Леонид Герживович… Его творчество, активное, плодотворное, началось в 60-е годы минувшего века. Но отнести его к шестидесятникам не получится. Нет в его стихах, написанных в то далекое время, социальной остроты, прорывной энергии, освобождающей подступы к новому развитию человеческого духа, способному и без ракеты достичь космических высот.

Рождественский тогда даже в любовной, казалось бы, лирике обозначал одну из центральных тем:

- Скажу тебе: убей!

- Убью.

- Скажу тебе: умри!

- Умру.

…………..

- Любовь тебе отдать?

- Любовь.

- Не будет этого!

- За что?!

- За то, что не люблю рабов.

Евтушенко негодовал, выступая почти газетным публицистом-обличителем:

Отечественное болото,

самодовольнейшая грязь,

всех мыслящих, как санкюлотов,

проглатывает, пузырясь.

Вознесенскому хотелось такого... такого, чтобы опрокинуть всю серость:

Все поздно, поздно, поздно.

Кроме твоей свирельки,

нарядны все, но постны,

и жаль, что не смертельны!

А что у молодого, сильного, поэтически одаренного Гержидовича?

Мне не зрелую грушу

И не спелую вишню.

Застегнуть бы мне душу

Желтой пуговкой пижмы,

Чтобы взятое в вожжи

Это легкое лето

Сохранить в себе дольше

И не выронить где-то.

Да, это возле шестидесятников не стоит совсем. К чему сравнения? Это же региональная поэзия, далекая от политического центра страны, глобальных тем, социальных страстей. Не было, наверное, до них дела сибирякам, строившим новые города, выдающим на-гора рекордные тонны угля, увлеченных хариусиной охотой… Раздольная жизнь – вот сердце и поет:

Как строчка яркого стиха,

Своя, ни в чем неповторима,

Хариусовая уха

С приправой талового дыма.

В ней и воды, и неба сплав.

Она земли вобрала соки,

И запахи прибрежных трав,

И нежность утренней протоки.

Изначальное, вечное вбирают стихи молодого поэта. Он стоит на родной, здоровой и прекрасной земле. Произрастает из нее, как ель, кедр, береза, так же естественно, просто. И стихи рождаются не натужные, а полные простора, любви и своеобычной гармонии:

Где-то по соседству у костра

Вдохновенно и разноголосо

Соловей лютует до утра.

В тихих водах месяц серебрится,

И не слышен шорох камыша.

Кажется, поет совсем не птица,

А тайги стозвучная душа.

Подобное цветение поэзии, вызванное таинством природы и души, чистой, неоскверненной грубостью цивилизующегося мира, мы находим у Есенина. Но там звучит песня срединной, лесостепной Руси, а здесь – глухоманно-таежной:

Коростель, товарищ мой давнишный,

Вновь всю ночь не спится нам в тайге.

Что в затихших травах говоришь ты

На своем скрипучем языке?

Знаю, ты влюблен в березы эти,

В звон кедровый, росные лога.

Первые книги Леонида Гержидовича – признание таежному краю в любви. И эта земля становится родиной не только бродяжного, непоседливого барзасского Леньки, но и его творчества.

- Поэзия без родины – сирота несчастная, - говорил мне поэт в минуту откровения. – Скитался я и все найти себя не мог. А вернулся в места, где вырос, где облазил, шишкуя, все кедры, и понял, что сердце оставалось здесь, что обрел я его снова…

Тайга медовым запахом

Напоена

И каждой травкой махонькой

Пьяным-пьяна.

Ах, таволга, ах, таволга,

В звенящий зной

Мне в душу влилась надолго

Ты белизной.

Люблю тебя я, Родина,

В моей крови,

Гляди, заколобродили

Меда твои!

Пожалуй, с книги «Таволга» и началась трогательная популярность поэзии Леонида Гержидовича среди земляков. Он как-то естественно, непринужденно высказал копившееся у таежников, сибиряков благоговение перед хвойной, неувядающей, вечно молодой и новой родиной. Кажется, сама эта земля заговорила устами поэта.

Таежная мелодия Гержидовича не могла родиться ни в каком другом месте – сибирская речка Барзас ее начало:

Пушисто-белою метелицей

Через овраги и цветы

Пусть мягкие туманы стелются,

Чтоб снова вспоминалась ты.

И от туманов, и от донника

Пусть будет ночь белым-бела.

Пусть, как часы на подоконнике,

В ней застучат перепела.

И я тропинкою прибрежною,

Где елей контуры остры,

Сбегу в туманы белоснежные

Зажечь высокие костры.

Барзасская земля родила его, чтобы обрести слово, чтобы было посредством кого говорить. И собрал он «свиристелей стеклянную россыпь… на рассветном снегу, переливчатый посвист синицы, что в морозе застыл на весу». Собрал бережно, любовно все эти звонкие дары родной стороны.

Чтоб, звеня и сверкая, при встрече

Мой язык был и ярок, и нов.

Ни к чему мне пустячные речи

Да убогость изношенных слов.

Самобытный язык Гержидовича  насыщен «свиристелями», каких «цивилизованный» поэт с эллиническими завитушками и экзистенциальными протуберанцами и не слыхивал. Вот они: «В тальнике за увалом», «Ой, ты, торопкая, речка Никольская», «Забилась копалуха в тень. По дуплам белка цокот прячет», «На крутояре возле речки». Вот еще: «Как язык от весенней цикуты, вспыхнул я от избытка огня», «Ветер тычется в спину, лезет холод в пимы», «Чтоб забыл я туманов кудели», «От мира на отколе», «Наш мальчишеский разгул оглашал урему», «Верни нам птиц, летящих всклень», «Там в урочище таежном», «Выжгу пару иголок – и сошью торбоса», «Под пичужье колготье», «И веслом врезаюсь в пенный стреж».

Можно и словарь Гержидовича составить, хорошее было бы подспорье для молодых местных поэтов. Язык-то и в глубинке уже пообветшал и замусорился: стал рыночно-базарным и англо-сетевым. Народность из него выветривается с навешиванием глобальной информационной паутины, с уходом поколения малых городов и деревень, самодеятельных традиционных сообществ. Трепетный, стозвучный язык, воплощающий духовную жизнь, превращается действительно во вторую сигнальную систему: нажал кнопку «пуск», нажал вторую – «файл», нажал третью – «выход».

Поэзия Гержидовича бережет родной язык, которым мы умудряемся еще жить, относя себя к русскому народу. Поэтическая речь его нередко выходит за пределы словарно-литературной речи, в ней богатая россыпь «свиристелей», взятых из звучного мира тайги, таинственного говора ельников, кедровников, тревожного лепета березников и осинников, из перезвона ручьев и речек, из запредельного, еле слышного шепота трав. Гержидовичу от каких-то волхвов передалось умение все это слушать и слышать, а потом передавать любому открытому сердцу…

Учебником его языка, его понимания мироздания, жизни и смысла человеческого существования является сборник стихов разных лет «Пихтовая родина», за который Леонид Гержидович получил Федеровскую премию. Книга эта – и высокое признание творчества поэта…

Как-то не то в шутку, не то всерьез он сказал: «Благодаря журналистике ты где-то пошел дальше меня». «А зачем тебе туда идти?», - ответил я. Политико-литературный ор разве не набил еще оскомину? Да, шестидесятники высказались мощно, оставили немало шедевров. Их работа предшествовала последующим социальным движениям и переменам. Но противоречивые последствия указали и на противоречивость влияния обличительного слова.

Гержидович избежал этого, хотя очень ярко сказал о своей тревоге, об уничтожении наших природных корней и духовном обнищании человека. Он и об этом говорил и говорит языком земли, на которой живет, ему чужды искусственные формы выражения тревог и переживаний.

Еще в своей «Таволге» поэт воскликнул:

Тайга!

Ненастится огнем

Твое волшебное величье.

Становишься ты день за днем

И беззвериней, и бесптичей.

Теряешь ты свои черты.

Не хлебом стала, а половой.

Ощущая тонкою душой, какое идет разрушение, поэт все громче говорит о своем несогласии:

Как вола, засупонил

Сам себя человек.

Ничего он не понял,

Хоть и прожил свой век.

Словно в камере душной,

Прозябал в немоте,

Хоть бы раз равнодушный

Взгляд поднял к красоте.

Однажды Леонид Гержидович ушел от людей в тайгу. Не выдержала его внутренняя природа. Вырос он в поселке Барзас с простым общинным укладом жизни, с бесхитростными по теперешним меркам людьми. Были среди них и добрые, и злые, но не было в них нынешней изощренности, извратности при достижении своих целей. Вольная воля да безотцовщины доля были наставниками Леньки. Немало пришлось побродяжничать ему. Главным его кормильцем, утешителем и в отрочестве была тайга. И когда, созрев, он столкнулся с миром, зараженным завистью, карьеризмом, приспособленчеством, он отверг его. Школьный учитель физкультуры стал охотником, которому не нужно было ни перед кем кланяться.

Суета и гонор власти,

Безнадега, как дожди,

Каждодневные напасти –

Все осталось позади.

Но еще острее издали он взглянул на мир суетный, загнивающий, истощенный борьбой за никчемные цели. Пустопорожние высокие слова, «гонор власти» обмануть его не могли:

Обрезают тополя:

Лишнее в стороночку,

Как детей учителя, -

Под одну гребеночку.

Под единый под ранжир

Деревца подогнаны.

Стынет день, убог и сир

Под моими окнами.

Гержидович неизбежно вышел на те же темы, что и шестидесятники, не разрывая пуповины, соединяющей его с землей. В его стихах мало громогласности, но много душевной боли: за себя, и близких людей, за пихтовую родину и державу обидно:

Норовом слепым и загрубелым

Дыбится промышленный прогресс.

Я забыл, что снег бывает белым,

Небо – синим и зеленым лес.

………………………………..

А утрами черная синица

(Не поймешь, быть может, воробей)

Мне в окно затравленно стучится

И кричит: «Убей меня! Убей!

…………………………………

Ничего я птице не отвечу,

Хоть шепчи мне в уши, хоть ори.

Наслоился смрад нечеловечий

Толстым слоем у меня внутри…

Отсюда, от пичуги малой, до судьбы большой страны путь обыкновенен, прост, как водный сплав от Барзаса до Томи. Поэт преодолевает его в мгновение в стихотворении «О, Русь!»:

О, Русь!

Гробы,

Опять гробы

Качаются над пепелищем.

И снова каменные лбы

Меня вымысливают нищим.

Чтоб был я немощен и слаб.

Чтоб не прозрел я ненароком –

Надежен бессловесный раб

Перед возвысившимся оком.

И по дорогам вновь и вновь

Стрекочут гусеницы ржаво,

Чтоб растоптать мою любовь

К тебе, бесправная держава…

Это уже ближе к классике с ее искренностью, тревогой, нежели к трескучему вызову последователей 60-х. Нет в поэзии Гержидовича ни грамма фарса. Ему, живущему в глухомани, он не нужен вместе с дешевой славой и литературным лидерством. Нынешние литературоведы не найдут у него небывалых форм построения стиха, выражения мыслей, не найдут и образов, от которых едет «крыша». Не потащится бомонд от его песен, кулуарной публике будет от них скучно. Но обычные сибиряки Леонида Гержидовича любят, читают, берут с собой в зарубежные поездки, чтобы рядом на полке плескался родной Барзас, шумела и хвойно дышала тайга и чтобы душа не была в сиротстве и безнадеге:

На холмах успокоятся ветры.

По распадкам уснет снеговей.

Семя зрелое высеют кедры

На просторах Сибири моей.

И, быть может,

Под памятным небом

В тальниках, у светлеющих вод,

Из земли зеленеющим древом

Отзвук жизни моей прорастет.

Юрий Михайлов.