Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Рыба-сейчас

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 

Дмитрий Мурзин. Клиническая жизнь.
Кемерово, «Примула», 2010. 88 с.

Отклик на поэтическую книгу – пожалуй, такое же спонтаное явление, как и само поэтическое переживание. Часто книга воспринимается через какую-то конкретную ключевую метафору, как через увеличительное стекло, а точнее, некий портал, позволяющий читателю войти в «диалоговую зону» поэта. Конечно, даже самый заинтересованный читатель переживает в значительной мере свой собственный опыт, но его состояние возникает в пределах той многослойной структуры вербальных, эмоциональных, ментальных, событийных координат, которые обозначены автором книги.

Ключевой метафорой книги Дмитрия Мурзина «Клиническая жизнь» вполне могут стать несколько стихотворений из цикла «Рыбный день». Этому есть и логическое объяснение: в журналистском обиходе часто используется словечко «рыба» – в значении, не имеющем отношения к обитателям водных глубин. «Рыба» – это речевая заготовка «на случай», этакий словесно «направляющий» текст.

А ведь и впрямь, чего сегодня ни коснись в журналистике, в литературе, в жизни, – приходится констатировать: длится и длится никем не объявленный, но утомляющий до полного отвращения «рыбный день». Пространство загромождено ярлыками, моделями и схемами, и ужас в том, что к реальности они не имеют ни малейшего отношения: за ними – либо фантомы, либо, по выражению уральской поэтессы Евгении Извариной, зияющие «амбразуры безобразия». Чувствование и переживание в этой ситуации немы и беспомощны – со-ответствовать реальности нечем. Острее всего это чувствуют именно поэты.

Место смысла – «средства связи» для всего сущего в этом мире – занимает информация – разрозненная, неструктурированная, зато в огромных количествах. С сугубой серьёзностью «рыбного дня» (и даже с его постоянной претензией на некий пафос!) можно попробовать справиться, пожалуй, только иронией, а более всего – самоиронией, отстранением от слов, речевых форм, сюжетов – возвращением к себе, к первопереживанию и первотексту. В идеале поэзия-то и являет собой родники первичного смысла, она была и остаётся доказательством истинности бытия и спасением языка. В идеале – да, но сегодня – всё меньше и меньше. Поэтому каждая новая книга воспринимается с надеждой…

Поэтический сборник Дмитрия Мурзина и назван, и оформлен иронично – в виде медицинской карты с анамнезом «Клиническая жизнь» и (точным, кстати) диагнозом «стихи» (правда, остались не заполненными обозначенные на обложке «медкарты» строки «возраст», «вес» и «рост» – в регистратуре, видимо, поленились). «Клиническая жизнь» наполнена самоиронией, но, по счастью, это не кислотная среда высмеивания и перевирания, а живой порыв и прорыв (зачастую парадоксальный) за пределы «рыбного дня» – нашего «сейчас», в котором для любого поворота сюжета, чувства, размышления уже есть заготовка – клише – приговор.

Поэт буквально материализует метафору, усугубляя ужас вполне бытовой, привычной уже трагедии:

Рыба-отец встретил рыбу-коньяк
И страшную рыбу-Агдам.
И всё поплыло наперекосяк,
Как рыба-трам-тарарам…

Это события внешнего мира, но и во внутреннем тоже густое «зарыбление»:

…Усну и думаю: не проснусь.
Вот он, жизни итог.
А снится только рыба-союз,
Только рыба-предлог.

Снятся одни только рыбы-вот,
Рыбы-и, рыбы-но…

У поэта в борьбе с «рыбами» есть оружие: метафора. Метафорой Дмитрий Мурзин владеет свободно. Это ощущается уже в названии, метаметафоре книги: герменевтическое мерцание его отражает множество смыслов, но главное: если клинической смертью называют отсутствие видимых признаков жизни при сохранении внутренних процессов (и как следствие возможность мгновенного «оживления»), то «клиническая жизнь» по логике антонимии – сохранение видимости жизни при полном отсутствии таковой по сути. И это практически беспощадный диагноз, поставленный «рыбе-сейчас».

Метафора названия вполне соотносится с мироощущением, заявленным уже в первом стихотворении:

Вяло сигарету разминаю.
Не курю. И не прошу огня.
Будто бы не знал, но вспоминаю
Тех, кто жил на свете до меня…

…Даже помолиться не умею
За безвестных пращуров моих…

Но постоянно проступает в поэтической ткани и иная сила:

Что тебе мир, валяющийся у ног,
Будто не ты, а мир беспробудно пьян.
«Есть ещё Океан!» – говорящий Блок.
«Есть ещё Блок!» – отвечающий Океан.

…Каждый забился в свой отдельный мирок,
Напоминающий пластиковый стакан.
В мире, почти забывшем, что есть ещё Блок.
В мире, почти забывшем, ЧТО есть Океан.

(Блоковская фраза «Есть ещё океан!» была реакцией, как мы помним, на гибель «Титаника»…)

В этих координатах и осмысливается мир, неутихающая война реальности с литературностью. В сущности, поэт прав: поэзия не есть литература, но прежде всего первосостояние, достоверный смысл, оправдание бытия. И чтобы мы ощущали себя подлинно живыми, этот смысл должен постоянно подтверждаться, обновляться, иначе очень быстро поэзия становится литературой, а литература – литературщиной.

Тема литературности иронично заявлена уже буквально во втором стихотворении: «Лирическому герою не хватает лиричности», и дальше она сквозным образом идёт через книгу, опираясь на литературные аллюзии: переосмысением известных сюжетов (как, например, краткая поэтическая «Версия» всенародно любимого фильма «С лёгким паром»), упоминанием имён поэтов и намёками на их узнаваемые метфоры... Есть коллизия «За пятнадцать минут до начала сюжета» и коллизия «Поздно, автор, слишком поздно // Завертелся твой сюжет…» Пожалуй, только стихи о любви в большинстве своём пишутся «с чистого листа», но и там ощущение трагического разлада сквозит постоянно, и это не разлад между влюблёнными, но прежде всего разлад человека с самим собой, а потом трещина идёт и дальше…

Поэт постоянно даёт понять, что «играет» он, если можно так выразиться, на «рыбном поле», и сражается, в общем-то, «рыбьим оружием», но только вот игра у него своя: добраться до живого чувства зачастую не благодаря словам, а сквозь них, иногда даже вопреки им, и ощутить ту самую подлинность, которая заведомо отрицается уже в названии книги.

Возьми меня в ночной абонемент,
Возьми меня в дозор, в разведку, в драку,
Возьми на мушку, выбери момент,
Убей как друга или как собаку…

Более всего прорывов там, где звучит тема родины – времени и общей большой нашей беды. И снова, снова все социальные коллизии упираются в разлад человека с самим собой, а в конечном итоге – в язык, речь как материализацию воли:

Врач пишет о живом на мёртвом языке.
Как выживет больной, когда язык накрылся…

Беда как раз и есть утрата ощущения подлинности существования на этой земле, под этим небом, на просторе этой истории, в отведённом нам веке… Страшное признание – но сегодня уже его вряд ли можно назвать новым и неожиданным:

Только война расставит всё на места,
Только война, и только враг у ворот.
Только странная надпись на пол-листа:
«Офис закрыт. Офис ушёл на фронт».

Об этом думают многие, и, примеряя минувшую войну и Победу к своей судьбе, беспощадно понимают, насколько мы изменились:

Ни стишком, ни романом, ни повестью
Не изжить, не сказать напрямик
Эту мелочность, сделочки с совестью,
Будто совесть моя – ростовщик.

Наслаждаюсь минутной победою,
Сам себе, сам себе говорю:
Я ведь ведаю, ведаю, ведаю,
Я ведь ведаю, что я творю.

Понимание собственной внутренней неправоты той ипостаси лирического героя, которая более всего отражает самого автора, и ощущение неотвратимости исторического возмездия – пожалуй, один из центральных моментов книги. И этот герой – наш современник, образ одновременно обобщённый, типизированный (ироничным отстранением) – и реализованный прямым «я», «мне», «мой»…

Но «рыбный день» продолжается – и «рыба-сейчас» на страницах встречается с другой рыбой – это где-то в Сибири, в зимней застывшей реке, на которую боятся выходить рыбаки, буравит лёд «рыба-шахтёр»… Социальная ли здесь аллегория, фельетонно-сатирический ли подтекст – но он удачен как художественное решение, сцепка всего сюжета разнонаправленной, в общем-то, книги. «Рыба-шахтёр» воспринимается и как образ вечного русского упования на чудо:

У местных с неместными вышел спор,
Как есть, о природе вещей:
Зачем нужна эта рыба-шахтёр
И есть ли она вообще?

Спор утихает, но лёд звенит,
И пацаны твердят:
Мол, рыба-шахтёр найдет динамит,
И местные победят.

Говорить ли о том, что этот персонаж – одновременно и «рыба»? Да, видимо, так. Но я тоже считаю, что местные победят. Дело, однако, не в динамите – в поэтах.  

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.