Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Вячеслав Лютый. Поводырь. Статьи о Юрии Кузнецове

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 
 
Юрий Кузнецов многое сказал о русском человеке, о его сердечном труде, о его своеволии – земном непослушании небесному совету, о его недругах и о его бедах. Кузнецовский поэтический строй на редкость органично сохраняет в себе мифопоэтическую народную традицию: множество стихотворений поэта созданы как современные легенды и сказки о русской жизни. Подобно фольклорным образцам, они схватывают чрезвычайно верные приметы нашего характера и мирочувствия.
Русский ум здесь найдёт себя, а русское сердце – сквозь слёзы узрит Бога...  
 
ВЕЛИКАЯ  ТАЙНА
 
Юрий Кузнецов и православная культура
 
Читая последние произведения Юрия Кузнецова, прежде всего, проникаешься мыслью о том, что искусство, делающее хотя бы один шаг по направлению к Богу, тем самым уже прибавляет себе толику гармонии, сообщённой Создателем миру. Но литература, говорящая об Истине, приближается к ней с иной стороны, нежели монашеский подвиг, в основе которого молитва о чадах Божиих, о родной земле и о милосердии Господнем.
Так, русская классическая литература не позволила атеистическому советскому человеку забыть о христианской нравственности, которая, не называемая прямо, присутствует в произведениях старых отечественных писателей. С точки зрения аскетического православия, в тех книгах почти всё было неправильно, смутно, искусительно. Их катехизаторское значение, очевидно, невелико, хотя духовно-нравственная роль сочинений русских поэтов и писателей огромна.
Современный человек в массе своей существо мирское, хотя и старается соизмерять собственные поступки с заповедями Христовыми. Однако мир исключительно провокационен, и поэтому подлинно художественная литература служит неким буфером между повседневностью, которая переполнена до предела житейской суетой, и церковным пространством, приоткрывающим человеку вечность. Цивилизация не позволит человечеству поголовно уйти в монахи, ибо тогда она прекратит своё существование. Но и сейчас нам известны миряне-праведники, простецы, принимающие подаяние и произносящие волшебно звучащие слова: «Во славу Божию, ангелочек бархатный!..». Не канонически, но от сердца и от дивной русской речи звучат они и заменяют иную церковную проповедь.
Не в борьбе искусства и Православия мы должны искать главные для себя смыслы, но в их союзе, взаимно бережном, но и строгом.
В последних стихотворениях Юрия Кузнецова звучат многие мысли поэта по поводу высказываний Святителя Игнатия (Брянчанинова). Не стóит забывать, что эти святые поучения были написаны полтора века тому назад, и их буквальное применение к сегодняшнему дню и современной литературе может быть на руку только начётчикам и вчерашним комсомольским функционерам, сменившим красный членский билет на нательный крест. Прошедший день для таких людей – повод для неустанной молитвы о собственной душе, в то время как сегодня они уверенно берут на себя роль православных наставников. Непререкаемым тоном эти новоначальные христиане озвучивают тексты святых отцов – точно так же два десятилетия тому назад с их губ слетали цитаты из сочинений Маркса, Энгельса, Ленина и очередных генеральных секретарей коммунистической партии.
Творчество поэта всегда таинственно. Но великий русский поэт – это и великая русская тайна. В его духовном пространстве соединяются самые разные черты отечественного существования. Он стягивает в одну точку и характер человека, и родную природу, и земную любовь, и рождение детей, и ратный подвиг, и мирской грех, и таинство покаяния. Так Вселенная была до времени непостижимой точкой, из которой затем появились галактики и планета Земля, прекрасная и удивительная.
Поэмы Юрия Кузнецова о Христе – это художественный акт русской православной культуры, иссохшей в пустыне атеизма, поруганной в своих родовых истоках и в эпоху смуты вновь испившей живой воды христианского Предания. Стоическая фигура поэта напоминает нам о мужестве, великодушии, о любви к Отечеству, о щедрости таланта и остроте ума. В начале XXIвека это должно стать для нас благородной данностью, а вовсе не дразнящим личное тщеславие литературным раздражителем.
Уйдут бранные слова хулителей и забудутся их имена. А поэзия Юрия Кузнецова останется, потому что она – равновелика русскому веку.
Доколе он длится, будет звучать и гениальное кузнецовское слово.

 

2008
 
 
НАСЛЕДНИК  ДРЕВНЕЙ  РУССКОЙ  ПЕСНИ
 
Поэма Юрия Кузнецова «Путь Христа» и её место в современной литературе
 
Три поэмы Юрия Кузнецова под общим названием «Путь Христа» при их первой публикации вызвали шквал нареканий со стороны тех, кто счёл себя призванным к борьбе за чистоту евангельского слова в нашей литературе. Было много и восхищённых отзывов, и дельных разборов «Детства», «Юности», «Зрелости», однако глухая вражда по отношению к этим творениям мастера не утихла до сих пор, спустя десяток лет после их появления в печати. Эти критические упрёки по большей части носят идеологический характер. Собственно литературные претензии к поэмам были, скорее, вздорными и почти всегда свидетельствовали лишь об уровне поэтического таланта непререкаемых судей. Само художественное слово Кузнецова при цитировании защищало себя, тогда как суетные попытки уличить поэта в написании «плохих», «искусственных» стихов попросту рассыпались при соприкосновении с высокой фактурой кузнецовского текста. Ущербность этих вторых обвинений во многом самоочевидна, тогда как первая линия критики трёх евангельских поэм до сих пор весьма сильна. И потому стóит взглянуть на неё более пристально.
Очень часто позднее творчество Кузнецова представляется как возмутительное соединение его прежнего, изначально языческого миропонимания и неглубокого, катехизаторского христианства, которым поэт «заинтересовался» на склоне лет. Утверждением этой критической позиции дружно занимаются новоначальные христиане с литературным образованием и клирики-трибуны, совершенно лишённые художественного чутья и вкуса. Хорошо бы таким литераторам-фарисеям обратить свой взыскательный взор на собственные деяния, никак не сочетающиеся с евангельской правдой в жизни, а церковным книжникам – вслушаться в звуки народной духовной поэзии и быть ближе к душе русского человека.
Стоит напомнить, что в храм приходит грешник, на лице и в повадках которого видны черты его родовой принадлежности, будь то татарин, осетин, еврей или русский. Свойства его национального характера не отменяются принятием православной веры; также и культура народа, к которому он принадлежит, не изымается из его сознания и сердца, но во многом очищается и приводится в соответствие со светом христианской истины. Эта родовая печать не отменяется ни в Грузии, ни в России, ни в Японии, где великий православный миссионер святитель Николай (Касаткин) с огромным уважением относился к традициям местной культуры. Более того, с началом русско-японской войны он известил свою паству, что теперь они будут молиться порознь, каждый о победе своего оружия, поскольку христианин должен быть ещё и сыном собственной родины. Православный эфиоп не должен отрекаться от культуры Африки, несомненно, отринув все её колдовские культы. При этом сказки, которые он станет рассказывать детям и внукам, будут с отчётливым местным колоритом.
Вместе с тем, вся дохристианская Русь негласно полагается некоей страной-полуфабрикатом, так же как и древние славяне, её населяющие, ибо только потом, с Крещения как будто началась подлинная русская история. Эта резекция русского народного сознания, исторической и нравственной правды делает русского православного христианина совершенно беззащитным перед многими церковными нестроениями. Ужасны признания бежавшего из церкви прихожанина, который столкнулся с чёрствостью настоятеля, со своекорыстием приходского старосты, с бюрократической ротацией клира. Этот человек поистине одинок, у него нет ничего, что составляло бы его родовую историю, некую базу, от которой стóит сделать мировоззренческий и духовный шаг ко Христу. Даже разбойник, раскаявшийся и ушедший в монашество, со слезами вспомнит волшебную сказку и народную песню, которую в полузабытом детстве он слышал от матери своей. Родовой русский человек с православной душой, столкнувшись с церковными испытаниями в одном месте, уйдёт от искушения злобой и безумием критиканства, исповедуется и примет причастие из рук другого пастыря – доброго, искреннего, не затронутого стяжательством.
Разумеется, линия соединения православного и древнего, народного взгляда на мир не может быть прочерчена раз и навсегда, обозначив границы сочетания первого со вторым отчётливо и непререкаемо. Когда речь идёт о христианском каноне, ни в коем случае нельзя поступаться его строгостью. Но если мы говорим о живом Христе, образ которого до сих пор живёт в русских духовных стихах, во внимание должна приниматься вся совокупность слов и мнений, пронизанных любовью к Спасителю и чувством собственного, сокровенного сораспятия с Ним. Наша Церковь, будучи водительницей русского человека ко Христу, должна любить свое чадо. Но иной раз она берёт на себя роль сухого и безжалостного учителя, бьющего ученика линейкой по рукам и категорически не желающего познакомиться с его семьёй.
Юрий Кузнецов стремился соединить народное представление о Христе с Преданием. Ещё раз отметим, что его триптих – это литературное произведение, а не рассуждение на каноническую тему. Как и в народной поэзии, в кузнецовской «словесной иконе» мы найдём мимику Христа, Его боль, гнев, печаль и юмор. В четырёх Евангелиях подобные приметы жизни Сына Человеческого едва обозначены. И потому поэтический текст так насыщен психологическим осмыслением текста евангельского.
Как правило, мистические произведения в поэзии склоняются к картинам отчётливо прорисованным. Такая определённость в описании мира исподволь выдаёт склонность автора к дидактике. У Кузнецова читатель регулярно сталкивается с бытийной мистикой происходящего, когда наглядный сюжетный поворот вызывает смутный, тревожный, а подчас и грозный отголосок в природе и времени.
Подобно евангельским повествованиям, «Путь Христа» Кузнецова пронизан совпадениями действий, предметов и слов. Так, «пощёчина Христу» трижды возникает на страницах поэмы, причём не только как свидетельство злобы мира, но и как абрис его житейской ограниченности. Всё земное обижает и бьёт Спасителя, и в том – едва заметные знаки Его грядущей смертной муки. Но иной читатель раздражённо скажет: Магдалина не по праву заносит руку на Христа, тут – кощунство и недопустимый творческий произвол автора. Хотя – имеющий глаза да увидит... Иосиф с семьёй бежит, захватив с собой «лесину», из которой намеревался сделать гроб умершему старейшине Назарета, но вскоре рубит из неё «колыбель для дитяти». Вот маленький образ уходящего ветхого мира, нарождающегося мира новозаветного и их соединительного звена.
Кузнецов населяет поэму дополнительными персонажами, вводит новые события – и это не только приближает фигуру Христа к простым людям, но и человечески отепляет многие Его суровые смыслы. Причём эти авторские лица и происшествия исключительно органичны как фигуры в реалистическом развитии новозаветного сюжета. Таков бедуин у костра, дымом которого играет маленький Иисус; упавший с крыши и разбившийся мальчик, которого Он воскресил, будучи ребёнком, задолго до первого публичного чуда на свадьбе в Кане Галилейской.
По словарю и интонации поэма сближается с народными духовными стихами. В её тексте много ласкательных слов, анафорических приёмов и иных примет народной лирической поэзии. Пожалуй, это видимое соприкосновение с фольклором в эпической поэме очень часто действует на антагонистов Кузнецова как красная ткань на быка. Русификация интонации кажется им возмутительной, она будто бы умаляет надмирный пафос священного сюжета. Так католики в Японии, обратив местных жителей в свою веру, дали им иконы, на которых лица святых были изображены с раскосыми глазами – дабы аборигены воспринимали угодников Божиих более прочувствованно. Но у Кузнецова – не «умозрение в красках», а «словесная икона». Причём – авторская, «моя». Не изменён антураж, идентичны лица, адекватны смыслы – лишь голос рассказчика резко индивидуален. И такая икона, словно вытолкнутая на поверхность жизни из трехвековой толщи русской литературы через слова, голос, ум и сердце Юрия Кузнецова, достойна понимания, уважения и любви со стороны соотечественников.
В предсмертном кузнецовском стихотворении «Поэт и монах» можно увидеть знаки положительного отношения поэта к живописи Рафаэля и Микеланджело. Но если для художников Возрождения было важно выявить чисто человеческую личность и показать, что все глубины библейских сюжетов вполне доступны всякому человеку (об этом замечательно написал А.Ф. Лосев[1]), то Кузнецов поставил перед собой совсем иную задачу.
Мистика его поэмы не нуждается в доказательствах и не сводится к набору простых тезисов и приёмов, подстать руководству для начинающего фокусника. Сохраняя священную Тайну, он старался приблизить её к русскому человеку. Бережно относясь к его духовному и культурному прошлому, он хотел показать дорогу, уходящую за горизонт и никогда не кончающуюся.
И всё это – вымолвить на родном языке как наследник древней русской песни и подлинный литературный гений сумрачного рубежа двух христианских тысячелетий.
 
2009
 
 
ПРИМЯТЫЙ  ЦВЕТ
 
Художественные черты поэмы Юрия Кузнецова «Рай»
 
Мистериальная поэма Юрия Кузнецова «Рай» содержит, практически, только первую главу неосуществлённого авторского замысла. В произведении нет такой развёрнутой галереи персонажей, как в поэме «Сошествие в Ад», по художественной хронологии предваряющей последнюю часть гениальной кузнецовской трилогии. Однако в авторском неоконченном тексте есть множество смысловых и эстетических знаков, позволяющих судить о нём как о лирическом целом. В первую очередь, это касается приложения «райской» сюжетной завязки к реальной жизни, к месту в ней alteregoпоэта, к динамике разворачивающейся картины, по масштабу – вселенской.
Надо сказать, что динамической пружиной всех трёх мистерий Кузнецова является изначальная авторская подача событий как происходящих «здесь и сейчас». В отличие от многих подобных произведений своих поэтических предшественников, в том числе и от дантовской «Божественной комедии», у Кузнецова поэт-рассказчик попадает в надмирное пространство не как турист, которому демонстрируют устройство мистической вселенной в виде когда-то сложившейся и к настоящему моменту «устоявшейся» структуры. В трилогии Поэт выступает как свидетель череды грандиозных событий. Он движется вослед Христу, проходя все этапы земной жизни Сына Божьего, следуя за Ним сначала в Ад, а затем уже – в Рай, наблюдая его великое «второе заселение».
 
Рай перед вами. Ступайте! – промолвил Христос.
Реяли светы вдали. Участь Рая решалась.
 
Элементом такого связующего пунктира можно назвать, к примеру, присутствие Поэта на свадьбе в Кане Галилейской, о чём в поэме «Сошествие в Ад» Иисус напоминает ему. Или фигуру Разбойника, который впервые появляется в сцене распятия, затем будет развёрнуто прорисован автором в «Сошествии» и, наконец – вот он замыкает сонм праведников, входящих в Райские Врата. Подчеркнём, что в последнем эпизоде Поэт на прощание обнимается с Разбойником как товарищ по греху, избывающий земную жизнь духовным движением ко Христу. Здесь почти буквально отображены слова причастной молитвы: «но яко разбойник исповедую Тя».
В «райском» сюжете заметна скованность и неуверенность в себе кузнецовского Поэта, когда он приближается к Вратам, говорит с Христом, находится вблизи от страшного и притягательного Древа Познания. Здесь нет ничего, что было бы устроено по желанию Поэта автоматически. Он выступает малым просителем, для которого возможный отказ в просьбе и порицание, скорее, привычны, чем неожиданны.
Вместе с тем, Христос понуждает Поэта просить больше, чем подобает, и выше положенного мыслителю и художнику по его земной принадлежности. «Я дам тебе зренье», – говорит Поэту его Проводник. И эти слова характеризуют творение Кузнецова как духовное наблюдение, а совсем не как умозаключение.
Чувство собственного нравственного положения удивительно приближает не только главного героя, но и всю поэму «Рай» к читателю. Автором соблюдена важнейшая для этого повествования духовная дистанция между обычным земным человеком и Царством Бога, между художником, по-земному ограниченным – и Христом, Беспредельным и Всеблагим.
Если вспомнить кузнецовскую «Атомную сказку», в которой грех разрушения красоты и тайны жизни целиком возлагался автором на Иванушку, тое есть на человека, то в «Рае» Поэта к Древу Познания притягивает, кажется, непреодолимая сатанинская сила, которую в одиночку, без помощи Ангела, ему не превозмочь.
 
...ангел, хранитель печалей твоих.
Если узнаешь его, то на малое время
Он облегчит и потом, как в Раю, твоё бремя.
«Бремя в Раю!..»
 
И вот тут перед нами – кузнецовская поправка собственных давних слов, причём она не отменяет однажды сказанное, но проявляет ранее не зримое. Кроме того, автор показывает, что в Раю искушения и бремя возникают по отношению к телесному человеку – святые угодники в своём духовном воплощении этого не ведают. Таким образом, мы видим словно бы повтор адамова преступления, Кузнецов даёт возможность каждому примерить проступок первого человека на себя – не с помощью благоразумной авторской сентенции, а вводя читателя в круг действия, позволяя ему почувствовать свою слабость перед безмерностью высших сил. Это проекция мистического прошлого на сиюминутное настоящее.
Фигура Ангела-хранителя, спасающего Поэта от дьявольского искушения, не имеет видимых очертаний. Тем не менее, Ангел чуток и неотделим от порученной ему души. Он призывает на помощь в минуту необходимости Святого Георгия Победоносца, который поражает Ворона со змеиным взглядом, искушающего Поэта, что к Древу Познания «шёл, как слепец на обрыв, упираясь в молитву». Отметим, что молитва, не имеющая зримого образа, здесь показана как нечто материально осязаемое («упираясь в молитву»), тогда как Ангел, изображение которого знакомо нам по иконописи, дан автором в виде голоса:
 
– Так покажись. Я твой образ имею в виду.
– Голоса будет довольно. Я рядом иду...
 
Для верующего человека такой порядок вещей обыкновенен: и молитва, как посох, сопровождающая тебя по жизни; и голос ангела, который слышит твоя душа, обиходно порой называя его «внутренним голосом». Но насколько лаконично это обозначено Кузнецовым в тексте – ясное, как Божий день, и глубокое, как откровение! У поэмы «Рай» огромная плотность смыслов на строку, на картину, на образ.
Сходя в Ад, Христос и его сопровождение летят в Божественном мраке «под Вселенной». Устремляясь в Рай, их путь лежит «над Вселенной». В окрестностях Эдема простирается голая местность, покрытая туманом, – это «долина печали и гнева», сотрясаемая вечным рыданием Адама о первом грехопадении. Райское пространство, напротив, предстаёт в виде «цветущей долины».
Кузнецовский текст насыщен противоположностями, однако они даются поэтом как-то исподволь, вне лобового столкновения. Автор чувствует огромность Божественного мира, неявные взаимосвязи его частей и примéт, понимает, что всякому предмету соответствует его единственное место, и потому нет нужды в наглядном противопоставлении высокого и низкого, светлого и тёмного. И это тем более верно, что мистический Божественный мир наполнен прощением и волей Христа.
Нет ничего раз и навсегда определённого, даже из Ада можно попасть в Рай по молитве на земле или в райском Саду. Так град Китеж, первоначально низвергнутый в Ад, впоследствии, сияя куполами, внутри «вечной тучи» прилетает «к светлой звезде своего назначенья».
Плач покаяния наполнил скорбную долину, «твердь отворилась, и хлынули тайные воды», смывая остатки «несвятости» с прибывших праведников.
 
– Эта святая вода вас омоет, народы! –
Молвил Христос. Все народы омыл водопад.
 
Однако земной и телесный Поэт не по праву находится рядом с Христом и святыми душами, и потому очистительная влага его не касается («мимо и тайно падали воды»). Но по воле Христа одна капля окатывает Поэта до пят и, высыхая, даёт ему странную одежду из трав волшебного узора. Так он предуготован к тому, чтобы молить Бога о возможности хотя бы на одно мгновение увидеть Рай. Сквозь просвет в игольное ушко он проникает в Сад, идёт, приминая цветы, оставляющие вечное благоуханье.
 
Скоро ли, долго ли шёл я в цветущей долине,
Запахом скажет тот цвет, что примят и поныне.
 
Замечательна деталь, характерная для стиля поэмы: протяжённость пути и его временнáя долгота показываются через запах примятых цветов, то есть косвенно и как бы отстранённо от картины происходящего. А хронологическая метка «поныне» определённо принадлежит другому времени, иному пространству, свидетельствуя уже о днях написания поэмы: путешествие состоялось, Поэт вернулся в земной дом и слагает повествование о судьбах мира. Но реально – он умер, ушёл от современников, однако былые следы его отчётливы: помимо земной поверхности они остались навечно в Раю, где только телесный человек может примять траву, ибо души праведников легки, практически невесомы (достаточно вспомнить  рассказ Сергея Нилуса о батюшке Серафиме Саровском, страницы, где описывается его пребывание в Духе Святом).
Многие «райские» приметы Поэт сближает с явлениями здешними, материально плотными и вполне конкретными.
 
Время летело, как лунь среди белого дня,
И, задремав на излёте, задело меня.
 
На практике, разумеется, так и должно быть: непознанное, как правило, описывается через знакомое. Но в христианских поэмах Кузнецова этот обычный приём становится художественным принципом, позволяющим дать Бога в соприкосновении с человеком – окаянным и низвергнутым, прощённым и просветлённым, будто проявленным этой мистической связью.
Отношение Бога к человеку и человека – к Богу, поиск Божьего образа в себе самом – вот основа, на которой словами вышивается мистериальная картина, или иначе – та доска, на которой пишется «словесная икона» Кузнецова. Эпическое и мистериальное начала здесь сливаются воедино, и «склеивает» их особый лиризм поэта, изначально содержащий редкую способность органически сопрягать великое и малое.
Кузнецов нарисовал контуры Рая, но персонифицированных фигур в отрывке поэмы нет. Были бы они в райском Саду, и кто бы в него попал – вопрос журналистский, по определению. Вряд ли жители Рая предстали бы перед читателем в подробностях, будто продолжая в ином контексте и ракурсе галерею грешников. Такой контраст автора, очевидно, не устраивал, и это подтверждает стилистическая канва всей трилогии. Кроме того, претенциозные, «школьные» пятёрки, наглядно поставленные душам праведников морализирующим поэтом, неминуемо разрушили бы грандиозный кузнецовский замысел.
Но конкретные человеческие характеры в поэме были бы обязательно. Наверное, Кузнецов показал бы в Раю «ситуационных» людей, в земном образе которых несмотря ни на что хранится Спасительное зерно, впоследствии становящееся залогом Вечной Жизни.
2010
«ЗЕЛЁНАЯ НИТКА»
 
Стихотворение «Узоры» как дальний пролог к поэмам Юрия Кузнецова о Христе
 
    В последнее время мою дремоту тянет к строгой русской классике. ...Однако все её корни остаются в народном эпосе.

Юрий Кузнецов

 
Кузнецовские «дремоты», или назовём их более широко и привычно – видения, отличаются от почти всего поэтического массива, наработанного русской литературой за минувший век.
Можно отражать реальность в узнаваемых формах, рефлексировать по поводу и без повода – но при этом поэт будет неизбежно идти рука об руку со своим временем и обществом, в котором он живёт.
Напротив, Кузнецов отделён от реальности той прослойкой мифа, о которой так много говорят в связи с его поэзией, и о чём писал он сам. Этот способ связи поэта с действительностью будто проходит через некий волшебный ящик, в котором непрерывно рождаются сюжеты, соединяющие в себе художественную волю певца, его человеческую повадку и отжатые до штучности приметы мира социального.
Если вспомнить больших поэтов, то практически у каждого есть произведения, о которых можно говорить как о небывалых прежде литературных сюжетах. У Кузнецова, особенно позднего, почти все стихотворения – такого качества. Он непревзойдённый сказитель XXвека, соединивший христианское предание с народным эпосом.
Сколько было с упрёком говорено о «двоеверности» русского народа церковными публицистами, однако никто как будто не отметил это свойство как особенную черту художественного сознания наших великих поэтов. Именно они брали образ русского человека как некий идеал, в котором живёт волшебная архаика древнего славянства и православная этика нового русского времени.
Более того, в поэзии трудно найти положительного героя, который не соединял бы в себе черты народности во всём её неканоническом многообразии и черты души христианской – в той её ипостаси, которую принято обозначать словом «простец». Именно простец с мудрой рассудительностью и сердечной мягкостью воспримет как народную мистику, так и поэмы Юрия Кузнецова о Христе, в которых светятся образы народной духовной поэзии. А также – удивительные кузнецовские стихи-сказки, напоминающие пушкинские по свободе развёртывания небывалой истории.
Вместе с тем, сказочные  кузнецовские сюжеты обладают редкой словесной компактностью. Это связано с тем, что у Кузнецова в таких сюжетах важен не столько сам герой, его характеристики и развёрнутая картина происходящего, а глубинный смысл того, что возникает перед читательскими глазами. И потому авторский слог лаконичен, но не в ущерб пристальной точности описания предметов и событий.
Каждое слово у Кузнецова значимо в каком-то объёмном, надмирном значении. Нет ни одного определения, которое выполняло бы только функцию внешнего ряда. Это говорит даже не об огромности кузнецовской мысли о мире, а о невероятной интуиции поэта, которая улавливала взаимосвязь вещей и действий. И в результате появлялось стихотворение, которое, по существу, затрагивало мистические мировые струны, пронизывающие наше бытие и нашу очевидную жизнь.
 Стихотворение «Узоры», написанное в 1998 году, есть отголосок библейского сюжета о первом грехе. Его можно назвать дальним прологом к кузнецовским поэмам о Христе. Примерно таким же, как стихотворение «Красный сад» – интонационный пролог к незавершенной поэме «Рай», о чём вскользь упоминал и сам автор.
В «Узорах» показано, что ветхозаветное падение происходит постоянно, будто эхо, повторяющееся в веках. Хотя смысловое зерно сказочной истории отодвинуто на второй план и, по видимости, теряется в необычных коллизиях происходящего.
Сидя на крылечке, девка вышивала тёмной ниткой на белой холстине «тайные девические грёзы и узоры жизни осторожной». Ничего не получалось, и светлый Ангел бросил ей три волоса из голубиной книги. Девка сплела их в «радужную нитку» и три дня вышивала «узоры жизни терпеливой, мудрые священные узоры». А потом призвала «на погляденье» народ. Люди назвали увиденное счастьем, дети – радостью, самый старый – Божьей тайной. Сатана покусился на чудо и зачернил зелёную нитку. И в «узорах» это повреждение осталось навсегда. Духовно зоркий человек его видит – глаза счастливых тёмного следа не замечают.
Перед нами не совсем понятная по смысловой отсылке история, и потому для её верного истолкования так важны мельчайшие детали.
Прежде героиня стихотворения была кроткой и простодушной, жила бедно («крылечко», «низкая ступенька»), вышивала при свете дня на пороге родного дома. Мечтала об удачном замужестве, о робком вхождении в мужний дом, тревожилась о будущей доле – трудной и уступчивой. Но терпения у вышивальщицы не хватало, и она заливалась слезами. Примерно так можно пересказать «тайные девические грёзы и узоры жизни осторожной».
Но вот окончена чудесная вышивка («мудрые священные узоры»):
 
На четвёртый день вставала девка[2]:
Всё готово! Где хвала и слава?..
Распахнула душу и ворота
И сказала: – Вот мои узоры!..
 
Как меняется поведение героини: теперь ей требуется «хвала и слава», она говорит гордо, громко и призывно. В горести ей помог Ангел, осенил её труд, но в торжестве эта божественная помощь забыта: «Вот мои узоры!..». Тут определённо слышится ветхозаветное эхо: «...откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло» (Быт. 3, 5). А ведь вышивала девка «узоры жизни терпеливой, мудрые священные узоры».
Прежде она «не могла увидеть даже нитки, а не то чтоб ангела на небе», у неё даже не было мольбы и надежды на помощь, лишь одна кручина. И этого оказалось достаточно для того, чтобы «светлый ангел порадел о девке»:
 
Постучал по голубиной книге –
Выпали три волоса на землю,
Три закладки меж страниц священных.
Первый волос золотой, как нива,
А второй серебряный, как месяц,
Третий волос синий и зелёный,
Словно море в разную погоду.
А меж ними облака стояли,
Полыхали тихие зарницы.
 
Лишь когда смотрела на золотой волос, напоминающий о колосьях в поле, сотворила героиня «свят-молитву» и «отпустила душу» – то есть освободилась от забот, предав себя воле Божьей. Когда же смотрела на серебряный волос, о котором напоминали ей «месяц, зимний снег и седина разумных», перекрестилась и «облегчила душу» – то есть попросила прощения за прошлое. Перед странным волосом, в котором играло синее с зелёным, закрыла глаза и затворила душу – будто иконописец, сосредоточенный на своей задаче.
К слову, в стихотворении заключён и образ художника-творца, крайне опрощённый и сниженный автором совершенно сознательно, дабы патетика земного творчества не заслоняла размышления о человеке как таковом.
Третий волос – самый загадочный, его цвет меняется, видимо, в зависимости от внешних действий и слов. Чертёнок, что «прошмыгнул между хвалой и славой», царапает зелёную нить, и она темнеет. Однако, по существу, именно  «заблудшая воля» героини «чернит» ангельский подарок.
Таинственный волос игрой своих оттенков похож на описание Древа познания добра и зла в поэме Кузнецова «Рай»:
 
Крона играла цветами. Они волновали
Красным, оранжевым, жёлтым отливом в начале,
А фиолетовым, синим, зелёным – потом.
Каждый узор выступал то цветком, то плодом.
………………………………………………………
Рядом стояло, мерцая плодами познанья,
Вечное древо – таинственный знак мирозданья.
 
Обратим внимание на изменение цвета волшебного волоса: зелёное становится более тёмным, попутно и голубизна неба теряет свою просветлённость. Таким образом, богатство красок в результате духовного падения героини сужается, а в пределе – стремится к черноте. Она уже была показана вначале в образе тёмной нитки на фоне белой холстины – как символ нелёгкой и скудной жизни. Девичьи очи в слезах не видели этой земной нити. «Глаза счастливые» в упоении «хвалы и славы» и в отречении от ангельской помощи не различают уже нить небесную, в которой частично погашен цвет: «...и царапнул по зелёной нитке. / Где царапнул, там и след оставил, / Где царапнул, там и потемнело...».
В стихотворении скрыто присутствует постоянно возобновляющийся роковой цикл: человеческая кручина; божественный дар; ангельская помощь; просветление жизни; человеческая гордыня; потемнение жизни; почти неизбежная будущая кручина.
Словесно волшебный сюжет выписан Кузнецовым филигранно, смысловые переклички пронизывают стихотворение повсеместно.
Вместе с тем, необходимо сделать некоторые оговорки.
В традиционном народном костюме чёрный цвет не несёт однозначно негативного оттенка, напротив – это краски земли-кормилицы. Помимо отсылки к тьме, печали, отрешению и даже трауру, в нём содержится символ покоя, постоянства, плодородия. У Кузнецова в определении нитки, которой вышивает девка белую холстину-рубаху определение «чёрная» заменено характеристикой «тёмная». При этом не подвергается сомнению народная символика цвета, прикреплённая к земному распорядку и к одушевлению природных сил. Поэт поднимает взгляд вверх – и в сопоставлении небесного начала с земным показывает «тёмное» как опрощённое до смертного предела «светлое». Как одну из примет отпадения человека от Бога, и земли – от неба, как знак слепоты земного счастья.
Это почти впрямую подчёркнуто совпадением первой строки «Узоров» с началом лермонтовского «Ангела» («Светлый ангел пролетал по небу...» – «По небу полуночи ангел летел...») и совпадением духовного акцента стихотворения Кузнецова с заключительными строками шедевра Лермонтова: «И звуков небес заменить не могли / Ей скучные песни земли».
Говоря о печальной цикличности событий, показанных у Кузнецова, стóит иметь в виду их некую временнýю привязку: это случилось однажды, и с тех пор в мире что-то безвозвратно изменилось? Но тогда можно сказать, что до описанных событий человеческая жизнь была более высока, чем в дальнейшем, после того, как «зелёная нитка» «потемнела». В этом случае земная история предстаёт как неудержимое стремление к апокалипсическому финалу.
Однако мы знаем, что есть на свете необъяснимая удерживающая сила. Её олицетворением является и кузнецовский Ангел, который, откликаясь на кручину человека, вносит в мир светлую поправку и, образно говоря, тормозит его сползание во тьму.
Прежде и потом в духовном отношении происходило нечто подобное кузнецовской истории. Она множится в слоях времени и присутствует в нём всегда –  как развёрнутый образ человека, беспомощного в отсутствии Бога, самонадеянного в чудесном успехе и слепого в конечном и эгоистичном земном счастье.
 
2011
 
 
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ  ЕЛЬ
 
Юрий Кузнецов и христианство
 
Так откройтесь дыханью куста,
Содроганью зарниц
И услышите голос Христа,
А не шорох страниц.
 
Юрий Кузнецов
 
Перед каждым исследователем, который с тревогой всматривается в образ русского человека, разительно изменившийся на протяжении последнего столетия, сегодня с особенной остротой возникает проблема русской духовной преемственности. Так случилось, что художественный и идейный мир стихотворений Юрия Кузнецова оказался той ментальной территорией, где эта проблема рассматривается поэтом с самых разных сторон – без противопоставления прошлого и настоящего, русского и советского, без жёсткого, непримиримого конфликта родового и православного начал.
Творческий путь Кузнецова, в каком-то самом общем смысле, повторяет духовный путь русского народа. Первоначально погружённый в мистическое пространство родовой стихии, с течением времени поэт всей душой воспринял православную картину мира. Однако, как и в народной вере, живое прошлое в его поэзии неразрывно соединялось с трепещущим настоящим, мир славянской природы причудливо сочетался с христианством.
Народный мистицизм в церковной публицистике получил название «двоеверия». В нём содержится определённый элемент духовного осуждения, по бытовому примеру – некая попытка усидеть на двух стульях. Между тем, всякое новое укореняется в нравственном и бытовом укладе лишь тогда, когда оно развивает уже сложившийся распорядок, вычленяет в нём главное, кристаллизует ещё только нарождающееся, освещает реальность и придает ей внутренний импульс к развитию.
Разумеется, прежний уклад в этом контексте не должен быть порочным, по сути – безверным, требующим отречения и покаяния. К слову, именно таким мы представляем римское общество времён его языческого упадка.
Православная вера врастала в славянское миропонимание, отчасти переплеталась с ним и проясняла христианские координаты, в соответствии с которыми русский человек теперь старался жить и верить во Христа и своё Спасение. Очевидно, с теми или иными отличиями, так происходило везде, где была проповедана евангельская Истина. Но на Руси взаимопроникновение христианского и древнеславянского обретало свои пропорции, не похожие ни на что другое. По прошествии веков, таким образом, сложились два взгляда на русскую православную веру.
Один – строгий церковный, догматически правильный и непримиримый к народным приметам, исток которых теряется в глубокой древности. Другой – сугубо народный, бережно сохраняющий осколки мистики архаических времён. Причём сухой церковной «букве» часто сопутствовала «неправильная» христианская доброта простых мирян. И напротив, жестокие нравы селян порой смиряла истинно апостольская последовательность деревенского батюшки. Здесь важно отметить, что «двоеверные» приметы во всей своей полноте проявляются в существовании «на земле», в городе они угасают, вырождаются и подвергаются самым разным вольным искажениям.
Между тем родовая славянская мистика для русской культуры имеет исключительно важное художественное значение. Не случайно А. Афанасьев назвал древние воззрения славян на природу «поэтическими». Также и всё христианское удивительно преображает русское литературное и фольклорное слово. И потому стоит говорить о «двоеверии» русского народа не как о досадном недостатке, который с веками почему-то не исправляется и не исчезает, но как о корневом народном свойстве. Его стоит изучать, а попутно создавать художественные образы, которые будут утверждать то главное, что способно удержать и укрепить русскую жизнь – её родовое начало. Потому что другого русского народа – «правильного», соответствующего догматическим «прописям», христиански стерильного – у нас нет. А тот, к которому мы принадлежим, обладает рядом особенностей, и они сообщают его облику удивительное обаяние и глубину.
Так художественный мир Юрия Кузнецова оказывается в эпицентре дискуссий о народном русском характере и о духовной принадлежности русского человека.
Известно, что, приступая к созданию поэм о Христе, Кузнецов стремился показать живого Спасителя. В этом намерении нет авторского желания представить Сына Человеческого «плотью и кровью» (к чему тяготеет, скорее, западное католическое сознание) – в противовес Его исключительно книжному облику. Главным в творческой задаче было другое: нарисовать «словесную икону», которая явила бы читателю живой характер Иисуса: Его грусть, смех, жалость, гнев, задумчивость, принадлежность к бытовому человеческому миру и одновременно – высоту Божественного парения над этой обителью страданий и горечи, лжи и минутного торжества.
Поэмы полны скрытых знаков и предзнаменований, смыслы множатся и никогда не превращаются в плоскую дидактику, что так свойственно протестантской литературе. Повествование же отличается определённой русификацией Предания, – она сказывается очень часто в бытовых наблюдениях автора, в движениях характера главного героя, в стиле авторской речи. И здесь строгие евангельские сюжеты отчётливо сближаются с фольклорными русскими духовными стихами.
В евангельских текстах крайне мало знакомых каждому по обыденной жизни мимических и душевно-психологических черт Христа. Погружённый в бытовую среду человеческого существования, Сын Божий, по логике земных событий, должен уставать, радоваться, проявлять нежность, быть молчаливым, шутить, сокрушаться...
Народ восполняет этот информационный пробел в духовных стихах, приближая Бога к каждому маленькому человеку, прекрасно владея чувством меры и не скрадывая дистанцию между погружённым в суету обычным смертным – и Победившим смерть. Небо оказывается рядом с простолюдином, ангел может разговаривать как-то по-житейски, демоны являют свою злобу в узнаваемых земных формах, предметы полны скрытых до времени значений. И всё это связано воедино лиризмом повествования, разговорностью ритма и, практически, полным отсутствием высокопарности.
В такую христианскую канву вплетается таинственный мир старой славянской мистики, которая связана с природными явлениями и прежним укладом, на протяжении веков сохранявшим связь человека с землёй, водой, огнём и воздухом. Однако это причудливое духовное соединение родового и христианского лишено всякого упоминания о старом языческом пантеоне славянских богов. Удивительным образом народное сознание переустроило образ Вселенной, срастив органическое присутствие человека в мире с нравственной иерархией бытия.
Сегодня, говоря о народной вере и Православии, необходимо ценить их взаимное присутствие в русском ментальном пространстве.
Приближаясь к земле, всё небесное испытывает её тягу, появляются тонкие корневые нити, которые нельзя предусмотреть заранее. В свою очередь, всё земное, устремляясь к небу, освобождается от второстепенного – в самом последнем, апокалипсическом смысле такого определения. Это напоминает контур рождественской ели: нижние ветви стелятся по земле, растут по-над почвой, а вершина, будто стрела, оттолкнувшись от земли, смотрит в небо. Подобный образ похож на русское родовое древо, к которому привито Православие.
Юрий Кузнецов первым осознал смысловую широту и художественное богатство целостного восприятия славянской традиции и христианской веры. Ещё звучат запальчивые обвинения поэта в кощунстве, в нарушении «буквы» Предания. Однако с каждым годом читатель всё более понимает: трагическая сложность русской жизни, загадочный космос русской мистики, простота и искренность русской православной веры – были поняты и художественно воссозданы Кузнецовым как никем другим в отечественной литературе.
Русское бытие в его безбрежности и русский характер в его теплоте, удали и стоицизме – вот два важнейших вектора поэзии Юрия Кузнецова и одновременно – никем и никогда не отменяемая задача нашей великой литературы:  вчера, сегодня и завтра.
 
2012
 
НА ЛАДОНЯХ МАТЕРИ-ЗЕМЛИ…
 
Родное в стихотворении Юрия Кузнецова «Птицы»
 
В поэзии Юрия Кузнецова отчетливо внимание автора к родовым связям. Тема отца долгое время не уходила из зоны его художественного внимания. А образ матери содержал в себе смысл некоей пуповины, соединяющей лирического героя не только с родом, но и с евангельскими заповедями. Молитва, зашитая материнской рукой в подкладку кубанки, называется поэтом «молитва родины святой». И здесь уже есть приметы соединения общего, родового и личного, христианского.
Две стороны духовной организации русского человека были важны для Юрия Кузнецова – чувство рода и чувство нравственной правды, которая отражена в фигуре Христа-Спасителя. Отрекаясь от этих двух идеалов, русский человек теряет себя и становится частью толпы, лишенной как лица, так и души.
Небольшое стихотворение «Птицы» написано в 1996 году. Возможно, его образная канва основана и на вполне реальном случае: на раскрытую Библию опустились несколько птиц, раскричались и стали клевать друг друга.
Между тем, взор художника видит знаки бытия, которые свидетельствуют об ином пространстве и ином течении времени. Конкретные события становятся ключом к масштабным явлениям, а поэзия оказывается единственным духовным инструментом, который позволяет раскрыть большие смыслы и поведать о них доступными словами, опираясь на простые предметы и уже знакомые коллизии.
 
То не шум семейного совета,
То не камень веры пал на грудь, –
На страницы вечного завета
Птичья стая села отдохнуть.
 
Отдохните, птицы, отдохните,
Подремлите, милые мои,
На страницах самой мудрой книги.
На ладонях матери-земли.
 
Развертывая сюжет о птицах, в финале Кузнецов уточняет этот  мифологический образ и упоминает о пролетающих душах: по определению, бессмертных, одна из которых «осталась умирать». Появляются новые фигуры, придающие стихотворению трагический «человечий» смысл. Причем, возникают они контрастными парами: деды – внук; дети – мать. Через них проходит линия разлома русской жизни:
 
…И кричат все птицы как одна.
Все они клюют больную птицу –
Им такая в стае не нужна.
 
Пролетали души, пролетали,
А одна осталась умирать…
То ли деды внука заклевали,
То ли дети заклевали мать.
 
«Трепещут в ужасе страницы» вечной книги: заповедь, утверждающая родовую связь – «почитай отца твоего и мать», разрушается. И перечеркивается ее важнейшее следствие-обетование: «да будет тебе благо, и будешь долголетен на земле».
Не случайны анафорическое соседство и образная перекличка мистических страниц с материнскими ладонями, будто лелеющими свое дитя. В повествовательном («птичьем») контексте стихотворения очень четко обозначены акценты, обладающие родовыми признаками– «семейный совет»; «стая»; «ладони матери-земли». Конфликт возникает именно в этом пространстве, когда забываются правда и справедливость, воплощенные как в образе «завета», так и в древнем славянском олицетворении: «мать-сыра-земля».
Умирает не только человеческая душа, кажется, сама почва теряет плодородные свойства, становится пылью, и высыхает способность возобновлять жизнь в пределах русского космоса.
Последним словом-фигурой в развитии сюжета становится «мать», которую «заклевали» дети. По существу, перед читателем – образ отречения от прошлого. В нем есть отблеск апокалипсической конечности бытия, когда утрачена любовь и торжествует эгоистическое, беспощадное своеволие. Разрываются кровные узы, старики поднимают руку на вчерашних младенцев, а подросшие дети отрекаются от материнского лона. Исчезает связь времен, и пресекается всякое продолжение:старому никто теперь не наследует, молодое лишено самой главной своей опоры.
В стихотворении «Птицы» Юрий Кузнецов иносказательно ведет речь о русском человеке как о главном действующем лице в истории своего рода и в границах своего духа. Чувство правды – вот подлинный проводник для русской души, изнуренной нравственными поисками. Не общий враг призван объединить русский мир, не битвы с ветряными мельницами, которым нет конца, – но понимание родовой судьбы, готовность подставить плечо и возвысить голос в роковой час, способность любить родное и никогда от него не отрекаться.
 
2013
 
ПРОЛЕТАЯ  НАД  ЧАСТЯМИ  СВЕТА…
 
Пространство и действие в стихотворении Юрия Кузнецова
«В воздухе стоймя летел мужик…»
 
У Юрия Кузнецова есть стихотворение, датированное 1990 годом, которое на фоне высших достижений поэта кажется вполне непритязательным – еще один литературный оттиск парадоксального художественного дарования автора, и не более того... Речь идет о 12-строчном сюжете «В воздухе стоймя летел мужик…». Однако на фоне любопытных характеристик героев и всего происходящего в этой истории в ней есть некий ключ к пониманию метафизики пространства у Кузнецова и своеобразного определения места художника в координатах мироздания. Приведем текст  целиком – так и детали будут ясны в рамках полного художественного высказывания, и станет прозрачней логика нашего рассуждения. А очередной миф поэта окажется показательно ярким соединением многих других важнейших черт его индивидуальной вселенной.
 
В воздухе стоймя летел мужик,
Вниз глядел и очень удивлялся
И тому, что этот мир велик,
И тому, что сам не разбивался.
 
Так-то так. Но он не знал того,
Пролетая над частями света,
Что таким представила его
Дикая фантазия поэта.
 
Между тем поэт о нем забыл:
Голова на выдумки богата,
А мужик летит среди светил,
И, пожалуй, нет ему возврата.
 
Здесь есть отголосок философии деизма, согласно которой Бог однажды сотворил мир и более участия в его судьбе не принимает. В какой-то мере фигура поэта сопоставима с образом Создателя, как минимум, в том, что художник воспроизводит мир, будто соревнуясь с Вышними силами. Это так, и сама судьба земного творца представляется двусмысленной – изначально сопряженной с самыми разными искушениями.
Между тем, обратимся к приметам пространства, которые возникают в стихотворении Юрия Кузнецова.
Мужик летит, не глядя вперед, на воздушную дорогу, словно подчиняясь чьей-то воле, и напоминает пассажира авиалайнера, который вглядывается в  земные картины под крылом самолета. Мир для него велик, главным образом, потому, что конца этим картинам не предвидится, и пространство необъятно по направлению движения – иных деталей здесь просто нет, боковое зрение, кажется, вовсе отсутствует. Это очень важная характеристика человека – и реального, погруженного в суету текущего дня, и «образного», действующего внутри литературного произведения, в нашем случае – поэтического мифа.
Для автора очерченное пространство поверяется узнаваемыми приметами существования, отчетливо земными, но главным мерилом этого космоса становится мужик, оторванный от родового корня и несущийся в смутную даль. Он лишен притяжения земли, которое представляется в контексте стихотворения почти косным, и воодушевлен переменами, произошедшими с ним по воле поэта – впрочем, о том он не знает, практически, ничего. Интересно, что многочисленные глаголы небольшой фантасмагорической кузнецовской истории мало определяют действия героя в пространстве. А глаголов, которые бы эту (нами узнаваемую, но чуть измененную) вселенную зафиксировали бы отчетливо, здесь совсем нет. За исключением одного: ведь мужик-то все-таки в ней летит, а это вещь – диковинная!
И перед нами возникает отпечаток или видение пространства совсем другого, в котором обретается мысль поэта – плодотворная и неуемная в своих устремлениях. У Кузнецова образ пространства физического (с которым он как художник в пределах реальности может вытворять все, что ему угодно) соединен с пространством потаенным, внутренним, крайне трудно определимым снаружи – будь то соглядатай или аналитик. Оно напрямую связано с бытованием духа автора (в стихотворении – «дикая фантазия поэта») и является важнейшей и ни на что не похожей чертой его художественного мира.
Практически любое сюжетное пространство внешнего мира Кузнецов через отдельные точки соприкосновения соединяет с пространством собственного творческого «Я». И знакомая читателю действительность предстает измененной в существенных деталях и странной, что понимается как некая поэтическая особенность автора.
Однако многие диковинные штрихи картин, возникающих под пером Юрия Кузнецова, имеют отсвет бытийных смыслов. Эти последние дают нам истинное понимание происходящего вокруг нас, а также – происходящего в границах стихотворного сюжета. Мы не можем сказать: вот мистическое предназначение Кузнецова-поэта, – тут все не так очевидно, как хотелось бы восторженному читателю. Но внутреннее пространство его напрямую подключено к бытийным процессам, которые сопряжены с таинственным перетеканием смыслов и скрытыми акцентами в наглядных событиях. Такова специфика зрения поэта, и таково его движение через наш мир.
Обычный человек видит только внешнюю канву изменений окружающего мира. Тогда как поэт наблюдает истинные значения предметов, людей, действий. И выстраивает случившееся в соответствии с его сокровенным началом и в виду его отдаленного результата, исторического эха.
Можно представить поэтическое пространство Юрия Кузнецова как сферу, в которую заключен действительный мир, довольно свободно в ней перемещающийся. Точно так же этот космос поэта вложен в Божественную сферу-пространство, в которой сам земной творец и его пределы относительно малы. Отчасти они похожи на тот первый мир, реальный, облекаемый поэтической метафизикой.
Эти три условные сферы могут дать нам хоть какой-то ответ на вопрос: кем был Юрий Кузнецов – визионером, живущим на земле; навигатором земных процессов; проводником читателей по дебрям современности, когда только миф может внести некоторую ясность в происходящее, пронизанное абсурдом; посредником меж мирами? Вовсе нет.
Отодвинем в сторону Кузнецова-человека и посмотрим на его поэзию иначе. Вся она похожа на луч, соединяющий края Божьего замысла и края человеческой жизни, когда грандиозность метафизических событий становится неотделимой от человеческих чувств, когда знак свыше находится рядом со знаком живой теплоты и конкретной детали. Эхо подобных умозаключений можно найти в земном присутствии Христа, в его душевных движениях навстречу ученикам, родным, грешникам, врагам... Неслучайно Юрий Кузнецов всем сердцем старался «увидеть» Спасителя,
 
Что ходил по росе
И сидел у ночного костра,
Освещенный, как все.
 
Его поэзия устроена высшей силой именно так, чтобы этот конечный замысел, устремление поздних лет, оказался не только венцом всего созданного Кузнецовым, но и ключом ко всем его стихотворениям, от «А» до «Я», к его личности – удивительной, противоречивой, до конца не разгаданной и земной лишь отчасти. 
 
2014
 
        
РАЗОРВАННЫЕ СТРАНИЦЫ
 
Сюжет стихотворения Юрия Кузнецова «Деревянные боги»
 
 
Бредет и скрипит по дороге
Солдат об одном сапоге.
Скрипят деревянные боги
В его деревянной ноге.
 
Юрий Кузнецов
 
У Юрия Кузнецова есть стихотворение «Деревянные боги», датированное 9 мая 2003 года. По историко-литературным приметам этот текст перекликается с иными вещами автора: во-первых, посвященными военной теме, роковой, страшной для русского человека; во-вторых, тематически он сопряжен с последним периодом творчества поэта, когда взаимоотношения древнего русского бытия и Православия вступили в его стихотворных сюжетах в напряженный диалог.
Русский человек в поэзии Кузнецова, по существу, является образом всего народа. Об этом уже говорилось не раз, однако многие качества главных героев стихотворений словно бы и не расширялись до категории народа даже при внимательном прочтении авторских строк. Опасение быть поверхностным в этом вопросе вполне резонно, однако одновременно исследователь тем самым ограничивает круг своих наблюдений над поэтическим текстом локальными характеристиками, тогда как поэта занимали вопросы фундаментальные, проясняющие черты русского бытия, русского менталитета, русского обыкновения и характера русского человека.
В «Деревянных богах» перед читателем возникают обозначенные легкими штрихами черты Большой Войны и солдата-защитника Отчизны; древней веры и европейского христианства, во многом пребывающего на русской почве в виде буквы церковного учения; растерянного народа, который после великого испытания вновь стал населением; наконец, мистической Дороги – по ней бредет одноногий воин вслед за невидимыми старыми Учителями, отринутыми в прежнее, уже давнее время.
Нужно сказать, что поэзия Юрия Кузнецова беспощадна к читателю: здесь не обходятся острые углы, в повседневности заботливо задрапированные массой оговорок – противоречия являют себя так, что, кажется, снять их и прийти к разумному соединению взаимно спорящих сторон русской жизни совершенно невозможно. Однако поэт совсем не стремился к столкновению противоположностей, он видел себя наследником прошедших эпох, которому необходимо правильно распорядиться «бытийным имуществом», чтобы в духовном отношении построить завтрашний день прочно и в согласии с главным содержанием минувшего времени.
Обратимся к событиям и персонажам стихотворения «Деревянные боги».
По старой разбитой дороге бредет солдат с деревянной ногой. Впереди идут странные и непостижимые «деревянные боги», издающие загадочный скрип, отзывающийся в самодельном протезе путника.
 
Солдат потерял свою ногу
В бою среди белого дня.
И вырубил новую ногу
Из старого темного пня.
 
Скрипучие «вздохи труху по дороге метут», и встречный народ в страхе разбегается. Деревянные боги идут «в неведомый темный конец» из старого «темного дня». Наконец, они «прошли на великий покой», навсегда отделив себя от солдата и «народа». На дороге остался только одноногий странник.
В этом контексте все смысловые детали имеют расширительное значение. К примеру, солдат, потомок народа, отказавшегося от старых богов, вдруг потерял телесную гармонию и утратил способность передвигаться, преодолевать трудный путь. И вот в помощь ему дается «новая нога», изготовленная в мифологическом пространстве и времени из старого деревянного идола – так христианское вероучение называет богов языческого пантеона. Над этим сюжетным поворотом витает семантическая дымка: тело христианина – его храм; православный воин защищал родную землю, и тело после боя стало ущербным; помочь солдату смог только пень, из которого когда-то было вырублено изображение языческого бога; теперь солдат может с трудом идти, опираясь на деревянную ногу, подаренную ему древним божеством. И так, медленно преодолевая разбитую в веках дорогу, он движется вперед, попеременно ступая на уже искусственную «языческую» и на оставшуюся живой «христианскую» ногу.
Конечно, подобный, во многом одномерный интеллектуальный ракурс весьма уязвим. Он не может выступать в качестве главной художественной фиксации смыслов и положений в стихотворении. Однако перед нами – несомненный отсвет русского бытия, в образном виде он содержится в этом мифологическом сюжете Юрия Кузнецова.
Обратим внимание на восприятие солдатом происходящего:
– он не видит деревянных богов;
– он не видит России, христианской, православной страны;
– «он слушает скрипы пространства»;
– «он слушает скрипы веков».
Солдат «потерял свою ногу в бою», «вырубил новую ногу <…> из пня» и теперь бредет «по старой разбитой дороге».  Если посмотреть на действия героя, раскрывая их значение в реальном смысловом поле, то перед нами предстанут жестокий бой, горький мирный труд и лишения, путь к неведомой цели.
Вместе с тем, сама дорога здесь кажется пунктиром исторического движения европейской цивилизации, чье христианство «голодным огнем» сожгло старых богов родной земли. Кроме того, Великая война случилась в самом центре христианского мира – в поэтических координатах «белого дня». Мучительные шаги почти вслепую по разбитому пути все еще связаны с ощущением присутствия деревянных богов, которые тоже перемещаются в этом направлении. Их движение – определенно вынужденное, но они, кажется, подсказывают солдату, как идти: так проводник ведет странника по болоту, указывая кочки и топь. Но очень скоро деревянные боги удалятся «на великий покой». Истекает время их присутствия в русском пространстве – теперь уже окончательно, бесповоротно…
Примечательно, что солдат в сюжете оказывается тонким образом русского народа, а сам «народ» превращается в население, забывшее о собственных корнях – и родовых, и православных. Очевидно, «солдат» – главная характеристика русского человека, отодвигающая любые другие его приметы и качества в стихотворении Юрия Кузнецова.
И вот в эпоху христианства защитник отчего края бессознательно обращается к древнему родовому укладу. Еще вчера на поле сражения добра и зла он пролил собственную кровь, принеся эту жертву самоотверженно и безоглядно, готовый по-евангельски «положить живот за други своя». Теперь же солдат прислушивается к давним векам, не собираясь отказываться от горького настоящего. Он являет собой фигуру, по внутреннему душевному устроению близкую нам сейчас и одновременно – фигуру древнюю, соединенную с «нервной системой» старой Руси, где природа, человек и семья составляли одно целое.
Между тем, деревянная нога, когда-то бывшая сакральной частью природного окоема, помогает солдату, но не приживается к его «христианскому телу». Эта позиция в стихотворении исключительно важна: деревянные боги опекают православного воина на русской земле, однако не становятся вновь частью его естества. Они могут быть в очередной раз отринуты – так в суеверном ужасе бросается прочь встречный люд, увидев хромого путника и заслышав ни на что не похожий скрип. Но древние божества не исчезнут бесследно, не превратятся в прах и пепел, даже если сжечь их древесные изображения.
В стихотворении мы слышим не только сдержанный голос автора, но и некий гул христианской цивилизации – раздраженный и досадливый. Он прорывает ткань балладного повествования и, не принимая возражений, комментирует русское прошлое и неправильно воплощенное русское настоящее:
 
Мы раньше молились не Богу,
 А пню среди темного дня.
…………………………………
Идут деревянные боги.
Когда же пройдут наконец?..
 
Но вот, по сюжету, они «прошли»: прошествовали, исчезли, отошло их время, утрачено их понимание, растворилась связь русского человека с окружающей природой. Одноногий солдат остался в нынешнем пространстве-времени, когда православная мистика во многом отодвинута церковной буквой. А сама эта буква, к сожалению, часто становится лишь сухой формой, теряя великое нравственное содержание подвига Спасителя.
Как же чувствует себя одинокий увечный герой на изъезженном и исхоженном тракте:
– странник остался на дороге в полном одиночестве – реальном и мистическом, ему не слышен голос небес (хотя в данном сюжете он не звучит вовсе);
– солдат, возможно, уже и не идет по дороге, а застыл на ней – динамика событий в стихотворении останавливает наш внутренний взгляд именно на такой картине;
– эта дорога внезапно стала непонятной – куда она ведет и зачем по ней идти?
– у солдата теперь есть только личная судьба – в отрыве от земного существования она неизъяснимо и тайно устремлена к Христу, что пока еще непонятно и самому путнику;
– все земное для солдата становится чужим и холодным, единство земли и неба окончательно расщеплено на две взаимно враждебные части.
Ассоциативно здесь прочитывается состояние русской души на исходе последнего тысячелетия. Для Юрия Кузнецова проблема органичного присутствия русского человека на своей земле и под своим небом – физическим и духовным – была самой важной. Он старался обозначить ее приметы и главные нервные точки средствами поэтического мифа, когда все самое существенное автор читателю показывает, а не называет.
В «Деревянных богах» неявно присутствует мысль о «недостаточности» христианства для органического русского человека, лишенного исторических корней в том числе и в результате крещения. У других европейских народов подобного провала исторической и духовной памяти не найти. Вот почему русский так одинок в этом мире: прежде он был вписан в контекст природы, а теперь существует рядом с ней. И даже наперекор ей, полагая себя земным владыкой – в действительности, ущербным, глухим и незрячим.
Перед нами вовсе не православные признаки богооставленности – уныние, маловерие. Но отчетливые черты «природооставленности» – отсутствие опоры на земной распорядок, который ныне оторван от русской души и закреплен в статусе враждебного, чужого. Нет уверенности в привычном и простом, способности воспринимать зверье и растения по-родственному, входить во времена года с интуитивным крестьянским и охотничьим чувством окружающих перемен. Вот почему телесная жизнь русского человека оказывается во многом рассеянной, лишенной своего естественного начала.
Стихотворение, по существу, является трагедией: победитель в Великой войне за отчий край не находит внятного языка, который позволил бы ему общаться с родной землей. Солдат улавливает только малопонятные «скрипы», и для него это единственный способ услышать голос почвы. Подобная безъязыкость русского человека гнетет автора, рисующего в финале картину почти космического одиночества главного героя.
Юрий Кузнецов в центре стихотворения «Деревянные боги» наметил абрис европейской цивилизации, христианства буквы, а не дыхания. Тогда как живой фигуре Спасителя уделил огромное внимание в своих последних поэмах и стихах. Он старался не сводить в духовном сражении старую русскую веру и Православие, но как мудрый художник и наследник всех эпох отечественной истории пытался восстановить в русском сердце разорванные страницы древности. Не разделять и доводить до чистоты, но понимать и беречь достигнутое, видя в этом единственный путь русского самопознания.
 
 
 
РОДОВЫЕ  ПРЕДАНИЯ  И  ПРАВОСЛАВНАЯ  СУДЬБА
 
Юрий Кузнецов и духовный стержень его поэзии
 
Вот уже почти двенадцать лет прошло со дня кончины Юрия Кузнецова. Его творчество обрело биографическую законченность и теперь рассматривается как путь от одной вехи – к другой, от первоначального поиска главной поэтической идеи – к высказыванию окончательному, в свете которого всё предшествующее приобретает особый смысл и динамику развития.
Между тем, до сих пор не прекращается глухой спор вокруг эстетики и духовного стержня поэзии Кузнецова. Одни считают его гениальным поэтом; другие с пренебрежением, достойным лучшего применения, отзываются о его попытке стянуть разрыв дохристианской мистической жизни русского человека – и его более поздних евангельских трудов и подвигов.
Мы знаем, что, по существу, на пустое место в архаические времена пришёл к евреям Ветхий Завет – когда и нравственных привычек не было у этого древнего дикого племени, когда отсутствовала сокровенная общая жизнь с природой и прежние верования и начатки философии не спорили с Откровением, ошеломляющим и часто зримым. Другое дело – поздние славянские века: со своей мистикой, соединением в общий круговорот жизни человека и окружающей его среды. Глубокие взаимоотношения с полем, лесом, водой, небом отличали принявшего крещение русского крестьянина или охотника от древнего еврея, жившего порой в скудном пустынном месте, где всё внешнее служило лишь удовлетворению практических нужд, составляло часть его бытовой жизни.
Такое несовпадение обстоятельств, в которых произошли явления Ветхого и Нового Заветов, для славянства нуждается в дополнительном осмыслении. Во внимании к душевному устройству наших предков, в поиске тех человеческих качеств, что нашли свое продолжение в последующих поколениях, для которых православные подвижники стали безусловными фигурами русской жизни. Невозможно начать заново историю рода с момента его преломления в духовном и мистическом смысле. И нельзя требовать от православного человека достоинств русского воина, землепашца, строителя – без объяснения его родовых черт, общих и для «крещёной» эпохи, и для былинных столетий.
В самом общем «контурном» смысле, Юрий Кузнецов занимался именно этой стороной нашего бытия, которое чуткое око поэта видело в сиюминутных проявлениях современной жизни. Его перо обращалось к мифу, и таким образом снимались пунктуальные стяжки времён и событий, а существование героев соединялось с общим иррациональным полем, где мистика происходящего органически связана с непрерывностью русского и славянского рода.
Поэмы о Христе венчают художественный путь поэта. В них в полной мере отразилось его представление о главном смысле человеческой истории. Надо сказать, что современность перенасыщена самой положительной дидактикой, с одной стороны – и неустанным навязыванием всякой низости, с другой. Причём падение в нравственную бездну очень часто сопровождается сострадательной и психологически убедительной риторикой, которая отвлекает человека от высоких задач и убеждает его в необходимости непрестанного внимания к собственной личности. Это вербальные координаты нашей эпохи, и с ними необходимо считаться. Потому так важно было для Юрия Кузнецова воссоздать облик «живого» Христа, обладающего психологическими приметами, которые, несомненно, присутствуют в Евангелии, но – как будто спрятаны за значительными событиями и кажутся мимолётными и почти необязательными. Так, в Кане Галилейской Спаситель не хотел являть чудо, но Мать попросила его об этом, – и здесь подразумевается некая скрытая от внешнего взгляда коллизия. Христос отвечает Иуде в момент пленения: делай, что решил – и можно только догадываться, какие чувства охватывают Его в эти мгновения. Лишь тоска в Гефсиманском саду стала психологическим источником, получившим дальнейшее художественное развитие, все иные оттенки переживаний, вполне понятные подготовленному человеку, отодвинуты на второй план. Они нуждаются в тонкой расшифровке и объяснении, которое станет очевидным для любого читателя священного текста.
Стоит заметить и то, что описание Райского Сада у Кузнецова насыщено символами и знаками, а происходящее отличается зримыми деталями и характеристиками. Сам же образный срез мистического мироздания в поэме «Рай» находится в полном согласии со всеми другими произведениями поэта. Перед нами – панорама прошлого, настоящего и будущего, с которой сдёрнута плотная пелена материального, и обнажена бытийная суть. В этой непостижимой картине есть место человеку и миру, Богу и великому замыслу о Создании.
Однако и теперь встречаются суждения, в которых имя Кузнецова предстаёт в каком-то творчески-бытовом контексте, а интонация разговора о нём носит приятельский и снисходительный характер. Нет сомнений, всякое воспоминание о мастере дополняет его портрет. Тем не менее, есть вещи вторичные и по значению обманчивые, которые время от времени претендуют на «последнюю правду» о художнике, снижают значение созданного им, а саму его фигуру составляют из черт ничтожных, очень часто являющихся отражением личности повествователя и специфики его приземленного зрения.
Поэзия Юрия Кузнецова – парадоксальная художественная вселенная, которую можно понять лишь изнутри. Но прежде – уяснив собственную роль: и в соотношении с родовыми преданиями, и в контексте общей православной судьбы. Только тогда этот таинственный и чудесный мир откроется внимательному и бережному читателю и обнажит свои законы.
 


[1] Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. – М.: Мысль, 1978. С. 388.
[2] Примечательно, что по Преданию, на Четвёртый День создал Бог светила и поставил их на тверди небесной, чтобы управлять днём и ночью и отделять свет от тьмы
Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.