Суровый счёт ведите всем утратам

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Библиотечество

Автор: Анатолий Парпара

Просмотров: 2612

2011 год, Выпуск № 4

В конце 1979 года поэту Василию Дмитриевичу Фёдорову была присуждена Государственная премия СССР за произведения последних лет. Радости не было предела, когда я об этом узнал. Единственно, что меня в тот момент смутило, так это странно-обтекаемая формулировка. Но я понимал, что объявить на весь мир о вручении Государственной премии за ироническую поэму в семи песнях «Женитьба Дон-Жуана» для идеологов советского времени было делом невозможным.

И всё же радость такого признания (а для меня и восстановления справедливости) клокотала во мне неистово. Я должен был разделить пьянящее чувство победы с поэтом и позвонил ему домой, но телефонная трубка на звонки не реагировала. Тогда я помчался в Центральный Дом литераторов, где обычно по вечерам Василий Дмитриевич гонял шары в знаменитой бильярдной.

Не успел я открыть тяжёлую дверь писательского особняка, как увидел Фёдорова, идущего навстречу, к выходу. Я кинулся к нему с поздравлением, но он охладил мой восторг неожиданно ироничным «Переживём и это!». Его восклицание напомнило мне знаменитую фразу из притчи о царе Соломоне: «И это пройдёт тоже!».

Почему же так ответил Василий Дмитриевич мне, немало сделавшему для публикации этой поэмы непроходимой ранее через цензуру?

Для ответа на этот вопрос придётся вспомнить предысторию.

 

Начало влюблённости

В декабре 1960-го года я оказался в увольнении в Таллине, бродил узкими улицами в центре города, любовался старой готикой и, чтобы окончательно не закоченеть в бушлате и бескозыркеот негостеприимного, пронизывающего до костей ветра, летящего с Балтийского моря, заскочил в книжный магазин. Медленно оттаивая от студа, я рассматривал книги, лежащие на витринах, вчитываясь в неизвестные мне имена эстонских писателей и поэтов, изданных на русском языке, как вдруг зоркий глаз мой зацепился за что-то знакомое. Я взял в руки книгу, развернул обложку вширь: по всёму объёму разливалось, как мне показалось, зеленоватое море с белыми льдинами посередине, а с правой стороны упирались в край рисунка чёрные стволы русских берёзок. На льдистом фоне чёрным шрифтом – имя автора: Василий Фёдоров, чуть ниже красным – «Не левее сердца». Заинтересованно раскрыл книгу – стихотворение «Красивым»:

Люблю красивых.
Жизнь их,
Быт их,
Глаза,
Улыбку,
Добрый смех
Воспринимаю, как открытие,
Наиглавнейшее из всех.

В них всё:
И ум,
И обаянье,
И гордый жест, и поступь их –
Мне явится как оправданье
Всех мук моих,
Всех слов моих.

Зачем прекрасными чертами
Так полно каждый наделён?
Красивые,
Они за нами
Пришли
Из будущих времён.

Прочитал и сразу радостный жар прошёл по всему телу. Господи, как же это неожиданно и чудесно: «Красивые, они за нами // Пришли из будущих времён».

К тому времени я, двадцатилетний матрос, уже вовсю бредил поэзией, сам исписывал стихами блокноты и даже кое-что публиковал во флотских газетах, но поэзия Василия Фёдорова, оказалась несравненно гармоничнее, умнее и возвышенней всего ранее прочитанного в книгах современных поэтов.

С того дня я стал искать его сборники во всех магазинах, ведомых мне. Разыскал «Дикий мёд», «Золотую жилу», а позднее купил «Лирику» и книгу поэм «Белая роща». Очень полюбил поэмы «Проданную Венеру» и «Золотую жилу». Поразили они меня ладностью поэтики, крепостью сюжета, а главное – показом сильных характеров из народной гущи. И ещё тем, что эти лирические поэмы, философские по сути, были сильны заботой о национальном воспитании. В них ненавязчиво звучала и родовая гордость за выдающихся людей своего племени.

Прошло четыре года, и я в Центральном доме литераторов на вечере 50-летия со дня рождения лауреата Сталинской премии 1-й степени Алексея Недогонова (1914 – 1948), автора ставшей знаменитой поэмы «Флаг над сельсоветом», услышал выступление его друга Василия Фёдорова. После окончания вечера я подошёл к поэту, окружённому поклонниками, и попросил поставить автограф на листке, вырванным из записной книжки, под написанным мной от руки любимым четверостишием Василия Дмитриевича:

Отдам народу сердце, руки,
Но только пусть не говорят,
Что я слуга народа.
Слуги
Всегда с хозяином хитрят.

И поэт плотными высокими буквами написал:

Вас. Федоров.

16. XI 64.

Вечер Ал. Недогонова.

Я тогда не знал ещё и даже не догадывался о том, что именно в это время Василий Дмитриевич, бывший мастер авиационного завода в Новосибирске, работает над главой «Москва, Москва…» поэмы «Седьмое небо», в которой будут такие строки: «В письме был зов. // О сила зова! // Я растерялся, поражён, // Что так вот странно приглашён // В Дворец культуры Горбунова». В этот Дворец, а точнее в библиотеку его, который был за полтора километра от моего дома на 2-й Филёвской улице, я с восьми лет ходил пешком за новыми книгами. А с тринадцати лет – и в театральную детскую студию, где мне и моим товарищам благородный Виктор Александрович Стратилатов, театральный режиссёр, давал уроки любви к сцене и драматургии. Во Дворец вела дорожка через парк. Об этом, возможно в тот же вечер, вспоминая Алексея Недогонова, поэт и написал:

 

Парк.

Через парк
Во мгле пуржистой
Меня тропинка привела
К творению конструктивистов,
Певцов бетона и стекла.

Кстати, Дворец принадлежал до войны авиационному заводу № 22, а потом заводу № 23, который стал в 1961 году заводом имени Хруничева, а ныне – Государственным космическим научно-производственным центром им. М. В. Хруничева. На этом тогда лучшем в стране авиапредприятии проходил Василий Дмитриевич свою практику. Там же работали и занимались в литературном объединении, созданным ими же Алексей Недогонов и Сергей Смирнов, будущий лауреат Государственной премии России. Возможно именно там, во Дворце культуры завода, и познакомились все трое. Кстати, в 1958 году в это же литобъединение, уже имени Алексея Недогонова, я, электромонтёр цеха № 14 этого же завода, принёс свои первые стихи, которые были опубликованы в нашей многотиражке «Всё для Родины». А уже через десять лет я и сам стал наставником рабочих поэтов...

Это сейчас мне легко соединять воедино судьбы талантливых поэтов в общий узел, а тогда (в 1964 году) я и не догадывался, как печально и счастливо всё это завяжется и отразится на моей судьбе.

 

«Я – заведующий отделом поэзии…»

– Ты не хочешь со мной пообедать? – предложил мне Михаил Алексеев, главный редактор журнала «Москва» после заседания редакционной коллегии, на которой представил меня как нового заведующего отделом поэзии. И хотя я в течение шести лет был внештатным консультантом отдела, а месяц назад (в апреле 1975 года) меня приняли в Союз писателей СССР, по некоторым враз похмуревшим лицам присутствующих я понял, что решение главного понравилось не всем. Из-за тогдашней болезненной застенчивости любой косой взгляд мог меня смутить. Это потом работа в «Москве» научила меня выдерживать могучие удары на самом высоком уровне: вплоть до ЦКовских (сказалась флотская закалка), а в тот раз моё настроение сильно изменилось.

Заметив мою перемену, Михаил Николаевич закрыл заседание редколлегии, а меня, собравшегося уйти, тронул за плечо:

– Анатолий, ты не хочешь со мной пообедать?

Приглашение было сделано таким доверительным тоном, что отказаться я не смог

– Пойдём в Дом литераторов, спокойно посидим!

Сидя на удобном стуле, за широким столом под витой старинной лестницей в знаменитом особняке у площади Восстания, слушая мягкий голос замечательного рассказчика, я забылся сердцем от горького предчувствия. Официант принёс нам закуску, филе по-суворовски, маленький графинчик водочки – мы оба любили в меру этот национальный напиток, – и, само собой, пошёл у нас разговор о стихах. Я знал, что Михаил Николаевич был влюблён в поэзию, особенно в творчество Николая Некрасова, мог читать его стихи и поэмы, не запинаясь, часами. Я и сам боготворил не только классику, но и был знаком с творчеством практически всех современных поэтов. И мы легко переходили от одного поэта к другому, читали вслух любимые стихи. Иногда я замечал азартный блеск в его глазах, и тогда он, произнеся две строчки:

Что значит хочет человек,
Как будто дело в человеке…

замолкал, а потом простодушно спрашивал:

– Не помнишь чьи это стихи? Что-то память подводить стала…

Я подхватывал:

Мы все, конечно, целый век
Мечтаем золотые реки.

Мне тогда нравилась озорная «Повесть о рыжем Мотеле…» Иосифа Уткина, и я знал её наизусть.

И тут Михаил Николаевичнеожиданно спросил:

– Анатолий, а ты знаешь, как надо вести отдел поэзии?

– Как?

– А вот так! Только вперёд!

И прочертил рукой прямую линию.

Я не удержался и спросил:

– А можно вести так, как у идущего человека?

– Как это?

– Когда человек идёт, то раскачивается: чуть вправо, чуть влево…

Ему понравилось моё сравнение. Это означало, что у нас может сложиться доброе взаимопонимание.

У меня был горький опыт годового общения (1970-71 гг.) с главным редактором журнала «Наш современник» Сергеем Викуловым, который любил исписывать рукописи поэтов своими безапелляционными замечаниями и восклицаниями, и требовал от меня, чтобы я знал абсолютно точно, кто может придти в редакцию, а кому и незачем приходить. На мои возражения-убеждения в том, что нам важны конкретные произведения авторов, а не их литературная или политическая ориентация, он никак не реагировал, только смотрел на меня в упор, и я уходил ни с чем. Исполняя обязанность редактора отдела поэзии, я не был членом редколлегии, то есть не имел весомого голоса при решении судьбы конкретных стихотворных подборок или поэм, что меня крайне огорчало, ибо я не сомневался в правоте своего отбора. И потому вскоре ушёл из «Нашего современника», дав себе слово никогда не сотрудничать с ним. Слово своё я держу до сего дня включительно, хотя и понимаю, что нельзя переносить взаимоотношения с главным на весь журнал.

Я знал, что по штатному расписанию журнала «Москва» (не всесоюзного и даже не всероссийского, а только городского, хотя и столичного ежемесячника) заведующий отделом поэзии не является членом редколлегии. Потому, поведав об опыте общения с Сергеем Васильевичем, сказал Михаилу Николаевичу, что обещаю привлечь в журнал способных, очень интересных авторов, но для этого мне нужна возможность, конечно, в особых случаях, прямого выхода на него, минуя заместителей…

Надо отдать должное Алексееву: через двадцать дней меня утвердили на секретариате Московского отделения СП России членом редколлегии. Я был счастлив тем, что получил возможность при составлении поэтических подборок, смело и аргументировано высказывать своё мнение на заседаниях редакционной коллегии. Но всей сложности работы я ещё не знал, а о тайнах «московского двора» и не догадывался. Впрочем, я держал в памяти своей стихи Евгения Винокурова: «Я – заведующий отделом поэзии. Позиция зава – позиция страдательная…». Но об этой сострадально-страдательной стороне своей должности я, конечно, не ведал, ибо она оказалась сопряженной напрямую с моей активной деятельностью по поиску и публикации ярких произведений современной поэзии.

Уже через полгода я предложил к публикации поэму «Золотая гора» малоизвестного тогда поэта Юрия Кузнецова. Большинство членов редколлегии высказалось отрицательно об этой талантливой, но дерзкой работе. Особенно смущало, а некоторых и возмущало, вот это место в поэме, описывающее пир великих на Золотой горе:

Где пил Гомер, где пил Софокл,
Где мрачный Дант алкал,
Где Пушкин отхлебнул глоток,
Но больше расплескал.

Они считали, что так непочтительно, даже хамовито нельзя относиться к великому поэту. «Да и кто он такой сам? Автор единственной московской книжки стихотворений – и всего-то. А описывать при помощи вульгарных глаголов («отхлебнул», «расплескал») действия классика ему ещё рановато!» К тому же Юрий Кузнецов в одной из своих недавних статей обрушился на стихи Игоря Шкляревского и Леонида Мартынова (по-моему, несправедливо), а критика, что вполне естественно, напала на него. И, тем не менее, я высказал своё мнение о талантливой работе поэта, добавив, что на фоне сегодняшней общей успокоенности, точнее, дремотном состоянии современной поэзии, «Золотая гора» – явление необыкновенное и сможет пробудить к активному осмыслению жизни других сочинителей. Пусть его видение мировой поэзии – резкий взгляд, для кого-то покажется неправедным, но Кузнецов – оригинален, неравнодушен, молод, а молодость имеет право на дерзость. Такой раздражитель принесёт несомненную пользу отечественной словесности. Да и самого поэта наша публикация может оградить от нападок критики. М.Н. Алексеев согласился, и я срочно поставил поэму в мартовскую книжку «Москвы» 1976 года. По выходе номера из печати «Комсомольская правда» неожиданно для всех сотрудников редакции журнала высоко оценила «Золотую гору». Имя Юрия Кузнецова утвердилось в современной поэзии.

Ещё через полгода я попросил для нас у Владимира Николаевича Соколова рукопись поэмы «Сюжет». Эта многолетняя работа любимого мной поэта была изящной, почти воздушной по лёгкости строк, но весомой по наполнению поэзией, обаятельной по силе зрелого чувства, хотя бессюжетным сюжетом своим касалась и трагедии войны, и проблем быта, и драмы настоящей любви. Она уже успела побывать в нескольких журналах, и везде её отклонили. И так же трудно поэму восприняла редколлегия «Москвы», но всё-таки, опять же благодаря решению Михаила Алексеева, всегдашнего покровителя поэтов, онабыла опубликована в декабрьском номере 1976 года. Её тут же отметили положительными рецензиями в «Литературной России» (поэт Николай Котенко), и даже в «Правде» (критик Михаил Числов).

Сегодня современному читателю не лишне узнать, что именно в то время в общеписательской авторитетной «Литературной газете» шла дискуссия о гибели поэмы. Дискуссия шла плодотворно, убеждая читателя в отмирании этого громоздкого жанра. А журнал «Москва» бился за публикации крупных поэтических работ. Мы не без труда напечатали также талантливую поэму Аркадия Кулешова «Хамутиус» в переводе Наума Кислика. В оригинале она появится в белорусской печати позже! Кстати, опубликовать вместо больших поэм дюжины подборок активных авторов было для редакции делом более безопасным и выигрышным. Сейчас, конечно, покажется странным, если я скажу, что отдел поэзии получал ежедневно более тридцати стихотворных рукописей от русских и национальных поэтов со всех концов страны и даже из различных стран. И хотя, как уже говорилось, ежемесячник орган городской – мы могли бы ограничиться только рукописями москвичей, но Москва – столица огромного государства, и это ко многому обязывало. А то, что в отделах поэзии «Нового мира» или «Юности» работало несколько человек, кроме заведующего, да ещё немало внештатных консультантов, а у нас – только один заведующий и один внештатник, для пишущих стихи не имело значения. Кстати, несмотря на огромный поток поступающих рукописей, мы успевали отбирать стихи способных молодых поэтов. А для публикации их я придумал рубрику «От Москвы до самых до окраин», которая вскоре стала настолько популярной, что редакцию буквально засыпали стихами. Правда, влетало мне за публикации ватаги молодых стихотворцев на заседаниях редколлегии по первое число. Но я-то понимал, за что страдаю, ибо знал, что даже одно стихотворение, напечатанное в толстом журнале, могло оказать влияние на выход книги в областном или республиканском издательстве. И неслучайно «Москва» открыла для читателей немало способных поэтов, здравствующих и поныне.

В начале 1977 года мне становится известно, что Василий Фёдоров закончил работу над поэмой «Женитьба Дон-Жуана». Вскоре в «Огоньке» печатается «Песнь четвёртая» – одна из семи глав. До этой публикации я слышал из уст автора только различные фрагменты поэмы. Василий Дмитриевич любил в кругу немногих друзей читать свои новые стихи, и я не раз становился свидетелем темпераментного и основательного исполнения их. Было такое впечатление, что поэт на глазах слушателей заново создаёт свои стихи и делает нас соучастниками творения поэзии. Читал он уверенно, но мягко, избегая подчёркивать рифмы, как это делают, подвывая, поэты. От этой мягкости интонации шла доверительность, которая вовлекала нас в содействие, заставляла нас следить за полётом художественной мысли.

При последующих встречах я просил его отдать поэму в «Москву», но Василий Дмитриевич отказывался: «Я опубликую её в журнале «Молодая гвардия». Я там – член редколлегии. Меня там любят и обещали напечатать». Но любви сотрудников журнала к Фёдорову оказалось мало. Необходимо было, чтобы умное творение поэта полюбили в цензуре. А в этом достопочтимом заведении современное прочтение легенды о великом ловеласе Дон-Жуане всерьёз не восприняли.А может быть, восприняли подозрительно серьёзно и потому зарубили! Узнав об этом, я выпросил у поэта рукопись. Что не прошло в одном журнале, может пройти в другом, ибо и цензоры разные. На это я и надеялся.

 

Страдания «Дон-Жуана»

Ведь если счастье нам далось трудней,
То радость и торжественней, и выше.
А если это так, зачем самим же
Обкрадываться в гордости своей.
Суровый счёт ведите неудачам.
Особо тем, когда за всех мы плачем.

Да будет слово громом и набатом.
Суровый счёт ведите всем утратам.

(Здесь и далее цитирую строки из поэмы «Женитьба Дон-Жуана» – А.П.).

Вне сомнения, Василий Фёдоров – один из выдающихся поэтов второй половины двадцатого столетия. Его пронзительная лирика, сочетающая наивность младенца с мудростью убелённого сединами старца покоряла читателей неотразимо. И глубоко прав один из поклонников его самобытного таланта сказавший: «Больно и обидно за то, что мы лучше знаем творчество зарубежных авторов, а о таком большом русском поэте знаем очень немного». Завистников же, особенно в среде самих писателей, было предостаточно. Но даже они не отрицали его поэтических способностей. Вот свидетельство Евгения Евтушенко: «Из Фёдорова долго, но безуспешно делали классика при жизни – как бы Большую Берту, направленную против популярности поэтов-шестидесятников. Строки Фёдорова: «Сердца, не занятые нами, без выстрела займет наш враг», «Сердца, да это же высоты, которых отдавать нельзя!» – в годы застоя и борьбы с диссидентами беспрерывно цитировались в официальных статьях. Но человек он был безусловно талантливый, и я с удовольствием предоставляю место в этой антологии ещё одному моему многолетнему литературному противнику» (Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е. Евтушенко. Минск-Москва, «Полифакт», 1995).

Сегодня грустно читать о популярности поэтов-шестидесятников, об их неутолённых амбициях, об их «многолетних литературных противниках». Жизнь устроила им жестокую проверку: обещавшие быть с Россией (т. е. жить, бороться и страдать с ней) они не выдержали испытаний и уехали пророчествовать за границу. Вот и получается, что один – при жизни своей пережил газетный интерес к своему творчеству (хотя и утверждал амбициозно «…если будет Россия, значит, буду и я»), а другой – и после смерти нужен своему народу, ибо провидел многое, и, как бы отвечая ему, писал о России:

О, сколько именем твоим
Страдальчески клялось!
От Мономаховой зари
Тобой – сочти пойди –
Клялись цари и лжецари,
Вожди и лжевожди.

И, конечно, клялись лжепоэты. Сколько обманно-заманных клятв в адрес России мы слышали от них, а все ли подтвердились поступками их. А как красиво они лгали! И как наивно им многие внимали! И насколько глубже понимал природу таких людей настоящий поэт Василий Фёдоров, когда утверждал в своей поэме: «Глупей всего ведут себя в осуде // Добру недоучившиеся люди».

Итак, вскоре толстенная папка – всё-таки семь тысяч строк! – оказалась на моём столе. И тут отдел поэзии, еще не получив согласия редколлегии на публикацию, столкнулся с практическими трудностями. «Женитьба Дон-Жуана» – это 10 печатных листов. Если учесть, что весь объём журнала всего лишь в два раза больше, то уже сама громадность поэмы пугала руководителей журнала. А ведь необходимо было ещё и оплатить поэту, лауреату Государственной премии РСФСР, его многолетний труд по соответствующей ставке. И получалось, что его гонорар съедал весь денежный фонд журнала. Чем платить другим авторам этого номера? Что делать? Положение было поистине плачевным. Советовались втроём: два Михаила Николаевича – Алексеев, его заместитель Горбунов, который курировал отдел поэзии и я. Решили, что будем печатать в трёх первых номерах 1977 года. Уже стало легче. Я подсказал, что можно соединить разбитые интонационно строки воедино и таким образом уменьшить их количество. Тем более, что октава подразумевает восемь строк, а не десять, как было у Фёдорова. Тогда платили деньги за каждую строку, потому и разбивали их обильно Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский и другие поэты. Грешил этим и я.

Но как встретит подобные предложения сам автор? Поневоле вспомнились строки из третьей песни «Женитьбы Дон-Жуана»: «Я горько плачу… // Милые доверьтесь // Моим слезам над выдумкой моей». Доверились автору: он согласился с моими доводами и разрешил сократить всё возможное для сокращения, заявив при этом: «Делайте вместе с Ларисой что хотите, а мне эта поэма надоела до чёртиков».

Поэт ушёл. Мы с его супругой Ларисой Фёдоровной, добротной писательницей и разумным человеком, сели за работу. Путём соединения разбитых строк в одну и отсекания боковых веточек поэмы (пооктавно) нам удалось достичь искомого настолько продуктивно, что пришедший к концу дня Василий Дмитриевич удивился мастерству совершенного: «Удивительно, но смысл моих песен явно не пострадал».

Казалось бы, что всё складывается хорошо, но тут вмешиваются в судьбу тяжко выстраданного произведения непредвиденные обстоятельства.

На следующий день я поднимаюсь по отвесной лестнице на второй этаж редакции, чтобы зайти в отдел поэзии, ивижу, как от кабинета главного редактора ко мне идёт высокая, сгорбленная фигура. Не сразу я понял, что это Василий Дмитриевич. Лицо его было искажено болью. Я впервые видел уверенного в себе поэта в таком разобранном состоянии и обеспокоено спросил его о причине страдания.

– Всё кончено. Поэма погублена. Её окончательно зарубил этот ваш смотритель…

Я догадался о том, что кто-то из членов редколлегии написал отрицательный отзыв и Фёдоров каким-то образом узнал об этом. И стал утешать, говоря, что ничего ещё не решено, что редколлегия будет только завтра, что отрицательное мнение одного – это мнение только одного человека, а не всех. На мои утешения он только бормотал:

– Всё потеряно. Этот у вас всё решает единолично…

М.Н. Алексеева всё ещё не было. Стали приходить на работу сотрудники и, не желая отвечать на их недоуменные вопросы по поводу состояния Фёдорова, я стал убеждать Василия Дмитриевича отложить разговор с главным редактором на завтра. Заботливо проводив его на улицу, долго смотрел, как он сгорбленно идёт в сторону метро «Смоленская».

Поэт Михаил Шевченко в своих воспоминаниях о Василии Фёдорове писал: «Не забуду, как он, никогда не жалующийся на невзгоды, вдруг приостановил меня в коридоре правления (Союза писателей России. – А. П.), с вечной сигаретой в руке, и с болью сказал:

– Знаешь, не ожидал. Никак не ожидал… В друзья ведь лез… Дали ему читать моего «Дон-Жуана». И что ты думаешь? Он такое нагородил на полях рукописи! Чёрт-те что!.. И главное – против публикации…

Замолчал.

- Кто это? – спросил я.

Он назвал Z.Да, того же Z.»

Действительно, при защите диплома в Литературном институте зачитали письмо одного из оппонентов (Шевченко обозначает его латинской буквой Z.), в котором прозвучала резкая критика рукописи стихотворений Фёдорова. Её подхватили другие и… в дипломе выпускнику отказали. Впрочем, сам поэт не сильно огорчился. Но он понимал, что отказ может стать началом судьбы неудачника. «Если друзья-приятелиначинали мусолить случай с дипломом, я отшучивался: «Они сделают меня гениальным». Тогда же и появились строчки:

Пусть недруги бранят,
Терплю, не споря.
Они меня гранят
Себе на горе!

Когда я рассердился и написал такие поэмы, как «Берёзовая роща», «Проданная Венера» и «Золотая жила», те же друзья-приятели стали напоминать Луконину о его письме. На этот раз отшучивался он: «Не будь моего письма, Фёдоров не написал бы таких поэм». Как видите,Василий Дмитриевич в пересказе своего сна «Чёрная прядка букета» (из книги «Сны поэта» – уникальном произведении отечественной литературы) прямо назвал имя этого оппонента. А против публикации «Женитьбы Дон-Жуана» был другой поэт. Но об этом чуть позже.

 

Сражение за поэму

На следующий день собрались на совещание члены редакционной коллегии. Мнение большинства из них я уже знал. Оно полностью подтверждало опасения автора, изложенные в поэме: «Уже редакторов предвижу бденье…». Но я в полной мере понимал, какой духовный подвиг совершил сотворением «Женитьбы Дон-Жуана» Василий Дмитриевич. Он вступил в соревнование с классиками мировой культуры. И какими! Испанским драматургом XVIIвека Тирсо де Молина, первосоздателем образа дон Жуана. Французским драматургом, создателем жанра классической комедии Жан-Батистом Поклеен, известным как Мольер, с его пьесой «Дон Жуан, или Каменный пир». Английским поэтом, лордом Байроном с его поэмой «Дон Жуан». Русским поэтом Александром Пушкиным с его «Каменным гостем»!.. И соревнование это было достойным. Поэма отразила на широком полотне современной жизни нравственные поиски двадцатого столетия. С изящной мудростью, с доброй иронией отметила она все достоинства и язвы современного общества. И не заметить духовного настроя этого произведения было, с моей точки зрения, невозможно. Задумка и филигранное исполнение невиданного для нашего времени замысла потребовала великого напряжения и работы ума человека эпохи Возрождения. Вот почему я жаждал опубликования поэмы и делал всё возможное и невозможное для этого.

Да, сердце моё тревожно ожидало решения. Я был свидетелем того, как за час до заседания к Алексееву зашёл главный редактор «Молодой гвардии» Анатолий Степанович Иванов и сказал буквально следующее: «Миша, я хочу тебе сказать как другу, что мы уже набирали в трёх книжках журнала поэму Фёдорова, но Главлит выкинул её вон. Наши сотрудники из-за этого несколько месяцев не получали премии. (После цензурного запрета надо было набирать новые материалы. Из-за этого сроки выхода журнала задерживались. А такое опоздание наказывалось рублём и било по карману сотрудников. – А.П.) Не пропустят и у тебя. Зачем тебе это нужно? Подумай об этом».

Редколлегия прошла бурно. Шёл серьёзный разговор о качестве и задачах настоящей поэзии. И потому поэму разбирали по косточкам, она трещала по швам, но не рассыпалась. Гарольд Регистан, известный поэт, был единственным, кто выступил с добрым словом в защиту «Женитьбы Дон-Жуана». Остальные члены редколлегии были против, кто резко, а кто и с оговорками. Смысл оговорок был таков: Главлит всё равно не пропустит в печать. Потому и журналу надо с извинениями вернуть поэму автору. Тогда же было донесено мнение и Сергея Васильевича Смирнова, авторитетного поэта, испытавшего на себе неоднократный гнев цензуры. Он напоминал коллегам, как за публикацию его поэмы несколько лет назад, после окрика из Центрального комитета КПСС, пришлось в следующем номере печатать унизительное извинение от имени всей редакции. А уж за публикацию «Женитьбы Дон-Жуана» редакции придётся становиться... короче – в унизительное положение. Конечно, в отзыве поэта звучала обида, нанесённая ему, но было и желание оградить редакцию от нападок свыше.

Я тогда не знал, что сама рецензия случайно попала в папку с рукописью поэмы и оказалась в руках В. Д. Фёдорова, который с ужасом прочитал то, что предназначалось не ему. И, конечно, он тут же позвонил С. В. Смирнову и высказал ему всё, что думает о старом товарище. Что он тогда испытывал можно понять на примере того, как воспринял Виктор Петрович Астафьев в своё время критику его повести любимым им поэтом Василием Фёдоровым, когда он пришёл к нему в кабинет заместителя главного редактора журнала «Молодая гвардия»: «В чём только не упрекал меня, в чём не обличал, чего не городил поэт Федоров — и всё с «идейной точки зрения». Память почти ничего не удержала из той беседы, настолько я был ошеломлён и ошарашен нравоучениями, но обвинение в том, что я оскорбил советских женщин, всё же застряло занозой в моём воспалённом мозгу. Позднее я подружусь с Василием Дмитриевичем, моим земляком, талантливейшим поэтом и пойму, что таким людям, как он, доверять возглавлять что-либо и руководить чем-либо нельзя, не полагается — они не для того рождены. Я никогда не напоминал Василию Дмитриевичу о нашем разговоре, и он делал вид, что тоже его не помнит» (Из комментария ко второму тому «Перевала». 15-томное СС В. П. Астафьева). Кто не без греха, друзья мои!

Огорчительно и то, что Сергей Смирнов подумал, что это я дал его рецензию автору поэмы. С его точки зрения получалось, что я сделал служебный проступок, по сути совершил предательство. Но мне он ничего не сказал, а только перестал писать, ссылаясь на нездоровье, внутренние рецензии на рукописи, присылаемые в журнал. Я же был в полном неведении о причине охлаждения. А моя нелюбовь к выяснению отношений помогла мне перенести это.Мыи до того имели разные мнения о творчестве или рукописях некоторых поэтов, но подобное несовпадение литературных вкусов никогда не мешало нам сотрудничать. Через два года, опять же случайно, в разговоре супружниц Смирнова и Горбунова, прояснилась истина, и Галина Николаевна Смирнова узнала о том, как оказалась рецензия у Василия Фёдорова. А потом узнал и я об этом злоключении с подробностями и извинениями.

Но вернусь к заседанию редколлегии. Наступил мой черёд выступать. В своей явно эмоциональной речи я говорил о работах А. Кулешова, Ю. Кузнецова, Вл. Соколова, которые также трудно пробивались в печать, но они пришли к читателю и были им востребованы. И критики обратили внимание на эти оригинальные поэтические произведения и оценили по достоинству. А ироническая поэма в семи песнях Василия Фёдорова выбивается своей талантливостью даже в этом ряду. Говорил и о том, что после публикации «Женитьбы Дон-Жуана» я с чисто совестью могу уйти из редакции, ибо в ближайшие пять лет ничего более значительного не появится, по моим предположениям, в русской поэзии, и многое другое… Добился я одного: окончательное решение редколлегии отложили на потом. А через три недели с тихого благословения главного редактора поэма ушла в набор. А ещё через два месяца ворчливый автор читал уже сигнальный экземпляр январского номера со своей поэмой. Ещё через два месяца книгу «Женитьба Дон-Жуана», пахнущую типографской краской Василий Дмитриевич Фёдоров держал в своих руках. Концентрированная атака журнала «Москва» и издательства «Современник» на Главлит (директор Ю. Л. Прокушев) закончилась победой русской поэзии.

Конечно, Василий Дмитриевич не раз вспоминал о драматическом эпизоде с рецензией Смирнова, но с каждым годом всё мягче и ироничней. Автору знаменитой иронической поэмы такая разновидность юмора была к лицу.

Последняя встреча, а собственно говоря, две встречи – одна за одной – были с ним на исходе зимы 1984 года. Первая – в Центральном доме литераторов, в фойе которого мы играли с ним партию в шахматы. К нему подошёл Д. Е. Ляшкевич, заместитель директора Всесоюзного бюро пропаганды и сказал, что было бы хорошо, если бы Василий Дмитриевич возглавил комиссию по творческому наследию М. Ю. Лермонтова. Фёдоров отказался от этой чести, ссылаясь на великую занятость, на скорое Всесоюзное совещание молодых писателей и даже похлопал по портфелю, в котором были рукописи будущих семинаристов. А вторая – была через день или два после первой. Я стоял в широком фойе гостиницы «Украина» и ждал своего болгарского товарища, чью поэму переводил тогда. И вдруг меня тронули за рукав. Я оглянулся: Василий Дмитриевич блистал воспалёнными глазами.

– Что ты делаешь здесь, Толя?

– Жду Лучезара Еленкова. Он должен скоро подойти.

– Знаешь, что: давай посидим в баре за рюмкой коньячка.

Я сказал, что неудобно перед болгарским поэтом.

– Знаешь, что: с ним ты ещё успеешь посидеть не раз за столом, а со мной можешь не успеть.

И такая нешуточная правда прозвучала в его словах, что я пошёл за ним вослед.

Мы подошли к стойке бара, сели на высокие стулья, заказали коньячок. К сожалению, память не всё сохранила за прошедшие четверть века, но помню разговор об эпохе Возрождения, оего титане Микеланджело Буонаротти, о великом Данте и его «Божественной комедии». Фёдоров цитировал Пушкина, который заметил, что «единыйплан(Дантова)«Ада» есть уже плодвысокогогения». Я понял, что он увлечён терцинами, а в соперники себе выбрал уже самого Алигьери. Позже я нашёл в его «Терцинах» строки, поразившие меня неподъёмной задачей, которую поставил себе этот могутный труженик в литературе:

 Мне голос некий был: «очнись, Василий,
Восстань!.. Ещё не взята высота,
Другие ещё крыл не нарастили!
Дерзай!.. Дорогой звёзд, хоть и крута,
Постигнешь, как, зачатая звездою,
Земная прорастает красота.

Он уезжал в Ессентуки попить целебную водичку, чтобы восстановить растраченные силы (у него были большие проблемы с желудком ещё со времени работы на авиационном заводе). Я обещал вскоре приехать в этот курортный город, ибо моя тётушка Ольга Филимоновна Левченко, врач, участник Великой Отечественной войны работала в тамошнем санатории и, может быть, именно в том, куда ехал он. К сожалению, судьба рассудила иначе… Василий Фёдоров взял означенную его талантом поэтическую высоту, а нам предстоит ещё наращиватьмощью свои слабые крылья