Анатолий Парпара. Раздумья о Пушкине

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Библиотечество

Автор: Анатолий Парпара

Просмотров: 2023

2013 год, Выпуск № 3

 

 

*     *     *

 

Пушкин задает много загадок. И главная из них – великая работоспособность его. Он умеет неуловимое движение мысли тут же зафиксировать, проанализировать и снова сделать запись-вывод. Он никогда не оставляет на потом задуманное. При так называемой хронической лености, он был создан природой, как абсолютный аппарат для регистрации деятельности человеческой цивилизации. Через него познается целый народ, который, в свою очередь, для многих является загадкой. Более того, он создал законы художественного творчества, как Ярослав Мудрый свою «Правду», как Иван III первые великорусские уложения.

Даже в переделках его, кои он быстро сочинил для читателя («Повести Белкина» – конечно же игра, но какой ум играл!), он захотел дать образец написания энергичной прозы, образной речи, потому и взял банальные сюжеты, чтобы контрастно на этом фоне прозвучали оригинальные  мысли, ибо, мудрец, он понимал, что «мысль отдельно ничего нового не представляет».

Пушкин торопился неторопко дать все образцы известного стихосложения, драматургии, прозы, очерка и критики, чтобы идущие следом развивали и далее его художественные принципы, не отступали от народной правды и правды искусства.

 

*     *     *

 

Прав был Пушкин говоря, что «со временем мы обратимся к белому стиху». Язык поэтических драм позволяет это обращение сделать действенным. Песня же не может пока мириться с немузыкальностью окончаний. И такое соседство говорит о широких возможностях русской поэзии.

 

*     *     *

 

Как много внимания поэт уделяет естественности  в произведениях писателей: «Главное: истина, искренность». (Дурову, 1835 г.); «Искренность драгоценна в поэте». (Путешествие В.Л. Пушкина, 1836 г.) Но это лишь первая стадия становления сочинителя. А далее, по Пушкину, важен ум, «умный разговор», мысли. «Мысль отдельно ничего нового не представляет; мысли же могут быть разнообразны до бесконечности». (Об обязанностях человека. Сочинение С. Пеллико, 1836 г.). «Следовать за мыслями великого человека – наука самая занимательная». И, наконец, его самый значительный критерий оценки таланта: «высшая смелость: смелость изображения, создания, где план обширный объемлется творческой мыслью – такова смелость Шекспира, Данте, Мильтона, Гёте в «Фаусте», Мольера в «Тартюфе». (1827 г.)

Читаю и перечитываю его статьи и дневниковые записи, делаю новые выписки из его работ в свою тетрадь, а возвращаюсь беспрестанно к этим, давно выписанным. Примеряю к себе. Вижу, как мало развит мой ум, как недостаточен талант природный, как ленив я в усилии творческом, но слукавлю сильно, если не порадуюсь задумке моей тетралогии «Предначертания», «плана обширнейшего» моего. Точка приложения к истории отечественной есть. Хватило бы терпения и здоровья для великой работы этой.

 

*     *     *

 

Если бы у Алексея Федоровича Пушкина, у которого умерли три сына и две (!) дочери не было бы еще одной жены Марии, то русская литература не имела бы Александра Сергеевича. Или с отцовской стороны – тоже вопрос? – если бы у Льва Александровича  Пушкина не было бы сразу двух жен и от одной из них (так и не установлено пока от которой) не родился бы будущий масон Сергей Львович, то как мы узнали бы нашего великого поэта? На невидимой ниточке висит рождение гения. И сколько же этих ниточек уже оборвалось!..

 

*     *     *

 

Вот вопрос достойный поэта: «Праздников (по поводу рождения царского наследника. А.А.П.) будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?» Почаще бы проверять свою совесть этим вопросом. И подольше бы задумываться над ответом.

 

*     *     *

 

Веря в пророческую миссию русского народа, он писал: «Освобождение Европы придет из России, потому что только там совершенно не существует предрассудков аристократии. В других странах верят в аристократию, одни презирая ее, другие ненавидя, третьи из выгоды, тщеславия и т.д. В России нет ничего подобного. В нее не верят».

Многое изменилось за это время. Россия выполнила свой гражданский долг, освободив Европу от многих зол, и добровольно взяла часть груза европейских стран на свои плечи, что расценено было по-ханжески: раз взяла – неси. Но на этом наша доброта не исчерпала свои возможности: мы безвозмездно отдали все свои завоевания в Европе, помогли соединиться Германии и добровольно стали выполнять все их условия. В итоге США и Европа расценили наши уступки, как явную слабость, что и привело к экономической слабости. А со слабыми в животном мире жестоко расправляются. Мы это видим на примере Югославии и Ирака. И ни одного рыка со стороны русского медведя, хотя уничтожаются наши союзники. Когда же кончится народное терпение?

 

*     *     *

 

Надо проверить: нет ли связи между мистификациями Пушкина и детищем А.К. Толстого и его двоюродных братьев. Алексей Константинович не только любил пародировать Александра Сергеевича, но соперничал с ним во всех литературных жанрах. И, кажется, только в драматической поэзии был более удачен. Трилогия его о Смутном времени – высочайшее достижение русской поэзии. Но проложил дорогу ему Александр Сергеевич своим «Борисом Годуновым».

 

*     *     *

 

Незадолго до смерти Федор Михайлович Достоевский записал в дневнике, как свое завещание: «Пушкин – знамя, точка соединения всех жаждущих образования и развития».

Более справедливых слов, говорящих об истинном значении великого поэта для русской культуры, я не знаю.

 

*     *     *

 

Невероятно актуальны его слова в адрес цензуры: «...стыдно, что благороднейший  класс народа, класс мыслящий как бы то ни было, подвержен самодовольной расправе трусливого дурака. ...презрение к русским писателям нетерпимо...» (из письма П. Вяземскому, 1823 г.). Интересно предположить, чтобы сказал Пушкин о нынешних «самодовольных расправах дурака», какие гневные стрелы сарказма выпустил бы он в адрес демократической власти, которая ни во грош не ставит современных писателей!

 

*     *     *

 

К моим размышлениям о явлении Смутного времени добавляю и пушкинское наблюдение из дневника от 6 июля 1831 года: «Мнение митрополита Платона о Дмитрии Самозванце, как будто воспитанном у иезуитов, удивительно детское и романтическое. Всякий был годен, чтобы разыграть эту роль; доказательство: после смерти Отрепьева – Тушинский вор и проч. Иезуиты довольно были умны, чтобы знать природу человеческую и невежество русского народа».

Насчет «невежества» можно и поспорить. Я бы заменил его другим, деликатным словом: «доверчивость». Это выдающееся по своей наивности качество русского народа известно врагам нашим и поныне. Но насчет иезуитов Александр Сергеевич не прав: иезуиты действительно оказали огромное влияние на первого и второго Лжедимитриев. Об этом говорят многие документы, вошедшие в научный обиход уже после гибели поэта. В частности, книга Пирлинга (1902 г.) и архив папского нунция в Польше.

 

*     *     *

 

Хорош генерал Бибиков в дневниковых записях Пушкина. Непрост он был и неверно освещается его жизненный путь в произведениях советских писателей. Нелегко жилось умному генералу, иначе бы он не отвечал императрице Екатерине Великой народной песенкой:

 

Сарафан ли мой, дорогой сарафан!

Везде ты, сарафан, пригождаешься.

А не надо, сарафан, и под лавкой лежишь.

 

Или в письмах своих: «Что много довольны, то я изо всех писем вижу, только спросили бы гуся: не зябнут ли ноги».

Пушкин, видимо, хорошо знал о трудностях жизни Бибикова и высоко оценивал его государственные труды.

 

*     *     *

 

Из замечаний Владимира Богдановича Броневского, военного историка к Пушкину по поводу издания «Истории пугачевского бунта» (на создание ее Николай Первый выделил поэту 20 тысяч рублей – сумму по тем временам немалую) видно, как  покровительственно генерал-майор отнесся к увиденным им недостаткам автора, высокомерно утверждая, что книга «написана вяло, холодно, сухо, а не пламенной кистью Байрона» (журнал «Сын Отечества», 3/1835). Это вызвало раздражение Александра Сергеевича. В письме поэту Ивану Ивановичу Дмитриеву от 26 апреля 1835 г. он отбивается от бранящих его работу: «Что касается до тех мыслителей, которые негодуют на меня за то, что Пугачев представлен у меня Емелькою Пугачевым, а не Байроновым Ларою (герой одноименной поэмы Байрона, бунтарь-аристократ, возглавивший народное восстание), то охотно отсылаю их к г. Полевому, который, вероятно, за сходную цену возьмется идеализировать это лице по самому последнему фасону». В замечаниях же Пушкина по поводу «Истории Донского войска» самого Броневского уже ощущается явное раздражение, усиленное сарказмом: «Из добродушных показаний г. Броневского видно, что он в своих исторических занятиях искал только невинного развлечения. Это лучшее оправдание недостаткам его книги».

Сарказм этой фразы понятен. Первый профессионал в литературе, первый историк литературы и второй литературный критик, он не мог простить любительства штатного историка, да еще и снисходительно поучающего. Себя он сек жестче.

 

*     *     *

 

Пушкину было интересно такое признание одного поэта по поводу действий другого поэта: «Дмитриев утверждал, что Державин повесил их (двух мужиков – зачинщиков бунта. А.П.) из поэтического любопытства». Ему хотелось верить в это возможно из-за писательского любопытства.

Нет ли в этом истока раскольниковщины?

 

*     *     *

 

Поразительно пушкинское трудолюбие. Казалось бы, для чего ему сведения о Камчатке? Но посмотрите каковы объемы выписок из книги С.П. Крашенинникова «Описание земли Камчатки». Обзор его мысли необъятен. Он шел как поверхностным – от Камчатки через Европу к Америке, так и глубинным поиском – oт современности к языческой древности. И это не может не удивлять нас, «слабых сынов» его.

 

 

*     *     *

 

После Высочайшего Указа, сделавшего Н.М. Карамзина русским историографом, тот стал получать в год жалования 2000 рублей. Напомним, что брат Александра I император Николай Iвыделил Пушкину в десять раз больше на создание «Истории пугачевского бунта». Впрочем, Александр Сергеевич мог проиграть за ночь в карты и 1200 рублей. Это не упрек поэту, но подчеркивание достоинств самого Карамзина, отказавшегося от сегодняшней славы ради осуществления великого замысла. (Пробуждению русского самосознания уже в наше время помогла публикация в журнале «Москва», в котором работал и автор этих строк, в 1988 году именно «Истории государства Российского» наперекор жестокому партийному давлению архитекторов перестройки и в первую очередь А.Н. Яковлева. Карамзинское творение не издавалось ни разу за годы советской власти, и мы понимаем почему. Но об этом разговор особый). Могу только сказать, что если бы не подвижнический труд Николая Михайловича, то мы многого бы не досчитались в творчестве Пушкина. Недаром же Сергей Львович говорил своему пятилетнему сорванцу Саше, чтобы тот бросал свои забавы и не спускал глаз с Карамзина, когда тот приходил в гости. И этот совет пал добрым зерном на подготовленную почву. Недаром Пушкин посвятил ему «Руслана и Людмилу», «Песнь о вещем Олеге», «Бориса Годунова».

Свое осмысленное изучение истории Николай Михайлович начал в тридцать семь лет. В этом возрасте прервалась жизнь Пушкина. Это говорит только о том, что у каждого свой творческий путь, измеряемый не годами, а созданным. Карамзин, явив «Историю», подготовил этим стремительного ученика, сгоревшего в неустанных трудах.

 

*     *     *

 

Я долго смеялся, прочитав – в который раз! – набросок воспоминаний о Карамзине. В частности то место, когда по выздоровлении, Пушкин явился в высший свет, который обсуждал первые восемь томов «Истории государства Российского» Николая Михайловича Карамзина. «Признаюсь, они (толки) были в состоянии отучить всякого от охоты к славе».

И далее: «У нас никто не в состоянии исследовать огромное создание Карамзина, – зато никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в ученый кабинет во время самых лестных успехов и посвятившему целых двенадцать лет жизни безмолвным и неутомимым трудам. Ноты «Русской истории» свидетельствуют обширнейшую ученость Карамзина, приобретенную им уже в тех летах, когда для обыкновенных людей круг образования и познаний давно окончен и хлопоты по службе заменяют усилия к просвещению».

Вот достойная оценка, данная великим учеником своему благородному учителю! Так необходимо платить за добро.

Хотя, видимо неслучайно острый ум поэта и состязался в кругу друзей в словесных остротах на творение Карамзина.

 

В его «Истории» изящность, простота

Доказывают нам, без всякого пристрастья,

Необходимость самовластья

И прелести кнута.

 

Правда, позднее он сам одернул себя: «Мне приписали одну из лучших эпиграмм его; это не лучшая черта моей жизни».

Конечно же, эпиграмма его. Но в этом жанре поэзии, в котором  «ради словца не жалеешь ни мать, ни отца» эпиграммы Пушкина особенно необъективны. Свидетельством этому может служить и пушкинский выпад против героя войны 1812 года, одного из выдающихся государственных деятелей России графа М.С. Воронцова, за которую его осуждали многие, в том числе известный своей толерантностью В.А. Жуковский. Правда, здесь горячность Пушкина можно было понять: замешена обаятельная женщина, хотя и замужняя.

 

*     *     *

 

Особенного разговора, а, быть может, и серьезного исследования, стоят отношения юного Пушкина с Екатериной Алексеевной Карамзиной, которые несмотря на разницу в девятнадцать лет, продолжались последующие два десятилетия. Смертельно раненый поэт, прежде всего, посылает за вдовой Карамзина. Вспомните и особые отношения детей историка с Пушкиным.

 

*     *     *

 

Замечательна запись в дневнике от 26 июля 1831 года и сделана по поводу поездки Николая I в Новгородскую губернию, где происходили народные волнения как реакция на холерную эпидемию. Эта запись – целая программа недействия царю: «Народ не должен привыкать к царскому лицу, как обыкновенному явлению. Расправа полицейская должна одна вмешиваться в волнения площади, и царский голос не должен угрожать ни картечью, ни кнутом. Царю не должно сближаться лично с народом. Чернь перестает бояться таинственной власти и начинает тщеславиться своими отношениями с государем. Скоро в своих мятежах она будет требовать появления его как необходимого обряда. Доныне государь, обладающий даром слова, говорил один, но может найтиться в толпе голос для возражений. Таковые переговоры неприличны, а прения площадные повторяются тотчас в рев и вой голодного зверя. Россия имеет 12000 верст в ширину, государь не может явиться везде, где может вспыхнуть мятеж» (курсив мой. А.А. П.).

Мысль эта, выраженная ясно, говорит о кредо, выработанным державным умом Пушкина, о его возможностях государственного деятеля, увы, не осуществленных. Кстати, возможно, что Адам Мицкевич был единственным, кто догадывался об этом пушкинском даре. Уже после его гибели польский поэт написал: «Когда он говорил о политике внешней и отечественной, можно было думать, что слушаешь человека занаторевшего в государственных делах и пропитанного ежедневным чтением парламентских чтений. Он любил обращать рассуждения на высокие вопросы религиозные и общественные, о существовании коих соотечественники его, казалось, понятия не имели».

 Не это ли пушкинское раздумье через семьдесят лет выделит и расширит знаменитый наблюдатель отечественной истории Василий Осипович Ключевский: «Наши цари были полезны, как грозные боги, небесполезны и как огородные чучела. Вырождение авторитета с сыновей Павла. Прежние цари и царицы – дрянь, но скрывались во дворце, предоставляя эпически-набожной фантазии творить из них кумиров. Павловичи стали популярничать. Но это безопасно только для людей вроде Петра 1 или Екатерины 11. Увидев Павловичей вблизи, народ перестал их считать богами, но не перестал бояться их жандармов. Образы, пугавшие воображение, стали теперь пугать  нервы. С Александра 111, с его детей вырождение нравственное сопровождается и физическим. Варяги создали нам первую династию, варяжка испортила последнюю. Она, эта династия, не доживет до своей политической смерти, вымрет раньше, чем перестанет быть нужна, и будет прогнана». ((Ключ. Соч. в 9-ти томах. Т. 9. М. С. 442, 443).

Оставим на совести Василия Осиповича резкие комментарии-характеристики рода Рюриковичей, но тенденция, угаданная философским умом Пушкина, доведена историком до своего логического завершения. Кстати, Ключевский не дожил до революции, но, как видим, предсказал мрачную концовку императорской династии. Так по свидетельству товарищей в январе 1905 г. он сказал о Николае 11: «Это последний царь, Алексей царствовать не будет». Возможно, он знал больше простого смертного! И возможно, что знания Пушкина и Ключевского из одного неизвестного всем источника1

 

*     *     *

 

29 июля того же года в дневнике поэт записал следующее: «Третьего дня государыня родила великого князя Николая. Накануне она позволила фрейлине Россети выйти замуж за Смирнова». В Александру Осиповну, очаровательную фрейлину императрицы, которая обладала не по возрасту острым умом, в нее были влюблены и посвящали стихи стареющий уже В. Жуковский, князь П. Вяземский, И. Мятлев, В. Туманский, А. Хомяков, С. Соболевский, Е. Ростопчина. Смирнова-Россети до самых последних дней поддерживала дружеские отношения с Пушкиным.

Александра Осиповна оставила в своих записках, писать которые уговаривал ее сам Александр Сергеевич, такое свидетельство о первой встрече со знаменитым поэтом: «Первый танцевальный бал был у Элизы Хитровой (дочь Михаила Илларионовича Кутузова. А.П.). Она приехала из-за границы с дочерью, графиней Тизенгаузен, за которую будто сватался прусский король. Элиза гнусила, была в белом платье, очень декольте; ее пухленькие плечи вылезали из платья; на указательном пальце она носила Георгиевскую ленту и часы фельдмаршала Кутузова и говорила (по французски. А.П.): «Он носил это под Бородино». Пушкин был на этом вечере и стоял в уголке за другими кавалерами. Мы все были в черных платьях. Я сказала Стефани: «Мне ужасно хочется танцевать с Пушкиным». «Хорошо, я его выберу в мазурке» – и точно подошла к нему. Он бросил шляпу и пошел за ней. Танцевать он не умел. Потом я его выбрала и спросила: «Какой ваш цветок?» – «Вашего цвета» (фр. А.П.) – был ответ, от которого все были в восторге».

Конечно же, А.С. Пушкин и сам был влюблен в очаровательную «южную ласточку» и оставил немало поэтических строк, посвященных ей.Видимо он был огорчен тем, что 26 июля 1832 года император одобрил ее брак со Смирновым, иначе бы не записал в свой дневник через три дня знакомую нам запись, а 3 августа не сделал бы приписку в письме к П.А. Плетневу: «Россети вижу часто: она очень любит тебя, и часто мы говорим о тебе. Она гласно сговорена. Государь уж ее поздравил».

Но дружба их сохранилась. 18 марта 1832 года Пушкин пишет на первой странице альбома «Исторические записки А.О.С», подаренного им Смирновой для записей туда своих наблюдений, стихотворение как бы от ее лица. Вот эти 10 великих строк:

 

В тревоге пестрой и бесплодной

Большого света и двора

Я сохранила взгляд холодный,

Простое сердце, ум свободный,

И правды пламень благородный,

И как дитя была добра;

Смеялась над толпою вздорной,

Судила здраво и светло,

И шутки злости самой черной

Писала прямо набело.

 

Кому-то эти стихи могут показаться просто альбомные, знаком уважения, но на самом деле это признание выдающимся поэтом выдающейся собеседницы.

Пушкин многое знал о ней. К примеру, что Александра Осиповна была влюблена в поэта и философа А. Хомякова, но тот не разделил с ней этого чувства. Но он не ведал, что ей будет посвящать стихи М. Лермонтов, что с ней будет дружить Н. Гоголь, Ф. Достоевский и Ф. Тютчев. И, конечно же, он не догадывался о том, что библиотекой губернской, в создание которой она вложила немало трудов, через сто лет будет ходить некто Константин Эдуардович Циолковский и чем будет знаменит оный.

Воистину неисповедимы пути Господни!

Р. S. Жаль, что не вышло еще ни одной серьезной книги об этой подвижнице, создавшей в Калуге, где ее муж был губернатором, один из центров просветительства, сделавшей многое для отечественной культуры. Кстати, примечательно и то, что в Грузии есть Пушкинский мемориал Дома Смирновых в Тбилиси.

 

*     *     *

 

Какой необычный характер этот Пушкин! Как привередлив в личной жизни и как царственно великодушен в культурной. Что стоит одно его замечание в письме к Н.Н. Раевскому: «Грибоедов критиковал мое изображение Иова – патриарх, действительно был человеком большого ума; я же по рассеянности (подчеркнуто мною. А.П.) сделал из него дурака».

В этой оброненной будто бы случайно фразе много милого изящества и мало правды. Не бедного Иова ставил в незавидное положение поэт, а саму церковь, безвольную и нерешительную тогда.

 

*     *     *

 

Подражание не есть недостаток, но достоинство, если оно талантливо. Настоящий талант – не копиист, а художник, даже если отталкивается в своей работе от чужого произведения. Он вносит свои краски с свое восприятие в старую картину мира.

Байрон не стыдился подражать Гете. Пушкин не считал зазорным подражать Байрону. И сколько же чисто русского родилось из подражания англичанину!

 

*     *     *

 

Чувство поэтического достоинства было развито в Пушкине необычайно: «Но я могу быть подданным, даже рабом, - но  холопом и шутом не буду и у царя небесного».

Это вскрик его души, но дальше он пишет уже для нас, потомков своих: «Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать к царю – человеку благовоспитанному и честному, – замечает он с горькой иронией, – и царь не стыдится в том признаться и дать ход интриге, достойной Видока и Булгарина!»

Бедный Пушкин, если бы он знал, как стремительно будет развиваться государственная нравственность в наше время, он не стал бы так издевательски острить: «Что ни говори, мудрено быть самодержавным!»

 

*     *     *

 

Я часто задумывался над тем, почему Александр I, зная о заговоре среди военных, не пускал дела в ход и даже запретил Третьему отделению действовать. Объяснение тому в записи дневниковой от 17 марта 1834 года: «Недавно на бале у него (австрийского посланника. А.П.) был цареубийца Скарятин; Фикельмонт не знал за ним этого греха. Он удивляется странностям нашего общества. Но покойный государь окружен был убийцами его отца. Вот причина, почему при жизни его никогда не было суда над молодыми заговорщиками, погибшими 14 декабря. Он услышал бы слишком жестокие истины.

NB. Государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышления о цареубийстве; его предшественники принуждены были терпеть и прощать».

Страшная правда в этих словах. Но историческая правда все-таки состоит в том, что отстранение от власти Павла Iбыло необходимостью для динамичного развития государства, хотя и грозило гражданской войной. Николай Iказнил зломышление на убийство царской семьи. Мера, необходимая с точки зрения верховной власти, и заслужил прозвище Кровавого. Хотя за тридцать лет последующего царствования смертная казнь более не применялась. Даже к польскому студенту, который стрелял в императора и, к счастью, промахнулся. Кстати, царский суд оправдал студента, ибо он стрелял в «узурпатора своего отчества». О, времена! О, нравы!

 

*     *     *

 

Много пользы принес Пушкин, ведя свои дневниковые записи, занося в них события современной ему жизни, ибо в них отражены не только свидетельства очевидца, но даны размышления зрелого литератора, историка и этнографа. Продолжением и развитием этого жанра, его блистательными вершинами в мировой литературе стали «Дневник писателя» Ф.М. Достоевского и дневниковые шедевры М.М. Пришвина.

 

*     *     *

 

Письма Пушкина – часть, и многогранная, – его обширного наследия. Они создавались, как художественные произведения с полным понимание их значимости и последующего субъективного суда потомками. Потому они так раскованны в оценках происходящего. Можно понять почему не любил их Есенин – «слишком художественны».

 

*     *     *

 

Теперь и я догадался почему Владимир Соловьев в своей знаменитой статье о Пушкине говорит о естественности гибели поэта. Эта мысль уже не кажется парадоксальной. Поэт не копил свои творческие силы на потом, а тратил их щедро, как дотоле скупой крестьянин зерно на весеннюю землю , ибо летом каждое из них закачается полновесным колосом. И мысли его взошли обильной нивой. И мир поразился силе последующей русской литературы.

*     *     *

 

Пушкин был, есть и будет одной из самых надежных опор русского характера, обладающего выдающейся стойкостью со дня зарождения нации, но осознавшего себя, увидевшего себя со стороны только благодаря таланту этого бессмертного поэта.

 

*     *     *

 

Смотрю на посмертную маску Пушкина, висящую у меня на стене комнаты, и думаю, как некрасив он был в жизни, сколько обидных слов вонзилось в его спину, сколько ироничных смешков услышал он, но ни одной злобинки нет в его стихах, ни одного раздражения нет в его дневниках. Не замечал, – значит, не было. Великий нравственный урок и в этом тоже.

                                                                                                                          г. Москва