Галина Ульянова. «Есть в России умные люди!» или «Наша дружба случайной не была». (Памяти русских писателей-патриотов В.И. Белова и В. М. Шукшина)

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Библиотечество

Автор: Галина Ульянова

Просмотров: 2593

2014 год, Выпуск № 5

 «Сама потребность взяться за перо
 лежит, думается, в душе растревоженной».
 В. Шукшин.

«…В Вологде живёт писатель Белов. Он метко стреляет дичь: у него всегда крупные литературные трофеи… Белов сидит себе в Вологде, а Шолохов из Вёшенской мудро поглядывает... Спасибо им, что открыли мне глаза!».
 Так отозвался В. Шукшин о творчестве своего единственно настоящего друга – писателя В. Белова в интервью корреспонденту «Литературной газеты» летом 1974 года. А немного раньше, в 1970 году, Шукшин писал предисловие к одной из книг Белова:
 «Я легко и просто подчиняюсь правде беловских героев… Слух, чувство меры, чувство правды, тактичность, – всё хорошо, всё к делу, но всего этого мало. Без любви к тем мужикам, без сострадания, скрытого или явного, без уважения к ним неподдельного, так о них не написать… Любовь и сострадание, только они наводят на такую пронзительную правду».
Дальше, говоря о героях В. Белова, В. Шукшин пишет:
«И тем дороже они, люди, роднее, когда не притворяются, не выдумывают себя, не уползают от правды в сторону, не изворачиваются всю жизнь. Меня такие восхищают. Радуют…».
Остаться самим собой, не изменить народной мудрости и правде в непростые времена, которые выпали на долю истинно русских писателей, как Василий Белов и Василий Шукшин, да и всего народа русского – это сложно и не каждому по плечу.
И только «талантливая честная душа способна врачевать, способна помочь в пору отчаяния и полного безверия, способна вдохнуть силы для жизни и поступков».
Именно такие души, как В.И. Белов и В.М. Шукшин помогают до сих пор «вдохнуть силы» миллионам русских людей, обрести веру в Россию, гордость за то, что мы – Русские
 Очень точно сказал о Белове В.Г. Распутин:
«Писатель Белов рождён самой русской землёй». И добавил, что никто другой не смог бы написать книгу «Лад».
«Семидесятипятилетию Русского писателя патриота Василия Ивановича Белова посвящается», – такими словами сопровождается юбилейное издание книги Белова.
Все эти долгие годы без В. Шукшина Василий Иванович остался верен дружбе, солидарен убеждениям и пронзительной шукшинской Правде.
Двух титанов связывало и связывает до сих пор многое. В 2002 году в издательстве «Советский писатель» вышла книга В. Белова и А. Заболоцкого с двойным названием: «Тяжесть креста» и «Шукшин в кадре и за кадром».
Иногда думается, что молчание Белова о Шукшине было неоправданно долгим, затянувшимся. Но если вспомнить его ответ по поводу своего молчания тогда, когда многие из кожи вон лезли в «друзья» к Макарычу: «Врать не могу, а правду не напечатают», – тогда всё становится понятно.
Есть и ещё одно объяснение столь долгому молчанию, по словам Василия Ивановича: один за другим уходили близкие друзья Белова, поэты, писатели – и о каждом хотелось написать.
Каждому здравомыслящему человеку, даже далёкому от литературного творчества, думаю, понятно, что написать о близких людях – это ещё раз пережить и пропустить через своё сердце боль утраты о безвременно ушедших друзьях.
В своих воспоминаниях о друге Белов пишет:
 «Дерзай! – внушаешь себе. – Всё у тебя получится». Так называемое кредо (такое неродное слово!), писательское кредо, было выработано мною не без помощи Макарыча,
 Оно отражено в книге В. Белова «Лад».
 «В противовес дьявольскому разладу наш православно-этический лад не позволяет душе двоиться, троиться или вообще дробиться на мелкие части. Такому ладу, я думаю, отнюдь не противоречат высокие жизненные цели и, на первый взгляд, непосильные задачи, вроде создания шедевров, подобных Кижам…
Василий Макарович Шукшин, как мне представляется, был максималистом, его жизненный путь усыпан максимальными трудностями, максимальными замыслами, а то, что им свершено, останется в русской культуре…
Вот примерно таких взглядов я придерживался во время моего знакомства с Макарычем.
Наша многолетняя дружба случайной не была.
Тяжесть шукшинского креста с годами всё увеличивалась, но Макарыч шёл на свою Голгофу, не оглядываясь и не озираясь».
В одном из писем к матери В. Шукшин подтверждает эту мысль Белова, говоря, что если «брать тяжесть, то всю сразу».
В. Белов после смерти В. Шукшина дважды побывал на юбилейных (1979 и 1989 годов) Шукшинских чтениях в Сростках. Своими глазами видел, слышал нарастающую силу Шукшинского слова, его значимость и потребность для русских людей.
В.М.Шукшин остался верен девизу, который высказал ещё в романе «Любавины», опубликованном в 1965 году: «…оставаться с людьми, даже если в землю зароют».
В. Белов остаётся верен этой заповеди до сих пор. Душа его отдана людям, родным вологодским мужикам.
«А где же сама-то, душа эта, берёт целебные силы? – спрашивает В. Шукшин. И сам же отвечает:
 «Как-то гостил я у Белова в родной его деревне Тимонихе. И стал невольно свидетелем одной сцены. Пришла старушка с бумажкой, на которой записан адрес дочери… Пришла, чтоб писатель написал письмо её дочери и выговорил бы ей вины её перед родными – не пишет, совсем забыла… И столько было у старушки веры и надежды, что «Васенька, ангел наш» (она как-то произносила: «аньдели») сумеет так написать её дочери, что та поймёт, наконец, что…
 О, сколько веры она принесла с собой, та хлопотливая старушка! Да и горе ведь принесла – отбилась дочь-то от дома, совсем отбилась. Я сперва подумал, что это какая-нибудь двоюродная тётя Белова, а та самая дочь, которую поглотил город, стало быть, двоюродная его сестрица – отсюда такая свойская доверчивость. Оказалось, нет – чужая. А вот – принесла. Видно, тут и ответ на вопрос, откуда у писателя запас добрых сил? От людей же... И людям же и отдаётся».
Знакомство Белова с Шукшиным произошло в шестидесятые годы, хотя «впервые (Белов) услышал о Шукшине году в 56-ом от вологодского поэта Игоря Тихонова». (Ныне покойного). Потом шапошное знакомство в комнате у какого-то белорусского сценариста. Эта встреча ограничилась рукопожатием за знакомство, какими-то дежурными фразами, которые в памяти В. Белова не отпечатались. Следующая встреча – в 1963 –ем году, во время работы В. Шукшина над фильмом «Живёт такой парень». И опять особой близости и дружбы не возникло.
«Встреча с Шукшиным произошла в то время, когда он разводился со своей «библиотекаршей». (Так Белов называет актрису Лидию Александрову, которая в фильме «Живёт такой парень» снялась в роли библиотекарши.). Семейные неурядицы были у нас с ним, конечно, разные, но во многом иногда одинаковые: мы оба, как могли, противились благоглупостям своих жён, заражённых женской эмансипацией», – напишет Белов.
По-настоящему дружеские отношения и взаимопонимание между писателями начнутся с 1964 года, когда В. Шукшин побывает в гостях у В. Белова, в его родной Тимонихе Вологодской области.
И уже по этой встрече можно безоговорочно согласиться с утверждением В. Белова о том, что дружба между ними «случайной не была».
В последующие годы эта дружба крепла, росла, увеличиваясь, как говорится, и вширь, и в глубину. Подтверждением тому – переписка.

 «Тёзка!.. Я тебя очень серьёзно спрашиваю: у тебя только тело болит или душа тоже? Потому спрашиваю, что судьба твоя такая же – и, может, тут какой–то общий, грустный закон? Тело болит – это от водки, я знаю. Но вот я и не пью, а весь измаялся, нигде покоя – ни дома, в деревне, ни тут. Всё перебрал и вспомнил пору, когда было 20 лет, – не ныла же она так! Что же теперь-то? Я никому не говорю об этом, никому до этого нет дела, а скажешь, так не поверят. Да, вообще, кому это нужно? Ещё поймут, что ослаб, лягать кинутся. Вот… Кричу тебе в Вологду. Вообще-то, это похоже на то, как болит совесть: постоянно и ровно. Есть у тебя такое? Скажи правду – охота докопаться до корня».
 Дальше Шукшин, как бы между прочим, сообщает другу о своих неудачах:
 «Разина» закрыли.
В «Нов(ом) мире» больше не берут печатать, взял оттуда свои рассказы.
Но всё же, душа не потому ноет. Нет. Это я всё понимаю. Есть что-то, что я не понимаю. Что-то больше и хуже».
В ответ Шукшин получает письмо друга:
«Василей, Василей, ты это брось. Я не про то, что жалуешься мне (это не жалобы, да и хороши мы будем, ежели не станем говорить друг дружке главного), я про твоё состояние.
Наверно, я приеду числа 29 го. Но про то, что спрашиваешь, лучше напишу неспешно. Говорить мы не умеем и стесняемся.
Так вот – брось. Проснись однажды со свежим сердцем и хватит. Пишу тебе честно: постоянной и ровной боли у меня нет. Бывает с похмелья, когда нагрешишь (в прямом смысле), либо наговоришь кому-то чего-то или ещё что (это я называю духовным стриптизом). А так – нет пока, тьфу, тьфу!
Чего ты маешься – не знаю. Вот мои предположения.
Очень часто бывает так: душа болит, потому что тело болит. Не смейся, поверь. Побереги, наладь, подрегулируй, подлечи свою машину, т.е тело. Такими, как в 20 лет были, уже не бывать, но кое-что сделать можно и надо. Закрепиться надолго на том, что ещё есть, чего мы ещё не растрясли направо и налево, т.е. здоровье. Без присмотра за «машинами» нам теперь нельзя, усеки и запомни это. Я был раз пять близок к этому обрыву, к этой черте, за которой тьма, ничто, пустое место. К смерти, иначе. Потом пятился от этого обрыва, отползал, а как иначе? Поскольку нас родили – не жить не имеем права. А тут уж изволь за машиной приглядывать и беречь её, без неё нас как не бывало…
А если с «машиной» более-менее всё ладно, а совесть, душа всё равно болит, значит, чего-то не так живём, не то немножко делаем или уже наделали. Я иногда просыпаюсь ночью от стыда и краснею: во сне вспомнилась забытая, но сделанная когда-то подлость. Утешаюсь тем, что больше так не сделаю. И тем, что ежели стыдно, ежели совесть болит, значит, она ещё есть в тебе, не вытравили. Может, ты маешься тем, что сделал для денег? Тогда сократи бюджет и больше не делай ничего по чужим сценариям. А то, что уже сделано – забудь, отсеки и не вспоминай.
Вишь, я какой ментор. А вообще, знаешь что? Ничему не отдавайся до конца, до последней кровинки. К чёрту максимализм, это он губит….
Попробуй-ко скинуть с себя все обязанности, которые навьючила на тебя судьба, весь груз (кроме семейных), моральный гнёт, все эти штучки-дрючки.
И сразу почувствуешь себя человеком. И сделаешь больше, чем все эти подвижники, герои и борцы за свободу и справедливость.
Чего-то я тут не договорил, не допонял. И необязательно допонимать, чувствую интуитивно,что верно чувствую. Не знаю, может, у тебя и не так.
Но будь змием. Вылезай изредка из прежней шкуры и живи заново…
Но, я тебе повторяю, всего скорее твои муки – от физического нездоровья. Вот, смешно тебе будет, а ведь это правда. Когда я живу нормально, т.е. не пью, меньше курю, сплю (стараюсь хотя бы) в одно время и не меньше 8 часов, делаю получасовую зарядку и холодный душ – я тогда счастливый. Ведь всё остальное время моё, т.е. моей души, а не машины. И тут нет угрозы для души – стать тоже машиной. А если ты то и дело глотаешь кофе и сигареты, да дёргаешься с киношными делами…
Не думай, что мои советы – ерунда. Не ерунда.
Я знаю, у тебя останется ощущение, что я тебя не понял. А ты всё же постарайся понять, что я тебя понимаю…».
Об одном и том же думают оба писателя или нет? Может, просто объясняют каждый по-своему?! А то, что есть душа и совесть у обоих – это однозначно и сомнению не подлежит.

«Не падай духом, не падай духом, Вася, это много, это всё. Много не сделаем, но…. Своё – сделаем, тут тоже природа (или кто-то) должны помочь. И – немного – мы сами себе и друг другу»,– так поддерживает друга В. Шукшин, отвечая на письмо, в котором узнаёт о тяжёлой болезни дочери Василия Белова. О том, как тот дежурил у постели ребёнка, как ждал звонка из больницы, как почти впал в отчаяние от бессилия что-либо изменить и помочь…
Часто друзья меняются ролями: утешитель и советчик в одном письме становится вдруг нуждающимся в утешении и совете. Это понятно из переписки.
Вот это «Своё» сделал писатель и человек Шукшин. Продолжение этого «своего» и в творчестве Василия Белова, который убеждён, что «вне памяти, вне традиций истории и культуры нет личности, память формирует духовную крепость человека».


Доказательств духовного родства истинно русских писателей, знатоков народной жизни можно привести очень много. Хочется остановиться на некоторых, на мой взгляд, самых ярких, образных и точных.
Для сравнения возьмём мысли и убеждения В.М. Шукшина, высказанные им в разное время в отдельных статьях, размышлениях, письмах читателям, опубликованных отдельной книгой в 1981 году под общим названием
«Вопросы самому себе», первый раздел которой назван «Нравственность есть правда».
 И книгу В.И Белова «Лад».
 У Шукшина в «Слове о «малой родине» читаем:
 «Я запомнил образ жизни русского крестьянства, нравственный уклад этой жизни, больше того, у меня с годами окрепло убеждение, что он, этот уклад, прекрасен, начиная с языка, с жилья…».
Обратите внимание на эти два слова: «уклад» Шукшина и «лад» Белова.
«Ритм – одно из условий жизни, – читаем мы у Василия Белова. – И жизнь моих предков, северных русских крестьян, в основе своей и в частностях, была ритмичной. Любое нарушение этого ритма – война, мор, неурожай – лихорадило весь народ, всё государство.
Перебои в ритме семейной жизни (болезнь или преждевременная смерть, пожар, супружеская измена, развод, кража, арест члена семьи, гибель коня, рекрутство) не только разрушали семью, но сказывались на жизни и всей деревни.
 Ритм проявлялся во всём, формируя цикличность…
Всё было взаимосвязано, и ничто не могло жить отдельно или друг без друга, всему предназначалось своё место и время.
Ничто не могло существовать вне целого или появиться вне очереди. При этом единство и цельность вовсе не противоречили красоте и многообразию. Красоту нельзя было отделить от пользы, пользу – от красоты.
Мастер назывался художником, художник – мастером. Иными словами, красота находилась в растворённом, а не в кристаллическом, как теперь, состоянии…
По моему глубокому убеждению, знание того, что было до нас, не только желательно, но и необходимо…».
Как будто поддерживая живой разговор с другом, Шукшин вторит:
«В доме деда была непринуждённость, была свобода полная…: нигде больше не видел такой ясной, простой, законченной целесообразности, как в жилище деда-крестьянина, таких естественных, правдивых, в сущности, отношений между людьми там. Я помню, что там говорили правильным, свободным, правдивым языком, сильным, точным, там жила шутка, песня по праздникам, там много, очень много работали… Собственно, вокруг работы и вращалась вся жизнь. Она начиналась рано утром и затихала поздно вечером, но она как-то не угнетала людей, не озлобляла – с ней засыпали, к ней просыпались. Никто не хвастался сделанным, не оскорбляли за промах, но – учили…
Никак не могу внушить себе, что это всё – глупо, некультурно, а думаю, что отсюда, от такого устройства и самочувствия (у Белова – это понятие. – Лад, авт.) – очень близко к самым высоким понятиям о чести, достоинстве и прочим мерилам нравственного роста человека…
…Там знали всё, чем жив и крепок человек и чем он – нищий: ложь есть ложь, корысть есть корысть, праздность и суесловие…
…Ни в чём там не заблуждались, больше того, мало-мальски заметные недостатки в человеке, ещё в маленьком, губились на корню. Если в человеке обнаруживалась склонность к лени, то она никак не выгораживалась, не объяснялась никакими редкими способностями ребёнка – она была просто лень, потому высмеивалась, истреблялась.
Зазнайство, хвастливость – всё было на виду в людях, никак нельзя было спрятаться ни за слова, ни за фокусы…».

Оба писателя убеждены, что многое, если не всё, в жизни может изменить молодёжь.
У Белова читаем:
 «Молодёжь во все времена несёт на своих плечах главную тяжесть социального развития общества. Современные юноши и девушки не исключение из этого правила. Но где бы ни тратили они свою неуёмную энергию: на таёжной ли стройке, в полях ли Нечерноземья, в заводских ли цехах – повсюду молодому человеку необходимы прежде всего высокие нравственные критерии… Физическая закалка, уровень академических знаний и высокое профессиональное мастерство сами по себе, без этих нравственных критериев, ещё ничего не значат.
Но нельзя воспитать в себе эти высокие нравственные начала, не зная того, что было до нас…».

В. Шукшин, отвечая на письмо мальчика-подростка, высказывает те же убеждения:
«Кто бы ты ни был – комбайнер, академик, художник, – живи и выкладывайся весь без остатка, старайся знать много, не жалуйся и не завидуй, не ходи против совести, старайся быть добрым и великодушным – это будет завидная судьба. А когда будешь таким, помоги другим…».
И ещё там же: «… Главная сила на земле – разум и труд… Это не просто, просто как раз не понять этого. За тобой право подумать, что разумному и трудолюбивому не всегда хорошо в жизни… но всё ценное, прекрасное на земле создал умный, талантливый, трудолюбивый человек. Никогда ещё в истории человеческой ни один паразит не сделал ничего стоящего…
Знай больше других, работай больше других – вот вся судьба. Это нелегко, это на всю жизнь, но ведь и помним-то мы, и благодарны – таким только».
 Очень точно заметил Шукшин в статье «Монолог на лестнице»:
 «Не смотри, где он работает и сколько у него дипломов, смотри, что он делает».
 Эти слова можно считать афоризмом, особенно сейчас, в наше «смутное время», когда любые дипломы покупаются.
Ёмко, точно, выразительно написал о труде, о крестьянском труде, В. Белов:
«Тяжесть труда – если ты силён и не болен – тоже приятна, она просто не существует. Да и сам труд отдельно как бы не существует, он не заметен в быту, жизнь едина.
И труд, и отдых, и будни, и праздники так закономерны и так не могут друг без друга, так естественны в своей очередности, что тяжесть крестьянского труда скрывалась. К тому же люди умели беречь себя…
Тяжесть труда наращивалась постепенно, с годами. (Это чтобы не надорваться. Авт.).
Труд из осознанной необходимости быстро превращался в нечто приятное и естественное, поэтому – не замечаемое.
Тяжесть его скрашивалась ещё и разнообразием, быстрой сменой домашних и полевых дел. Чего-чего, а уж монотонности в этом труде не было…
…Человек, слабый физически, но хорошо умеющий косить, знающий накопленные веками навыки, скосит за день больше травы, чем иной неумный верзила. Но если к вековым навыкам да ещё свой талант, то косец уже не просто косец. Он тогда личность, творец, созидающий красоту.
Работать красиво не только легче, но и приятнее. Талант и труд неразрывны. Тяжесть труда непреодолима для бездарного труженика, она легко порождает отвращение к труду.
Вот почему неторопливость, похожая с виду на обычную лень, и удачи талантливого человека вызывают иной раз зависть и непонимание людей посредственных, не жалеющих в труде ни сил, ни времени.
Истинная красота и польза также взаимосвязаны: кто умеет красиво косить, само собой, накосит больше».
У Шукшина читаем:
 «Когда мастер берётся за дело, когда руки его знают и умеют сделать точно, красиво, умно – это подороже всякой мечты.
…Я не доверяю красивым словам… Слов красивых люди наговорили много, надо дел тоже красивых наделать столько же, и хорошо бы, – побольше».

«Стыд – одна из нравственных категорий, если говорить о народном понимании нравственности, – пишет Василий Белов. – Понятие это стоит в одном ряду с честью и совестью…».
Василий Шукшин вторит другу:
«…А совесть у человека должна быть…
Человек, начинённый всяческими «правилами», но лишённый совести, – пустой человек, если не хуже…».
Особенно волнует писателей постепенное стирание чувства стыда у молодёжи.
«Красота отношений, – читаем у Белова, – между молодыми людьми питалась иной раз, казалось бы, такими взаимно исключающимися свойствами, уживающимися в одном человеке, как бойкость и целомудрие, озорство и стыдливость».
«В войну нам было по двенадцать-шестнадцать лет, – пишет Шукшин. – Никакого клуба у нас не было. А многие уже работали. Как ни трудна жизнь, а через шестнадцать лет не переступишь. Собирались на вечеринку. С девушками. Была балалайка, реже – гармонь. Играли в фантики, крутили шестёрку…. Целовались. И у каждого (кто повзрослей) была среди всех, которая нравилась. Когда случалось поцеловаться с ней при всех – обжигало огнём сердце, и готов был провалиться сквозь землю. Но – надо! И этого хватало потом на всю неделю. И ждёшь опять субботу – не приведёт ли случай опять поцеловаться с желанной. Неохота говорить тут о чистоте отношений – она была. Она всегда есть в шестнадцать лет».
В продолжение мысли Белов утверждает:
«Любить означало то же самое, что жалеть…. Жалость (а по-нынешнему – любовь) пересиливала всё остальное».
 «Жалеть… Нужно жалеть или не нужно жалеть – так ставят вопрос фальшивые люди. Ты ещё найди силы жалеть. Слабый, но притворный выдумывает, что надо – уважать.
Жалеть и значит уважать, но ещё больше», – так рассуждает В. Шукшин.
 «Калеки и убогие особенно почитались в народе», – утверждает Белов.
Шукшин вторит:
«Есть на Руси ещё один тип человека, в котором время, правда времени, вопиет так же неистово, как в гении, так же нетерпеливо, как в талантливом, так же потаённо и неистребимо, как в мыслящем и умном… Человек этот – дурачок. Это давно заметили (юродивые, кликуши, странники, не от мира сего) – много их было в русской литературе, в преданиях народных, в сказках…
Позже была – война. Может быть, самая страшная в истории нашего народа. Новые дурачки. Больше – дурочки. Была Поля-дурочка. (Народ ласково называет их – Поля, Вася, Ваня…)».
Оба писателя сходятся во мнении, что русский народ хранит доброту, особое, добросердечное отношение к таким, обиженным Богом (как иногда говорят в народе), людям.
 Особо следует сказать о русской свадьбе, традиционной, обрядовой, о чём с удовольствием вспоминают оба писателя.
У В. Белова читаем:
«Свадьба – самый яркий пример драматизированного обряда, одна из главных картин великой жизненной драмы, той драмы, длина которой равна человеческой жизни…
Женитьба – важнейшее звено в неразрывной жизненной цепи…
Традиция, однако, ничуть не сковывала творческую фантазию, наоборот, она давала ей первоначальный толчок, развязывая язык даже у самого косноязычного свата…
Народный обычай щадил самолюбие, он словно бы выручал бедного, а с богатого сшибал спесь, подбадривал несмелого, а излишне развязных – осаживал.
… Приезд за дарами – четвёртый акт свадебного народного действа. Любая часть действа… является развёрнутым и вполне самостоятельным драматическим явлением.
Элемент импровизации присутствовал во всех частях свадьбы».
 В. Шукшин тоже считает свадьбу значимым событием для человека, очень серьёзным шагом в жизни. И в статье «Монолог на лестнице» рассуждает и вспоминает одновременно, сопоставляя старые и новые обычаи:
 «… Ведь и старый обряд свадьбы – это тоже спектакль. А вот, поди ж, ты!... Там – ничего, смешно, трогательно, забавно и, наконец, волнующе…
 Лет двенадцать назад я выдавал замуж сестру (на правах старшего брата, за неимением отца. Это было далеко, в Сибири). По всем правилам (почти по всем) старинной русской свадьбы. Красиво было, честное слово! Мы с женихом – коммунисты, невеста – комсомолка…. Немножко с нашей стороны – этакая снисходительность (Я лично эту снисходительность напускал на себя, ибо опасался, что вызовут потом на бюро и всыплют; а так у меня отговорка: «Да я ведь так, нарочно»). Ничего не нарочно, мне всё чрезвычайно нравилось. Итак, с нашей стороны – этакое институтское, «из любопытства», со стороны матерей наших, родни – полный серьёз, увлечённость, азарт участников большого зрелища. Церкви и коней не было. О церкви почти никто не жалел, что коней не было – малость жаль.
Утверждаю: чувство, торжественный смысл происходящего, неизбежная ответственная мысль о судьбе двух, которым жить вместе, – ничто не было утрачено, оттого что жених «выкупал» у меня приданое невесты за чарку вина, а когда «сундук с добром» (чемодан с бельём и конспектами) «не пролез» в двери, я потребовал ещё чарку. Мы вместе с удовольствием тут же и выпили. Мы – роднились. Вспоминаю всё это сейчас с хорошим чувством. И всегда русские люди помнили этот единственный праздник в своей жизни – свадьбу. Не зря, когда хотели сказать: «Я не враг тебе», говорили: «Я ж у тебя на свадьбе гулял».
 «Может ли быть пороком в частном человеке то, что почитается в целом народе?» – эти слова А.С. Пушкина приводит В. Белов в своей книге «Лад».
 На Пушкина ссылается и Шукшин в статье «Монолог на лестнице», говоря о народных обычаях.
«Село двести лет стоит, здесь хранят память о Пугачёве (предки, разбегаясь после разгрома восстания, селились, основали село), здесь даже былины знают… Здесь на каждой улице – своя Мордасова. Тут есть такие бабки, что как запоют, так сердце сжимается. Старо? Несовременно? Ну, значит, Пушкин ничего не смыслил в этом деле, если, будучи молодым человеком, просил Арину Радионовну, старушку, спеть ему, «как синица тихо за морем жила». Значит, всё, что нажил народ веками, сберёг, – всё по боку!... Так давайте пожалеем (взвоем, охота сказать), что мы забываем!».
 Высказали оба писателя свои философские рассуждения об ещё одной, очень важной тайне человеческого бытия – смерти.
У Белова читаем:
 «Другим нравственным и, более того, философским принципом, по которому можно судить о народе, является отношение к смерти. Смерть представлялась русскому крестьянину естественным, как рождение, но торжественным и грозным (а для многих верующих ещё и радостным) событием, избавляющим от телесных страданий, связанных со старческой дряхлостью, и от нравственных мучений, вызванных невозможностью продолжать трудиться.
У северного русского крестьянина смерть не вызывала ни ужаса, ни отчаяния, тайна её была равносильна тайне рождения. Жизнь человеческая находится между двумя великими тайнами: тайной нашего появления и тайной исчезновения.
Рождение и смерть ограждают нас от ужаса бесконечности».
 В статьях Шукшина мы тоже находим слова о смерти, которых немало, и высказаны они в разные периоды жизни.
«Когда буду умирать, если буду в сознании, успею подумать о родине, о матери и о детях. Дороже у меня ничего нет».
 Создаётся ощущение, что автор этих строк предчувствовал свою скорую кончину. Иначе это не объяснить.
По мнению В.И. Белова, жизнь человека делится на две части: до свадьбы и после свадьбы.
 В.М. Шукшин считает, что о человеке надо знать три вещи: «как родился, как женился и как умер».
 Оба писателя прекрасно знали свой родной язык, умели талантливо владеть словом, считали это большим достоянием человека.
В. Белов заметил: «Умение хорошо, то есть образно, умно и тактично говорить в какой-то степени было мерилом даже социально-общественного положения, причиной уважения и почтительности.
Для мелких и злых людей такое умение являлось предметом зависти.
Слово – сказанное ли, спетое… – любое слово стремилось к своему образному совершенству.
Эстетика разговора, как жанра устного творчества, выражается в умении непринуждённо завести беседу, и в искусстве слушать, и в уместности реплик, и в искренней заинтересованности. Но – главное – в образности, которая подразумевает юмор и лаконизм.
Добродушное подсмеивание над самим собой, отнюдь не переходящее в самооплёвывание, всегда считалось признаком нравственной силы и полноценности.
Люди, обладающие самоиронией, чаще всего владели и образной речью…
Без любви к делу талант уходит…
Но сделать легко и красиво можно то лишь, что легко и красиво выговаривается, – это одно из проявлений единства материального и духовного у русского работника.
Иностранными же, непонятными для других названиями очень любят пользоваться убогие от природы, либо ленивые, либо в чём-то ущемлённые труженики».
 У Шукшина находим эту же мысль:
«Критическое отношение к себе – вот что делает человека по– настоящему умным».
«…Когда человеку больно, – пишет В. Шукшин, – у него нет желания говорить красиво и много, когда он счастлив, то, во-первых, это всегда коротко, во-вторых, тоже говорят просто…
Наконец, когда человеку всё равно, он в состоянии придумать очень непростую фразу, ибо ему всё равно. Тут и приврать ничего не стоит.
Вообще все системы хороши, только бы не забывался язык народный. Выше пупа не прыгнешь, лучше, чем сказал народ, … не скажешь».
 Ещё один вопрос, который мучает настоящих художников слова, – это Правда!
Белов и Шукшин, как истинные патриоты своего народа, настоящие интеллигенты в самом высоком и полном смысле этого понятия, – не исключение. Напротив, – образцы русской духовности!
«Нравственность есть Правда. Не просто правда, а – Правда. Ибо это мужество, честность, это значит – жить народной радостью и болью, думать, как думает народ, потому что народ всегда знает Правду».
 И ещё более глубокие и точные слова находим у В. Шукшина:
 «Только с очень развитым чувством Правды и Справедливости люди живут значительно».
Особое место в творчестве писателей, как и в жизни, занимает тема родины, «малой родины», как назвал В. Шукшин.
«Родная природа, – пишет Белов, – как родная мать, бывает только в единственном числе. Все чудеса и красоты мира не могут заменить какой-нибудь невзрачный пригорок с речной излучиной, где растёт берёза или верба… Родной дом, а в доме очаг и красный угол были средоточием хозяйственной жизни, центром всего крестьянского мира...
Это она, земля, кормит и поит, одевает и нежит. Голубит в своё время цветами, обвевает прохладой, осушая с тебя пот усталости. Она же возьмёт тебя в себя и обымет, и успокоит навеки, когда придёт крайний твой срок…».
 «Родина…,– вторит В. Шукшин. – Я живу с чувством, что когда-нибудь я вернусь на родину навсегда. Может быть, мне это нужно, думаю я, чтобы постоянно ощущать в себе житейский «запас прочности»: всегда есть куда вернуться, если станет невмоготу…
Я думаю, что русского человека во многом выручает сознание этого вот – есть ещё куда отступать, есть, где отдышаться, собраться с духом. И какая-то огромная мощь чудится мне там, на родине, какая-то животворная сила, которой надо коснуться, чтобы обрести утраченный напор в крови. Видно, та жизнеспособность, та стойкость духа, какую принесли туда наши предки, живёт там с людьми и поныне, и не зря верится, что родной воздух, родная речь, песня, знакомая с детства, ласковое слово матери врачуют душу…
Родина…. И почему же живёт в сердце мысль, что когда-то я останусь там навсегда…. Может, потому, что она и живёт постоянно в сердце, и образ её светлый погаснет со мной вместе…
Трудно понять, но как где скажут «Алтай», так вздрогнешь, сердце лизнёт до боли мгновенное горячее чувство, а в памяти – неизменно – полати. Когда буду помирать, если буду в сознании, в последний момент успею подумать о матери, о детях и о родине, которая живёт во мне. Дороже у меня ничего нет».
 Эти точки соприкосновения двух мыслителей из народа и от народа можно находить до бесконечности…
Мечта Шукшина при жизни вернуться в родное село, «красивее которого» для него не было и «красивее реки, чем Катунь», он тоже не знал, не состоялась.
Вернулся музеем, Всероссийским праздником в честь дня его рождения, памятником на горе, где собираются тысячи людей, а, самое главное, – памятью людской, признанием и благодарностью за честный разговор с читателем, за Правду, Справедливость и Совесть, носителем чего Василий Шукшин является до сих пор. (Хочется верить, что надолго).
А вот Василий Белов жил на своей «малой родине» постоянно, хранил родной дом в Тимонихе на Вологодчине, хранил память о традициях своих предков-крестьян, хранил ту же Правду и Совесть…
А теперь и покоится там же, в Тимонихе, на родном погосте, рядом со своей матушкой…
Только вот в деревне – ни души… Пустые дома, погост, кресты…
 Но ведь «есть в России умные люди!..».

 Сростки. Алтайский край.