Николай Клюев. Стихи. Предисловие С.С. Куняева

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Библиотечество

Автор: Николай Клюев

Просмотров: 2558

2014 год, Выпуск № 4

 
 ПРОРОЧЕСТВО НА СЕГОДНЯШНИЙ ДЕНЬ

 Пожалуй, только сейчас по-настоящему открывается значение и смысл бытия Николая Клюева в русской поэзии. Должно было прийти время для этого.
 Уникальный синтез славянофильства и евразийства (не политического, а духовного!) проявился в полной мере в его стихах периода Первой мировой войны, когда абсолютное большинство писавших о нем, делали особый нажим на «маскараде» и «актерстве» поэта. Непрочитанной при его жизни осталась и книга «Львиный хлеб». На понимание в 1920-е годы поэм «Мать Суббота», «Плач о Сергее Есенине», «Деревня» не приходилось и расчитывать.
 Прошли десятилетия. И возвращение Клюева в большую литературу неизбежно обставлялось различными оговорками о его «непонимании современности», о том, что «поэт оказался очень плохим пророком», о его «консерватизме» и «замшелости». А самое главное, чем далее с публикациями поэм «Песнь о Великой Матери», «Каин» и «Кремль» открывался подлинный клюевский материк во всём его богатсве многосмыслия, многоцветия и многозвучия — тем всё настойчивее его стали замуровывать в «Серебряном веке», объявляя «достойным собеседником» его творцов, в частности тех, кого он сам не считал и не мог считать себе достойными. На интеллектуальные и театральные игрища «серебряновековых» культурных деятелей он смотрел с недосягаемых ими вершин, как на игры в детской песочнице (в лучшем случае!) и лишь немногие из них удостаивались его пристального внимания. Более того, сейчас, когда мир Клюева явлен во всей его полноте (мы лишь можем догадываться о немногих не дошедших до нас произведениях), приходится читать о нем следующее: что он «возложил на себя роль «человека из народа» (подразумевается, что в самом народе тех духовных и поэтических сокровищ, которыми одарил нас Клюев, нет и не бывало), что он «сочинял «под фольклор», что он воспроизводил «уязвимые стороны... романтической славянофильско-народнической доктрины»... Что он, наконец, «не столько «вышел из народа», сколько пришел к нему...под воздействием неонароднических устремлений в русском обществе начала века»...
 Чтение самого Клюева неизбежно приводит к одной мысли: авторы подобных инвектив по существу нешуточно напуганы (как были напуганы и многие современники!) масштабом клюевской личности. Мода на «Серебряный век», охватившая наше «культурное общество» в последние десятилетия, неизбежно подразумевает оценку всех явлений этого периода с точки зрения «маскарадно-театральной», «мифологической» (отнюдь не в лосевском понимании!). Требуется и поэзию Русского Возрождения (родоначальником которой стал именно Клюев) определить «по ведомству» канонов «Серебряного века». И Клюев записывается в подражатели то «символистам», то «акмеистам»... Но и эти приемы с ним уже не работают. И тогда наши «культурные люди», чувствуя, что все их аргументы проваливаются в песочную яму, начинают переходить в разговоре о поэте (!) к прямому запугиванию:
 «Известно: поэзия держится мифами. Однако миф, даже самый эффектный и увлекательный, может быть опасен. Особенный миф имеющий острый национальный привкус...»
 Чтобы понять природу этого запугивания, надо еще раз обратиться к эпохе Первой мировой войны.
 Именно к ней относятся первые печатные выступления евразийцев, проникнутые убежденным пафосом антизападничества, ибо именно с Западом справедливо связывалось ненастье, обрушившееся на Россию. Именно тогда Клюев впервые выступил с открыто антизападническими поэтическими инвективами (смертоносное железо шло на Россию именно с Запада, и любая попытка переделки России на западный манер справедливо ассоциировалась в его сознании с кровью и смертью). И этому пафосу он не изменял до конца жизни.
 В конце 1980-начале 1990-х годов наша идеология приобрела откровенно западнический характер, а все, кто говорил и писал о необходимости сохранения русской традиции в жизни и культуре, именовались «русскими фашистами». И именно в это время целыми блоками стали повляться в печати неизвестные дотоле стихотворения и поэмы Клюева, как предостережение, как суровое пророчество.
 И Клюева понадобилось «нейтрализовать». Обеспечить необходимыми «комментариями» - когда грубыми и топорными, когда достаточно тонкими — но бьющими в одну цель: помните об опасности националистического мифа, не верьте и самому Клюеву до конца, наслаждайтесь красотой его стихов, но постарайтесь не думать об идеях, которые несёт его поэзия...
 А ведь та гармония жизни Руси и Востока, которую воплотил в своих стихах Клюев, ее осознание было бы как нельзя кстати в эпоху натравливания ислама (точнее, его агрессивных изводов) на христианство. А его красочная поэтическая речь, содержащая в себе утверждение нетленных ценностей русского крестьянского мира, должна была быть услышана если не чиновниками, уничтожающими до конца русскую деревню, то хотя бы рядовыми гражданами, которм кстати было бы задуматься о том, какая Анлантида уходит в небытие, и что нужно делать, что поддержать ее жизнедеятельность.

 И ведь еще не поздно. Сейчас, когда всем более или менее думающим людям стало ясно, что со стороны Запада в сторону России дует исключительно мусорный ветер, что Россия должна изыскивать свои собственные внутренние силы и резервы, дабы противостоять смертоносному западному железу и отраве западной «культуры», когда вспомнили что Русская Цивилизация и другие восточные цивилизации и древнее, и богаче, и разнообразнее западной, когда ставится (должна, наконец, поставиться!) задача возвращения народа на землю, если он думает о п о л н о ц е н н о й жизни в гармонии с окружающим миром — именно сейчас значение поэзии Клюева будет расти и обретать новые контуры и объемы...
 15 лет назад я читал в одной из московских школ спецкурс по Серебряному веку. Городские мальчики и девочки внимательно слушали, задавали вопросы — и наибольший их интерес вызвала поэзия Клюева. Я едва успевал отвечать им — где и как можно достать и прочесть его стихи. Было понятно- сделала свое генетическая память. И еще — внутреннее стремление к красоте и гармонии. И никто из героев моегго спецкурса не дал этим ребятам столько, сколько Клюев.
 И воспоминание об этом обнадежтвает по сей день.

 Предлагаю читателям «Огней Кузбасса» подборку стихотворений Николая Клюева периода 1914-1919 года.


 НИКОЛАЙ КЛЮЕВ
 (1884-1937)



 х х х

 Ягоды зреют для птичьего зоба,
 Камень для веса и тяги земной,
 Люди ж родятся для тесного гроба
 С чёрною ночью, с докукой дневной.

 Тридцать минуло — шатаются зубы,
 Хитрых седин не укроет картуз...
 Заповедь есть: не убий, не прелюбы...
 «Будьте, как дети!» - сказал Иисус.

 Божьих садов и обителей много,
 Здесь же ночлежка, свирепый трактир...
 Где же пути, золотая дорога
 В юно-румяный, неблекнущий мир?

 Наша земля — голова великана,
 Мы же — зверушки, в трущобах волос,
 Горы — короста, лишай — океаны,
 В вечность уходит хозяина нос.

 В перхоть мы прячем червивые гробы,
 Костные скрепы сверлом бередим.
 Сбудется притча: Титан огнелобый
 Нам погрозится перстом громовым,

 Коготь державный косицы почешет,-
 Хрустнут Европа, безбрежный Китай...
 В гибели внуков ничто не утешит
 Светлого Деда, взрастившего рай.

 1914

 

 
 х х х

 Мужицкий лапоть свят, свят, свят!
 Взывает облако, кукушка,
 И чародейнее, чем клад,
 Морская, потная полушка.

 Мужицкий тельник: Змий, Огонь,
 Крылатый Лев Евангелиста,
 Христа гвоздиная ладонь -
 Свирель, что тайной голосиста,

 Горыныч, Сирин, Царь Кащей,-
 Всё явь родимая, простая,
 И в онемелости вещей
 Гнездится птица золотая.

 В телеге туч неровный бег,
 В метёлке — лик метлы небесной.
 Пусть чёрен хлеб, и сумрак пег,-
 Есть вехи к родине безвестной,

 Есть мёд и хмель в насущной ржи,
 За лаптевязом дум ловитва,
 «Вселися в ны и обожи» -
 Медвежья умная молитва.

 1914
 

 
 

 

 
 

 
 
 
 х х х

 В селе Красный Волок пригожий народ:
 Лебёдушки девки, а парни, как мёд,
 В моленных рубахах, в белёных портах,
 С малиновой речью на крепких губах;

 Старухи в долгушках, а деды — стога,
 Их россказни внукам милей пирога:
 Вспушатся усищи, и киноварь слов
 Выводит узоры пестрей теремов.

 Моленна в селе — семискатный навес:
 До горнего неба семь нижних небес,
 Ступенчаты крыльца, что час, то ступень,
 Всех двадцать четыре — заутрений день.

 Рундук запорожный — пречудный Фавор,
 Где плоть убелится, как пена озёр.
 Бревенчатый короб — утроба кита,
 Где спасся Иона двуперстьем креста.

 Озёрная схима и куколь лесов
 Хоронят село от людских голосов.
 По Пятничным зорям на хартии вод
 Всевышние притчи читает народ:

 «Сладчайшего Гостя готовьтесь принять!
 Грядет он в нощи, яко скимен и тать;
 Будь парнем женатый, а парень, как дед...»
 Полощется в озере маковый свет,
 В пеганые глуби уходит столбом
 До сердца земного, где праотцов дом.

 Там, в саванах бледных, соборы отцов
 Ждут радужных чаек с родных берегов:
 Летят они с вестью, судьбы бирючи,
 Что попрана Бездна и Ада ключи.

 1916
 х х х

 Бабка тачает заплаты,-
 Внуков кургузый зипун.
 Дремлют у печки ухваты,
 Вороном смотрит чугун.

 С полки грозится мутовка:
 «Нишкни! Идёт лесовик!..»
 Грезит спросонка винтовка:
 «Где же хозяин-лесник?

 Ржавчина ест моё дуло,
 Выщерблен кремень давно!..»
 Шарят лесные отгулы
 Темени звонкое дно.

 Поздно. Доштопать бы ворот.
 Внучек белее, чем лён,
 «Тятька лосихой запорот»,-
 Всякому вымолвит он.

 Давеча дивный прохожий
 В Выгово шёл налегке,
 С матерью-скрытницей Божьей
 Сходство нашёл в пареньке.

 Баял: «Пречудна Лукерья -
 Града то-светного дщерь,
 Мужу на нечесть безверья
 Выбодал душеньку зверь».

 Вторя старухиным думам,
 Плещет за ставнею куст:
 «Будет твой внук Аввакумом,
 Речью ж Иван Златоуст».

 Снам умиляется бабка:
 «То-то б утешил меня...»
 Темень — кудели охапка
 Тушит кадильницу дня.
 Между 1914 и 1916

 
 х х х

 Ель мне подала лапу, берёза серьгу,
 Туча канула перл, просияв на бегу,
 Дрозд запел «Блажен муж» и «Кресту Твоему»...
 Утомилась осина вязать бахрому.
 В луже крестит себя обливанец-бекас,
 Ждёт попутного ветра небесный баркас:
 Уж натянуты снасти, скрипят якоря,
 Закудрявились пеной Господни моря,
 Вот и сходню убрал белокрылый матрос...
 Неудачлив мой путь, тяжек мысленный воз!
 Кобылица-душа тянет в луг, где цветы,
 Мята слов, древозвук, купина красоты.
 Там, под Дубом Покоя, накрыты столы,
 Пиво Жизни в сулеях, и гости светлы -
 Три пришельца, три солнца, и я — Авраам,
 Словно ива ручью, внемлю росным словам:
 «Родишь сына-звезду, алый песенный сад,
 Где не властны забвенье и дней листопад,
 Где берёза серьгою и лапою ель
 Тиховейно колышут мечты колыбель».

 Между 1914 и 1916
 
 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 х х х

 Пашни буры, межи зелены,
 Спит за елями закат,
 Камней мшистые расщелины
 Влагу вешнюю таят.

 Хороша лесная родина:
 Глушь да поймища кругом!..
 Прослезилася смородина,
 Травный слушая псалом.

 И не чую больше тела я,
 Сердце — всхожее зерно...
 Прилетайте, птицы белые,
 Клюйте ярое пшено!

 Льются сумерки прозрачные,
 Кроют дали, изб коньки,
 И берёзки — свечи брачные
 Теплят листьев огоньки.

 1914



















 х х х

 Звук ангелу собрат, бесплотному лучу,
 И недруг топору, потёмкам и сычу.
 В пресмертном «ы-ы-ы!..» таится полузвук,
 Он каплей и цветком уловится, как стук.
 Сорвётся капля вниз, и вострепещет цвет,
 Но трепет не глагол, и в срыве звука нет.

 Потёмки с топором и правнук ночи — сыч
 В обители лесов поднимут хищный клич,
 Древесной крови дух дойдёт до Божьих звёзд,
 И сирины в раю слетят с алмазных гнёзд;
 Но крик железа глух и тяжек, как валун,
 Ему не свить гнезда в блаженной роще струн.

 Над зыбкой, при свече, старуха запоёт,
 Дитя, как злак-росу, впивает певчий мёд,
 Но древний рыбарь-сон, чтоб лову не скудеть,
 В затоне тишины созвучьям ставит сеть.

 В бору, где каждый сук — моленная свеча,
 Где хвойный херувим льёт чашу из луча,
 Чтоб напоить того, кто голос уловил
 Кормилицы мирской и пестуньи могил,-
 Там отроку-цветку лобзание даря,
 Я слышал, как заре откликнулась заря,
 Как вспел петух громов и в вихре крыл возник,
 Подобно рою звёзд, многоочитый лик...

 Мир выткал пелену, видение темня,
 Но некая свирель томит с тех пор меня;
 Я видел звука лик и музыку постиг,
 Даря уста цветку, без ваших ржавых книг!

 1916







 х х х

 Где пахнет кумачом — там бабьи посиделки,
 Медынью и сурьмой — девичий городок...
 Как пряжа, мерен день, и солнечные белки,
 Покинув райский бор, уселись на шесток.

 Беседная изба — подобие вселенной:
 В ней шолом — небеса, полати — Млечный Путь,
 Где кормчему уму, душе многоплачевной
 Под веретённый клир усладно отдохнуть.

 Неизреченен Дух и несказанна тайна
 Двух чаш, двух свеч, шести очей и крыл!
 Беседная изба на свете не случайна -
 Она Судьбы лицо, преддверие могил.

 Мужицкая душа, как кедр зелено-тёмный,
 Причастье Божьих рос неутолимо пьёт:
 О, радость — быть простым, носить кафтан посконный
 И тельник на груди, сладимей диких сот!

 Индийская земля, Египет, Палестина -
 Как олово в сосуд, отлились в наши сны.
 Мы братья облаков, и савана холстина -
 Наш верный поводырь в обитель тишины.

 1916












 х х х

 Шепчутся тени-слепцы:
 «Я от рожденья незрячий».
 - «Я же ослепла в венцы,
 В солнечный пир новобрачий».

 «Дед мой — бродяга-фонарь,
 Матерь же — искра-гулёха...»
 - «Помню я сосен янтарь,
 Росные утрени моха».

 «Взломщик походку мне дал,
 Висельник — шею цыплячью...»
 Призраки, вас я не звал
 Бить в колотушку ребячью!

 Висельник, сядь на скамью,
 Девушке место, где пряжа.
 Молвите: в Божьем раю
 Есть ли надпечная сажа?

 Есть ли куриный Царьград,
 В тёплой соломе яичко,
 Сказов и шорохов клад,
 Кот с диковинною кличкой?

 Бабкины спицы там есть,
 Пёсье ворчанье засова?..
 В тесных вратах не пролезть
 С милой вязанкой былого.

 Ястреб, что смертью зовут,
 Город похитил куриный,
 Тени-слепцы поведут
 Душу дорогою длинной.

 Только ужиться ль в аду,
 Сердцу теплее наседки? -
 В келью поэта приду
 Я в золотые последки.


 К кудрям пытливым склонюсь,
 Тайной дохну на ресницы,
 Та же бездонная Русь
 Глянет с упорной страницы.

 Светлому внуку незрим
 Дух мой в черниьницу канет
 И через тысячу зим
 Буквенным Сирином станет.

 Между 1916 и 1918





































 х х х

 Меня Распутиным назвали:
 В стихе расстригой, без вины,
 За то, что я из хвойной дали
 Моей бревенчатой страны,

 Что души-печи и телеги
 В моих колдующих зрачках,
 И ледовитый плеск Онеги
 В самосожженческих стихах,

 Что васильковая поддёвка
 Меж коленкоровых мимоз,
 Я пугачёвскою верёвкой
 Перевязал искусства воз.

 Картавит дружба: «Святотатец»,
 Приятство: «Хам и конокрад»,
 Но мастера небесных матиц
 Воздвигли вещему Царьград.

 В тысячестолпную Софию
 Стекутся зверь и человек.
 Я алконостную Россию
 Запрятал в дедовский сусек.

 У Алконоста перья — строчки,
 Пушинки — звёздные слова;
 Умрут Кольцовы-одиночки,
 Но не лесов и рек молва.

 Потомок бога Китовраса,
 Сермяжных Пудов и Вавил,
 Угнал с Олимпа я Пегаса
 И в конркрады угодил.

 Утихомирился Пегаске,
 Узнав полёты в хомуте...
 По Заонежью бродят сказки,
 Что я женат на Красоте,

 Что у меня в суставе — утка,
 А в утке — песня-яицо...
 Сплелись с кометой незабудка
 В бракоискусное кольцо.

 За евхаристией шаманов
 Я отпил крови и огня,
 И не обёрточный Романов,
 А вечность жалует меня.

 Увы! Для паюсных умишек
 Невнятен Огненный Талмуд,
 Что миллионы чарых Гришек
 За мной в поэзию идут.

 Лето 1917






























 х х х

 Строгановские иконы -
 Самоцветный мужицкий рай!..
 Не зовите нас в Вашингтоны,
 В смертоносный, железный край.

 Не обёртывайте в манишки
 С газетным хитрым листом!
 По звенящей тонкой наслышке
 Мы Предвечное узнаём!

 И когда златится солома,
 Оперяюся озима,
 Мы — в черте алмазной, мы — дома,
 У живых истоков ума.

 Самоцветны умные хляби -
 Непомерность ангельских глаз...
 Караван к Запечной Каабе
 Привезёт виссон и атлас.

 Нарядяся в пламя и розы,
 В строгановское письмо,
 Мы глухие смерчи и грозы
 Запряжём в земное ярмо!

 Отдохнёт многоскорбный сивка,
 От зубастых ножниц — овца.
 Брызнет солнечная наливка
 Из небесного погребца.

 Захмелеют камни и люди,
 Кедр и кукуший лён,
 И восплачет с главой на блюде
 Плясея Кровавых Времён.

 Огневые рощи-иконы
 Восшумят: «Се Жених грядет...»
 Не зовите нас в Вашингтоны
 Под губительный молот бед!
 Июнь 1919
 
 
 
 х х х

 Они смеются над моей поддёвкой,
 Над рубахой соловецкой тресковой,
 Им неведомо распутинской сноровкой,
 Как дитя, взлелеянное слово.

 Им неведом плеск полночной зыбки -
 Дрёма пальм над гулом караванным,
 И в пушке надгубном вопли скрипки
 По садам и пажитям шафранным,

 По стране, где птицы-поцелуи
 Гнёзда вьют из взоров и касаний...
 От Борнео до овчинной Шуи
 Полыхают алые герани.

 Смертоносных строк водовороты,
 В них обломки Певчего Фрегата,
 А в излуке сердца громный кто-то
 Ловит звуки — радуги заката.

 1919, 1921
 
 
 Публикация С.С.Куняева