Николай Клюев. Стихи. Предисловие С.С. Куняева
Рейтинг: 



/ 0
- Подробности
-
Категория: Библиотечество
-
Автор: Николай Клюев
-
Просмотров: 2558
-
2014 год, Выпуск № 4
ПРОРОЧЕСТВО НА СЕГОДНЯШНИЙ ДЕНЬ
Пожалуй, только сейчас по-настоящему открывается значение и смысл бытия Николая Клюева в русской поэзии. Должно было прийти время для этого.
Уникальный синтез славянофильства и евразийства (не политического, а духовного!) проявился в полной мере в его стихах периода Первой мировой войны, когда абсолютное большинство писавших о нем, делали особый нажим на «маскараде» и «актерстве» поэта. Непрочитанной при его жизни осталась и книга «Львиный хлеб». На понимание в 1920-е годы поэм «Мать Суббота», «Плач о Сергее Есенине», «Деревня» не приходилось и расчитывать.
Прошли десятилетия. И возвращение Клюева в большую литературу неизбежно обставлялось различными оговорками о его «непонимании современности», о том, что «поэт оказался очень плохим пророком», о его «консерватизме» и «замшелости». А самое главное, чем далее с публикациями поэм «Песнь о Великой Матери», «Каин» и «Кремль» открывался подлинный клюевский материк во всём его богатсве многосмыслия, многоцветия и многозвучия — тем всё настойчивее его стали замуровывать в «Серебряном веке», объявляя «достойным собеседником» его творцов, в частности тех, кого он сам не считал и не мог считать себе достойными. На интеллектуальные и театральные игрища «серебряновековых» культурных деятелей он смотрел с недосягаемых ими вершин, как на игры в детской песочнице (в лучшем случае!) и лишь немногие из них удостаивались его пристального внимания. Более того, сейчас, когда мир Клюева явлен во всей его полноте (мы лишь можем догадываться о немногих не дошедших до нас произведениях), приходится читать о нем следующее: что он «возложил на себя роль «человека из народа» (подразумевается, что в самом народе тех духовных и поэтических сокровищ, которыми одарил нас Клюев, нет и не бывало), что он «сочинял «под фольклор», что он воспроизводил «уязвимые стороны... романтической славянофильско-народнической доктрины»... Что он, наконец, «не столько «вышел из народа», сколько пришел к нему...под воздействием неонароднических устремлений в русском обществе начала века»...
Чтение самого Клюева неизбежно приводит к одной мысли: авторы подобных инвектив по существу нешуточно напуганы (как были напуганы и многие современники!) масштабом клюевской личности. Мода на «Серебряный век», охватившая наше «культурное общество» в последние десятилетия, неизбежно подразумевает оценку всех явлений этого периода с точки зрения «маскарадно-театральной», «мифологической» (отнюдь не в лосевском понимании!). Требуется и поэзию Русского Возрождения (родоначальником которой стал именно Клюев) определить «по ведомству» канонов «Серебряного века». И Клюев записывается в подражатели то «символистам», то «акмеистам»... Но и эти приемы с ним уже не работают. И тогда наши «культурные люди», чувствуя, что все их аргументы проваливаются в песочную яму, начинают переходить в разговоре о поэте (!) к прямому запугиванию:
«Известно: поэзия держится мифами. Однако миф, даже самый эффектный и увлекательный, может быть опасен. Особенный миф имеющий острый национальный привкус...»
Чтобы понять природу этого запугивания, надо еще раз обратиться к эпохе Первой мировой войны.
Именно к ней относятся первые печатные выступления евразийцев, проникнутые убежденным пафосом антизападничества, ибо именно с Западом справедливо связывалось ненастье, обрушившееся на Россию. Именно тогда Клюев впервые выступил с открыто антизападническими поэтическими инвективами (смертоносное железо шло на Россию именно с Запада, и любая попытка переделки России на западный манер справедливо ассоциировалась в его сознании с кровью и смертью). И этому пафосу он не изменял до конца жизни.
В конце 1980-начале 1990-х годов наша идеология приобрела откровенно западнический характер, а все, кто говорил и писал о необходимости сохранения русской традиции в жизни и культуре, именовались «русскими фашистами». И именно в это время целыми блоками стали повляться в печати неизвестные дотоле стихотворения и поэмы Клюева, как предостережение, как суровое пророчество.
И Клюева понадобилось «нейтрализовать». Обеспечить необходимыми «комментариями» - когда грубыми и топорными, когда достаточно тонкими — но бьющими в одну цель: помните об опасности националистического мифа, не верьте и самому Клюеву до конца, наслаждайтесь красотой его стихов, но постарайтесь не думать об идеях, которые несёт его поэзия...
А ведь та гармония жизни Руси и Востока, которую воплотил в своих стихах Клюев, ее осознание было бы как нельзя кстати в эпоху натравливания ислама (точнее, его агрессивных изводов) на христианство. А его красочная поэтическая речь, содержащая в себе утверждение нетленных ценностей русского крестьянского мира, должна была быть услышана если не чиновниками, уничтожающими до конца русскую деревню, то хотя бы рядовыми гражданами, которм кстати было бы задуматься о том, какая Анлантида уходит в небытие, и что нужно делать, что поддержать ее жизнедеятельность.
И ведь еще не поздно. Сейчас, когда всем более или менее думающим людям стало ясно, что со стороны Запада в сторону России дует исключительно мусорный ветер, что Россия должна изыскивать свои собственные внутренние силы и резервы, дабы противостоять смертоносному западному железу и отраве западной «культуры», когда вспомнили что Русская Цивилизация и другие восточные цивилизации и древнее, и богаче, и разнообразнее западной, когда ставится (должна, наконец, поставиться!) задача возвращения народа на землю, если он думает о п о л н о ц е н н о й жизни в гармонии с окружающим миром — именно сейчас значение поэзии Клюева будет расти и обретать новые контуры и объемы...
15 лет назад я читал в одной из московских школ спецкурс по Серебряному веку. Городские мальчики и девочки внимательно слушали, задавали вопросы — и наибольший их интерес вызвала поэзия Клюева. Я едва успевал отвечать им — где и как можно достать и прочесть его стихи. Было понятно- сделала свое генетическая память. И еще — внутреннее стремление к красоте и гармонии. И никто из героев моегго спецкурса не дал этим ребятам столько, сколько Клюев.
И воспоминание об этом обнадежтвает по сей день.
Предлагаю читателям «Огней Кузбасса» подборку стихотворений Николая Клюева периода 1914-1919 года.
НИКОЛАЙ КЛЮЕВ
(1884-1937)
х х х
Ягоды зреют для птичьего зоба,
Камень для веса и тяги земной,
Люди ж родятся для тесного гроба
С чёрною ночью, с докукой дневной.
Тридцать минуло — шатаются зубы,
Хитрых седин не укроет картуз...
Заповедь есть: не убий, не прелюбы...
«Будьте, как дети!» - сказал Иисус.
Божьих садов и обителей много,
Здесь же ночлежка, свирепый трактир...
Где же пути, золотая дорога
В юно-румяный, неблекнущий мир?
Наша земля — голова великана,
Мы же — зверушки, в трущобах волос,
Горы — короста, лишай — океаны,
В вечность уходит хозяина нос.
В перхоть мы прячем червивые гробы,
Костные скрепы сверлом бередим.
Сбудется притча: Титан огнелобый
Нам погрозится перстом громовым,
Коготь державный косицы почешет,-
Хрустнут Европа, безбрежный Китай...
В гибели внуков ничто не утешит
Светлого Деда, взрастившего рай.
1914
х х х
Мужицкий лапоть свят, свят, свят!
Взывает облако, кукушка,
И чародейнее, чем клад,
Морская, потная полушка.
Мужицкий тельник: Змий, Огонь,
Крылатый Лев Евангелиста,
Христа гвоздиная ладонь -
Свирель, что тайной голосиста,
Горыныч, Сирин, Царь Кащей,-
Всё явь родимая, простая,
И в онемелости вещей
Гнездится птица золотая.
В телеге туч неровный бег,
В метёлке — лик метлы небесной.
Пусть чёрен хлеб, и сумрак пег,-
Есть вехи к родине безвестной,
Есть мёд и хмель в насущной ржи,
За лаптевязом дум ловитва,
«Вселися в ны и обожи» -
Медвежья умная молитва.
1914
х х х
В селе Красный Волок пригожий народ:
Лебёдушки девки, а парни, как мёд,
В моленных рубахах, в белёных портах,
С малиновой речью на крепких губах;
Старухи в долгушках, а деды — стога,
Их россказни внукам милей пирога:
Вспушатся усищи, и киноварь слов
Выводит узоры пестрей теремов.
Моленна в селе — семискатный навес:
До горнего неба семь нижних небес,
Ступенчаты крыльца, что час, то ступень,
Всех двадцать четыре — заутрений день.
Рундук запорожный — пречудный Фавор,
Где плоть убелится, как пена озёр.
Бревенчатый короб — утроба кита,
Где спасся Иона двуперстьем креста.
Озёрная схима и куколь лесов
Хоронят село от людских голосов.
По Пятничным зорям на хартии вод
Всевышние притчи читает народ:
«Сладчайшего Гостя готовьтесь принять!
Грядет он в нощи, яко скимен и тать;
Будь парнем женатый, а парень, как дед...»
Полощется в озере маковый свет,
В пеганые глуби уходит столбом
До сердца земного, где праотцов дом.
Там, в саванах бледных, соборы отцов
Ждут радужных чаек с родных берегов:
Летят они с вестью, судьбы бирючи,
Что попрана Бездна и Ада ключи.
1916
х х х
Бабка тачает заплаты,-
Внуков кургузый зипун.
Дремлют у печки ухваты,
Вороном смотрит чугун.
С полки грозится мутовка:
«Нишкни! Идёт лесовик!..»
Грезит спросонка винтовка:
«Где же хозяин-лесник?
Ржавчина ест моё дуло,
Выщерблен кремень давно!..»
Шарят лесные отгулы
Темени звонкое дно.
Поздно. Доштопать бы ворот.
Внучек белее, чем лён,
«Тятька лосихой запорот»,-
Всякому вымолвит он.
Давеча дивный прохожий
В Выгово шёл налегке,
С матерью-скрытницей Божьей
Сходство нашёл в пареньке.
Баял: «Пречудна Лукерья -
Града то-светного дщерь,
Мужу на нечесть безверья
Выбодал душеньку зверь».
Вторя старухиным думам,
Плещет за ставнею куст:
«Будет твой внук Аввакумом,
Речью ж Иван Златоуст».
Снам умиляется бабка:
«То-то б утешил меня...»
Темень — кудели охапка
Тушит кадильницу дня.
Между 1914 и 1916
х х х
Ель мне подала лапу, берёза серьгу,
Туча канула перл, просияв на бегу,
Дрозд запел «Блажен муж» и «Кресту Твоему»...
Утомилась осина вязать бахрому.
В луже крестит себя обливанец-бекас,
Ждёт попутного ветра небесный баркас:
Уж натянуты снасти, скрипят якоря,
Закудрявились пеной Господни моря,
Вот и сходню убрал белокрылый матрос...
Неудачлив мой путь, тяжек мысленный воз!
Кобылица-душа тянет в луг, где цветы,
Мята слов, древозвук, купина красоты.
Там, под Дубом Покоя, накрыты столы,
Пиво Жизни в сулеях, и гости светлы -
Три пришельца, три солнца, и я — Авраам,
Словно ива ручью, внемлю росным словам:
«Родишь сына-звезду, алый песенный сад,
Где не властны забвенье и дней листопад,
Где берёза серьгою и лапою ель
Тиховейно колышут мечты колыбель».
Между 1914 и 1916
х х х
Пашни буры, межи зелены,
Спит за елями закат,
Камней мшистые расщелины
Влагу вешнюю таят.
Хороша лесная родина:
Глушь да поймища кругом!..
Прослезилася смородина,
Травный слушая псалом.
И не чую больше тела я,
Сердце — всхожее зерно...
Прилетайте, птицы белые,
Клюйте ярое пшено!
Льются сумерки прозрачные,
Кроют дали, изб коньки,
И берёзки — свечи брачные
Теплят листьев огоньки.
1914
х х х
Звук ангелу собрат, бесплотному лучу,
И недруг топору, потёмкам и сычу.
В пресмертном «ы-ы-ы!..» таится полузвук,
Он каплей и цветком уловится, как стук.
Сорвётся капля вниз, и вострепещет цвет,
Но трепет не глагол, и в срыве звука нет.
Потёмки с топором и правнук ночи — сыч
В обители лесов поднимут хищный клич,
Древесной крови дух дойдёт до Божьих звёзд,
И сирины в раю слетят с алмазных гнёзд;
Но крик железа глух и тяжек, как валун,
Ему не свить гнезда в блаженной роще струн.
Над зыбкой, при свече, старуха запоёт,
Дитя, как злак-росу, впивает певчий мёд,
Но древний рыбарь-сон, чтоб лову не скудеть,
В затоне тишины созвучьям ставит сеть.
В бору, где каждый сук — моленная свеча,
Где хвойный херувим льёт чашу из луча,
Чтоб напоить того, кто голос уловил
Кормилицы мирской и пестуньи могил,-
Там отроку-цветку лобзание даря,
Я слышал, как заре откликнулась заря,
Как вспел петух громов и в вихре крыл возник,
Подобно рою звёзд, многоочитый лик...
Мир выткал пелену, видение темня,
Но некая свирель томит с тех пор меня;
Я видел звука лик и музыку постиг,
Даря уста цветку, без ваших ржавых книг!
1916
х х х
Где пахнет кумачом — там бабьи посиделки,
Медынью и сурьмой — девичий городок...
Как пряжа, мерен день, и солнечные белки,
Покинув райский бор, уселись на шесток.
Беседная изба — подобие вселенной:
В ней шолом — небеса, полати — Млечный Путь,
Где кормчему уму, душе многоплачевной
Под веретённый клир усладно отдохнуть.
Неизреченен Дух и несказанна тайна
Двух чаш, двух свеч, шести очей и крыл!
Беседная изба на свете не случайна -
Она Судьбы лицо, преддверие могил.
Мужицкая душа, как кедр зелено-тёмный,
Причастье Божьих рос неутолимо пьёт:
О, радость — быть простым, носить кафтан посконный
И тельник на груди, сладимей диких сот!
Индийская земля, Египет, Палестина -
Как олово в сосуд, отлились в наши сны.
Мы братья облаков, и савана холстина -
Наш верный поводырь в обитель тишины.
1916
х х х
Шепчутся тени-слепцы:
«Я от рожденья незрячий».
- «Я же ослепла в венцы,
В солнечный пир новобрачий».
«Дед мой — бродяга-фонарь,
Матерь же — искра-гулёха...»
- «Помню я сосен янтарь,
Росные утрени моха».
«Взломщик походку мне дал,
Висельник — шею цыплячью...»
Призраки, вас я не звал
Бить в колотушку ребячью!
Висельник, сядь на скамью,
Девушке место, где пряжа.
Молвите: в Божьем раю
Есть ли надпечная сажа?
Есть ли куриный Царьград,
В тёплой соломе яичко,
Сказов и шорохов клад,
Кот с диковинною кличкой?
Бабкины спицы там есть,
Пёсье ворчанье засова?..
В тесных вратах не пролезть
С милой вязанкой былого.
Ястреб, что смертью зовут,
Город похитил куриный,
Тени-слепцы поведут
Душу дорогою длинной.
Только ужиться ль в аду,
Сердцу теплее наседки? -
В келью поэта приду
Я в золотые последки.
К кудрям пытливым склонюсь,
Тайной дохну на ресницы,
Та же бездонная Русь
Глянет с упорной страницы.
Светлому внуку незрим
Дух мой в черниьницу канет
И через тысячу зим
Буквенным Сирином станет.
Между 1916 и 1918
х х х
Меня Распутиным назвали:
В стихе расстригой, без вины,
За то, что я из хвойной дали
Моей бревенчатой страны,
Что души-печи и телеги
В моих колдующих зрачках,
И ледовитый плеск Онеги
В самосожженческих стихах,
Что васильковая поддёвка
Меж коленкоровых мимоз,
Я пугачёвскою верёвкой
Перевязал искусства воз.
Картавит дружба: «Святотатец»,
Приятство: «Хам и конокрад»,
Но мастера небесных матиц
Воздвигли вещему Царьград.
В тысячестолпную Софию
Стекутся зверь и человек.
Я алконостную Россию
Запрятал в дедовский сусек.
У Алконоста перья — строчки,
Пушинки — звёздные слова;
Умрут Кольцовы-одиночки,
Но не лесов и рек молва.
Потомок бога Китовраса,
Сермяжных Пудов и Вавил,
Угнал с Олимпа я Пегаса
И в конркрады угодил.
Утихомирился Пегаске,
Узнав полёты в хомуте...
По Заонежью бродят сказки,
Что я женат на Красоте,
Что у меня в суставе — утка,
А в утке — песня-яицо...
Сплелись с кометой незабудка
В бракоискусное кольцо.
За евхаристией шаманов
Я отпил крови и огня,
И не обёрточный Романов,
А вечность жалует меня.
Увы! Для паюсных умишек
Невнятен Огненный Талмуд,
Что миллионы чарых Гришек
За мной в поэзию идут.
Лето 1917
х х х
Строгановские иконы -
Самоцветный мужицкий рай!..
Не зовите нас в Вашингтоны,
В смертоносный, железный край.
Не обёртывайте в манишки
С газетным хитрым листом!
По звенящей тонкой наслышке
Мы Предвечное узнаём!
И когда златится солома,
Оперяюся озима,
Мы — в черте алмазной, мы — дома,
У живых истоков ума.
Самоцветны умные хляби -
Непомерность ангельских глаз...
Караван к Запечной Каабе
Привезёт виссон и атлас.
Нарядяся в пламя и розы,
В строгановское письмо,
Мы глухие смерчи и грозы
Запряжём в земное ярмо!
Отдохнёт многоскорбный сивка,
От зубастых ножниц — овца.
Брызнет солнечная наливка
Из небесного погребца.
Захмелеют камни и люди,
Кедр и кукуший лён,
И восплачет с главой на блюде
Плясея Кровавых Времён.
Огневые рощи-иконы
Восшумят: «Се Жених грядет...»
Не зовите нас в Вашингтоны
Под губительный молот бед!
Июнь 1919
х х х
Они смеются над моей поддёвкой,
Над рубахой соловецкой тресковой,
Им неведомо распутинской сноровкой,
Как дитя, взлелеянное слово.
Им неведом плеск полночной зыбки -
Дрёма пальм над гулом караванным,
И в пушке надгубном вопли скрипки
По садам и пажитям шафранным,
По стране, где птицы-поцелуи
Гнёзда вьют из взоров и касаний...
От Борнео до овчинной Шуи
Полыхают алые герани.
Смертоносных строк водовороты,
В них обломки Певчего Фрегата,
А в излуке сердца громный кто-то
Ловит звуки — радуги заката.
1919, 1921
Публикация С.С.Куняева