Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Западносибирские сны (окончание)

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 

Содержание материала

А он толстенную папку с рукописью пододвигает к себе: нет, все-таки возьму, попробую прочитать и, что думаю, написать потом, только вы там с твоим другом-черкесом не ожидайте, что это будет завтра или же послезавтра!

Я – к себе папку, а он положил на неё ладони: не отдает.

И ведь вскорости написал-таки, да ещё какое глубокое и мудрое предисловие!

Но в полной мере оценил я его товарищеский подвиг, когда спустя десяток лет сам потом по той же причине попал в Главный госпиталь Космических войск под Голицыном, в Краснознаменске: само собой, что имею в виду всего только «лишнюю пазуху» в мочевом пузыре, а не терпеливое сидение в президиумах.

Об этом своем, штафиркином, лежании среди остатков доблестного некогда русского офицерства я потом написал рассказ «Лезгинка для смертельно больных»: сдаётся, что он ещё пригодится нам в этом не очень веселом повествовании, так же как пригодятся и наши с Валентином Григорьевичем письма. Моё к нему, с просьбой заступиться за историческую правду, и его к нам: к страдальцу-переводчику и к благожелательницам его, двум очаровательным черкешенкам... Но это потом, потом, а теперь, когда они, прочитав адресованное им чуть шутливое, пожалуй, и чуть грустное письмо Распутина, растроганно провожали меня из своего краеведческого, значит, отдела, я вдруг, и точно, ощутил себя русачком, стоящим перед «девами гор»: ну, помните?

В одной руке блестит пила,

В другой кинжал её булатный... Беги, милый, из черкесского плена – беги! И перед ним уже в туманах Сверкали русские штыки, И окликались на курганах Сторожевые казаки.

Ну, эти, да: из Кубанского казачьего войска липового генерала «батьки Громова», из отданной ему на откуп экологической службы, которая шерстит проезжающих к морю на всем протяжении от Краснодара до Туапсе, эх!..

Но всё это будет через три с половиной десятка лет, а тогда...

Тогда я бродил по рабочему своему поселку с веселеньким именем Заводский... но, может, так-то оно и лучше?

А что, если бы Петр Семенович Щетинин, председатель совета, пошел бы на поводу у нашей редакции, и так бы и назвал тогда Антоновскую площадку, как мы ему предлагали: город Счастливый. Или там, город Родной. Город Радостный.

Вот счастье-то: в городе Родном рыться теперь в мусорных баках в поисках куска засохшего хлеба и хоть какой одежонки... Вот великая радость!

А Заводский: ну, как в воду глядели! Дымит рядом гигантский комбинат? Ещё как! Так ведь ради него, любимого, и старались. Мы. Домниканцы.

В июле пятьдесят девятого с Валей Фоминых познакомились в жиденькой очереденке на складе нашей жилищно-коммунальной конторы, который тогда располагался ещё в палаточном городке. Оба получали один и тот же нехитрый инвентарь: небольшой круглый стол, табуретку, электрочайник.

– Надолго сюда? – насмешливо спросил он, с откровенным ехидством глядя на вельветовые мои брюки-«дудочки».

– На полтора года, – ответил я простодушно. – До первого чугуна. И он расхохотался:

– Ма-альчик! Меньше, чем через пять чугунка не жди! Удивлению моему не было конца:

– Пя-ять?!

– Это в лучшем случае.

Он был немногим старше, но уже успел поработать на знаменитой Магнитке: доменщик!..

Вот уже сорок лет в кармане пиджака у меня, куда бы не шел, куда бы не ехал, лежит темно-синий глазок с ручкой из белого плексиглаза – гляделка, которую он, заместитель начальника доменного цеха, подарил мне, когда пускали, наконец, первую печку:

– Помнишь, пресса, наш первый разговор?.. Кто тогда был прав? На, держи! На долгую память.

И на душе у меня до сих пор спокойней, когда гляделка со мной. На унылом каком-нибудь столичном сборище вдруг достанешь её и сквозь синий глазок незаметно начнёшь одного за другим оглядывать: неужели они все тут давно погасли?.. Есть хоть кто-нибудь, кто ещё ну, самую малость светится?

Был он тогда весельчак и с хорошим голосом гитарист, сколько с ним было пето и сколько пито, но однажды ненастной осенью, уже в сумерках, встретил его посреди вселенской грязи в центре поселка с семилетнею дочкой на руках -спящую, нес из школы. Остановился напротив и почти закричал:

– Ну, скажи мне, писатель!.. Неужели за этот десяток лет мы тут все так-таки и не заработали ещё одну хоть поганенькую школу: чтобы первоклашки не занимались в четыре смены?! На втором уроке заснула – учительница разбудила, а на третьем уже не стала будить: спит половина класса... вот, разобрали родители, понесли по домам...

Может быть, довело его что-то другое, что в тот день приключилось, мало ли, но он вдруг зарыдал, затрясся всем телом, и я тоже неожиданно уронил голову и заплакал...

Как раз в те дни я сидел над большим очерком, который назвал «Новый город на земле»: о несбывшихся мечтах замерзавших в палатках первых наших строителей. И правда: сколько можно жить этим давно превратившимся в миф: «здесь будет город-сад». Когда, наконец, он будет-то, ну, – когда?!

При самой высокой на ту пору в нашем поселке по всей матушке-России рождаемости...

Вместо монорельсовой дороги, голубые вагоны которой должны были развозить строителей по участкам, а металлургов – по цехам, мы получили надвое рассекшую поселок бетонку с потоком мощных грузовиков и спецтехники, а рядом железную дорогу с тревожно кричащими тяжелыми поездами: во встречной давке на переездах испуганные молодые матери хватали на руки малышей, оставляя коляски да саночки перед стремительно приближавшимся товарняком: родина ждет чугун, ждёт сталь, ждет прокат!

Да тут только начни бередить!..

И я уже написал, как на охоте в тайге приятели мои убили изгвазданного, чуть ли не в пятнах машинного масла, черного от угольной пыли, графитом подсеребренного зайца, и долго стояли потом над ним без шапок: прощались, как с пролетарием, братом по классу... Как на «ударную» нашу, на «комсомольскую» в одночасье привезли три тысячи «химиков», зэков «досрочно освобождённых», и поселок захлестнула не только преступность -сковало всеобщее ожесточение и страх: приехавший из армии на побывку солдатик пошел в гости, а чуть ли не в спину подталкиваемый матерью его, женой своею, родитель, плотник-бетонщик из комбригады, сунул под полу топор и незаметно следом отправился – попробуй кто-нибудь, тронь сына! К парню подошли трое, и не успели слова сказать, как закричавший на них отец солдатика взмахнул топором и в один момент чуть не на куски – всех троих...передовик!

Очерк уже отлежал своё в «Литературке», перекочевал в один и в другой журнал, а мне всё продолжали звонить из столичных редакций: а не смогли бы для нас что-нибудь этакое... о простом человеке с непростой биографией... о необычной судьбе. Без фанфар, но и без очернительства, понимаете...что-нибудь духоподъемное все-таки... с писательскими размышлениями. В предстоящий праздник на первой полосе дадим, если сделаете с душой.

А душа моя уже давно перешагнула точку кипения: долго слушал, терпеливо поддакивал...

– Понимаю, да, понимаю... почему бы не смог? Только одно условие: гонорар – постным маслом!

– Что-что? – раздавалось недоуменное.

Я повторял.

– У вас напряжённо с подсолнечным маслом? – удивлялись в Москве. – Да вот представьте: закончу разговор с вами и поеду на рынок в Новокузнецк, это два часа в битком набитом автобусе... Там не будет – придется на электричке в соседний Прокопьевск, может, есть у шахтеров... А было бы дома масло – сидел бы я и писал для вас... На первую полосу.

Бывало, тон говорившего менялся, в нем начинало слышаться сочувствие, а то чуть ли не вина:

– Коли что не так, не осудите... поймите и нас правильно... Я тоже охотно винился: – И вы меня.

Но если звонивший пытался через губу разговаривать, получал по полной программе... Чего только я в счет будущего гонорара тогда не требовал: кефира для ребятишек, за которым тогда тоже ездили в город, а то и мужских носков, и лезвий для бритвы – ни того, ни другого в магазинах годами не было... передний край, как же!

Лет через двадцать, будучи уже москвичом, вспомню я и об этом самом подсолнечном масле, и о носках с лезвиями – найдется у меня для этого один весьма любопытный и очень, скажу вам, многозначительный повод, найдется.

К печальным размышлениям о высокомерном столичном равнодушии у меня тогда вдруг добавились непростые семейные проблемы.

В родной кубанской станице, в доме у моих отца-матери подрастал старший мой, от первого брака сын, Серёжа... и крута гора, а миновать нельзя: придется и об этом тоже горькую для всей в живых оставшейся родни, а особенно для нас с ним, правду рассказывать. Но, может быть, чуточку позже?

А пока о том, что я все порывался забрать его, мама чего только не придумывала, чтобы нам его все-таки не отдать, и после нескольких лет семейных переговоров мы решили: родители мои продадут дом в станице и переедут в Новокузнецк: о том, чтобы Сибирь бросить, я не хотел и слышать.

И вдруг они уперлись там: нет и нет. Куда на старости ехать?

А я под будущее наше воссоединение уже успел получить четырехкомнатную квартиру в одном из считанных в поселке «старых» домов: просторную и с высокими потолками. Как мы ею гордились!.. Не помешало этому даже одно весьма любопытное по тем годам происшествие.

Дело было летом шестьдесят девятого. Не помню, по какому поводу очутился я в городе в кассах аэровокзала. Достаточно долго стоял в очереди за человеком, который никак не мог приобрести билет в Бийск. Говорил он с явным акцентом, и, когда у окошка печально развел руками, я, уже не сомневаясь, тронул его за локоть:

– Извини, брат: чех?

Он согласно закивал: да, да!

– А что ты тут у нас делаешь?

– Трамвай, – сказал он. – Мы делаем вам трамвай. Наши вагоны... – А ну-ка, погоди, – попридержал его за руку. И наклонился к окошку, громко и с укором заговорил. – Неправильно, девочки!.. Он нам тут помогает с трамваем, а мы мало того, что танки в Прагу ввели – не можем его отправить в Бийск: нехорошо!

– Там тоже наш инженер, тоже трамвай, – заговорил чех. – Позвонил, хочет, я был его гость...Праздник... на праздник.

– Ну, во-от! – продолжал я громогласно укорять. На языке нашей Антоновской площадки это называлось блажить. – Он хочет к дружку на День строителя, а мы, значит, лишаем его... неправильно!

– Кого-кого, а чеха надо отправить, – поддержали в очереди.

– Слышите, что народ говорит, девчата? – продолжал я митинговать. – Может, ещё раз там у себя поищете?.

– Надо поискать, надо!

– Да мы и не поняли, что он чех, – сказала кассирша.

– Ну, вот: как танки вводить, так – сразу... – Вернитесь, товарищ!

Чех вернулся, билет ему выписали, и мы с ним потом долго хлопали друг дружку по плечу и пожимали руки.

Вечером я сидел в кафе, в «Юности», пили «Охотничью», как он вдруг появился в проходе между столиками:

– О-о! – встал я навстречу. Мы обнялись: не знаю, как чех, а я уже был примерно в той форме, в какой чуть не постоянно была наша кампания год назад на фестивале Дружбы русской и чешской молодежи в словацкой Нитре.

Наша кампания – это мы с поэтом Олегом Дмитриевым, старым дружком, и два «примкнувших к нам» уже хорошо известных тогда скульптора: москвич Олег Комов, тут же давший мне новую фамилию, Глухонемченко, и свердловчанин Лев Головницкий, придумавший название крошечной дозе, к которой хотели нас приучить хозяева фестиваля: выпить по двадцать пять-тридцать граммов стало у нас называться «взять по массарику». В честь свергнутого после второй мировой войны президента «буржуазной» республики Чехословакия Карла Массарика, тень которого возникла из небытия во время «Пражской весны»...

Куда ясней уже ощущалась тогда другая тень, куда более грозная: Олег записал в те дни в мой блокнот «Подражание Уткину»... придется напомнить:»Мальчишку шлепнули в Иркутске, ему шестнадцать лет всего: как жемчуга на чистом блюдце блестели зубы у него...»

Олежка чутко предчувствовал наш исторический отыгрыш за сибирскую эпопею пленных чехов в Гражданскую:

Словак у Гарри добивался:

что у тебя, брат, на уме?

А он в ответ лишь улыбался:

мол, ничего «не понимэ»!

Он парнем был довольно хитрым

назло идейным всем врагам.

И били Гарика поллитром

по знаменитым жемчугам. И он, судьбу свою приемля,

сливовицей упившись в дым,

упал, обняв чужую землю,

которой мы не отдадим!

Ну, а коли так, не отдадим-таки, тогда думали, разве не надо подневольную нашу дружбу хоть чуть одухотворить?

Чеху тут же налили, и прежде, чем выпить, он присмотрелся к этикетке на бутылке:

– Мысливска?

Во мне начал оживать словарный запас, накопившийся во время фестиваля: разве я им там не заливал про медведей?

– Мысливец, да! – ткнул себя в грудь.

Чех наш оглядел ближние столики, на которых стояли бутылки точно с такими же этикетками:

– Это все – мысливцы? Тут клуб?

Подначивает?.. Или ещё не все в сибирской-то нашей жизни дошло до него?

Попал бы в нашу Кузню три-четыре года назад, мог бы подумать, что в городе живут сплошные любители чистого спирта: ровно год кроме него тогда – ну, ничегошеньки! Только синие бутылки с наклейкой без затей: «Спирт питьевой». И циферка сверху: мол, девяносто шесть градусов. Цена внизу: пять шестьдесят семь. Плати, и я – твой.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.