с интересной новостью.

Забастовка продолжалась, приехало начальство из Красноярска. Созвали капитанов и замполитов и предложили грузить лес своими силами.

Судовое собрание проходило в салоне. Капитан произнес прочувствованную речь. Все готовы были ринуться в трюмы, но тут катер привез две бригады норильчан и красноярцев, и дело кончилось ничем.

Штрейкбрехеры? Какие там штрейкбрехеры! Подневольные ребята...

У причала стоит «американец». Какой-то STAR…

Языкам не обучен. Стыдно. На «американце» капитан – дама. Вот она-то языком владеет. Русским. Выставили америкосы на борт бутылки с вином и банки с пивом. Жестом пригласили угощаться. Толпа ринулась к борту. Заметались погранцы с автоматами. Дама, владеющая русским языком, взяла мегафон и на всю Игарку о свободе личности, правах человека... Все, о чем я читал только в газетах.

С юным мореманом Юрой Сергеевым съехали на берег и отправились в старую Игарку. Юра известен тем, что собирается поступать в мореходку и самостоятельно учит язык. Немецкий. С нами ехали два парня с западногерманского «Полюкса». При помощи Юры, жестов и моих школьных знаний, мы беседовали. Парни упорно спрашивали – почему нет погрузки?

– Выходной – говорим.

– Второй день?

– Ну, да! Очень долго работали...

– Ха-Ха, – сказал немец и весело засмеялся.

20 августа.

Прошло четыре очередных дня безделья. Событий никаких.

Красноярцы с Норильчанами один трюм закрыли, закрывают второй и надо думать дело дойдет до двух остальных.

21 августа.

О, чудо!

Скрипят цепи, визжат лебедки, глухо, как в колодце, бухают, ударяясь в трюме пакеты.

С баржи весело плещет ладошкой тальманша Нина...

Кричу:

– Давно не виделись….

Бывшие нарушители социалистической законности ухмыляются.

Решил подойти к капитану, чтобы узнать, чем дело кончилось?

Перехватил второй:

– Не ходи к Терентьеву. Врать он не любит, а правду не скажет.

– Скажи ты...

– Говорят, говорят – подчеркиваю, что москвичи умнее тутошних. Посчитали деньги простоя и затраты на воздушные рейсы из Норильска и Красноярска, и решили – дешевле согласиться с работягами. Вражьи голоса тоже об этом говорили.

– Слушай! Голоса в первый день забастовки уже на весь свет гудели...

– Могу, конечно, сказать, что в Игарке живёт и работает резидент всех иностранных разведок. Но, вообще-то, на всех «иностранцах» существует радиосвязь с компаниями. Капиталисты, гады! – добавил весело.

22, 23 августа.

Второй день грузимся полным ходом. К шести вечера осталось погрузить 20 стандартов, что-то около восьмидесяти кубометров. Тальманша говорит, что это на полсмены. Норма в смену на бригаду сорок стандартов.

На берегу заходил в контору. Там висят показатели выработки и заработков за день. Грузчики получат за смену семь – десять рублей. Это 200 – 230%. Было за что бастовать.

Вечером или на худой конец двадцать четвертого уйдем. Лес стали грузить на палубу. Осталось полбаржи досок.

Вовсю чувствуется приготовление к отходу. Подняли мотобот. Скребут его и моют. Брызги летят прямо в каюту. В машине тоже суета. «Дед» – Юрий Иванович, проверяет топки, котлы, всякие трубки и форсунки. «Машинистам» увольнение до 18.00. Машину следует раскочегарить за три часа до отхода.

24 августа. 6.00.

Проснулся от грохота – выбирали якорь. Выскочил на палубу. Гип-Гип-Ура!!! В шесть утра начался этот беспримерный ледовый поход.

Сначала отдали кормовые концы. Командует Кирилл. Все какие-то собранные. С мостика что-то кричал кэп.

Верткий лоцманский катерок «Игарка» развернул «Поволжье» и медленно повел вдоль судов, стоящих на погрузочном рейде. Три густых прощальных гудка. Корабли прощаются, словно люди. Большие люди.

Протяжно и мелодично гудят «кубинцы» – «Альметьевск» и «Александровск», суда ленинградской приписки, постоянно работающие на кубинской линии.

Короткий гудок – «Спасибо».

С правого борта гуднул норвежец, хрипло, по-моряцки.

На палубе западногерманского «Полюкса» стоят несколько парней. Они что-то кричат и машут руками. Гудки заглушают слова.

Традиционные слова прощания. Произносимые на разных языках, они означают одно и то же. «Счастливого плавания!».

Корабли, гудки.

Отстающая и остающаяся на берегу Игарка.

Громко, не по-женски, прощается панамская «Тереза».

Грусновато-тревожно гудят суда финской фирмы «Орион Паулин». Их тревога понятна – в Карском море одному из судов льдами пробило форпик и смяло лопасти гребного винта.

Счастливого плавания!

Грузчики, рубщики, стивидоры, люди, стоящие на берегу. Нам необходимы всплески ваших ладоней, ваши улыбки.

Прощайте, люди, стоящие на палубах. Прощайте, корабли, остающиеся в порту. И вас проводят, как вы сейчас провожаете «Поволжье». И вам прощально махнут рукой и скажут:

– Счастливого плавания!

Вахта первая
16.00 – 20.00 21 августа.

Енисей
Вот уже десять часов плывем по Енисею. Третий раз в этом месяце мне приходится проплывать эти места. Но если первых два раза я разглядывал енисейские берега с борта речных судов – грузового теплохода СТ-716 и белоснежного пассажирского лайнера «Антон Чехов», то сейчас я плыву на настоящем морском грузовом пароходе «Поволжье». Впрочем, пора бросать эти сухопутные словечки – корма, окно, плывем – ют, иллюминатор, идем. Да, мы идем, идем с лесом из порта Игарка в порт Гент, идем Карским и Баренцевым морями – знаменитым и легендарным Великим северным путем.

Он действительно, без всякого преувеличения, Великий – этот путь. В его систему, кроме океанов и морей, входит более 30 000 километров судоходных и 28 000 километров сплавных рек. Правда, нам предстоит пройти только до Мурманска Карским и Баренцевым морями. Карское море – первое. И я торчу на палубе, стараясь как можно быстрее привыкнуть к ещё неведомой, но заманчивой морской жизни.

Морская жизнь сказалась пока только в изменении распорядка – вечерний чай поменяли местом с ужином. Наверное, в море пить чай в четыре часа, а ужинать в восемь – удобнее.

До Диксона нас провожают лоцманы. Они изучили фарватер Енисея от Диксона до Игарки. Этот участок пути – и туда, и обратно – все морские пароходы проводят енисейские лоцманы.

Он стоит в рубке – молодой, с щегольскими бачками, в черном кителе с золотыми шевронами. У наших же штурманов – второго, Кирилла Гавриловича Голубева, и третьего, Константина Александровича Тарана – какой-то домашний, удивительно «не морской» вид. И кожаная голубевская куртка, и грубошерстный свитер Тарана явно проигрывают с лоцманским кителем. Я давно обратил внимание на странную закономерность: работники аэродромов носят кожаные куртки в сверкающих молниях, а летчики – москошвеевские костюмы; речники, сходя на берег, смотрятся заботливо в зеркало – видна ли тельняшка, а моряки повязывают модные галстуки; по улице Горького или периферийным «бродам» фланируют бородатые чайльдгарольдствующие мальчики, а в саянской тайге геологи и геофизики каждое утро добросовестно бреются. Скорее всего, и те и другие милые, работящие люди, вроде енисейского лоцмана, но все-таки существует такая закономерность.

Лоцман поглядывает в бинокль на…, ну конечно, «серо-свинцовые волны», изредка задает курс рулевому. Штурманы тем временем отвечают на мои многочисленные «что и почему».

– Да, это радиолокатор.

– Да, ночью и в тумане.

– Правильно, это эхолот – глубину мерить.

Тахометр, гирокомпас, машинный телеграф… Механические помощники штурманов теряют свою загадочность, и суть их становится понятной и объяснимой.

– В 17.10 появилась Дудинка.

На морском причале стоит «моряк». Так на Енисее зовут морские пароходы. Названия в бинокль не видно. Но я знаю – это «Приволжск». На нем из Архангельска, из отпуска, вернулся наш (с этого дня я и пароход «Поволжье» – единое целое, по крайней мере до Мурманска) старший помощник капитана.

От «Приволжска» отвалил катерок и направляется в нашу сторону. Он везет старпома и картошку. Кроме штурманских, у старпома есть еще и хозяйственные обязанности. Постоянная готовность судна, хорошее техническое состояние, снабжение, питание команды, готовность судна перед рейсом – его всегдашние заботы. В Дудинке старпом сразу же приступил к работе – достал на одной из торговых баз картошку. В Заполярье это большая удача.

В рубку поднялся капитан Юрий Валентинович Терентьев:

– Кирилл Гаврилович, посмотрите, чтобы было все в порядке.

Катерок приблизился почти вплотную. Внизу суетятся парни, боцман и второй штурман. Они прикрепляют к лебедке большую сеть для картошки.

– Возьмите спасательный круг и уберите отсюда этого балбеса, – крикнул капитан в мегафон.

«Балбес» – уборщик Сергеев – слишком долго мечется у фальшборта, и капитан боится, что он свалится в воду. Сергеев плавает третий месяц.

Катерок швартуется. Боцман спускает штормтрап, и на палубу взбирается старпом – белобрысый, с ромбиком Ленинградской высшей мореходки на лацкане.

– Как отдыхалось? – кричит капитан.

Старший помощник весело машет рукой и поднимается в рубку.

– Где? Как? Что? – традиционные вопросы, задающиеся всем отпускникам. Моряки в этом отношении не исключение.

Ящики с картошкой тем временем подняли на палубу. Поднимали лебедкой, в сетке, похожей на авоську. Только авоська эта сплетена из канатов.

Катерок, прощально пискнув, отваливает.

– Полный, – переводит ручку машинного телеграфа приступивший к своим, уже штурманским, обязанностям старпом.

– Вот так, с бала на корабль, – говорит он лоцману.

Заметно темнеет, третий штурман ушел отдыхать: ему скоро на вахту. Второй понес капитану погрузочные документы.

– Ну, что ж, – говорит мне старпом, – пожалуй, можно опустить флаг.

Я удивленно смотрю на него.

– Сходите, спустите флаг.

Рулевой хмыкает. Старпом решил, что я новый матрос, пришедший в его отсутствие. Я с удовольствием бы спустил флаг, но, увы, не знаю, как это делать. Поэтому признаюсь, что я всего лишь пассажир.

– Тогда давайте знакомиться, – говорит старпом. – Юрий Александрович Сутырин.

JehbinAufraumenman!
У трапа стоял парень в синем комбинезоне с блестящими пряжками, а на руке – красная повязка с белыми буквами «Вахтенный». В зубах вахтенный держал трубку. Из мефистофельского затылка торчала сигарета и вкусно дымила. Вахтенный посмотрел на фотоаппарат Лени Рыбинского – репортера Дудинского радио – и спросил:

– Ну, а сфотографироваться можно?

Рыбинский утвердительно кивнул.

– Закуривайте, – сказал парень. – Только я переоденусь после вахты.

– Можно, – сказал Рыбинский, с наслаждением затягиваясь болгарским «Солнцем».

Фотография – первая слабость Юрки Сергеева.

Нет, проявителями, закрепителями и прочей химией Юрка не занимался. Ему больше нравилось смотреть на собственную физиономию, изображенную на матовой фотобумаге.

Но на сей раз Юрке не повезло. Когда после вахты в ослепительно белой нейлоновой сорочке и остронаглаженных брюках Юрка пристраивался перед объективом фотоаппарата так, чтобы за его спиной видны были буквы «п/х «Поволжье», капитан крикнул:

– Этого тунеядца фотографировать не стоит.

Леня Рыбинский отступил перед капитанским авторитетом. Юрка смущенно поднялся по трапу.

Да, вчера случилось ЧП – матрос Сергеев опоздал на вахту.

Второй слабостью Юрки Сергеева был немецкий язык. Не то, чтобы Юрка отлично знал язык, нет. Он только ещё собирался посылать документы на заочное отделение института. Собирался посылать документы, но не знал адреса. К экзамену Юрка готовился несколько своеобразно. Названия предметов, попавших ему на глаза, он произносил про себя по-немецки.

– Потравить якорь, – скомандует капитан при швартовке.

– Anker, – подумает Юрка.

Придет Гера Родюк с легким синяком после очередной футбольной баталии.

– BlauFlek, – констатирует Юрка.

Любовь к немецкому языку оказалась роковой. Из-за нее, во время стоянки в Игарке, Юрка вторично попал в «тунеядцы».

…После вахты Юрка собирался на берег. Полчаса он плескался и фыркал под душем, ещё час гладил сорочку и брюки. Юрка отлично усвоил неписанный закон: моряк, сходящий на берег, должен быть элегантным, как член английского парламента.

Когда Юрка был уже в шлюпке, вахтенный штурман крикнул:

– Сергеев, в 16.00 – собрание.

– Я знаю, Кирилл Гаврилович, – проорал Юрка. Сначала все шло хорошо. Мы медленно прогуливались по деревянным игарским мостовым и удивленно читали странные плакаты: «Курить на улицах строго воспрещается».

Юрка посмотрел на часы:

– Поехали в старую Игарку.

Мы сели в разбитый городской автобус. На заднем сиденьи пристроились два парня. Мы б не обратили на них внимания – мало ли ездит парней в автобусе – если бы один из них не произнес длинную фразу.

Я смутно понял, что немец не знает, на какой остановке сойти, чтобы попасть в клуб лесокомбината. А Юрка встрепенулся, Юркины глаза заблестели: «Osten?» произнес он, – Westen?». – Немец опять разразился длиннющей фразой.

Но это не смутило Юрку: «О-о-о! – понимающе протянул он. – ФРГ, «Полюкс».

Парни дружно закивали.

Мы вылезли из автобуса. Тихо шли по деревянным игарским мостовым, и каскад Юркиных вопросов сыпался на немцев. При этом перед каждой фразой Юрка выдавал протяжное «э-э-э». Каждая фраза почему-то обязательно начиналась с «also».

-Э-э-э, also, – начинал Юрка. И немцы, напрягаясь, понимали его.

Юрку интересовало все: сколько получает матрос на «Полюксе», как зовут девушку толстого немца, и бывает ли он в Восточной Германии. Часто ли они бывают в Союзе, и как они понимают его, Юрку?

Впрочем, последнее его не очень-то волновало, и он продолжал задавать вопросы.

Наконец, немец сам задал вопрос. Но что это был за вопрос! Мы с Юркой молча переглянулись.

Немец спрашивал, почему их так долго не грузят – может быть, забастовка?

– Nein, nein, – заторопился Юрка, – э-э-э, also…

…О, короткое северное лето!

О, еще более короткая северная навигация!

Как ускоряете вы привычно медленный жизненный тонус заполярного порта!

Единым духом преодолев крутую лестницу и с высоты крыльца портовой столовки окинув взором Енисей, некоторые эрудированные грузчики могут процитировать популярные строки любимого поэта:

Все флаги в гости будут к нам,

И запируем на просторе!

Однако, процитировав любимого поэта, пировать грузчики не собираются, а быстро съев свой высококалорийный обед, идут грузить суда под упомянутыми флагами. Потому что, наполнив знаменитым сибирским лесом трюмы двенадцати судов, стоящих на погрузочном рейде, грузчикам предстоит грузить ежедневно увеличивающуюся армаду больших и малых кораблей, терпеливо ожидающих своей очереди на внешнем рейде.

– О, напряженность состояния и механизмов, и людей, – воскликнул бы другой, не менее популярный поэт, увидев круглосуточную работу игарского порта.

Долго и старательно, с многочисленными: «э-э-э» и «also», Юрка втолковывал все это толстому немцу. Наконец, немец, кажется, понял: «O, russisheBaeme! Ekstra!».

Мы решили, что последнее слово он произнес по-русски.

– Ja, ja, – удовлетворенно произнес Юрка, – экстра! – и для пущей убедительности поднял большой палец.

Возможно, и проявил Юрка политическую грамотность, разъяснив дружественному западногерманскому народу некоторые неясности.

Возможно, и был бы доволен Юркой замполит Некрасов. Не знаю. Но на собрание матрос безнадежно опоздал.

Вечером мы сидели в Юркиной каюте. За занавеской на койке похрапывал Герка Родюк. Потом храп прекратился, и Герка сказал:

– Ты бы сократился! На второй стоянке подряд опаздываешь. Капитан вызовет.

– А-а, – отмахнулся Юрка.

– Что, а? – продолжал Родюк. – С кепом как знаешь, но парни уже ворчат! С ними говорить больнее!

Утром Юрка явился ко мне в каюту и мрачно заявил:

– IchbinAufraumenman!

– Кто, кто? – переспросил я.

– Уборщик, – сказал Юрка.

– Прощай, штурвал, здравствуй, швабра?

Юрка молча кивнул.

Я подумал, что тоже до некоторой степени виноват во всем происшедшем. Я хотел искупить свою вину.

– Юрка, – сказал я, – давай я тебя сфотографирую.

– Ладно уж, – согласился Юрка.

Он посадил на плечо куличка Сему, второго обитателя моей каюты, и мрачно-торжественный встал перед объективом аппарата.

Вахта вторая
8.00 – 12.00, 22 августа

Енисейский залив
Очень холодно. Впрочем, «очень», наверное, слишком. Просто после тридцатиградусной жары непривычен пар изо рта. Мои сомнения разрешила техника: плюс шесть градусов Цельсия. Температуру совершенно точно определяет «Дистанционная судовая станция погоды типа РМ-6». Этот очень умный и нужный ящичек висит на стене в штурманской. Кроме температуры воздуха, он умеет определять направление и силу ветра, влажность и температуру воды и воздуха.

– Мы снимаем данные два раза в сутки, – рассказывает мне вахтенный штурман Константин Александрович. – Их передают на береговые метеостанции, там эти данные обобщаются, и суда получают сводки погоды.

Константин Александрович Таран (второй штурман зовет его Котик) закончил Ленинградское высшее мореходное училище и плавает первый год. Недостающий стаж морской жизни ему пока заменяют обширные энциклопедические познания. На мои расспросы Таран всегда отвечает обстоятельно.

Моё внимание привлек секстан.

Колумб, Магеллан, звезды – смутно пронеслось в моей памяти, и я тотчас выложил все эти книжно-исторические познания Косте.

– Ну, – сказал Таран, – по звездам я только в училище на практике определялся (определял местонахождение судна). Сейчас мы это делаем с помощью радиопеленга. Впрочем, по звездам тоже несложно. Магнитный компас… круг равных высот… центр освещенности…

Рубка превращается в лекционный зал.

Перед поездкой я где-то вычитал, что в Арктике могут плавать лишь деревянные суда (так раньше считали), но моряки на судах должны быть железными (так считают до сих пор). На стоянках в Дудинке и Играке, сейчас в рейсе внимательно приглядываюсь к молодым, веселым парням – комсомольско-молодежному экипажу п/х «Поволжье» и терпеливо жду, когда же, наконец, начнут появляться те, особенные черты их «железных» характеров.

А ребята, ничего не подозревая, заняты своими обыденными делами. В техническом кабинете четвертый механик Юрий Иванович проводит с машинной командой занятия по противопожарной безопасности. В углу, внимательно слушая коллегу, сидит Дед – старший механик Василий Львович Макарьин. Сорокалетним стажем измеряется его морской опыт, и нет, пожалуй, в стране пароходства где бы ни плавали его многочисленные воспитанники. Макарьин на судне – как стопроцентная гарантия нормальной бесперебойной работы машин. В хозяйстве Деда всегда чистота и порядок. Шумные насосы перекачивают в топки мазут. Равномерно вздыхает поршень. Очень жарко. Глядя на работу кочегаров и механиков, во многом облегченную рацпредложениями Деда и второго механика Сан Саныча, и все-таки ещё очень трудоемкую, постепенно начинаю постигать разницу между флибустьерско-книжной романтикой и повседневной морской жизнью.

Звонок машинного телеграфа и голос Тарана в мегафон: «Средний ход!».

Поднимаюсь в рубку. Здесь, кроме Кости, капитан и оба лоцмана. Скоро за ними должно подойти судно.

В 10.00 появился «Меридиан» – эксплуатационное судно. Небольшое, но, как говорят моряки, «с хорошими мореходными данными».

– Приготовиться к встрече с левого борта!

Лоцманы произносят традиционные слова прощания:

– Счастливого плавания!

– Спасибо! – говорит капитан.

«Меридиан» молча, без прощального гудка, отчаливает.

Ночью пройдем Диксон, остров, названный именем норвежского купца Оскара Диксона, середину пути Мурманск – Владивосток, сердце Арктики. Всего же от Мурманска до Владивостока 6 248 морских миль – пять морей: Баренцево, Карское, Лаптевых, Восточно-Сибирское и Чукотское.

На Диксоне работают Арктическая научно-исследовательская обсерватория, радиометеорологический центр, держащий связь с сорока двумя полярными станциями.

На протяжении всего путешествия постоянно спрашиваю: самое ли северное? Теперь, наконец-то, я удовлетворен в полной мере. Все, что есть на Диксоне, – самое северное в мире. Диксонская средняя школа – самая северная школа в мире. Кроличья ферма – тоже самая северная. И диксонский порт, где заправляются углем иностранные суда, и Диксонская бухта – надежное укрытие от свирепых штормов Карского моря – все самое-самое.

Удивляться тут нечему. Игарка стоит на 67°27’ северной широты. А мы прошли уже 725 километров на север.

Идем Енисейским заливом. Северо-восточнее нашего курса стоит пароход. В бинокль хорошо виден плоский и голый, как льдина, островок. Три домика и мачты антенн. Это одна из многих полярных метеостанций Диксонского радиометеоцентра. Пароходик «Адам Мицкевич» привез продукты и оборудование.

Земля полукругом, все дальше и дальше уходим от нее. Вот она уже еле заметна. Еще мгновение – и небо краями упирается в море.

Пекарь из Соломбалы

Из АШМО1 выгоняли за три выговора. У Сани их было шесть. Два простых, три с предупреждением и один строгий.

– Хватит, – сказал начальник школы. – Мне надоело. Ничего не надо объяснять.

Саня и не пытался объяснять. Ну что здесь объяснишь? И опять этот Вергасов. Не везет Сане с Вергасовым. Ну, весело, ну, песни пой! Зачем же к другим лезть? Да и лезет-то не ко всем без разбору. К нему, Сане, например, не лезет. Знает – боксер. А к Толику прискребался: салага да салага. И драться лезет, а Толик на перекладине всего четыре раза отжаться может.

Хук слева вышел, правда, ничего. Упал Вергасов.

И вот опять неприятность. Выгонит из школы. Раз сказал – значит выгонит.

Саня думал, что в Архангельск скоро придет «Сура», и стало совсем нехорошо. На «Суре» старшим механиком плавал отец. Ну, с отцом ещё ничего, а с братом совсем неудобно. Брата Саня любил и уважал. Уважал даже больше.

– Три меня в ширину, кулак, как моя голова, – рассказывал Саня парням из школы. – Второй механик уже.

Брат к Сане относился тоже хорошо. За бокс хвалил. Спортзал в сарае помог устроить. «Грушу» купил и повесил. И два мата достал. Старые, правда, маты, но ничего, вполне пригодные. Но за двойки и выговоры брат не жаловал.

– У нас морская семья, – говорил брат. – А лодыри в море не нужны.

Сане очень хотелось стать механиком. Таким же, как отец и брат. И так же, после рейса, приезжать домой в Соломбалу в щеголеватом, купленном в «загранке» костюме. И рассказывать матери и сестренкам о чужих городах, землях, людях. И, положив на стол тяжелые, даже после туалетного мыла пахнущие машинным маслом и железом руки, ждать, когда мать поставит перед ним вкусный домашний суп с клецками.

Как всё это будет, Саня знал точно. Окончит АШМО, а потом – море и заочное отделение Архангельской мореходки. И вот теперь, из-за Вергасова, все срывается.

Выручил опять тренер. Повел к начальнику и долго говорил про кубок, соревнования и общекомандное место. Спорт в школе любили. Начальник сдался, но сказал:

– Ну, хорошо. Последний раз. А придет без грамоты – выгоню.

Диплом-то за первое место Саня привез. А с Толиком они дружки. Хотели после школы на одно судно. Не получилось. Все отдел кадров. Саню в «машину»2 тоже не пустили. Восемнадцать – только через три месяца. Пришлось пойти пекарем на «Поволжье». Чего в резерве сидеть?

Печь хлеб, вообще-то, нетрудно. Мука да вода, да ещё кое-что. Шеф все показал. Первый-то хлеб самым лучшим получился. Но камбуз все-таки надоел. Очень хочется в «машину». С Дедом уже говорили. Не возражает Дед. В Мурманске, говорит, можно перейти. Если замена будет.

В открытую дверь камбуза вдруг влетает какой-то комок. Саня вздрогнул – куличек. Замерз в море-то, устал, вот и сел на палубу. И, хитрый, прямо на камбуз побежал. Саня посмотрел на взъерошенного, испуганно моргающего круглыми красными глазами куличка и сунул его за пазуху:

– Сиди, грейся!

…Ну, а уж если не в Мурманске, то после Гента обязательно переведусь. Но ведь это ещё целый месяц. Обязательно что-то надо придумать!

На следующее утро, к чаю, вместо привычного свежепахнущего хлеба подали сухари.

За обедом, вкусно похрустывая сухарями, капитан сказал старпому:

– Юрий Александрович, что там у вас происходит на камбузе? Разберитесь, пожалуйста.

К ужину хлеб появился. Все с сомнением поглядывали на черные, вязкие, как хозяйственное мыло, хлебцы, и есть не спешили.

– Все ясно, – сказал старший механик, – парень торопится в «машину».

– Мария Георгиевна, – сказал капитан буфетчице. – Передайте ему, пожалуйста, пока снова печь хлеб не научится, в «машину» не попадет.

Вахта третья
4.00 – 8.00 24 августа

Карское море
Докторская каюта – моя временная резиденция (доктор в отпуске) – находится на корме, или по-морскому, на юте. Гребной вал проходит как раз под полом каюты. Шум его не только мешает, но и служит отличным индикатором. Я проснулся оттого, что вал стал стучать медленнее и тише. Пока я машу руками и приседаю (условно – утренняя зарядка), со стены на меня с величественной снисходительностью смотрит «Незнакомка» Крамского.

До завтрака еще далеко. Есть время подумать, поразмышлять.

В Новосибирске я бережно листал номера «Сибирских огней» за тридцатые годы и жадно читал все, что написал о Североморпути поэт Вивиан Итин. Он знал Арктику не по книжкам, несколько раз с пароходами Карской экспедиции проходил он по рекам и морям Северного морского пути. И самое главное, что на Арктику, на Северный морской путь, Итин смотрел не как на экзотику, будоражащую поэтические мысли, а на чрезвычайно важный, необходимый его стране, его Родине, водный путь.

Итин не созерцатель. Он предлагает, советует, борется с маловерами.

Север не только одним заповеден.

Голубоватым отливом песцов,

Жиром белуг и белым медведем.

Да барышами варяжских купцов.

Рано – не рано, что будет, то будет,

Каменный уголь, курейский графит,

Скрытые в тундрах тяжелые руды

Выйдут на рынок из рамок строфы.

… вспоминаю стихи Вивиана Итина.

…Карское, а раньше – Нярзомское, море получило свое название от реки Кары, впадающей в Карскую губу. Моряки так говорят об этом крае: «Живут южные ветры – путь свободен. Живут северные ветры – идти нельзя».

Поэтому разные условия навигации в Карском море в разные годы – одна из основных проблем Северного морского пути. Бывает так, что в некоторые годы суда не встречали на своем пути ни одной льдинки. В эти годы море не отличалось от других свободных северных морей…

Протяжный гудок.

Поднимаюсь на палубу. Плотный белесый туман. Палубных надстроек не видно. И опять со стороны рубки раздается вязкий тревожный гудок.

– Ко льдам подходим. А тут ещё туман, – басят за спиной.

Это боцман. Он в теплом бушлате и зимней шапке. Вместе подходим к борту. За кормой из воды тянется тугая веревка. Это лаг, отсчитывающий скорость хода судна. Показания его можно посмотреть на счетчике в рубке.

– Какая у нас сейчас скорость? – спрашиваю я.

– Миль восемь, – отвечает боцман. – Средним ходом идем. Манев-рировать во льдах легче.

Он, не спеша, как крупную рыбу, тянет из воды лаг. И, опережая мой вопрос, объясняет: «Чтобы льды не зацепили».

В рубке старпом – это его вахта – и капитан.

Капитан внимательно разглядывает экран локатора. Мерцающая зеленая ниточка, пересекающая экран, – наш курс. Яркое пятнышко на нем – «Поволжье». Равномерно, как секундная стрелка, бегает луч развертки. Правее курса несколько расплывчатых зеленых пятен – больших и малых.

– Льды, – говорит Юрий Валентинович. – Пошлите боцмана на бак.

– Боцман – впередсмотрящим! Будь внимательнее!

Боцман берет бинокль, спускается по лесенке и исчезает в тумане, и ему вряд ли поможет бинокль.

– Ну, как там? – спрашивает старпом в мегафон.

– Ничего не видно, – слышится из репродуктора голос боцмана. Юрий Валентинович тоже подходит к локатору.

– Может быть это речные суда из Архангельска перегоняют? Столкнемся еще.

Он протягивает руку к стальному тросику, протянутому под потолком, и протяжный гудок рвется в туман. Гудим каждые две минуты – так положено по морскому уставу. Чтобы в тумане не столкнуться с другим судном.

Капитан ещё раз внимательно смотрит на медленно плывущие по экрану пятна и говорит:

– Нет, все-таки это льды.

Льды – вещь сама по себе уже неприятная. Я вспомнил, как привели в Игарку финский теплоход фирмы «Орион Паулин». Пробоина в форпике и смятые лопасти гребного винта. Финны столкнулись с «маленькой» льдинкой. Но весит такая «маленькая» льдинка тонн пятьдесят-семьдесят.

Туман – постоянный гость Карского моря. Плотный серый туман ещё более усложняет обстановку.

Зеленые пятна на экране локатора вот-вот поравняются с «Поволжьем». Капитан ещё внимательнее всматривается в мерцающую поверхность экрана. Старший помощник – опытный штурман. Его знаний и штурманского искусства достаточно, чтобы вести судно и в более сложных условиях. Но у моряков существует правило: сложная обстановка – капитан в рубке.

В штурманской на диване брошено одеяло и подушка. Думал капитан, что выберет пару минут для отдыха. Но уже утро. Скоро восемь, а подушка так и осталась несмятой.

– Внимательно, впередсмотрящий! Справа подходим к льдам, – говорит в мегафон старпом.

Я спускаюсь по лесенке на палубу и иду на бак. Вот показалась фигура боцмана. Подхожу и становлюсь рядом. Мы на самом носу парохода. Вокруг густой, как паровозный пар, туман.

… – Опасность столкновения велика, особенно в тумане, – сказал за завтраком старший механик Василий Львович.

Капитан, капитан…

Капитан дальнего плавания! Боже ты мой! Сколько раз я видел себя поседевшим, в кителе с золотыми шевронами, с трубкой в белых крепких зубах. Сколько раз я орал: «Полный вперед!», «Свистать всех наверх!». Я проплывал Баб-эль-Мандебский пролив, заходил на остров Борнео, тонул в Бискайском заливе и… просыпался на Октябрьской улице.

Просыпался от песни, пьяной песни водопроводчика Слезкина:

На корабле матросы злы и грубы.

Кричит им в рупор бравый капитан!...

...Трубки у капитана не было. Он не курил. Он ходил по рубке в мягких домашних туфлях и в теплой стеженой куртке на молнии. У капитана было веселое круглое лицо и небольшие, слегка зависшие усы. Капитану было двадцать девять лет. Память работала безотказно, но стандартно:

Капитан молоденький,

Звать его Володенькой...

Капитана звали Юрий Валентинович. Его звали так штурманы и механики, матросы и кочегары, и только однажды, розовый от молодости и камбузной жары пекарь Саня, сказал: «Кэп…».

Я бросился к нему, как к родному – ну, конечно, кэп.

– Кэп, кэп, – радостно бубнил я. – Кэп,.. а что же делает кэп? На вахте он не стоит, документами занимается третий штурман, погрузкой – второй, машиной – Дед, всем остальным – старпом. Я мгновенно распределил все обязанности. Для капитана ничего не оставалось. Два больших вопроса светились в моих глазах.

Капитан всё понял, капитан сказал: «Когда я был третьим штурманом, то не понимал, что делает капитан. Когда я был вторым штурманом, этот вопрос меня не волновал. Когда я стал старшим помощником, то твердо знал: первый бездельник на корабле – капитан. Из Игарки я послал ему поздравительную телеграмму. Старику дали «Героя Труда». Не зря дали. Это я понял, когда сам стал капитаном».

– Что ж, – подумали в кадрах. – Терентьев – парень толковый. Походил в старпомах у Ивана Акимовича, можно дать ему «Поволжье».

Свой первый капитанский рейс Юрий Валентинович помнит отлично. Шли с лесом в Антверпен. Шли зимней туманной Балтикой. В сложной ледовой обстановке с трудом добрались до маяка Доргден. Пришло сообщение: Кильский канал закрыт – лед. Решено идти Зундом. Но и этот пролив оказался прочно скован льдом.

Оставался единственный выход – идти опасным, очень узким (половина длины судна) проходом Флинтреннак. У Дрогдена грустно дымили три «иностранца». Ждали лоцмана. А лоцмана не было. Причина та же – лед.

– Что решит капитан?

Сколько раз приходилось Терентьеву слышать эту фразу.

... – Что решит капитан? Что решит капитан Терентьев?

А в сложной навигационной обстановке – и штурман Терентьев. Штурман, принимающий самостоятельное решение, решение, от которого зависит судьба груза, судна, экипажа. Старпом, второй, третий – выжидающе смотрели на капитана. Решает капитан. Его опыт, знания, умение.

– Идем Флинтом, – сказал капитан.

Свой первый капитанский рейс Юрий Валентинович помнит хорошо. Слишком хорошо. С хронометрической точностью:

12.15 – Медленно, осторожно, как бы примериваясь, «Поволжье» идет Флинтом.

12.20 – Внезапно началось сильное движение льда.

12.21 – Две тысячи триста лошадиных сил «Поволжья» тщетно пытаются противостоять мощному напору льдов.

Канал узкий – маневрировать невозможно.

12.23 – Льды выперли судно и посадили на мель. Повреждено днище – пробит один из главных топливных танков.

12.30 – Можно ждать помощи. Можно рискнуть и воспользоваться изменением направления движения льдов – сняться самим. Напряженно, нервно вздрагивает машина. Велика опасность увеличить повреждение.

Риск? Точный расчет? Опыт?

– Что решит капитан?

12.40 – Осторожно, словно чувствуя свою вину, льды сняли судно с мели. Медленно маневрируя, «Поволжье» прошло канал.

В Антверпене пришлось воспользоваться услугами бельгийской судостроительной фирмы. Обратный рейс капитан не уходил из рубки. А в Лиепае его отвезли на мотоботе в больницу. Капитану, как и его кораблю, грозил долгосрочный ремонт. Так думали врачи, обследовавшие его.

Но капитан думал иначе. Вечером он удрал из больницы, удрал на свой пароход и, вызвав судового врача, сказал:

– Лечи меня здесь. Здесь лучше получится.

– Нервы. Все на нервах, – говорит Юрий Валентинович. Но знаешь и чувствуешь это, когда сам ходишь в капитанской шкуре.

– В капитанском кителе, – поправляю я.

– В кителе капитан сходит на берег, – говорит Юрий Валентинович.

В строгом черном кителе с золотыми шевронами, подтянутый и спокойный – официальным представителем своей страны сходит капитан на берег.

Вахта четвертая
12.00 – 16.00, 24 августа

Карское море
Туман понемногу отступает. Из рубки видно льды. Большие и малые, они как призраки, диковинные птицы возникают из тумана.

Собираясь в поездку, я думал о величественно-белых айсбергах, о величественно белых айсбергах, медленно двигающихся по серо-зеленой воде, совсем как на картинах Рокуэла Кента. На меньшее я не соглашался.

Первую появившуюся из тумана льдину я разглядывал жадно и нетерпеливо – боялся прозевать остальные. Льдина была грязно-серой, и только концы её, погруженные в море, прозрачны, как бутылочное стекло. Мне даже показалось, что заметил чей-то след.

– Следы! – заорал я. – На льду следы!

– Да? Медвежьи, наверное, – меланхолично заметил рулевой Толя Гашев. Он стоит за штурвалом. Но скоро ему предстоит отправиться на бак – впередсмотрящим. Сейчас там Миша Нигматулин. За штурвалом вахтенные матросы меняются каждый час.

Туман совсем развеялся. Но и льдов не видно. Оказывается, таяние льдов начинается в июле месяце, и тает морской лед при –1°С.

Море раскинулось перед нами, свободное и зеленое, чистое ото льдов.

Сейчас вахта второго штурмана. Как раз те официальные часы, когда он зовется Кирилл Гаврилович Голубев. Все остальное время он просто Кирилл – шутник, футболист и, вообще, хороший парень.

Мне нравится, что в общении матросов и комсостава нет ни службистской официальности, ни фамильярности. Никому, даже плавающему не один год матросу, и в голову не придет на вахте назвать штурмана Голубева по имени. Но в иное время для матроса Гашева, скажем, он Кирилл. Они ровесники, третий год плавают вместе. А для Миши Нигматулина, только третий месяц обживающему моря, он все равно Кирилл Гаврилович. И в этом дань его опыту, знаниям, пройденным милям.

Туман совсем рассеялся. Нигматулин поднялся в рубку и встает за штурвал. А Толя Гашев отправился шкрабить палубу – отбивать от палубы ржавчину.

– Соскучился боцман в отпуске. Активность проявляет, – поясняет он мне.

На сей раз речь идет о настоящем боцмане Дудникове. Целыми днями вместе с вахтенными матросами он то шкрабит палубу, то красит переборки на нижней палубе. Честно признаться, мне активность Дудникова кажется даже излишней: он велел выкрасить пол в твиндеке, и теперь мы лишены возможности играть в настольный теннис. Настольный теннис в Карском море! Из устных рассказов для друзей.

А с Карским морем мы сегодня прощаемся. В штурманской я посмотрел карту – где-то слева останется мыс Вылкин Нос и земля Марре-Саля.

Есть четыре пути из Карского моря в Баренцево. Проливы Югорский шар и Карские ворота лежат у северного и южного берегов островов архипелага Новая земля, между ними проходит узкий пролив Маточкин шар. Последний, наиболее надежный и доступный путь, проходит севернее Новой Земли, вокруг мыса Желания.

Доступен этот путь потому, что частенько плавучие льды Карского моря закрывают проливы.

Радиограммой нас предупредили, что Карские ворота и Маточкин Шар закрыты. Свободен только пролив Югорский шар.

Еще утром должны были пройти Югорский шар. Но, как говорит второй штурман, обстоятельства выше нас. Туман.

Кирилл из тех людей, с коими сходятся легко и просто. В Игарке, когда я первый раз попал на «Поволжье», он ходил по палубе, наблюдал за погрузкой и бормотал:

– Чтобы было все добро,

Ставьте доски на ребро.

Чтоб не вышел в деле блин,

Забивай сильнее клин.

– Свои? – спросил я.

– Был тут один. Говорил стихами. – Ответил Кирилл.

Так мы и познакомились.

– Как тут живется морякам? – вежливо спросил я.

– Лес – стране, деньги – жене, сам – на волне. Вот так и живём. Разве это жизнь для белого человека?

В Игарке Кирилл был настроен мрачно. Ему хотелось в отпуск, лето проходило, погрузка затягивалась, и не известно было, что решат в пароходстве.

– Ну, зачем тебе в отпуск? Кончилась вахта – и на песочек. Загорай, купайся – просто Сочи.

Заполярное солнце не желало считаться с учебниками географии. Дни стояли знойные и ленивые. Кирилл посмотрел на разомлевшего от жары вахтенного матроса с красной повязкой на голой руке, на потные квадратные спины грузчиков, на удивительно прозрачную енисейскую воду и сказал:

– Нормальные люди работают семь часов в день. У них есть выходной, есть опера «Евгений Онегин», фильмы с популярным артистом Казаковым, хождение в гости,.. а мы работаем круглые сутки без выходных, от отпуска до отпуска.

Сейчас, вспоминая этот игарский разговор и произнесенную Кириллом фразу «от отпуска до отпуска», я подумал о другом.

Ни одна другая профессия, наверное, так не влияет на человеческие характеры, человеческие взаимоотношения. Каждую секунду, каждую минуту, каждый час суток люди вместе. Каждый месяц, каждый год. Радость, беда – вместе. И ведь не всегда это нужно, и не каждому это нужно, а не спрятаться от людей за каютной переборкой. Мне понравились отношения между матросами и комсоставом. Но как же могло быть иначе. Ведь ни один директор предприятия не бывает так близок к производству, к людям, как капитан на корабле. Ни на одном предприятии итээровцы не проводят столько времени с рабочими, как штурманы и механики с матросами. Здесь трудно казаться иным, быть иным, чем ты есть на самом деле. А отсюда, словно результат естественного отбора, – сильные, честные, трудовые люди.

Туман вновь густеет. Кирилл отправляет Нигматулина на бак. Из репродуктора то и дело доносится:

– Слева по курсу ледовое поле, справа – большая льдина!

Кирилл солидно, хрипловато-простужено басит в мегафон:

– Добро!

Я тщательно выглядываю в бинокль ледовое поле. Льдина слева действительно проплыла, а поля нет.

– Где же ледовое поле? – спрашиваю.

– А не будет ледового поля, это ему от страха мерещится, – добродушно заявляет Кирилл.

Температура – плюс 3°С. Постоянно меряется глубина: 110, 110, 118 метров. Туман надвигается плотной белой стеной. Как в сказке исчезают Нигматулин, палуба, желтый лес. Идем средним ходом, потом малым и, наконец, дрейфуем, постоянно бросая в пространство басовые гудки. Но к концу вахты даже гудок устает. Хрипит и начинает сипеть. Чуть слышно работают турбины. Три оборота в минуту.

Опять туман. Недвижный, мы не смеем
Ни крикнуть, ни смеяться , все во сне.
И вся окрестность кажется музеем
Античных статуй, спящих в тишине.

Августом месяцем тысяча девятьсот тридцать третьего года помечена эта дневниковая запись в книге «Арктика» Ильи Львовича Сельвинского.

Внимательно осматриваюсь вокруг и совсем не против этих, более чем сорокалетней давности, штампованных проявлений седой Арктики.

2 боцман 2

Белила растекались по руке, как реки по карте. Некоторые белые полосочки уже подсохли и покрылись белыми морщинками. Другие, свежие, упрямо ползли к запястью. Миша мельком взглянул на руку – надо бы подвернуть рукав свитера. Но не сделал этого. Стеснялся. Рядом стоял боцман Дудников и ласково смотрел на свежебелые переборки.

... Ни в одном Морфлоте страны нет судна, на котором было бы сразу два боцмана. Да что в Союзе. Во всем мире нет! Нет во всем мире такого судна, а в Северном мороком пароходстве есть! Приписано это судно к Архангельску. А зовут его пароход «Поволжье». Ходит пароход «Поволжье» по различным морям и океанам, заходит в отдельные порты, обменивается встречными гудками с коллегами по нелегкой морской работе, а никто не подозревает, какой это уникальный пароход. Правда, вздохнет иногда таможенное начальство – «Ох, и путаники эти русские!», да посмеются пограничники на КПП.

А боцманов, действительно, два. Первый боцман настоящий. Так и в «Мореходке» написано: должность – боцман. Фамилия – Дудников. Так его и зовут «боцман Дудников». Плавает боцман давно. Еще во время войны на транспортах в Англию и Америку ходил! Ходил боцман Дудников в грозное военное время в Англию и Америку, за что и имеет правительственные награды. Однако, по скрытности своего характера и вообще неразговорчивости, про свои правительственные награды не рассказывает. Довольно молчаливый мужчина боцман Дудников. Когда его попросили написать заметку ко Дню выборов в судовую стенную газету, боцман не отказался. Написал. Семнадцать строк. Короткую и четкую, как боцманская команда.

Считается, что на судне старший помощник – правая рука капитана. Ну, уж если старпом – правая рука, то боцман – левая капитанская рука. А без левой руки, как известно, тоже не больно-то обойдешься. Ну, а без такой левой руки, как боцман Дудников, и вовсе не обойдешься. Потому, что боцман хоть и довольно молчаливый мужчина, но выполняет свою хлопотливую боцманскую работу на «отлично» или даже на «отлично» с плюсом. За это он и ударник коммунистического труда.

Второй боцман – тоже настоящий! Тоже в «Мореходке» написано: должность – матрос, фамилия – Боцман. Так его и звали на «Поволжье» – «Боцман, который матрос». Вот интересно, подумал я, когда матрос Боцман станет боцманом. Так сказать «боцман в квадрате». Однако наша прекрасная действительность опрокинула мои недальновидные прогнозы. Не будет «Боцман, который матрос» боцманом. Учится он заочно в мореходном училище и станет вскоре штурманом, а в дальнейшем, может быть, и капитаном. Капитан Боцман. Тоже довольно интересно.

В отличие от боцмана Дудникова, Боцман, который матрос, парень разговорчивый. И не так, чтобы просто языком потрепать, а с научным подходом ко многим современным проблемам.

Эта-то разговорчивость подвела, оконфузила Мишу в его самом первом рейсе.

Ещё на стоянке в Мурманске он приметил мордатого крепкого парня, к которому все обращались – «Боцман».

Вычитав «морскую жизнь» из книг, Миша Нигматулин знал, что боцман должен быть сильным, здоровым и злым.

Этот же боцман был общительным и добродушным.

«Боцман», «Боцман» – то и дело нуждался в нем кто-то.

Поэтому, когда старпом Сутырин велел Мише взять у боцмана кисти, белила и покрасить переборку, Миша, не долго думая, подошел к общительному здоровяку и спросил:

– Вы боцман?

– Боцман, – согласился тот.

– Дайте, пожалуйста, белила и кисти, – попросил Миша. – Старпом велел, – добавил он.

– У кого старпом велел взять белила? – веселея, спросил здоровяк.

– У вас.

– У меня?!

– Вы – боцман? – ещё раз уточнил Миша.

– Боцман, Боцман, – едва сдерживаясь от смеха, кивнул здоровяк и спросил у проходившего Гашева:

– Толик, я – боцман?

Гашев мгновенно всё понял:

– Ты – трепач! – И, повернувшись к Мише, сказал: – Фамилия у него такая – Боцман. А настоящий боцман – Дудников.

Дудникову Нигматулин пришелся по душе. Неразговорчивый паренёк работал старательно, Дудникова понимал с полуслова.

Правильно сказал однажды поэт: «И пораженье от победы – ты сам не сможешь отличить». Удивительно всё правильно. Не знаю, как вы, а матрос с п/х «Поволжье» Михаил Нигматулин с ним целиком согласен.

Выбирали на «Поволжье» редколлегию стенной газеты. Решил Миша не оставаться в стороне от этого нужного мероприятия, встал и тихонько сказал:

– Запишите боцмана!

– Какого? – по привычке крикнул кто-то.

– Маленького, – неожиданно сказал Миша. Он хотел сказать, что выдвигает не боцмана Дудникова, а другого – не главного боцмана, но неожиданно получилось «маленького»!

Береговые и побережные метеорологические станции наблюдения в конце августа зафиксировали в Баренцевом море странный и кратковременный тайфун. Эпицентром был п/х «Поволжье». Так все смеялись. С тех пор Боцмана, который матрос, зовут «маленьким боцманом», в отличие от боцмана Дудникова.

А Миша Нигматулин стал на п/х «Поволжье» своим человеком.

Вахта пятая
20.00 – 24.00, 24 августа

Пролив Югорский шар
Ночь. Поднимаюсь в радиорубку. В хозяйстве радиста Димы Федоренко писк судовых радиостанций, баритональное бормотание позывных Архангельска и Мурманска, назойливый треск помех.

Сижу и гляжу на стойки с миллиамперами и частотомерами, на красные сигнальные лампочки, на зябко вздрагивающие стрелки приборов. Сегодня все: от турбины – стального сердца «Поволжья» – до самого маленького прибора в радиорубке работает четко, уверенно и все-таки немного напряженно.

В радиорубку зашел третий штурман.

– Дима, ты через пять минут должен изолировать антенну. Очень ответственно!

Антенна нужна для работы судового радиопеленга. С его помощью определяется местонахождение судна в море. «Определяться» положено каждый час.

В ходовой рубке темно. Слабо фосфорицируют шкалы приборов. На экране локатора, как на лунном глобусе, резко, рельефно обозначены зеленовато-темные берега. Где-то, очень-очень близко, берег. Но даже в бинокль через плотную стену тумана ничего не видно. Юрий Валентинович и Костя Таран внимательно всматриваются в темноту.

У моряков вахты третьего штурмана называются «пионерскими». Считается, что это время суток наименее ответственно. Но в сегодняшней обстановке «пионерская» вахта беспокоит даже капитана. Вообще, многие издавна усвоенные понятия вдруг становятся с ног на голову.

Северный морской путь. Самая короткая водная дорога из Европы в Азию, Витус Беринг, Челюскин, Фритьоф Нансен, Георгий Седов – сколько имен, сколько ледовых трагедий связано с освоением этого нужного, очень трудного и коварного морского пути. Экспедиции Норденшельда, Вилькицкого и Амундсена не смогли разрешить проблему сквозного плавания Арктикой за одну навигацию. И только в 1932 году блестящий проход ледоколом «Сибиряков» из Атлантического океана в Тихий за одну навигацию опроверг мнение о невозможности использования Северного морского пути.

Еще через два года знаменитый дрейф челюскинцев, катастрофа, ставшая триумфом мужества, коллективности, сплоченности советских моряков, раз и навсегда определила человеческие качества, необходимые в долгих арктических походах.

Книжной, но именно такой для меня была Арктика до сих пор. И вдруг выясняется, что капитан считает это плавание по Балтике, по старой, исхоженной во всех направлениях Балтике, сложнее и опаснее, чем в Арктике.

– Еще бы, – говорит он, – мы идем четвертые сутки – никого не встретили. Единственная опасность – в тумане на льдину наткнуться. А нет льда – шпарь без остановки. А на Балтике туман – кошмар какой-то. Того и гляди, с кем-нибудь столкнешься. Ведь там судов больше, чем рыбы.

Однако, все-таки, если нет льда. А если есть, то суда идут в кильватер за ледоколом, по пробитому им во льду проходу. Арктика не стала иной, она не подобрела. Льды по-прежнему таят опасность – сжать и потопить судно. Изменились – стали опытнее, искуснее – моряки, изменились – стали мощнее – суда, изменились навигационные приборы. Но Арктика остается Арктикой! Борьба со льдами, со стихией не упразднена, просто моряки лучше и качественнее вооружены для этой борьбы.

– Прямо по курсу – огонь, – сообщает Костя.

– Наконец-то, – вздыхает Юрий Валентинович. – Должен быть виден за двенадцать миль, а тут еле-еле за две мили разглядели.

– Стоп, машина! – звякнул машинный телеграф.

– Справа огонь, – говорит рулевой.

В бинокль ясно виден огонек яркий и ещё рядом с ним – два, но очень слабо, и ещё один – правее.

– Судно стоит, – замечает капитан.

– Похоже, – говорит Костя.

Смотрю в бинокль. Неожиданно возникает берег, темной отчетливой полосой на фоне темно-серого, так же невесть откуда взявшегося неба.

– Нет, это не судно! – говорит третий штурман. – Очень низко огни относительно земли.

– Дом, – уверенно говорит Юрий Валентинович.

На берегу, почти на самом мысе, яркая электрическая точка, периодически превращающаяся в зарево.

Это проблесковый маяк.

– Отдать якорь! – командует капитан.

Лязгает якорная цепь.

– Малый назад, – звякает телеграф.

– Потравить якорь!

– Средний назад!

– Константин Александрович, посмотрите там, – говорит капитан третьему.

Там – это на баке. Костя берет фонарик и выходит из рубки. Видно, как он спускается по палубе и идет по черной резиновой дорожке, положенной поверх светло-желтых, очень светлых в темноте досок.

Вновь гремит якорная цепь.

– Стоп, – резко, как оборвавшийся колокольчик, дзинькнул машинный телеграф и замолк.

– Ну, вот, пройдет туман, и пойдем дальше, – сказал капитан.

Тайна старого ЯУФа

ЯУФ был старенький, ржавый, невысокий и круглый, как бочонок. Все последние годы он неотлучно находился в каюте Деда – так на морских кораблях зовут старших механиков.

Дед месяцами не замечал ЯУФ, не обращал на него никакого внимания, словно того и в природе не существовало.

Но бывали и другие времена. С утра Дед ходил не очень радостный, просто не весёлый какой-то, хотя все у него ладилось, в «машине» был полный порядок.

А Дед кряхтел, курил, хмурился и, наконец, наклонившись к ЯУФу, похлопывал его по жесткому крутому боку.

Потом по трансляции вызывал Митю, токаря-машиниста.

На стоянке в Игарке Митя ждал письмо.

Не телеграмму – их передают прямо на «Поволжье», а именно письмо.

Время от времени приходилось у Деда отпрашиваться – съездить на почту.

Шлюпка ткнулась носом в бревна, Митя выскочил на мокрые, скользкие боны и зашагал к почте.

Увидав его, почтарка почти наполовину высунулась из окошка и сказала: «Вам нету!»

Митя повернулся, хотел уйти, но вспомнил просьбу второго штурмана, вернулся к окошку и назвал его фамилию.

Ловкие пальцы почтарки остановились на коричневом плотном пакете, взяли его, положили на стол и медленно подтолкнули к окошку. Второму писали не то из Архангельска, не то из Астрахани, но Митя не стал всматриваться и положил конверт в карман.

Шлюпка ждала его.

– Ну? – спросил вахтенный.

– Порядок, – сказал Митя и прыгнул в шлюпку.

– Не повезло вам, – заметил вахтенный, – разве это стоянка – по полсуток в машине.

– Работы много, – сказал Митя.

– Котел и трубки?

Митя знал, что вахтенному наплевать и на правый котел и на восемь водогревных трубок, и что вся команда вместе с Дедом почти безвылазно сидит в машине. Это было даже выгодно – все билеты в интерклуб попадали палубной команде. Митя знал это точно, или почти точно, но все-таки сказал:

– Котел и трубки.

– Да, – сказал вахтенный, – дела! Еще сутки стоять придется.

– Нет, – сказал Митя, – как погрузят, так и уйдем.

Второй встретил его у штормтрапа, взял конверт и буркнув – «Добро!» – медленно пошел вдоль борта.

Митя поглядел штурману вслед, на туго обтянутую черной кожаной курткой спину и застучал по железным ступенькам в машину.

Парни работали молча, никто не взглянул на него, и только Серега, протиравший котельную арматуру, шепнул:

– Трубки потекли, течь в вальцовке.

Митя кивнул и пошел к Романову, который уже начал подвальцовывать трубки.

Под утро кончилась погрузка, и буксирный катерок медленно потащил судно из протоки. Митя стоял на палубе, смотрел на грузящиеся корабли, на стоящих на берегу грузчиков и тальманш, вдруг вскинул руку, несколько раз помахал и, повернувшись, устало ушел в каюту.

Он думал о неполученном письме, когда его вызвали к Деду.

Для старожилов «Поволжья» никаких тайн не существовало. Все знали, что в каюте Деда, в ЯУФе – ящике для упаковки фильмов – лежит заезженная кинокопия некогда известней комедии «Девушка спешит на свидание».

Каким образом Дед её раздобыл и заманил – никто не знал.

Обычно фильмы получали перед отходом в порту приписки, потом где-нибудь в Бангкоке выменивали «Ошибку резидента» на «Мертвый сезон» у «Нежинска», попавшего в Таиланд такими же, как и у «Поволжья», сложными морскими дорогами.

Полюбившиеся фильмы держали у себя долго, многократно крутили до тех пор, пока пленку можно было еще склеить.

Но Дед к своей «Девушке» относился бережно, а когда матросня просила: – «Макарьевич, давай крутанем», – посапывал, но молчал.

Когда, почему, по каким признакам у Деда появлялось желание полюбоваться своей красоткой, никто не знал. Даже педантичный Костя Таран не мог постигнуть этой закономерности.

Первое время поговаривали, что Дед, будучи молодым красивым моряком, безответно полюбил главную героиню фильма и выкрал кинокопию в Архангельском облкинопрокате.

Однако большинство категорически отвергло эту версию, порочащую кристальную репутацию Деда.

Есть в этой истории еще один интересный момент. Несложной профессией киномеханика на «Поволжье» овладели чуть ли не все. Такие кинофикаторы! Но ненаглядный свой фильм Дед доверяет лишь Мите.

Митя открыл ЯУФ, вынул банки, открыл одну и сказал:

– Вам надо новую копию доставать. Эта долго не выдержит.

Дед молча посмотрел на Митю, покивал головой, перевел взгляд на переборку, где в светлой ореховой рамке висела его фотография чуть ли не сорокалетней давности, и буркнул:

– На наш век хватит! Что же ты письмо-то получить не можешь?

Вахта шестая
00.00 – 4.00, 26 августа

Баренцево море
Гашев сказал:

– Ты смотри на картушку. Куда повернется, туда и крути, поворот – одно деление. Много не надо. Гулять не будет.

– Ладно, – пообещал я. – Постараюсь.

Я осваиваю штурвал. Шкала гирокомпаса зеленовато светится в темноте. Старательно подгоняю риску к цифре 172. Это наш курс.

Мое «морское» житье подходит к концу. Через сутки мы придем в Мурманск. Я – самолетом в Москву, а «Поволжье» – в Гент, с лесом, который так долго грузили в Игарке.

В рубке мы вдвоем с Гашевым. Кирилл в штурманской «определяется». Сегодня он расстроился – с отпуском ничего не вышло. Пришла радиограмма из пароходства. Отпустили Сан Саныча – второго механика, многих ребят, а Кириллу нет замены, отпуск отдаляется на срок весьма неопределенный.

Кирилл кончил работу с радиопеленгом, стоит и смотрит, как нос «Поволжья» вздымается вверх, загораживая чернильно-синее небо.

Потом также плавно нос опускается вниз, поднимая вдоль бортов белые фонтаны брызг. Качает вторые сутки. Очевидно, здесь или где-то близко был сильный шторм, а это остаточная волна. Гашев говорит, что это самая неприятная качка. Но пострадавший только один – дневальный Женя. На меня, к счастью, качка пока не действует.

Вахтенные матросы меняются на штурвале каждый час. Стоять час на ногах – не самое лучшее занятие.

– Послушай, – обращаюсь к Кириллу, – почему бы вам табуретку какую-нибудь не приспособить? Устают ведь парни!

– Разговорчики на штурвале! – буркнул Кирилл.

Гашев подмигнул мне и тихонько выпихивает из-за штурвала. Подхожу к тахометру. Стрелка подрагивает у цифры 100. Двенадцать миль в час. Это я уже знаю без подсказок.

– Иван Акимович в ярость бы пришел от твоих вопросов, – вдруг говорит Кирилл. – И вообще, ты бы при нем здесь не болтался.

Я спросил, нужно ли понимать это как намек.

– Ладно уж, стой! Только не ври там потом. Будешь писать: мужественные, сильные, замкнутые…

– Ну, как же, милый, я могу писать о тебе «мужественный», когда ты больше напоминаешь вагоновожатого – гудки даешь.

– … Серо-свинцовые волны мрачными валами захлестывали ют, – не обращая внимания на мои слова, продолжает Кирилл. – Не повезло тебе – пробоин нет, штормов тоже нет. А разве это качка? Зря ты с нами связался. Ведь мы как извозчики: погрузим – отвезем. Ну, что ты там напишешь?

– Вот так все и напишу. Что извозчики, и что пробоин не было, – говорю я.

– Кому это надо? Раз Арктика – значит, лед, медведи, атомоход «Ленин». Ты хоть его видел?

– И его не видал.

– Ну, вот! Раз моряки – значит, шторм, SOS и прочая экзотика. Я понимаю, конечно. Ну, что вот про Гашева напишешь, когда он только и делает, что штурвал крутит да переборки с боцманом красит. Так сказать, трудовые будни.

– Я еще лекции организовываю, – обижается Гашев.

– Во! – говорит Кирилл. – Ударник коммунистического труда плюс работа. Пиши!

– Ты думаешь, только на берегу бригады комтруда бывают? Только автобусы и трамваи бывают комсомольско-молодежными? А мы тоже комсомольско-молодежный экипаж! А что? План грузоперевозок выполняем, и перевыполняем! Ну, конечно, сокращаем, экономим, повышаем, добиваемся...

– Может, закончим, – предлагаю я. – Ты лучше расскажи, как по Пикадили гулял, или в Марселе мартини пил. Козакова ему не хватает, – вспоминаю игарский разговор.

– А, – машет рукой Кирилл. Походишь три-четыре года, надоедят тебе и мартини, и марсели.

Мое сухопутное представление о морях было весьма примитивным. Этакие романтики и флибустьеры совершают свои рисковые, лихие переходы между Одессой и Сингапуром или, скажем, Богемскими острова-ми, а попутно совершают геройские поступки в суровых морских условиях. Я думал так, или что-то в этом роде, и уж, конечно, каждый морской бродяга на вопрос «почему вы стали моряком?» должен был встать в соответствующую позу и хриплым, простуженным голосом произнести:

Кто увидел дым голубоватый,
Поднимающийся над водой,
Тот пойдет дорогою проклятой,
Звонкою дорогою морской…

Романтики и флибустьеры выполняли план грузоперевозок. Для них не существовало звонких названий – Ливерпуль, Лос-Анджелес, Гент, Коломбо. Работники пароходства, как учителя арифметики, задавали задачки: перевезти из пункта А в пункт Б груз…

А груз? Боже ты мой! Ледоколы прокладывали путь во льдах, впередсмотрящий внимательно вглядывался в туман, капитан не покидал рубки для того, чтобы дудинские и игарские коровки и лошадки вкусно хрупали сеном, скошенным где-то в Рязанской или Вологодской областях. И это морская романтика! Впрочем, игарские и дудинские дети, пока еще и не имеют представления ни о какой романтике, с удовольствием пьют круглый год свежее молоко. И благодарны дядям-морякам за то, что они возят по Арктике в Заполярье сено и кирпич для уютных благоустроенных домов, и лес, и многое другое. Благодарны до тех пор, пока не выучат азбуку и не прочитают всех морских авторов – от Киплинга и Стивенсона до Виталия Коржева к Юрия Гаврилова, и – начнут напевать флибустьерскую песенку Павла Когана.

Справедливости ради надо все-таки сказать, что выполнение плана грузоперевозок – не всегда приятные морские прогулки из пункта А в пункт Б. Океанам и морям и всеобщему морскому председателю Нептуну в высшей мере наплевать, что ты там везешь и куда везешь. Старику наплевать на грузы и планы. Старик резвится, штормит, а иногда, пересмотрев резервы своего водяного ведомства, организованно проводит тайфун. А грузы-то надо доставить. И их доставляют. Почти всегда вовремя.

Мои размышления прервал Гашев. Он зашел в штурманскую и зовет:

– Женя, смотри, как стоял!

Мы смотрим на курсограф. На ленте самописец зафиксировал каждое изменение направления «Поволжья».

– Вот, – говорит Гашев, – у тебя даже лучше, чем у Васи.

Смотрю на зигзагообразную линию и, сознаюсь, – мне приятно, что у меня лучше, чем у Васи!

– Кирилл, – спрашиваю я, – когда капитаном станешь, возьмешь меня в матросы? Штурвал освоил, качки не боюсь – вестибулярный аппарат в порядке.

– Ладно, – отвечает Кирилл. – Возьму, если вопросы задавать не будешь.

Игарка, Игарка…
«Поволжье» медленно, как на параде, проходит мимо судов, стоящих на погрузочном рейде.

Корабли прощаются, как люди. Большие люди. Три длинных гудка. «Поволжье» прощается с каждым кораблем, и корабли отвечают по-разному, словно люди. Большие и разные.

Протяжные и мелодичные гудки «кубинцев» – «Александровска» и «Сретинска». Счастливого плавания!

– Спасибо!

Хрипло, по-моряцки, гудит норвежец.

– Спасибо!

Немец «Полюкс».

– Спасибо!

Густо, не по-женски, посылает гудки панамская «Тереза».

– Спасибо!

---

1 - АШМО – Архангельская школа морского обучения.

2 - «Машина» – машинное отделение.

г. Новосибирск