Сергей Подгорнов. Дом

Рейтинг:   / 2

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Очерк

Автор: Подгорнов Сергей Елизарович

Просмотров: 2372

2013 год, Выпуск № 2

1

 

 Когда я родился, отец и матушка начали строить дом.

 А до этого мы жили в старой, приплюснутой хибаре – окна были у самой земли. Первые проблески сознания связаны как раз со стройкой. Точнее, с тем, что не стало домом – с опилками, щепками и стружками: они годились для любых игр. И вся окрестная ребятня признавала ценность моих обладаний. Еще помню, как один из плотников, дядя Володя, ласково говорил: «Скоро в новом доме, на теплом полу в горшок ссать будешь».

 О той жизни, что была у родителей до меня, я узнал позже из рассказов матери. Они с отцом уехали из своих деревень (отец – раньше) и устроились в Асинске. Возможно, где-нибудь в другом месте им пришлось бы легче, но выбор у них был небольшой. Деревни располагались недалеко от Асинска, и часть родни была деревенской, а часть уже перебралась в город.

 Встретились они до войны, поженились, а в 42-м отца взяли в армию. К этому времени они уже купили домик на Пожарной улице – маленький, гнилой и холодный. В этом холодном доме первая их дочка, моя сестра, переболела менингитом и осталась инвалидкой. Несколько операций, чтобы хоть зрение вернуть, ни к чему не привели, и новосибирский профессор, сжалившись, сказал: «Не мучайте ее, пусть живет, как есть». Но это было потом. А пока отец отправился воевать, а матушка с больной дочерью и коровой-кормилицей остались на хозяйстве.

 Вернулся отец в конце сорок пятого. Жизнь понемногу налаживалась, и в начале пятидесятых они перебрались в другой дом – такую же развалюху, но размером чуть больше. Они много работали, держали корову, поросят. Картошку и овощи выращивали в огороде – матушка была мастерица по части солений и варений. Они долго не решались заводить других детей.

 Я оказался вторым и последним ребенком в нашей семье. А поскольку я был поздним, из положенных мне двух дедушек и двух бабушек в живых я застал только бабушку Ефросинью, которая жила в деревне и умерла через три года в возрасте восьмидесяти лет. Я почти не помню ее. Поздний ребенок – это неправильно. Родители должны быть молодыми, чтобы у детей были дедушки и бабушки. У многих моих сверстников – были. А некоторые проживали с ними. Как же я завидовал этим своим друзьям – им больше доставалось внимания и тепла, ведь родители часто заняты.

 Но как уж вышло – так и вышло. И я не вправе упрекать ни отца, ни мать. На меня, как на опору их в старости и продолжателя рода, возлагались все их надежды.

 И тогда они начали строить дом.

 

2

 

 Я подрастал в те времена, когда деньги имели вес, и за три копейки можно было купить пирожок с ливером, за пять – вареную кедровую шишку, а за копейку – коробок спичек. Городская газета пестрела отчетами о партийных собраниях, с пьедестала вождь выбрасывал ладонь к гастроному, названному в народе Извековским, а горком КПСС являлся местом, откуда раздавались ухающие и ахающие звуки. 1 мая над городом летал «кукурузник» и сыпал листовки с призывами.

 Радиоприемничек – коричневая коробочка на стене – был всегда включен, и день начинался государственным гимном. И, скажу, что это совсем не глупо – знать, что страна на месте, что жизнь в ней идет тем же порядком, что и вчера, позавчера, неделю и месяц назад, и что можно спокойно вставать и заниматься своими делами. Когда на американском западе фермер каждое утро поднимает флаг страны над своим ранчо – чувства у него, я думаю, те же самые.

 Хотя улица, на которой мы жили, называлась Болотной, но никаких болот вокруг не было, дом стоял на пригорке, на видном месте, и был подчеркнуто красив. Тогда он мне казался невероятно просторным, светлым и даже горделивым. Матушка иногда ворчала: зачем нам в большой комнате четыре окна? Трех хватило бы, а то и двух. Но зато в морозный январский день, когда низко, по краю неба проходило солнце, в комнате было столько света, что, казалось, в окна заглянула весна. Я до сих пор удивляюсь: как, живя очень скудно, отец и мать сумели скопить на дом? Тем более, что прижимистыми они не были, любили погулять и в праздники собирали большие компании родственников и соседей. Их сходки отличались не богатым столом, а раздольным весельем, песнями и частушками, плясками под гармошку. Как я теперь понимаю, те гулянки были отдушинами от повседневных тягот.

 Долго еще после вселения в новый дом мы жили стесненно – родители отдавали долги.

 С самых первых лет дом был надежной защитой от всего, что несло угрозу. Дождь хлынул – бежишь домой, старшие пацаны обидели – бежишь домой. Не пожаловаться, нет, а потому, что сюда они не доберутся.

 Еда у нас была простая, но сытная – борщ, картошка с салом. А зимой мы рассаживались вокруг стола и лепили пельмени. Их на листах выносили на мороз, а затем ссыпали в платяной мешочек. Когда матушка набирала их в чашку, чтобы сварить, они гремели, как камешки. Такая еда вовсе не казалась однообразной. В моем детстве картошка была удивительно рассыпчатой. У сваренной в кастрюльке отслаивались чешуйки. Не зная сортов, матушка называла ее по цвету кожицы, как армии в гражданскую – белой и красной, но различий по вкусу не было никаких. Картошка была хороша в любом виде – и в жареном, и в толченом, и в мундире. К ней на стол подавалось, что угодно: и капустка с лучком и растительным маслом, и маринованные огурчики, и помидоры. Любой собранный на скорую руку салат годился к картошке.

 А еще у дома были свои, только ему присущие запахи. Родные, привычные, милые запахи. Пахли борщ и жареная картошка. Пахло внесенное с мороза выстиранное белье. Еще десяток тонких, едва уловимых запахов. Прибежишь морозным деньком из школы, скинешь пальто и валенки, и душа нежится от охватившего ее уюта.

 

3

 

 Частью нашего семейства всегда были кот или кошка. Одни жили долго, другие, поймав отравленную мышь или заболев неведомой болезнью, погибали быстро. Кошки заслуживают особого разговора. Дом без кошки теряет часть уюта. Кошка, даже самая шкодливая, всегда настроена дружелюбно. Каждый из нас любит, чтобы его погладили, но только кошки этого не скрывают. Ее благодарное мурлыканье греет душу. Если в доме имеется кошка, вы уже не одиноки, вам всегда есть с кем пообщаться. Когда у вас плохое настроение – достаточно взять на руки кошку, и оно улучшится.

 Вот так мы и жили – росли, взрослели и старились под одной крышей.

 Однажды в крышу ударила молния, отколов от стропила изрядную щепку. Пожара, однако, не случилось. А щепку ту матушка хранила в комоде: считалось, что такая щепка оберегает от бед. Беды и впрямь долго не посещали наш дом. Разве что состоялся незапланированный переезд. Улица попала под снос, родители разобрали дом и перевезли его. Была возможность получить квартиру в пятиэтажке, но такой вариант даже не рассматривался. Если кто из соседей и заводил разговор, ответ у матушки был один: как же мы без дома? Мы, как черепаха, таскающая на себе панцирь, вместе с домом переехали на новое место. Оно было выбрано в самой гуще близких родственников. По левую руку оказалась матушкина сестра, по правую племянница, напротив – еще одна племянница.

 И на новом месте дом выделялся, он был свеж и, хотя стоял не на пригорке, все равно притягивал к себе взгляды.

 Родители жили дружно, время летело незаметно, а события повторялись. Картошку высаживали в конце мая, а копали в сентябре, уголь и дрова заготавливали в августе, поросят покупали весной, а кололи на мясо в ноябре. Я же подрастал не быстро, летом дотемна гонял мяч, зимой разрывался между лыжами и хоккеем. В пору созревания много думал о девочках, и было не до уроков. А мать с приближением выпускных экзаменов лелеяла мечту, что поступлю учиться на инженера куда-нибудь поблизости – в Томск или Кемерово. Однако мы с приятелем рванули на Дальний восток.

 Этот выбор сведущий Колька объяснил так: в Подмосковье и Донбассе мы пожили (его отец был горным инженером), – там ничего интересного, Сибирь посмотрели, остается – Владик.

 Собственно, во Владивосток ринулся Колька, а меня прихватил за компанию. В большом городе наши пути сразу разошлись, но я и сам начал быстро осваиваться. Университет, дальние практики. Затем – конструкторское бюро, работа в море. В те дни я был легок на подъем. Здраво рассуждая, что переночевать везде найдется, а остальное решается само собой, я через пять минут был готов в любую дорогу…

 Дальневосточный вояж продлился четырнадцать лет.

 

4

 

 Я вернулся, потому что по-другому было нельзя. Надо иметь привычку жить в большом городе. Если такая привычка не вырабатывается – все остальное теряет смысл. Мои общежитские комнаты и съемные квартиры редко бывали ниже четвертого-пятого этажа. А это не способствует укоренению. И усиливает одиночество. Одиночество – как палка о двух концах. И благодатное, и тягостное. С годами перевешивает второе. Его или накапливаешь в себе, или порываешь с ним. Я выбрал второе. У меня была жива матушка, и был дом.

 Когда поезд мчится вдоль Асинска, из вагонного окна мало что разглядишь. Угольные пласты из под города вычерпаны, пустоты сомкнулись, и Асинск оказался в яме. Не случайно волны времени прокатывались над ним, не задевая.

 Дом внешне не изменился. Лишь постарел. К дому, как и к человеку, немощь подкрадывается снизу. У человека слабеют ноги, у дома потрескался фундамент, и нижние два звена сгнили. Я вернулся вовремя: дому требовался ремонт.

 Для начала я кликнул родственников, чтоб подсобили. Родственники вежливо отказали, ссылаясь на занятость. Тогда я, не торгуясь, призвал бригаду из трех пенсионеров. Как выяснилось вскоре, с плотницкой работой дело имел только бригадир, да и то отдаленное. Двое других с интересом ходили следом, наблюдая за его манипуляциями. Только тут до меня дошло, что самодеятельность в Асинске не только на сцене… Видя, что я попал впросак, подтянулись и родственники. Они схватили обтесанное за оградой бревно и потащили к дому. Последним прибежал дядя Витя.

 - Не так, не так! – закричал он еще издали.

 Родственники бросили бревно.

 Подбежав, он первым делом спросил:

 - Ну и что вы тут делаете?

 Как мы, подводя два новых звена под дом, не развалили его окончательно, я до сих пор объяснить не могу.

 

5

 

 Когда я вернулся, отца уже несколько лет не было в живых.

 Дом и отец – они неразрывны. От его взгляда не ускользала ни одна неполадка. Он иногда говорил матери:

 - Люблю я наш дом.

 Хотя я чаще вижу во сне мать, но похож на отца. Отец всегда уходил в тень. Если бы в те годы у меня хватало мозгов, я бы больше приглядывался к нему. А что я тогда замечал? Всякую ерунду! Он носил галифе настолько расширенные кверху, что в ветреную погоду скорость его движения существенно возрастала. Я подсмеивался над этими штанами, а теперь и сам не гляжу на моду, а ношу то, что нравится. Он не читал газет, однако верил тому, что говорили по радио. Но верил отстраненно: мол, если говорят – так оно и есть. Я не могу представить его выступающим на собрании. Он и в компании, выпив, говорить тушевался. Я никогда не хотел повторить путь отца. Я всегда знал, что буду жить по-другому. Мне его жизнь казалась невыразительной.

 Я начал понимать отца, когда его не стало. Начал понимать его потаенную мудрость и рассудительность. Он не мешал тому, что было устроено без него. Умно это было или глупо – его не интересовало. Доживи он до перестройки – вряд ли бы она его взволновала. Политики были для него фигурами абстрактными, не наделяя их индивидуальными качествами, он никому никаких предпочтений не выказывал. Важным для него было то, что можно охватить взглядом и пощупать руками. Точно также и с людьми: значение имеют те, кто рядом. С каждым годом он вырастает в моих глазах. На улице Чапаева стоят тополя. Когда-то отец сказал, что еще до войны высаживал их на субботнике. Я почти забыл об этом, а теперь всякий раз вспоминаю, когда прохожу мимо. Я теперь много чего вспоминаю. Например, то, что, будучи красноармейцем, он служил в Монголии, когда на весь Улан-Батор было два двухэтажных кирпичных здания. Есть фотография, где он с другими бойцами роет лопатой котлован. Что потом построили на этом месте – я не знаю. Возможно, это был дом. У него была цепкая память. Он помнил армейских сослуживцев – всех! – не только по фамилиям, но кто, откуда призывался и какие имел отличительные черты. Я же забыл три четверти одноклассников, да и помнить о них не хочу.

 Он умирал терпеливо. Болезнь была вроде непогоды, разгулявшейся внутри него – с ней ничего нельзя было поделать, только ждать, когда все закончится. За неделю до ухода попросил отвезти на кладбище и там распорядился, с какой стороны от умершей годом ранее моей больной сестры копать могилу, и куда отбрасывать землю. Он определил это спокойно, по-хозяйски, без какого-либо надрыва.

 Сейчас я понимаю, сколь многим в своем характере я обязан ему. Я даже Беккета полюбил прежде всего за облик – он лицом напоминает отца. В остальном ничего общего: никакого Годо отец никогда не ждал.

 

6

 

 Когда отец умирал, наказывал матушке: не вздумай продавать дом. Она выполнила наказ. Хотя приходилось нелегко: и в доме, и около много работы, особенно с мая по сентябрь – то посадки, то прополки, то сбор овощей и ягод. Но, странное дело, летом она не болела, ей было некогда. Болячки наваливались на нее зимой. А летом – какие болячки, тут не до них; и ничего они с ней не могли поделать. Земного срока ей было отпущено восемьдесят пять лет. А теперь в доме живу я и моя жена.

 Вернувшись с работы, переступишь порог, и сердце екает: борщ сварен! Ни с чем несравнимый аромат разлит по всему дому.

 Когда-то я наивно полагал, что самое простое и демократичное кушанье – это щи: мясо, капуста, луковица… Что демократичнее только глазунья. Немного растительного масла, два яйца на сковородку, десять минут ожидания и – готово. Вайль и Генис открыли мне глаза. Оказывается, за простецким именем прячется заносчивый аристократ. Он не приемлет свинину, только – говядину. Для него нужны два-три сухих гриба и крупно нарезанные соленые грибы. А забелка готовится из смеси сметаны со сливками. Рядом с этим дэнди – борщ всего лишь лохматая дворняжка. Там всяких овощных кровей намешано. Этакое чучело к столу. Но ведь вкусно, черт побери!

 Для того, чтобы приготовить борщ, берем не крупно порубленные свиные или говяжьи косточки. Желательно, чтобы на них было мясо. Варим до готовности, время от времени снимая пену. Через полчаса добавляем капусту. Я люблю квашеную, слегка отжатую – борщ тогда получается с кислинкой. Затем отправляем в кастрюлю картофель и свежие помидоры. После того, как помидоры поварятся, их надо достать, снять шкурку и размять. На терке натираем морковь и свеклу. Щепоть свеклы бросаем в бульон. На сковородке, на сливочном масле пережариваем лук, позже кладем свеклу, морковь, болгарский перчик и размятые помидоры; не повредят и полторы-две ложки томатной пасты. Когда заправка почти готова, вливаем в нее поварешку бульона и немного потушим. Все это помещаем в борщ, солим по вкусу, доводим до кипения и томим на медленном огне. В конце последний штрих – укроп, петрушка, лавровый лист. Через три-четыре минуты борщ готов. Разлив по тарелкам, обязательно заправим сметаной или майонезом. Борщ должен быть густым и красным. Если чего-то одного нет – это не борщ.

 Настоящий борщ возможен только из овощей со своего огорода. В покупных, выращенных чужими руками, да еще и с добавлением разной химии вкус уже не тот.

 

 

7

 

 Солнечным и жарким июльским вечером нет ничего отраднее, чем выбраться в огород. Я копаюсь в огороде и, выражаясь высокопарно, капли моего пота смешались в земле с потом родителей, сделав меня сопричастным семейному труду, который не прерывается много лет.

 Без огорода дом не полон. Огород – одновременно и продолжение дома и уже не дом. В огороде – своя овощная цивилизация. Зеленое государство в миниатюре. Есть процветающий центр и слаборазвитые окраины. Их населяют разные народы. Роль финансовых потоков выполняют навоз и перегной. Они достаются огуречному парничку, грядкам и помидорной теплице. Есть приезжие с юга – слива, яблоня и две вишни.

 И что бы я ни выдумывал, огород живет по своим законам. Морковка, свекла, репа… Это все шевелится под землей, раздаваясь в объемах. Произрастая каждый на своей грядке, овощи не конфликтуют, не ссорятся из-за территории, и я даже подозреваю, что они в чем-то разумней нас. Но чтобы картина не была абсолютно благостной, сумятицу вносят экстремисты: осот, мокрец и прочая шантрапа. Так что зло неизбежно даже здесь. Каждое лето я дергаю крапиву, а она кривляется, строит рожи, лезет из-под кустов малины и жимолости, выскакивает вдоль стены крытого двора. Избавиться от нее бесполезно: русский бог на стороне юродивых.

 Иногда грядки подвергаются нашествию варваров: слизней, колорадских жуков и гусениц. Тут в битву вступаю я. А еще за огородом приглядывает кошачье семейство – Тимка и Тошка. Тошка время от времени вылавливает самозвано объявившихся здесь полевок, Тимка гоняет всех посторонних – от котов до птиц. Наши с Тимкой пристрастия часто совпадают. Путешествуя вдоль морковной грядки с целью выбора одной нужных размеров, я часто обнаруживаю на другом конце мирно свернувшегося Тимку. Но, в отличие от меня, вершки устраивают его больше.

 А в субботу вечером – баня. Какой дом без бани? Баню следует хорошо протопить и, конечно же, березовыми поленьями. Жар должен плотно облегать тело, а чтобы он был не ленивый, работающий – надо усердно похлестать себя веничком. Когда оплываешь на полке, как свеча, и дух заходится от блаженства, вот тогда ты становишься легок и свеж. Не случайно на Руси не столько замаливали грехи, сколько их смывали.

 

8

 

 Чтобы зимой в доме было тепло, нужен хороший уголь. Привезти хороший уголь – значит, зиму зимовать без осложнений. Если уголь не греет – жизнь превращается в томительное ожидание весны. Хотя и печку топить тоже искусство. Не каждому оно под силу.

 У нас в водоканале работал в кочегарке маленький юркий человек по прозвищу Веретешка. Его терпели, даже несмотря на запои. А все потому, что в Веретешкину смену горел не только плохой уголь, но и все, что он швырял лопатой в топку – земля, зола и даже щебенка. Если б он не застрелился (несчастная любовь), продолжать бы ему кочегарить по сей день.

 Для начала требуется взять справку в ЖЭКе – о том, что у тебя свой дом, и что ты в нем прописан. С этой справкой едешь в гортоп и выписываешь талон на уголь. Тут же тебя обступают водители самосвалов, которые подрабатывают извозом. Они наперебой предлагают свои услуги, однако цена за подвоз у всех одна, и черта с два вам удастся ее срезать. Ты ото всех отбиваешься, потому что уголь тебе привезут, какой попало. Тут даже Шамову, знакомому с Динамитной улицы, доверять нельзя – два раза жульничал. Тут надо обратиться к Юдину, соседу. Он тоже доставкой занимается.

 Юдин берет талон, смотрит в него (он вообще – обстоятельный) и говорит:

 - Придется подождать. Будет хороший вагон, тогда сделаю.

 А тебе куда спешить? Талон действителен сорок пять дней, времени впереди много.

 Но проходит месяц – угля нет. Идет второй. Юдин при встрече отрицательно мотает головой. Три, два дня до истечения срока. Ты уже согласен на любой. Остается последний день. Идешь с работы и – о, радость! – возле калитки пятитонная горка угля. И в ней даже просматриваются комочки.

 Значит, от морозов как-нибудь отобьемся!

 

 

9

 

 Дом – не крепость.

 Дом – твоя собственная вселенная. Он, скорее, открыт миру, чем закрыт от него. Но здесь ты все устраиваешь по своему усмотрению. В доме есть все, чего не достает за его пределами. А если все-таки чего-то нет – значит, сам виноват. Какие претензии ты можешь предъявить миру, если не в состоянии обустроить дом? Хотя, было время – предъявляли. Все эти засранцы – борцы за счастье народное – прежде всего порывали с домом. Когда ни перед чем нет обязательств, голова полнится идеями. К светлому будущему сподручней маршировать налегке – скарб не мешает. Поэтому всякий налаженный быт объявлялся мещанством.

 Минувший век для России оказался веком бездомных. Разбросанные по стране лагеря и ударные стройки требовали наполнения и – наполнялись. Сорванные с насиженных мест лишались корней. Бараки, вагончики, коммуналки – эти суррогатные замены настоящего дома искалечили миллионы душ.

 Возрождение начинается с дома. Не с квартиры на третьем или седьмом этаже, а с твоего дома. С установленного в нем порядка. Вскапывай огород, делай грядки. Хороший урожай огурцов важнее конфликта с Грузией. Конечно, и тут можно все бросить и уехать, но оторваться от своего дома, от своей земли не то, чтобы труднее, но – жальче.

 Любишь Россию? Тогда выращивай картошку и капусту! Если семья – ячейка общества, то дом, огород – сохранение государства на клеточном уровне.

 И не думай, что это мелко. Общественный темперамент – вещь подозрительная. Оставь политику прохиндеям. Чем больше их наверху, тем меньше среди нас. Пусть они живут с печалью и гневом, и, само собой, с комфортом – не завидуй.

 Ведь нам надо жить совсем иначе.

 

 2011 г.