Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Серебристый отсвет души. (повесть о художнике В. Сотникове)

Рейтинг:   / 2
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Повесть о художнике В. Сотникове

Самодеятельный ансамбль заводского Дворца культуры готовился к гастролям по селам района. За день до поездки репетиция затянулась дотемна. Когда, наконец, руководитель ансамбля дал отмашку, артисты, дружно топая, полетели в гримерную переодеваться. Танцор Володя Сотников задержался.

– Степан Егорович, я не смогу поехать с концертами.

– Что случилось?

– На заводе аврал.

– Я поговорю начальником цеха. Он мужик понимающий. Отпустит.

– Тогда я с радостью.

Володя повернулся, чтобы тоже умчаться в гримерную, там снять вышитую рубашку, мягкие кожаные сапоги, в которых танцевал украинский народный танец, и наткнулся на Сашу Золотареву, солистку ансамбля, тоненькую сероглазую, красивую девятнадцатилетнюю девушку с двумя короткими толстыми косичками, перевязанными голубыми ленточками. Она перебросила сплетенные волосы на спину и кокетливо спросила:

– Проводишь?

Саша Золотарева жила на окраине города. Место там было глухое, опасное. В узких, тесных переулочках скользили черными акулами хулиганы и воры. Слабую, беззащитную девчонку каждый из них мог безнаказанно обидеть. Она реально нуждалась в мужской защите. Володя уже провожал солистку в опасный район. Естественно, он не мог отказать ей и в этот раз. Поэтому ласково улыбнулся, широко развел руками, как это он делал, глубоко приседая в танце на сцене.

– Я с тобой хоть на край света.

Была весна. Ночь стояла такая красивая, что хотелось остаться в ней до утра. Парочка побрела в сторонке от домов по берегу озера. От полноты чувств Володя замер, вытянул руку к лунной дорожке на воде и заговорил стихами:

Тиха украинская ночь.

Прекрасно небо. Звезды блещут,

Свою дремоту превозмочь

Не хочет воздух. Чуть трепещут

Сребристых тополей листы.

Луна спокойно с высоты

Над Белой Церковью сияет.

И тихо, тихо все кругом…

Когда Володя выговорился, Саша положила ему на грудь теплые узкие ладони и, проникновенно заглядывая в глаза, воскликнула:

– Сотников, да ты художник!

– Я только пересказывал Александра Сергеевича, – смутился он.

– Но чувства твои!

Проводив до калитки девушку, Володя пошел обратно. Все также блистали звезды, все также очаровательно сияла луна, выстилая голубовато-серебристую дорогу по воде, но прежнего возвышенного чувства уже не было. Володя понял: оно может явиться, когда рядом женщина, только через магический кристалл любви. Через много лет он уже зрелым художником расширит свое понимание любви до природы, космоса, жизни…

В общежитие Володя прибрел за полночь усталым. Тихо разделся в комнате и бесшумно, чтобы не разбудить ребят, юркнул под одеяло. Но заснуть сразу так и не смог. Слова Саши запали глубоко в душу и все там вновь разбередили: Володя с детства мечтал стать художником.

Это было странно, так же как видеть жизнь растения на абсолютном камне скалы, где не за что корням зацепиться. Сотников родился в среде вояк, хлеборобов, даже в мыслях далеких от искусства. Его прадед по отцовской линии, казак, с Петром I ходил под Азов. От его военной должности пошла и фамилия семьи, которая с далеких времен служила Царю и Отечеству, за верность и мужество получала награды, льготы, поэтому в деревне Садовая под Курском была зажиточной.

Но мироедами Сотниковы не считались. Они не держали батраков. С большим хозяйством управлялись сами. Дед Трофим, высокий, кряжистый, с гордостью поднимал одиннадцать детей – восемь парней и трех девочек. Володя помнил: когда он шел со своими ребятами по деревне, такими же высокими, сухощавыми, сильными, встречные первыми здоровались с ними. Многие уважительно приподнимали картуз.

При всей «производственной» зажиточности, быт семьи отличался великой скудностью. Мать Володи рассказывала: когда она вышла замуж и пришла в дом свекра, многочисленные домочадцы вечером постелили солому на пол и улеглись спать. Сама она выросла в небогатой семье, однако уютно ночевала в своей узкой деревянной кровати. Такой привилегией у Сотниковых пользовались только родители.

Ефим Трофимович, отец Володи, был особенным человеком, добрым бескорыстным, другим готов последнюю рубашку отдать. В пользу братьев он отказался от своего надела и пошел в солдаты. Во время революции встал на сторону красных, отличился во время взятия Кремля.

С фронтов гражданской войны Ефим Трофимович вернулся коммунистом. В тридцатых годах он стал одним из первых в деревне активным сторонником коллективизации и уговорил братьев записаться в колхоз. Его после бурных разгоряченных разговоров все-таки послушались. Когда наступило время раскулачивания, никто из семьи не пострадал. Самого Ефима Трофимовича избрали бригадиром, а затем заместителем председателя колхоза. В тридцатых годах вся страна ринулась к образованию. Этот порыв подхватил и Володиного отца. Он учился, где только мог, но больше самостоятельно, выписывая научные журналы по сельскому хозяйству, газеты. Особенно любил и уважал «Известия». Потом вдруг сам стал писать печатными буквами короткие, на четверть тетрадной странички, заметки в Курскую областную газету.

Для старшего сына отец выписывал «Пионерскую правду», «Технику молодежи». Почту приносили в правление колхоза, где у него был кабинет, но там он не читал, только просматривал заголовки газет. За изучение статей брался дома, садился в большой комнате возле стола. Когда становилось темно, зажигал керосинку и впитывал глазами в себя каждую строчку. Он прочитывал газеты полностью. В это время жена и дети ходили на цыпочках, чтобы не мешать умственной работе отца. Потом он откладывал газету и рассказывал, что там написано всей семье, которая рассаживалась вокруг него. После своей политинформации смотрел требовательно на сына:

– Теперь, Володька, ты скажи, что делает пионерия страны.

В доме стали обильно появляться не только газеты, журналы, но и книги. Володя так приохотился к ним, что даже под рубашкой носил «Капитанскую дочку». Когда началась война, немцы в соседнем селе разбомбили пришкольную библиотеку. Люди бросились жадно подбирать разбросанную по земле мебель, шторы. Володя взялся за книги и перенес к себе около сотни томов. Так у него дома оказалось настоящее богатство – Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Гоголь, Толстой, Чехов. Во время оккупации, когда закрылась деревенская школа и никаких газет, журналов не стало, а свободного времени для пацанов особенно зимой хоть отбавляй, он утолял жажду знаний классикой. Довоенная привычка делиться с другими знаниями побуждала его собирать слушателей и пересказывать прочитанное. Особенно он любил пересказывать своим младшим «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя.

В подземном бомбоубежище зажигалась керосиновая лампа. Неровный красный свет вздрагивал на серьезных ребячьих лицах. Володя, как маленький колдун, в ситцевой латанной-перелатанной косоворотке стоял перед ребятами и страшно серьезным захватывающим голосом говорил, размахивая руками:

– И пошел Хома Брут третий раз в церковь.

Далее следовала трагическая встреча семинариста Брута с Вием. У слушателей ледяным холодом заливало сердце. Слабонервные вскрикивали и выбегали из подземелья. Остальные дослушивали до конца и тоже вспоминали рассказы взрослых о деревенских колдунах и ведьмах…

Володя любил свои вечера. Они помогали ему пережить войну.

Но вернемся к высоконравственной личности Ефима Трофимовича. Он не верил в Бога, тогда это было модным, но жил по заповеди Иисуса Христа: «Возлюби ближнего…» Ближними для него были люди колхоза, общественная собственность. Как-то осенью деревенские пацаны баловались на поле. Кто-то из ухарей разжег костер. Огонь по стерне перекинулся на копну сена, которая жарко запылала огромной свечой. Отец первым из взрослых прибежал на пожар, быстро разобрался, кто виноват, сломал ветку ольхи и пребольно отходил сына, врезав прутом раза два по заднице. Виновников не тронул, но они запомнили урок: больше никто в полях не баловался с огнем. С взрослыми лоботрясами Ефим Трофимович поступал жестко: снимал трудодни, пропесочивал на собраниях и в газете. Его боялись, но уважали за справедливость.

Последний раз Володя увидел отца летом 41-го года возле военкомата в Курске. Был жаркий июльский день. На газоне пошевеливалась кучка мужчин. Одни ходили неприкаянно и взволнованно, другие кружком сидели, сцепив руками колени, что-то ожесточенно обсуждали. Чуть в сторонке на траве растянулся худющий мужчина в клетчатой рубашке и в белых парусиновых туфлях. Сквозь одежду явственно проглядывались кости. Сущий скелет, на которого страшно было смотреть. Казалось, если он встанет, то обязательно рассыплется. «Как он будет воевать, ведь он больной», – подумал Володя.

В отличие от «скелета» отец выглядел даже очень жизнеспособным. Серо-стальная косоворотка плотно обтягивала его выпуклую мускулистую грудь. Похудевшее лицо с бугристым волевым подбородком было сухощавым, в трещинках мелких морщинок, но не изможденным. Он стоял перед сидевшими и что-то доказывал, приподнимая осторожными пальцами черный чубчик над плоским широким лбом.. Увидев жену и сына, ласково заулыбался, круглые темные глаза заискрились любовью и добротой. Он подошел к ним и обоих сразу крепко прижал к себе. Таким жизнерадостным, сильным Володя запомнил отца. Потом его облик он многократно воспроизводил в своих картинах.

Много лет спустя после войны Владимир был в своей родной деревеньке, встречался с родственниками по отцовской линии. Разговаривал с дядей Павлом Трофимовичем, которому уже было девяносто лет. В своей жизни он многое видел, много пережил, стал мудрецом. Он говорил о брате:

– В сорок первом у Ефима не было никакой возможности выжить. Как коммунист он должон в атаку, под пули, идти первым, отступать последним. Иное поведение осуждалось своими. Немцы тоже безжалостно расправлялись с коммунистами. Жалко только, что мы не знаем, где он погиб, где его могилка, некуда прийти поклониться.

Отец ушел на фронт и, как в воду, канул. Ни одной весточки от него. От отца Володя получил в наследство сильный самостоятельный характер, любовь к людям и оптимизм, а вот талант художника все-таки от матери.

Ефросинья Филипповна пошла за Ефима Трофимовича Сотникова без раздумий, без колебаний, как решительные прыгают с обрыва в холодную глубокую воду. Однажды в весенний солнечный день она бойко торговала яблоками на базаре в Курске. Среди других покупателей сразу выделила высокого статного парня в солдатской обмундировке. Тот долго не отходил от нее, улыбался и все пробовал наливные красные яблочки, а потом взял и купил всю корзину, оставив приятное впечатление у пухленькой, с озорными глазами юной продавщицы.

Каково же было изумление девушки, когда оптовый покупатель со сватами через два дня заявился к ней. Самое удивительное, он даже не знал имени девушки, на которой собрался жениться, не знал дом, в котором она живет. И все-таки каким-то чудом нашел. Видно, сердце привело. Когда гости вошли, она с сестрой находилась в другой комнате. Услышав незнакомые мужские голоса, выглянула. Он сразу увидел ее, поднялся с табурета и спросил бесцеремонно:

– Девушка, как зовут тебя?

– Фрося.

– Пойдешь за меня замуж?

– Пойду!

И, смущенно запылав в щеках, исчезла в своей комнате. После этого в переговорный процесс активно включились сваты. Ефим Трофимович в это время оглядывал обстановку в большой комнате. Посреди стоял ткацкий станок, на стенах висели картины и цветистые ковры. После убогой обстановки своего дома убранство жилища невесты показалось ему необыкновенно богатым.

Потом он узнал, что семья Фроси состояла только из женщин. Глава нелепо погиб в реке, купая лошадей. Игривый жеребец, разбаловавшись, хватил его копытом по виску. Смерть была мгновенной. Семья выживала за счет ковров, которые ткала и продавала на базаре.

У Фроси была младшая сестра Елена, хрупкая мечтательная девушка. Она создавала рисунки и расцветку для этих ковров. К сожалению, талантливая художница мало прожила на этом свете: в поле попала под ливень с градом, простыла и совсем молоденькой умерла перед самым рождением Владимира. Мать убежденно говорила при случае сыну:

– Елена с того света передала тебе свой дар.

Наверное, это так. Никто из потомков по отцовской и материнской линии не стал художником. Даже дети самого Владимира Ефимовича ушли в сторону, несмотря на явные отцовские задатки. Видимо, одних просто способностей мало. Нужно, чтобы дар стал судьбой человека.


Дар самого Владимира Ефимовича проявился уже с колыбели. Когда его отец женился, дед Трофим выделил ему мельницу, чтобы он перестроил ее в дом. От государства бывший участник гражданской войны получил значительный земельный надел, который наполовину превратил в замечательный сад, где росли яблоки, груши и даже сливы. Дом помогали ему строить братья. Целыми днями они, как дятлы, стучали топорами на участке. Годовалого Володю укладывали на траву в тридцати метрах от стройки. Он лежал на спине, сучил пухлыми ножками и созерцал облака, которые охапками лебяжьего пуха непрерывно двигались вверху по синему полю. Одно облако, похожее на мамино лицо, так заинтересовало Володю, что он перевернулся на живот и пополз за ним. Забрался в такую густую пахучую травяную чащу, где родители с трудом нашли его вечером. К небу у Владимира Ефимовича навсегда осталось благоговейное чувство. Своим ученикам он советовал: «Найдите в небе отражение земли. Остальное будет само собой». Сам он всегда начинает свои картины с живописи неба…

Когда Володя подрос, свое внимание перенес на болото, которое простиралось в ста метрах от дома. Заполненное черной густой жижой, высокими кочками, полусгнившими деревьями оно выглядело днем спокойно, безобидно. Но зато ночью превращалось в таинственное сказочное царство леших, кикимор, готовых затащить человека на гибельное дно. Да еще сыч, не переставая, похоронно ухал рядом в гулкой тишине. Володю, как магнитом, тянуло к этому болоту. Как только на небе показывались звезды, он собирался, выскальзывал из дома, по тропинке спускался к болоту, иногда до утра разглядывал луну, ее серебристый отсвет на густой черной воде, вслушивался в чмокающие звуки от выбивающихся со дна родников и проникался таинственным миром, который переливался сказочными образами в возбужденном сознании подростка. В зрелом возрасте Владимир Ефимович напишет картину «Окраина села», в которую войдут его трепетные детские впечатления. В глубине – домик с темно-сиреневой крышей, бледно-желтой стеной, бархатистые кроны прибрежных деревьев и густая, сдобренная плотной зеленью темь болота с клочками пушистых березок и рваные серебристые пятна на голубоватых отблесках. Картина вызывает у зрителя щемящее чувство: в сознании вдруг начинают оживать видения своего детства.

Многочасовые созерцания природы развили у Владимира профессиональную наблюдательность. И все-таки как художник Сотников вырастал из конструктора. В крестьянском хозяйстве не только сеют, пашут и собирают урожай. Там много скорняцкой, плотничьей работы. Обычно шкафы, табуреты, скамейки, дома, сараи, стайки всегда были плодом семейного производства. Каждый крестьянин владел рубанком, топором, пилой, как своими пальцами. У Сотниковых в сарае ютилась мастерская с богатым набором инструментов, заботливо собранным отцом за много лет. Сперва Володя помогал ему выстрагивать табуреты, скамейки. Юношеские технические журналы вдохновляли его на более дерзкие желания. В то время все парни мечтали о воздухоплавании, готовили себя в пилоты. Володя тоже поддался модному течению и у себя в мастерской открыл целое производство разных моделей самолетов. Некоторые у него летали. Он забирался на крышу дома, вставал возле печной трубы и, широко размахнувшись, запускал свою «уточку» над землей. Резиновый мотор раскручивал пропеллер, и самолетик кругами опускался за забором на улицу…

Потом Володе захотелось изготовить аэросани. Он выточил четыре бруса, к каждому прикрепил проволоку и получил полозья, на которые поставил широкую доску с отверстием посередине, куда приладил шест с парусом из старой отцовской рубахи. На окраине деревни просторно расстилались заливные луга, которые обильно подпитывались родниками. Летом растения без остатка забирали воду, осенью она растекалась и с первыми морозами превращалась в чистый голубой лед. На идеально гладкую поверхность Володя поставил свои аэросани, лег на доску и, управляя парусом, покатил по замерзшим лугам. Для деревни это сооружение было чудом, которое местные пацаны пожирали глазами. Накатавшись, Володя уступил аэросани друзьям. Потом снова сам катался. Когда к вечеру лихо подрулил к берегу, то сразу же попал в руки матери. Она сорвала парус с шеста и отвалтузила старшенького:

– Почему без разрешения взял одежку отца?

Оказывается, у матери были свои виды на эту рубашку. Но в тот же день она все-таки смилостивилась и вернула сыну «парус».

Своим самым значительным конструкторским достижением в детстве Володя считает детекторный радиоприемник. Опять-таки в «Технике-молодежи» он вычитал, как его построить. Проволока у него была, наушники тоже. Оставалось только соорудить кристалл, который мог бы ловить радиоволны и создавать из них звук. Такой кристалл Володя решил, по рекомендации журнала, сотворить из свинца и серы. Последний материал был в избытке в деревне. Им окуривали чесоточных лошадей. Животное заводили в газовую камеру, морду просовывали в специальное отверстие, чтобы она могла дышать, а потом поджигали серу. Едкий дым уничтожал микробов чесотки. Животное неимоверно страдало от этого процесса. Душераздирающий рев стоял на всю деревню, пока исцеленную бедолагу не выпускали из камеры. Лошадь выходила на слабых ногах, покачиваясь. Работники с двух сторон поддерживали ее, чтобы она не упала. Но животное после этой жестокой процедуры все-таки выздоравливало. Поэтому государство снабжало колхозы лекарством для лошадей с избытком.

Володя брал кусочек свинца, рядом укладывал серу, поджигал. Следовала ослепительная вспышка, которая соединяла два вещества и превращала их в кристалл, способный озвучивать радиоволны. Потом к Сотниковым ходила вся деревня слушать через наушники Москву. Уже став известным художником, Владимир Ефимович часто вспоминает, как строил перед войной первый свой детекторный приемник.

– Творчество – это тоже кристалл, который выплавляется из соединения знаний и мастерства. Я всю жизнь шел по этим двум направлениям, – говорит он.

Непрерывное конструирование заставляло Володю много рисовать. Сперва табуреты, скамейки, потом самолеты, потом лампы, которые он творил из гильз патронов, снарядов. Потом ему вдруг захотелось скопировать все страшные картинки из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», чтобы показать ребятам. Свои рисунки развешивал в семейном бомбоубежище.

Еще в начале войны красноармейцы на окраине деревни вырыли окопы и построили блиндажи. Но укрепления не пригодились. Войска отступали так быстро, что не успевали закрепляться на подготовленных рубежах. Володя со своими друзьями облазил пустые блиндажи. Ему пришла идея построить такой же у себя в саду. Вместе с братьями выкопал глубокий ров, натаскал туда бревен от блиндажей, соорудил подземелье в три наката, сверху засыпал землей и уложил дерн. Получился просторный погреб. Мать сперва с опаской смотрела на старания сыновей под предводительством старшего, потом убедилась, что в сооружении можно прятаться от бомб и успокоилась. Володя же превратил бомбоубежище в художественную галерею, увешав стены своими рисунками. Пацаны со свечкой рассматривали их и восхищались: «Как здорово ты корову нарисовал! А Сталин совсем живой!» Подобные оценки льстили художнику, и он щедро раздавал рисунки. Ребятам, как и взрослым, надоела война. Они брали рисунки с цветами, деревьями, мирными домиками. Вскоре карандашные картинки Володи Сотникова красовались в каждой избе. Неожиданно для себя он в четырнадцать лет стал самым популярным художником в деревне.

Рисовать подогревало и первое чувство. К нему в убежище приходила Аня, голубоглазая, очень яркая девочка. За ней наперегонки носились все парни в деревне. Некоторые кулаками отваживали от нее соперников. Она же никому не отдавала предпочтения. Больше любила общаться с Володей. Ретивые ухажеры косились, но никто не решался нападать на него. Знали, что от этого хрупкого, но жилистого паренька хорошо получат по зубам. Интерес же Ани к нему рос. Она, однажды посмотрев на его новый рисунок, вдруг потянулась к нему и робко поцеловала в щеку. Тогда он понял, что женщину завоевывают не кулаками.

К сожалению, для Володи его первая любовь оборвалась, как только Красная Армия освободила деревню от немцев. Родители Ани переехали в Саратов, и вместе с ними девочка ушла от Сотникова навсегда. Несколько раз он пробовал писать туда, но ответа не получил. С тех пор протекло много событий, прошлое плотно закрылось впечатлениями десятков лет, но иногда, когда Владимир Ефимович пишет этюд или картину, из полотна глянут на него ни с того ни сего большие синие глаза, чувственные выпуклые губы, щеки с ямочкой и на душе у него потеплеет. Ему становится грустно, он вспоминает поцелуй девочки в бомбоубежище. Когда вновь берется за работу, почему-то рисует или пишет березки, пушистые, изящные, легкие. Это дерево переходит у него из одной картины в другую, как первое чувство, пронизывающее жизнь художника и наполняющее его светом.

Рисунки стали кормить Сотникова. К нему обильно наведывались довольно странные заказчики – свободные ребята из подворотен. Они страстно хотели раскрасить рисунками свою кожу. Володя усердно выполнял подобные желания. На груди, на спинах, на руках его клиентов появлялись замки, русалки, могильные кресты, надписи «Нет в мире счастья для меня», «Не забуду мать родную!». Последнее звучало как клятва. Можно сказать, что профессиональное творчество Сотникова началось с тату. В то время приходилось браться за все, чтобы выжить.


Володя проснулся, когда еще было темно в комнате. Зимой поздно наступает день, но внутренние часы говорили ему: «Уже утро. Пора вставать!» Но вставать страсть как не хотелось. В доме держалась беспощадная холодинь, как на улице. Володя под теплым стеганым одеялом представлял, что творится на улице. Над пушистой белизной улиц деревни вьюжит, сеет мука на гребешках сугробов, между которыми плывут большущие, до половины неба, фигуры в темных шинелях, в железных рогатых касках, похожих на перевернутое вверх дном ведра, и с короткими автоматами на животе. Это шествует смерть, облаченная в форму немецких солдат. Она пришла в октябре сорок первого года в курскую деревеньку, теперь открыто разгуливает и каждый день отбирает себе жертвы.

В сенцах послышался звонкий скрип шагов по сухим промерзшим доскам. Входная дверь со скрипом открылась, и с клубами серого пара вошла мать – высокая, худая. Голова у нее была закутана в толстую шерстяную шаль. Узкие плечи обтягивала старая фуфайка, застегнутая на две верхние пуговицы. Внизу полы широко расходились вокруг сильно вздувшегося живота. Мать была на сносях. Перед собой она тащила огромную охапку соломы, которую сбросила на пол, как только перешагнула порог и поспешно закрыла за собой дверь, чтобы окончательно не застудить избу. Потом она аккуратно прибрала солому и стала небольшими порциями заталкивать в печь. Плотно набив жерло, подожгла. Желтый огонь быстро занялся, загудел и стал нагревать комнату. Володя решительно выбрался из-под одеяла, сунул босые ноги в суконные штаны и натянул на себя рубашку. Пока мать возилась возле печи, теперь уже маленькими порциями подкладывая в нее солому, он оделся по-зимнему в бурки и стеганое пальтишко. С открытой головой выскочил на улицу.

Во дворе ветер осыпал его сухим снегом. И все-таки, как хорошо дышится свежим холодным воздухом! Заглатываешь его глубже и глубже в себя, ощущаешь, каким легким невесомым становится твое тело. Но наслаждаться ранним утром некогда. С приходом немцев у него не пропадало ни на минуту ощущение голода. Он всегда днем и ночью хотел есть. Эту желание невозможно было ничем приглушить. Чтобы справиться с ним, много пил. Все время переполненный мочевой пузырь заставлял его часто бегать в уборную, особенно по утрам.

Когда Володя снова вернулся в избу, в комнате уже было тепло. Его братья и сестры поднялись и суетились по хозяйству. Кто убирал постель, кто чистил картошку, кто сортировал, сидя на полу и расставив ноги, солому. Днем семья плела лапти для немцев, огромные, пышные. Солдаты надевали их на сапоги. Вид, конечно, был не ахти какой, но в такой обувке не замерзали ноги даже в лютые морозы. Одно плохо – лапти быстро изнашивались. Селяне не успевали плести их.

Ефросинья Филипповна у печи готовила из последних горстей зерна вперемешку с вареным картофелем завтрак. На протяжный скрип двери она медленно повернула голову, взглянула замутненными глазами на сына и устало сказала:

– Возьми яблочко, перекуси.

К войне сад Сотниковых разросся. Особенно много было яблок, которые семья продавала, но большую часть все-таки оставляла себе. Части Красной армии, отступая, забирали у крестьян зерно, чтобы оно не досталось врагу. О женщинах и детях, которые попадали в оккупацию, не думали: как они будут выживать без хлеба. Тотальный грабеж организовали и немцы. Каждый день зелеными стаями они обходили дворы и, больно тыкая короткоствольными автоматами в животы хозяев, требовали:

– Матка, яйка, курка!

За неделю оккупации куры исчезли, будто их не было. Последнего поросенка немцы забрали у соседа Игната Климовских. Хозяин прятал свое сокровище в тайной пещерке под стайкой. Бедному животному осточертело прятаться в темноте и зловонии. В одно несчастное утро оно заорало во весь поросячий пронзительный голос. Звук услышал патруль, который в это время прогуливался по улице. Немцы автоматами затолкали хозяина в стайку и заставили достать поросенка. Переходя в растопыренные пальцы солдат, тот отчаянно рванулся и выпал на снег, вскочил на ноги и бросился во всю прыть, спасая жизнь. Патруль порезвился. Володе на всю жизнь запомнился маленький немчик с выпуклым задом и искаженным лицом. Он проворнее остальных бегал за поросенком, прыгая антилопой через сугробики. Геноссы свистом, гортанными выкриками подбадривали коротышку, пока он в полете не ухватил задние ноги поросенка. Бедняга забился в истошном крике и тут же захлебнулся от профессионального удара кинжалом в горло. Внутренности выпотрошили, «каркас» нанизали на штык и поджарили на костре. Володя уже не видел, чем закончилось пиршество: мать позвала и попросила натаскать солому для печки.

Однако ни наши, ни немцы не выгребали у крестьян яблоки. Эти чудесные плоды и спасали во время оккупации семью Сотниковых. Володя открыл шкафчик. В ящике перекатывались два румяных красивых яблока. Сюда обычно мать складывала их на всю семью. Старший сын покровительствовал младшим. Не мог он один все съесть. Мать, видя его нерешительность, сказала:

– Бери! Остальные поели.

Володя на всю жизнь запомнил кисловато-сладкий вкус домашних яблок. Осторожно зубами раздавливая влажную мясистую плоть, он всасывал в себя обильный сок и ощущал, как желудок успокаивается, обретая сытость. Съев два яблока, подумал о стайке, которую чистил от навоза каждый день и давал там корм Катьке, молодой, очень своенравной корове. Молока она давала мало, но очень густое, желтоватое, как сливки. Стакан выпьешь, и чувствуешь себя сытым на полдня. Весной Володя запрягал Каму, и она тащила плуг по полю. Эта работа корове очень не нравилась. Володе приходилось чуть ли не на колени перед ней вставать, тысячу ласковых слов говорить, чтобы задобрить корову. Она одобрительно слушала, из стороны в сторону помахивала тонким хвостом, потом вдруг наступала пребольно ему на ногу. Пока пахарь приходил в себя, довольная корова отдыхала, елозя мокрой мордой по траве. И все-таки Володя любил свою корову, старался, чтобы она зимой всегда была сытой и в чистоте. Поэтому каждое свое утро начинал со стайки.

Он надел шапку и уже пошел к двери, когда мать остановила его:

– Потом коровник уберешь. Сейчас пойдем в гости к родственникам.

Володя замер, взявшись за скобу. Как Каме не нравилось таскать плуг, так и ему гостить у родственников. Там был народ крепкий, хозяйственный, умеющий подгребать к себе добро. Когда началась война, старшие братья отца вошли в непризывной возраст. Они успешно пережили первую мировую, гражданскую войну, коллективизацию. Перед приходом немцев умудрились в разных местах так запрятать зерно, что его сам черт не нашел бы. Теперь они в ус не дули, оставаясь с хлебом. По деревне, как и прежде, ходили гордо, задрав голову, и даже немцам не кланялись, только осторожно сторонились. Отец, в отличие от братьев, не оставил запаса семье: он свято верил в непобедимость Советской власти, и в то, что в нищете она не оставит. Один Бог знает, как мать умудрилась во время оккупации сохранить себя и своих шестерых детей. Когда Володя стал художником, то первую свою работу посвятил Ефросинье Филипповне. Это был графический портрет женщины средних лет в белом платочке с волевым широколобым лицом, глубокими страдальческими глазами…

Володя не раз бывал свидетелем унижения своей родительницы, выпрашивающей у родственников горстки зерна. Поэтому ему не хотелось сегодня «гостить» у Романа Трофимовича, старшего брата отца.

– Ладно, я все-таки сбегаю к Каме, а потом пойду с тобой, – буркнул он и, не ожидая ответа матери, толкнув дверь, выскочил в темные прохладные сенцы.

На улице услышал крик соседа. Приоткрыл калитку и осторожно выглянул. Дядя Кузя, маленький, сухонький, рыжеволосый, в одной нательной рубахе стоял возле своего двора перед двумя немцами и полицаем в полушубке и с повязкой на рукаве. Один из немцев держал на поводке крупную овчарку с черной спиной и коричневым брюхом. Собака сидела на снегу, скалила страшные белые зубы на соседа.

Дядя Кузя выкрикивал:

– Не воровал зерно!

– Врешь, сука! – ругался полицейский. – Из твоего дырявого мешка половина

ржи высыпалось на снег. По следу мы пришли к твоему подворью.

Сосед сник, втянул голову в плечи, поняв, что вляпался по самые уши. Кожа его лица приняла синюшный цвет.

Немец ткнул стволом автомата его в бок и равнодушно проговорил:

– Форвертс! Шнель!

– Я надену куфайку? – дядя Кузя по-щенячьи преданно взглянул в глаза полицейскому. Тот сразу отвернулся, разжег самокрутку и буркнул:

– Тебе она уже ни к чему.

Сосед еще больше втянул голову в плечи, сгорбился и заплетающимися слабыми ногами пошел по дороге в сопровождении ледяной охраны с собакой.

С тяжелой душой Володя открыл коровник. Катька повернулась головой к нему и внимательно взглянула на него влажными лиловыми глазами. Мальчик вдруг горячо обнял шею коровы и расплакался, прижимаясь лицом к теплой морде. Потом ожесточенно чистил лопатой глиняный пол от редкого навоза. Под конец щедро навалил в ясли душистое колючее сено:

– Ешь, родная, пока жива.

Дома мать накинулась на него:

– Тебя за смертью только посылать!

– Дядю Кузю немцы увели.

– За что? – оторопела мать. Она раскладывала горячую картошку с зерном из кастрюли в чашки. Ребятишки уже сидели за столом и жадно поглядывали на нее, ждали, когда она расставит чашки перед каждым из них, тогда можно будет браться за ложку. Известие ошеломило женщину. Она опустила руки.

– Со склада мешок зерна унес, – сказал Володя и, быстро раздевшись, тоже подсел к столу.

Деревня, в которой жили Сотниковы, располагалась на пригорке. Их дом стоял на окраине с левой стороны. Родственники по отцовской линии кучно жили на правой. Чтобы попасть к ним, надо было оттопать по центру поселка мимо большого деревянного здания правления колхоза, в котором работал отец. Теперь здесь основательно обжилась немецкая комендатура. Возле крыльца притулились мотоцикл с люлькой и крытая брезентом грузовая машина. Туда-сюда здесь ходили солдаты с автоматами и русские полицейские с винтовками. Широкую площадь возле здания окружали редкие деревья. На одном из них страшно висело костистое тело дяди Кузи. К груди полураздетого соседа немцы прикрепили картонку с черной надписью «ВОР». Быстро все-таки разделались с ним.

Володя с матерью торопливо прошли мимо трупа с выпученными глазами, который раскачивался под ветром, будто собрался сорваться с веревки и улететь.

Дядя Роман встретил родственников с тяжелым лицом. На низкий, в пояс, поклон матери промычал в ответ нечленораздельное. Потом пристально, долгим взглядом, словно узнавая, окинул Володю. И только после этого заскорузлым пальцем указал на скамейку возле двери. Сам тяжело опустился на табурет возле стола. Одет он был в синюю сатиновую косоворотку, теплую безрукавку. Пышные волосы у него были подстрижены под горшок, густая борода курчавилась на подбородке. Он очень походил на деревенского кулака из учебника по истории для седьмого класса. Погладив бороду, Роман Трофимович с неприязнью в голосе спросил:

– Что тебе, Фрося?

– Хлеб кончился. Детей нечем кормить, – тихо ответила мать одними бескровными губами, которые сразу мелко-мелко задрожали.

Дядя стал выговаривать громким брюзжащим голосом, сжимая большущие крестьянские кулаки на коленях:

– Какой толк тебе давать зерно? Все равно твои дети умрут.

Мать свинцово молчала, сжимая губы и сдерживая изо всех сил рыдания. Наконец, справившись с приступом, глубоко вздохнула и сказала:

– Бог велел подавать просящим. Не бери, Роман, грех на душу.

Видимо, она попала в самое незащищенное место в душе родственника. За свою жизнь Роман Трофимович многое перевидел, многое пережил и никого не боялся, кроме Бога. Образ святой веры прочно держался в нем. От слов матери глаза этого сурового человека обмякли, он уже другим тоном сказал:

– Ладно, последний раз помогу. Дальше сама выкручивайся, – взглянул на высокий живот Ефросиньи Филипповны и вздохнул, – Вы с Ефимом совсем не думали, как будете поднимать детей, как выживать.

– Дети от Бога, – кротко сказала мать.

Если это так, Бог серьезно поскупился на могучих братьев отца. У них родились по два ребенка – девочки. Если бы не отец, то род Сотниковых лет через десяток бы угас. От Ефима Трофимовича пошли сыновья, которые сохранили фамилию и традиции династии. Глядя на живот матери, можно было предположить, что вот-вот появится еще один наследник.

Роман Трофимович взял мешок у Ефросиньи Филипповны, ушел в другую комнату, очень скоро вернулся оттуда. В руке он держал уже полмешка зерна. У матери глаза радостно заблестели. Она стала кланяться, благодарить родственника, пытаясь поцеловать его руку:

– За доброту Бог воздаст тебе, Роман Трофимович!

– Ладно, ладно! – вяло махнул дядя. – Все-таки мы не чужие. Этого тебе хватит на месяц. Там еще немножко добавлю. Потом будет весна, выкрутишься.

Сам пораженный своей щедростью (видно, Бог растопил его душу), Роман Трофимович ласково погладил плечо матери, проводил родственников до калитки, потом долго смотрел вслед. О чем он думал в этот момент?

Довольные, мать и сын возвращались домой. У Володи внутри замутило, когда мимо, кренясь на ухабах, проскочила выкрашенная в зеленый цвет душегубка. Так называлась грузовая машина с металлическим закрытым кузовом, где травили газом людей. Немцы в лагере для военнопленных под Курском загружали в нее живых и сбрасывали в ров за деревней уже мертвыми. Володе почему-то казалось, что отец мог очутиться в этой ужасной машине. Поэтому у него при виде душегубки холодело тело и подкашивались ноги. Он садился или стоял чурбаном, пока машина не исчезала. И теперь, чтобы не упасть, вцепился в руку матери. Они, не оглядываясь, поспешили к своему дому. Там Ефросинье Филипповне стало плохо, она сбросила с плеча на пол мешок. Не раздеваясь, завалилась со стоном на кровать, обхватила руками большой живот и прошептала:

– Володька, беги к бабке.

Тот, не успев раздеться, опрометью рванул из дома. В сенцах ударился лбом о верхний косяк двери так, что в голове вспыхнул свет, и зазвенела боль. Зажав голову ладонями, он с трудом выбрался на улицу, постоял, отдышался и побежал опять на другую сторону поселка, где жила повитуха. Двое солдат, которые попались навстречу, для развлечения поддали ему сапогами в зад. Злость вернула Володе силы. Через десять минут он оказался возле высоких покрашенных ворот, за которыми виднелся маленький рубленный, словно игрушечный, домик. Проскочив через просторный, хорошо очищенный от снега двор, Володя взлетел на резное крыльцо, где сразу же столкнулся с худенькой седовласой хозяйкой, лет семидесяти.

– Мамка рожает! – выкрикнул он.

Бабка Евдокия была опытной повитухой. Рассказывали, что она в свое время помогла явиться на белый свет даже отцу Володи. По сути, каждый житель деревни за последние сорок лет, мучительно выбираясь на белый свет, впервые попадал в ее теплые, добрые руки. Поэтому для людей она была Большой Матерью, которую почитали и любили. Вместе с Володей повитуха вернулась в дом, из шкафчика достала большие металлические предметы, положила в сумку и оделась в короткую черную шубейку, белую толстую шаль.

День шел солнечный. От лучей снег просто сверкал. Казалось, в него заложили миллионы крохотных зеркал, от них воздух пронизывался лучами. Деревня в белом выглядела похорошевшей, милой, радостной.

По пути встретились снова двое солдат. На этот раз они прошли равнодушно мимо, о чем-то переговариваясь по-немецки и гогоча. «Неужели их не вытурят отсюда?» – подумал вдруг Володя.

Братья и сестренки толпились на крыльце. У них были испуганные лица. Увидев повитуху, бросились к ней:

– Мамка умирает!

– Не беспокойтесь. Сейчас мы оживим вашу мамку. А пока бегите в мой дом и там посидите. Володя позовет вас.

Ребятишек, как ветром сдуло. Они так быстро унеслись, что забыли закрыть за собой калитку. Пришлось старшему брату возвращаться и затворять.

Роды были трудными. Мать дико кричала, потом вдруг замолкла, и в тишине раздался отчаянный писк ребенка. Тут же бабка Евдокия позвала Володю, который отсиживался и переживал в другой комнате. Замирая сердцем, он выбрался в большую и старался не смотреть на кровать, где лежала мать. Бабка, улыбаясь довольно, держала в руках страшный красный комок, который теперь надрывался криком.

– А ну, полей!

Роды начались так быстро, что воду не успели нагреть. Пришлось Володе взять ведерко с холодной и черпаком лить на тело новорожденного. Так появился в самый разгар войны Юрий, шестой ребенок Сотниковых. Никто не думал, что он выживет. Однако выжил и стал самым крепким в семье. Видно, холодная вода пошла ему на пользу.

Весной 1943 года наши войска освободили деревню. Володя смотрел на событие из щели забора. Сперва на улице появились с десяток красноармейцев – с автоматами и винтовками. Они насторожено, перебежками, продвигались вперед. Потом показались краснозвездные танки и грузовые машины с солдатами. Тут весь народ высыпал из-за заборов и дал волю своим чувствам. Все плакали и смеялись, обнимали освободителей, расспрашивали их о своих родственниках, которые ушли на войну еще в сорок первом и пропали. Мать тоже узнавала – бесполезно.

С приходом своих жить стало легче. Все-таки не было бесконечных расстрелов. Но работали много. К 43-му году Володе исполнилось пятнадцать. Для армии он был еще молод, а для колхоза – самый раз. Наряду с другими он жил, как взрослый: пахал, сеял, косил, ухаживал за коровами, лошадьми и мечтал о суворовском училище… Но война оставила глубокие незатягивающиеся борозды в его душе. Они так и остались на всю жизнь. В восьмидесятых годах ему довелось в международной группе художников съездить в ГДР. В этой группе был немец-художник из Лейпцига, крупноносый, седовласый, с которым Владимир разговорился. Тот рассказал, как замерзал под Москвой. Владимир Ефимович поведал ему о душегубках, о сгинувшем на фронтах войны отце. На этом разговор иссяк. Посидели некоторое время для приличия рядом в кафе и молча разошлись, унося с собой свои болезненные воспоминания. Картины, которые Сотников написал в Германии, немцам понравились. Они с удовольствием закупили их. Но самая пронзительная картина о войне у Сотникова получилась под названием «Цветет яблоня. 50 лет спустя». На переднем плане – цветущая мощная яблоня с обломанным стволом. Живой огрызок согнулся под тяжестью толстых ветвей, которые сами уже превратились в деревья и плодоносят, питаясь соками родового дерева. Все полотно пронизано весенним светом, оставляет ощущение легкости. Каждый предмет на картине говорит о животворящей силе жизни – деревенские дома, пасущие коровы, едва намеченный луг, вода. И в эту идиллию врезаются две фигуры в траурной рамке ворот – женщина и ребенок. Они слиты единой болью, единым ожиданием того, кто еще не вернулся с войны. Как написал рецензент, эта работа глубоко философична. Она говорит о творческой зрелости талантливого художника и о том, что ничто бесследно в жизни человека не проходит. Прошлое становится семенем для будущего…


До войны Володя бывал в красивом, чистеньком, ухоженном древнерусском Курске. В 45-м он вновь оказался там. Большая жизнь вырвала его из родной деревеньки и забросила в город. С котомкой в руках, в лаптях он поехал туда поступать в «ремеслуху». Сразу же после войны Володя отправлял документы в суворовское училище через военкомат. Покалеченный на фронте пожилой лысый капитан, который оформлял его бумаги, заикаясь, говорил ему:

– Будь спок! Твой отец погиб. Семья большая. По всем правилам подходишь.

Оказалось, не по всем. Ему пришел отказ в дипломатической форме. Дескать, не имеешь права стать суворовцем, потому что был на территории, занятой врагом. Тогда Володя изготовился на «ремеслуху», где, как он слышал, никого не интересовало социальное происхождение и пребывание в оккупации. Будь хоть старорежимным князем, лишь бы умел вкалывать. Любые рабочие руки нужны были позарез для восстановления страны.

В Курск тянулась сухая дорога, но в канавах на обочине лежал снег, морщинистый, заскорузлый. Было видно, что еще день, другой – и он растает под теплым солнцем. Картина апрельской природы была настолько привычной для Володи, что он не обращал внимания на поля, где вместо деревьев то здесь, то там торчали остовы сгоревших машин, покореженных танков, разорванные стволы орудий. Следы войны и через два года после отступления немцев еще прочно держались на курской земле. Но то, что он увидел в самом Курске, острым камнем впилось в душу, потрясло его. Казалось, кто-то огромный походил по городу и молотом разбил все дома. Между кирпичных горок, как потерянные, бродили жалкие оборванные люди с неизвестной целью. Кое-где, разбирая завалы, копошились без охраны пленные немцы в знакомых зеленых шинелях. К этому времени Володя настолько привык к германцам – и воинственным, самодовольным, жестоким, и робким, пришибленным, униженным пленом, что не обращал на них внимания. Они теперь казались таким же естественным пятном жизни, как эти бесконечные городские руины.

Ремесленное с общежитием располагалось в одном из редких, уцелевших чудом, зданий. В училище не было никакой профессиональной подготовки. Ребят поднимали с раннего утра и выгоняли вместе немцами разбирать руины. Поздно вечером, когда они возвращались с работы, от усталости, не раздеваясь, валились на кровати и падали в короткий, как обморок, сон. Но в Курске Сотникова угнетала не столько тяжелая безысходная работа, сколько запахи. Люди жили в развалинах и тут же справляли свою нужду. При отсутствии канализации отходы накрывали город густым зловонием, от которого невозможно было укрыться. Легкие Володи, привыкшие к чистому луговому воздуху, неимоверно страдали, вызывая рвоту и головокружение. Он не знал, куда ему деться от этих ужасных запахов. В то время людей держали в страхе строгие военные законы. За дезертирство с работы или училища можно было загреметь на несколько лет в лагерь.

И все-таки он сбежал. Сосед по комнате, тоже ремесленник, битый, бывалый парень, из уголовников, подтолкнул его:

– Давай, Володя, махнем на Украину. Там тепло и фрукты.

На следующий день они незаметно оставили училище, добрались до вокзала, уселись в вагон поезда и «зайцами», без документов покатили в Новогорловку. Парень, который соблазнил Сотникова на тепло и фрукты, умел передвигаться незаметно для контролеров и проводников по железной дороге. Знал, как притаиться в туалете или в тамбуре, знал, как быстро выскакивать из вагона на станциях, а затем заскакивать туда же за секунду перед отправкой поезда, знал, как скрытно ехать в товарняке. С ним легко и свободно Володя добрался до Новогорловки. Но там началась кошмарная жизнь. У него не было работы, не было жилья. Он ночевал в подвалах, иногда в теплые ночи – на скамейках во дворах. От вечного голода у него пошли обмороки. Идет-идет, и вдруг упадет, как подкошенный, откроет глаза, видит над собой небо и ветви дерева.

Шел 1947-й год. Только что отменили карточки. Народ привыкал свободно распоряжаться деньгами. Денег у людей было слишком много, а продуктов слишком мало. Возле продовольственных магазинов с утра толпились люди. Нервы у них были, как тряпочки. Чуть что не так, мужчины махали кулаками, а женщины впивались пальцами в лицо противника. Володя видел, как хилый одноногий мужчина на костылях приблизился к хлебному прилавку, хотел что-то спросить у продавца, но его тут же ударили в лицо так, что он упал, отбросив костыли, кровь из носа залила ему лицо. Закрывшись руками, мужчина долго лежал на спине, потом с трудом поднялся и откиндилял от озлобленной очереди.

Володя издали смотрел на ларьки с хлебом, милостыню не просил, он просто угасал. Друзья по подвалам пытались взять его на «дело», но он решительно отказывался. Воровство не для него.

Наконец судьба сжалилась над ним, посчитала, что Сотников достаточно натерпелся, и повернула рычажок управления. Жизнь заскользила в нормальное русло. После обычных бесплодных скитаний по городу он присел на скамейку в тенистом от высоких деревьев дворе, и вдруг мир перед его глазами сдвинулся, поплыл куда-то вбок быстрее, быстрее. Когда он очнулся, то увидел над собой ангела. У него была большая, волосатая, как у обезьяны, голова с серыми, удивительно добрыми глазами. Ассенизатор дядя Степа, который на своей лошадке с бочкой приезжал к очередной выгребной яме, сразу же заметил распростертого возле скамейки молодого парня. Наклонился к нему, понял причину обморока. Отшлепав по щекам, привел в чувство, а потом протянул Володе самое необходимое лекарство – пять кусочков сала и краюху ржаного хлеба. Пока тот жадно поглощал еду, расспросил его, кто он, откуда. Разговор кончился тем, что дядя Степа до конца своего рабочего дня упорно возил с собой Сотникова. Когда последняя выгребная яма оказалась позади, а лошадь в конюшне, ангел привел Володю в замызганное общежитие для низкого рабочего люда. Там нашел ему место в своей комнатке на пять человек. На следующее утро спаситель и спасенный стали ездить вдвоем по выгребным ямам. Скоро выявилось, что дядя Степа еще и художник. По вечерам он пишет вывески для магазинов, у него солидная клиентура среди завмагов по всему городу. Вот тут Володя смог по-настоящему помочь своему благодетелю. Пока тот очищал район от человеческих отходов, Сотников тщательно прорисовывал буквы на ярких, красочных, в стиле Пиросмани, вывесках.

Как-то дядя Степа, предовольный, сияющий, на два часа раньше обычного вернулся домой с работы, с улыбкой обошел согнутого, с кистью в руке, над полоской железа своего помощника, взял его за плечи и резко выпрямил:

– Амба, Володя! Теперь у тебя будет настоящая работа. А с этой я сам как-нибудь справлюсь.

Оказалось, что дядя Степа поговорил с начальником первого цеха завода по производству взрывчатки. С ним он воевал. Тот был командиром роты, а дядя Степа рядовым и в каких-то тяжелых условиях спас его от пули немецкого снайпера. С тех пор они в мирной жизни поддерживали дружеские отношения. Начальник цеха обещал взять Володю к себе в цех учеником слесаря.

Оформление заняло всего два дня. После этого Сотников переехал в хорошее общежитие и с рассветом стал ходить на завод. Скоро он сдал экзамены, его перевели в слесари, повысили разряд. Осталась позади беспросветная нужда. Часть зарплаты Володя мог отрывать от себя и каждый месяц отправлять матери на великие нужды большой семьи. Но в душе парня не было успокоения. Его томила духовная жажда. Чтобы занять себя, он поступил в вечернюю среднюю школу и записался в ансамбль песни и пляски. И все-таки этого ему было мало: тяжелое чувство колом ворочалось в душе, давило его. Ему хотелось еще чем-то заняться. «Может, Саша права? Стоит вернуться к карандашу и краскам», – думал он в горячей постели.

Утро вечера всегда мудренее. Когда восход рассеял темноту комнаты, он уже знал, что ему делать. Поднялся с постели, отжался от пола пятьдесят раз по старой деревенской привычке и побежал умываться. В буфет не пошел завтракать. Достал из прикроватной тумбочки кусок сала, срезал пластик, положил на ломоть ржаного хлеба и отправил в рот. Туда же ушли два красных помидора. Володя ощутил себя сытым и способным на подвиги. Он пошел во Дворец культуры, где на втором этаже была комната изостудии с четырьмя высокими окнами в легкой паутинке переплетов. От стекла солнце желтым водопадом истекало на гипсовые головы, фигуры, мольберты, за которыми стыли парни и девушки с задумчивыми лицами.

Откуда-то из глубины солнечного потока выдвинулся высокий, крупноголовый с сильными руками мужчина средних лет. Он, глядя темными выпуклыми добрыми глазами на посетителя сверху вниз, вежливо поздоровался. Володя тоже вежливо ответил:

– Здравствуйте! Я хочу порисовать у вас.

– Отлично! Мы рады всем желающим.

Все-таки чем хорошо было при Советской власти? Даже в самые трудные годы она давала своим гражданам возможность бесплатно приобщаться к искусству, культуре, спорту. Не успел Володя опомниться, как очутился перед мольбертом с прикрепленным к доске листом ватмана. В его руках оказался остро отточенный карандаш. Руководитель студии показал ему на столик с удлиненным коричневым кувшином и двумя розовато-зелеными крупными яблоками:

– Перенеси, что видишь на бумагу.

Так Сотников стал брать первые настоящие уроки рисования и живописи в заводской студии изобразительного искусства. Руководитель говорил ему: «Заведи блокнот и рисуй с натуры всегда и все, что попадет на глаза». Володя, конечно, последовал этому доброму профессиональному совету. В его блокноте стали появляться лица участников ансамбля, с которыми он продолжал танцевать и выезжать на концерты. Оказавшись за городом, он старался рисовать поляны, деревья, ручьи, небо. Часто около него сидела Саша и наблюдала, как карандаш выводит на листе ватмана изгибы природы. Потом переводила взгляд на художника, и глаза ее смотрели на него нежно, с восхищением. Тогда ему хотелось рисовать только для нее. Он видел в ней принцессу, во власти которой его чувства и все, что окружает: озерная вода, заросли тальников, легкие белые мазки облаков на бледно-синем полотне неба. Когда с пленэра возвращался с ней в город, то ему хотелось обнять чудесную, очаровательную природу, которую он безраздельно и самоотверженно любил.

На заводе быстро прослышали о новом увлечении Сотникова. Профорг цеха перед концом смены подошел к нему и спросил:

– Говорят, ты хорошо рисуешь?

– Зря не скажут, – отшутился Володя, убирая инструменты в железный ящик.

– Оформи нашу газету.

– Без проблем.

Профсоюзная газета под рукой Сотникова стала лучшей на заводе. А его самого превратили в оформителя на общественных началах. Теперь за ним были «молнии», стенды, лозунги и даже плакаты «Не стой под напряжением – убьет!».

Руководитель студии всячески опекал Володю – доставал ему краски из фонда

Дворца, бумагу и поговаривал об учебе в художественном училище:

– Теперь ты любой конкурс выдержишь.

Пришло письмо от тетки, которая жила в Кемерово. Она пригласила племянника к себе, рассказала, что в областном центре открылась творческая мастерская «Товарищество», в которой группируются профессионалы и начинающие художники. Письмо взбудоражило Сотникова. Ему хотелось поближе к профессиональным художникам. Но сперва надо было окончить среднюю школу.

После бурного выпускного вечера, когда ребята пили пиво и ходили с песнями по темным улицам города, а потом еще день отсыпались, Володя решил: теперь можно и в Кемерово. Но тут судьба рванула поводья назад. Сотников вернулся с ночной смены в общежитие. Дежурная протянула ему беленькую полоску бумаги.

– Брей, милок, свои кудри! – многозначительно сказала она.

Володя тогда носил льняные волосы до плеч. Даже внешне старался походить на художника. Пример брал с дяди Степы, который месяцами не стригся, не брился и зарастал, как дикий человек. Сотников давал волю своей растительности только на голове. Прическа у него была свободная, неаккуратная. Он гордился своими волосами и не хотел расставаться с ними. Поэтому на реплику дежурной испуганно схватился за голову. Но когда посмотрел на бумагу, то сразу же забыл о своих красивых волосах. Оказалось, что это – повестка из военкомата. Она приписывала ему явиться в такой-то кабинет в такое-то время для прохождения медкомиссии.

Врачи целую неделю исследовали Сотникова с головы до пят: пронизывали грудную клетку рентгеном, стукали молоточком по коленям, заглядывали в уши и в рот. В конце концов, он, в чем мать родила, продефилировал перед медиками. Его дружно признали годным к строевой службе в армии и записали в самые престижные войска того времени – танковые…

Саша пришла на вокзал провожать Сотникова. Они стояли на перроне друг перед другом, взявшись за руки. Вокруг суетились, прощаясь, родители и призывники. Сотникова несколько раз толкнули, но он не обратил на это внимание. Он смотрел в глаза девушки, потом вдруг погладил косу на ее высокой груди, обнял за плечи, прижал к себе и стал целовать в щеки, в шею, губы.

– Ты будешь писать письма? – прошептала она.

– Каждый день, – сказал он.

– Я буду ждать тебя, – также шепотом ответила она и тоже обняла его, поцеловала, прижимаясь всем телом.

Когда призывников рассадили по вагонам, Володя прилип лицом к окну. Поезд тронулся и пошел, с громким стуком набирая скорость. Тоненькая фигурка с поднятой рукой на перроне быстро скрылась из глаз. Сотников сел на нижнюю полку, откинулся на стенку и закрыл повлажневшие глаза. Еще одна женщина ушла безвозвратно от него. Больше он никогда не увидит Сашу. Но образ светлой девочки, вернувшей его к рисованию, к творчеству, останется у него в памяти до самой старости, как самое лучшее, что дарила ему жизнь.

До места службы ехали больше недели. Сперва за окнами расстилалась веселая зелень Украины, затем пошли тайга, горы и, наконец, солончаковые бескрайние, выжженные солнцем степи. Володя смотрел на них через стекло и думал: «Не дай бог здесь служить». И надо же было… Поезд как раз остановился среди этого убогого «великолепия» на станции прокаленного солнцем городка с сотней кирпичных одноэтажных и двухэтажных домиков. Раздалась звучная команда офицера, который сопровождал призывников:

– Выходи! Стройся!

Володя ухватил свою котомку и со всеми заторопился из вагона. Сбоку откуда-то из купе вывалился здоровенный парень, плечом оттолкнул назад Володю и попер вперед. Сразу же сработала мгновенная реакция Сотникова. Он вскочил на спину нахала, как на круп коня, замахал рукой и закричал:

– Сабли наголо! Вперед! Вперед, ребята!

Народ грохнул. «Конь» ошалел и почти до тамбура дотащил на себе Сотникова. Там сбросил и обернулся к «всаднику» со злым до ярости лицом, отчего его правая бровь запрыгала над глазом:

– Ты чо?!

– Юмора не понимаешь? – осклабился Володя.

Пока тот соображал, в чем тут юмор, обоих вынесло на перрон, где призывников построили в колонну и строем повели в полковую школу. Во время похода «конь» недобро поглядывал на Сотникова из-под белесых бровей, как стрелял. «С этим придется рогами столкнуться», – подумал спокойно Володя. Страха у него не было. В Новогорловке он прошел отменную школу уличной жизни. В беспрерывных драках обрел такой опыт и умение, что мог дать отпор кому угодно.

В тот день новобранцы спокойно переночевали в казармах, а утром их выстроили на плацу. С утра жарило солнце. Возле ворот стоял коричневый верблюд с царственной осанкой головы и презрительно сверху поглядывал на солдат. У него, видимо, что-то было во рту, он непрерывно двигал челюстями. Володя слышал, что у этого животного накапливается много слюны. Если кто-то не понравится ему, он может оплевать с ног до головы. Но Сотникову верблюд приглянулся. Он из строя прикидывал, как ловчее зарисовать животное. «Наверное, все-таки сбоку,» – в конце концов, решил он и переключился на загорелого дочерна вальяжного майора в выцветшей чуть ли не до бела форме. Он с карандашом, тетрадкой обходил солдат и каждого тихим спокойным голосом с хрипотцой спрашивал:

– Кем работал? Чем увлекался?

Когда дошла очередь до Сотникова, тот выпятил грудь и неожиданно для себя очень уверенно выпалил:

– Работал художником!

Майор долго и пристально смотрел на него, запоминая лицо, потом кивнул, что-то записал в тетрадочку и пошел дальше.

Следующим утром Владимир проснулся от резкого толчка в плечо. У кровати торчал бледный, с заспанным лицом дневальный с красной повязкой на рукаве.

– Сотников, пять минут на сборы и в штаб. Комната восемьдесят шесть, – рявкнул он.

Комната № 86 оказалась четыре метра в длину и три в ширину. Середину занимал письменный стол, за которым осанисто возвышался плечистый подполковник с монументальным мясистым лицом и короткими, гладко зачесанными назад каштановыми волосами. Это был заместитель начальника политотдела. У него голова болела за наглядную агитацию. Как только Сотников, закрыв за собою дверь, отрапортовал о прибытии «по вашему приказанию», хозяин кабинета выдернул свое массивное тело из кресла, неожиданно легко передвинулся к солдату, крепко пожал ему руку и тут же усадил на стул возле стены. Когда Володя уселся, подполковник вернулся на свое место и уже из-за стола жестко спросил:

– Стенд можешь сделать?

– Так точно!

Володя поднялся, вытягивая руки по швам. Сын фронтовика, он решил с первого дня жить на службе по-военному.

– Ты садись! – махнул рукой хозяин кабинета.

В конце разговора подполковник округлил армейскую жизнь новобранца в школе: служить, учиться и одновременно исполнять обязанности художника.

Из штаба Володя пошел в глубокой задумчивости. Было такое ощущение, будто он сам себя лихо надул: с утра до вечера сидеть в классах, париться в марш-бросках под беспощадным солнцем полупустыни, до одурения трястись в раскаленной железной коробке танка, а потом еще до полуночи просиживать с кистью, выкрашивая по красному полотну «молнии», лозунги! Такой нагрузки и двужильный не выдержит. Но теперь назад не двинешься. Назвался груздем – полезай в кузов.

Вкалывать пришлось в две смены, спать по три-четыре часа в сутки, а иногда совсем не спать. После таких бдений он выглядел бледным, рассеянным, не мог ответить на простые вопросы. Тяжелая голова всю дорогу падала подбородком на грудь, он чаще видел землю, чем небо. Но стенд все-таки сотворил в самые короткие сроки. Отцы-командиры ходили около изделия, одобрительно покачивали головами и говорили, причмокивая губами:

– Хороший парень у нас появился.

После этого командир учебной роты, тоже бывший фронтовик, привел Сотникова в свой дом и предложил занять мансарду:

– Чем не мастерская?

Володя оглядел с удовольствием просторное светлое помещение. Так неожиданно у него появилась шикарная мастерская, в которой можно было работать в любое время дня и ночи. Сперва он здесь прописывал только наглядную агитацию. К нему часто заходила молоденькая жена командира роты, голубоглазая с большими яркими губами, очень чувствительная и добрая. Она с удовольствием и долго смотрела, как работает Сотников, а потом приносила ему чай с вареньем. Оба пили из блюдечка и делились воспоминаниями своей жизни. У женщины она была небогатой, однообразной, состоящей из бытовых неудобств жены офицера, вынужденной с мужем переезжать через каждые несколько лет из одного гарнизона в другой. Зато у Володи, несмотря на малый возраст, было столько приключений! Он с удовольствием рассказывал о них жене своего командира. Та слушала внимательно, глядя в глаза солдату. И было видно, что ей очень интересны его рассказы. Он чувствовал, что приятен ей, и не стыдился своей откровенности. Между ними установились теплые дружеские отношения.

Зато с солдатами сперва пошел спотыкач. Два бывших зековца захотели взять «вышку» над отделением. Цель обычно достигалась простым, но впечатляющим способом. Выбирался самый слабый, затюканный солдатик и доводился до рабского состояния. У него отбирали пайку, заставляли шестерить перед верховниками, по поводу и без повода били беспощадно. Через слабака внушался страх остальным. Зековцы сразу же положили глаз на Сотникова. Внешне он был интеллигентным, слабым.

– У нас хилячок появился, – «пошутил» один из зековцев, когда вся рота собралась вечером в казарме.

В таких случаях у Володи тоже был простой и надежный способ защищаться.

Он не тратил время на слова. Ударом головы разбил лицо «шутнику». Когда тому на выручку рванулся второй, завалил его кулаком в солнечное сплетение. Вопрос о сильных и слабых сразу же был решен. Сотникова оставили в покое…

Незаметно пролетел год. Владимир стал сержантом. Дослуживал он в школе. Начальству нужен был профессиональный художник, поэтому Сотникова не захотели отпускать. Дали ему непыльную работенку – заведовать оружейным складом. По требованию он должен был выдавать запчасти для танков и другой военной техники. Остальное время следить за сохранностью «железяк». Желающих поживиться редуктором или гусеницами танка не было, да и заявок на запчасти приходило немного. Все остальное свободное время теперь Владимир мог отдать дизайну.

Ему стали поручать очень сложные работы. Начальству загорелось поставить в школе живописную монументальную арку. Как это обычно бывает, командир полка где-то в Подмосковье подметил подобное сооружение в такой же школе. Сразу же мелькнула ревнивая мысль. А чем мы хуже? Мы можем даже лучше соорудить. Приехал к себе и сразу же вызвал Сотникова в кабинет, показал ему фотографии.

– Володя, можешь отличиться?

Тому не приходилось иметь дело с арками. Но молодость чем сильна? Она не задумывается о трудностях. На новое дело бросается, очертя голову. Володя задумчиво погладил стриженый затылок и сказал:

– Стоит попробовать.

К делу подступил вполне профессионально. В богатой полковой библиотеке перечитал все, что можно, об арках, а потом, когда родилась идея, соорудил из картона макет, раскрасил. Только после этого создал эскиз, который начальство утвердило и по которому солдаты сотворили монументальную арку на территории.

Очень скоро Володе стало тесно в рамках наглядной агитации и монументальной пропаганды. Он решил писать портреты. С жаром принялся за эту работу. Его натурщиками становились солдаты и младшие офицеры. Чем больше он писал портретов, тем глубже понимал, какая это серьезная работа - передать свои ощущения личности человека. Можно было делать их похожими на натуру, но это было не главным. Главное, чтобы у зрителя возникало определенное чувство к образу. Иногда этого удавалось добиться, чаще нет. Приходилось уповать на схожесть. Впрочем, невзыскательные натурщики все равно были довольны. Они притаскивали художнику свои портянки, на которых после обработки картофельным крахмалом Володя творил изобразительные «шедевры». Его портреты отправлялись во все концы страны родственникам заказчиков. Позднее, когда он уже жил в Кемерово, то в одной квартире увидел свою работу – молоденький загорелый лейтенант с красным грушевидным носом весело поглядывает на белый свет, приоткрывая крепкие выпуклые зубы. От портрета шло ощущение лихости, неугомонности, нерастраченной энергии. Глядя на этого парня в погонах с двумя звездочками, невольно хотелось улыбнуться. Конечно, в технике портрет хромал на обе ноги, но равнодушным зрителя он не оставлял…

Как-то в мансарду к Володе зашел майор Тучков, высокий, жилистый, с тонким удлиненным лицом, острым носом, узковатыми, слегка прищуренными глазами. Казалось, что он всегда к чему-то присматривается и оценивает. Когда-то в училище майор тоже баловался кистью и понимал живопись. В его квартире висели картины, выполненные профессиональными ленинградскими художниками. В полку он покровительствовал Сотникову. Присев на табурет возле мольберта, и вглядываясь в лицо сержанта, майор спросил заботливо:

– Куда думаешь податься после армии?

– Учиться на художника, – не раздумывая, ответил Володя.

– Я могу тебе дать адресок в Казани. Там живет мой старший брат. У него хорошие связи в городе. Поможет тебе устроиться в полиграфический институт на отделение графики. У тебя крепкий рисунок.

Предложение было очень заманчивым. Некоторое время Сотников уверенно считал, что после демобилизации обязательно махнет в Казань. Но человек предполагает, судьба располагает: письмо от Марии, двоюродной сестры, перевернуло желание Сотникова. Человек по-крестьянски практичный, никогда не живший в воздушных замках, он понимал, что на гражданке ему будет трудно только учиться. Надо обязательно где-то зарабатывать деньги. Замечательно, если в художественном фонде. После недолгих размышлений он решил ехать все-таки в Кемерово, который расхваливали ему со всех сторон, особенно солдаты, которые были оттуда.


Сам город в начале пятидесятых годов оказался совсем непривлекательным.

Черные деревянные домики с огородами беспорядочно стояли на узких, после дождей очень грязных улицах. Только в центре красовались большими окнами пятиэтажные массивные здания, выкрашенные в желтовато-красный цвет. Такие строения Володя видел в Донецке и даже в Курске до войны. Они совсем не произвели на него впечатления. Но зато поразила река Томь. Широкая синяя лента прорубала надвое город. Владимир мог часами стоять на набережной и разглядывать воду, впитывая в себя сотни ее цветовых оттенков. Река покорила его. Это была любовь с первого взгляда.

Поселился Владимир у двоюродной сестры Марии. Ее семья оказалась не по

доброй воле в Сибири. Мать – сестра Ефросиньи Филипповны, вышла замуж за богатого крестьянина. В тридцатых годах его раскулачили и в телячьем вагоне со всеми домочадцами увезли в Сибирь. Здесь он поселился в скромной деревушке под Кемеровом. Человек обстоятельный, работящий, сноровистый, он быстренько выстроил дом, стал вести привычный для себя крестьянский образ жизни в колхозе. Словом, не пропал. Его дочь Мария, умная, способная к математике девушка, с отличием окончила техникум, устроилась бухгалтером на машиностроительный завод. И теперь вместе с мужем, сыном, свекровью жила в маленьком деревянном домике на улице Заречной. Каждую весну половодье подтапливало жилище до окон. Обитателям приходилось переселяться на чердак. В остальное же время года здесь был рай. В большом огороде обильно росли овощи и даже фрукты. Этим растительным царством командовала бабушка, свекровь Марии. Пожилая неугомонная женщина была очень доброй по характеру.

С бабулей у Сотникова сложились теплые отношения. Она испытывала к нему материнские чувства. Старалась подкармливать: то вкусный пирожок незаметно подсунет, то красный помидор сорвет с грядки и передаст ему, когда он соберется на работу. От подобного внимания у вчерашнего солдата становилось хорошо на сердце, он старался, в свою очередь, помочь бабуле по-хозяйству: дров нарубит, полы вымоет, печку растопит и, конечно, в земле на грядках покопается.

Володю поселили во второй комнате вместе с семьей Марии. Здесь стояли две кровати. Одну занимал сын двоюродной сестры, статный, с большим чувством юмора двадцатилетний парень. Вторую – супруги. Между кроватями на полу стелили постель Владимиру. Ночами он спал, как убитый. Через несколько месяцев нашел себе уютную комнатку в деревянном домике возле нынешней гостиницы «Кузбасс» и зажил самостоятельно. Но в гости к сестре захаживал, пропитывался там добрыми семейными отношениями и меньше скучал по дому, по матери.

На второй день, после приезда Владимира в Кемерово, Иван Данилович, муж Марии, повел его в фонд Союза художников. Сам он числился там художником-оформителем, талантливо резал по дереву. Когда надо было что-то достать из материалов, обращались только к Ивану Даниловичу. Он, круглоголовый, крепенький, как боровичок, был необходимым работником в фонде. Еще задолго до приезда Сотникова он стал «обрабатывать» почву: переговорил с директором Сильвестровым, с ведущими художниками Союза, от которых зависело трудоустройство родственника.

– Если парень окажется с искрой, возьмем, – пообещали ему.

Директор фонда Сильвестров вызвал уважительное чувство у Сотникова, как только он вошел к нему в кабинет и на лацкане цивильного костюма хозяина увидел золотую звезду Героя. По стати (высокий, очень плотный, громкоголосый) и по воинскому званию он был полковником. Владимир взглянул на него и сразу почувствовал в нем военную косточку. Привычно вытянулся, руки по швам, выкрикнул:

– Здравия желаю, товарищ директор! Сержант Сотников!

Сильвестров поднялся, протянул увесистую руку и добродушно пророкотал, кивая на стул возле приставного столика:

– Присаживайся, сержант. Рассказывай о себе.

Владимир, как отцу, без утайки поведал о пережитом в годы войны под оккупацией, как попал в Новогорловку, потом в Монголию, как учился рисовать, как в армии, фактически, работал профессиональным художником-оформителем. Хотел показать свои рисунки, которые принес в папке, но директор решительно отказался:

– Кадры в фонд у нас принимает художественный совет при Союзе художников. Там сейчас Кирчанов, фронтовик, художник-самородок. Думаю, он оценит и, если найдет в тебе проблески таланта, откроет дверь к нам в фонд. А я лишь хозяйственник.

Сильвестров поднял трубку телефона, набрал номер. Откликнулся как раз Кирчанов. Он выслушал энергичный рассказ о молодом армейском художнике и назначил время, когда Владимиру стоит зайти в Союз со своими работами. Сильвестров положил трубку и по-командирски требовательно вырубил:

–Теперь, сержант, все зависит от тебя. Смело в атаку!

После войны Кузбасс представлял раскаленную сковороду, на которой быстро-быстро выпекались шахты, заводы, гидроэлектростанции. Каждое новое предприятие окружало себя жилыми домами и Дворцами культуры, которые нуждались в художественном оформлении. У художников появился солидный денежный заказчик. Под него и был создан фонд, коммерческое предприятие Союза. Зарабатывая деньги, оно кормило станковистов. Дело было поставлено очень продуманно. Художник по заданию фонда выполнял оформительский заказ, получал деньги и на несколько месяцев уходил в творческий отпуск создавать настоящие картины, которые затем публиковались на выставках Союза. По ним и ценился художник. Оформление Дворцов культуры, красных уголков, бытовок считалось делом ремесленническим. Кто профессионально брался за дизайн, назывался мазилкой, маляром. В середине пятидесятых годов надо было появиться в Кузбассе художнику Василию Андреевичу Селиванову, чтобы с его помощью дизайн поднялся на уровень серьезного искусства. Другом и сподвижником новатора стал Владимир Ефимович Сотников. Но в пятидесятых его творческая судьба еще только начиналась…

Не успел оглядеться в фонде, как оказался в бригаде оформителей Дворца культуры в Мариинске. Это были молодые веселые ребята со своим коньком в творчестве. Слава Пошечинский, маленький, юркий, пронырливый, с большим чувством юмора, талантливо сбивал композиции. Он был автором проекта оформления Дворца в целом и руководил работами. За Виталием Алексеевым – высоким, нескладным, угрюмым по внешнему виду, но очень добрым и порядочным – были рисунки, которые он создавал всегда виртуозно на одном дыхании. Володя Померанцев хорошо передавал цвет. Это был художник европейской культуры, знал несколько иностранных языков. До окончания войны жил в Китае в семье белоэмигрантов, которые потом вернулись на Родину. Над ним долгое время тяготело подозрение. В работе его ограничивали, давали только возможность грузить и выгружать машины в продмагах. Только после смерти Сталина он оказался свободным в трудовой деятельности и даже был принят в фонд. В свое время Померанцев занимался профессионально дизайном еще в Китае. Работать с ним было одно удовольствие, он показывал такие приемы в оформлении, о которых нельзя было прочитать ни в одной советской книге. В своей технике Померанцев совмещал культуру Запада и Востока. Глядя на него, Сотников учился, хотя сам тоже оказался сноровистым, предложил бригаде раскрашивать фигуры сразу на потолке. Обычно, художники это делали на холсте, который расстилали на полу. Потом холсты поднимали к потолку и приклеивали. В этой операции было много трудоемкого. Холст высыхал после покраски, коробился, швы между кусками расходились, образуя глубокие трещины. Приходилось готовое сдирать с потолка, опускать вниз, докрашивать, заделывать швы и снова поднимать на высоту восемь-десять метров. Идея Сотникова понравилась. Соорудили леса, автор возлег на спине под самым потолком и стал лихо орудовать кистью. Руки затекали, на тело капала краска, но из-под кисти художника на белый свет являлись колхозники со снопами ржи, металлурги, шахтеры, строители, железнодорожники.

К осени бригада закончила оформление Дворца. Ребята получили приличные деньги и смогли на несколько месяцев отдаться, как они считали, настоящему творчеству. Владимир взялся за портрет Хемингуэя. Тогда этот американский писатель был кумиром молодежи, которой импонировал его скептический мужественный взгляд на жизнь. В-пятидесятых еще Советское общество оттаивало от жестокой войны. Снег, исчезая, открывал его хлам и раны. Глаза молодых особенно остро подмечали их. Быть скептиком становилось модным. Не миновал этого веяния и Сотников. Свои чувства он высказал в графическом портрете Хемингуэя. Жесткое, суровое, будто вырубленное, бородатое лицо.

В Союзе маститые посмотрели и сказали:

– Готовь на выставку.

Вскоре композиция «Старик и море» оказалась на выставке.

Удача окрылила Владимира. Ему нравились смелые, сокрушительные люди. Позднее он создал целую галерею портретов шахтеров, энергетиков, строителей. Психологическим обликом они напоминали американского писателя. Тот же типаж!

Первую серьезную творческую работу Сотникова заметил ведущий художник области Рейнгольд Генрихович Берг. Это была удивительно талантливая и стойкая личность. Наверное, все испытания, которые существуют на свете, судьба собрала и отдала ему. До войны счастливое детство и юность, ранняя склонность к рисованию. Без труда поступил и окончил Саратовское художественное училище, подготовился в Ленинградский художественный институт имени Репина. Потом словно белое полотно жизни поменялось на черное. В сороковом году попал в армию. В сорок первом на фронте в непрерывных боях. В Смоленске тяжело ранили. Из госпиталя направили на ленинградский фронт. Там однажды вызвали в штаб и отправили в глубокий тыл на сельхозработы. Как немец, он потерял доверие людей и власти. Ему даже запрещали рисовать Ленина-Сталина. Его жена и дочь тоже оказались в Сибири. У него осталось только одно право – выходить на колхозное поле, вместе с женщинами и детьми собирать картошку, морковь, капусту. Но он не роптал, понимал ситуацию и терпеливо тянул свою тяжелую лямку.

Под конец войны режим стал послабее. Рейнгольд Генрихович даже мог приезжать в Кемерово и встречаться там с художниками. За него заступился Кирчанов перед органами КГБ:

– Единственный в области профессиональный художник. Он должен жить и работать в областном центре.

Бергу позволили перебраться в город. Недалеко от старого здания театра оперетты он купил деревянный домик с небольшим участком земли, на котором развел чудесный сад. Когда Сотников приходил к нему в гости, хозяин угощал его яблоками, грушами и даже виноградом. Владимир с удовольствием гулял между фруктовыми деревьями. Сад Берга напоминал ему свой в деревеньке Садовой, отца, с которым он высаживал такие же яблони. Сотникову становилось хорошо на душе, он улыбался и ласково поглаживал стволы, срывал листочки, растирал в пальцах и жадно вдыхал пронзительный, приятный запах.

Берг писал портреты шахтеров, металлургов, строителей. Меньше всего в них было «суперменности» покорителей природы. Нормальные интеллигентные люди, озабоченные своими земными нелегкими проблемами. Шахтер Берга в каске с лампой оперся подбородком на скрещенные на лопате руки и ушел в мыслях глубоко в себя. Портрет полон лиризма, света, тонкости. Сотникову очень нравились графические работы Берга на бытовые темы. Он просто не мог отвести взгляда от графики «Перед открытием кафе». Молодая официантка готовится встретить первых посетителей рано утром. Приводит в порядок свою прическу. Сколько изящной грации в движении стройного красивого тела!

На пленэрах с Бергом Владимир не только рисовал, но и горячился в профессиональных спорах. Рейнгольд Генрихович терпеливо наставлял темпераментного коллегу, который всегда трудно с чем-то соглашался:

– Володя, без академического образования ты не станешь художником.

Под влиянием Берга у Владимира еще больше укреплялось желание учиться. Дружба с учителем продолжалась, когда Рейнгольд Генрихович переехал в Москву и возглавил там Дом творчества «Челюскинский». Они переписывались. Однажды Владимир Ефимович взял и приехал к Бергу без приглашения. Тот показал Дом и особенно экзотические деревья, которые высадил вокруг здания. Гость осмотрел и увидел, что в саду нет кедра. В следующий раз обещал привезти саженец. Дружеская встреча закончилась тем, что Берг пригласил Сотникова в Дом творчества поработать.

– Но сюда попадают только члены Союза, – засомневался Владимир Ефимович.

– Можно и по заявке, – возразил Берг.

Через месяц такая заявка на Сотникова пришла в Кемеровское отделение Союза. Правление не возражало. Сотников шел сверх разнарядки и не ущемлял интересов других художников.

Так Берг через Дом творчества открыл путь своему ученику в Союз профессионалов, поставил на крыло.

Но я забежал далеко вперед… Герой моей повести в начале пятидесятых активно зарабатывал себе на жизнь оформительскими работами. После Мариинска Сотникову с художником Николаем Новосельцевым поручили шахматный клуб. Напарник оказался очень талантливым дизайнером. Он спрашивал Владимира, дергая за рукав:

– Кому сейчас нужны твои картины? В лучшем случае они будут висеть в какой-нибудь галерее, куда заглядывают изредка посетители. В худшем – картину купит какой-нибудь толстосум и вывесит у себя в квартире. Она станет достоянием одной семьи. И совсем другое дело – настенная живопись, сграффито, мозаика. Они доступны для всех, они самые массовые и долговечные.

Сотников не спорил с Колей, занимался дизайном, графикой и станковой живописью. Для него идеалом художника был Врубель, который в совершенстве владел самыми разнообразными и неожиданными изобразительными средствами от глины, дерева до масляных красок. Он мог выражать свою художественную мысль в скульптуре, мозаике, графике, живописи. Сотников с первых же шагов своего профессионального труда увлекся полифонией своего творчества. Ему подвластным стало ваяние, лепка, точные движения карандаша и уверенный взмах кисти.

Но первые уроки живописного мышления он взял все-таки у Новосельцева. Бывало, возвращаются они из Союза, погода стоит весенняя, лужи вбирают в себя объемы Вселенной. Николай, легко перепрыгнув через зеркальную водную поверхность, вдруг замрет возле огорода, ткнет пальцем в березу за забором и задумчиво скажет:

– Володя, посмотри, какую трудную жизнь переживает это дерево, оно искривлено, кора у комля потрескалась, ветви обрублены, на макушке еще скворечник прикручен. Хозяин взял от дерева все, что можно, и оно погибает. Вот тебе готовый образ предсмертных страданий природы от безумного эгоизма человечества.

Сотников стал присматриваться к формам природы. Однажды, попав на Кедровский разрез, увидел картину, которая потрясла его до глубины души: мощная струя воды из монитора, управляемая умелой рукой, срезала напластования мягкой породы над углем. Гора разрушалась и вместе с деревьями падала в пропасть, где экскаватор подбирал стволы и породу, грузил на машины. Владимир Ефимович заметил вверху тоненькую светлую березку. Под напором воды она закачалась и полетела вниз, ломая ветви. Он зарекся ездить на угольные разрезы. Но картину под впечатлением все-таки написал. Из глубины земли черно зияет пасть разреза, уступы которого напоминают зубы доисторического бронтозавра. Ощущение такое, что гигантское хищное животное выползает из глубин земли и готовится проглотить группку беззащитных, обреченно замерших светлых березок. Картина писалась по заказу – как гимн индустриализации, а получился реквием по природе.

Новаторская работа дизайнера отчаянно требовала новых знаний. Сотников перелопачивал горы специальной литературы и старался внедрить все более или менее стоящее, что попадалось ему на глаза. От главного художника города Василия Андреевича Селиванова услышал о «Сенеже» – творческом доме дизайнеров. Я уже писал, как он прорвался туда. Две недели работы, и он вошел в основной поток курсантов. Не успел оглядеться, как сюда нагрянула группа польских дизайнеров. Селиванов первым прослышал о гостях и зашел к Владимиру Ефимовичу.

– Володя, тебе надо поработать с поляками. У них есть чему поучиться.

Сотников и сам понимал, что дизайнерское искусство на Западе ушло далеко вперед от нашего. Европейские художники больше пользовались синтетическими и природными материалами. Конструкции у них были свободными, более изощренными. Поляки находились под сильным влиянием Запада. Общение с ними могло многое дать для дизайнера из глубинки России. Владимир Ефимович обрадовался, когда узнал, что его включили в группу поляков.

Задание было: подготовить проект оформления здания вокзала железной дороги. Работа была коллективно-индивидуальной – каждый дизайнер корпел над своим макетом, потом лучшие элементы «сливали» в общий. Ничто так хорошо не учит, как совместная работа. За неделю Сотников пропитался новой школой дизайна.

На этом его знакомство с западным искусством не завершилось. Вернувшись из республиканского дома творчества, переполненный новыми идеями и замыслами, он подготовил совершенно оригинальную работу на областной конкурс наглядной агитации и победил. Ему полагалась денежная премия. Председатель обкома профсоюза культуры пригласила молодого художника к себе и не стала ходить вокруг да около. Усадив Сотникова на стул перед собой, прямо сказала:

– Владимир Ефимович, ты можешь свою премию получить деньгами, а можешь в составе делегации педагогов поехать в Голландию.

Сотников с радостью согласился на Голландию. Как повезло! Он окажется в цитадели высокого западноевропейского искусства. Там такие музеи, художественные галереи, где собраны картины, составляющие мировую сокровищницу.

В Амстердаме Владимир Ефимович мотался по художественным галереям. Возле картин Рембрандта простаивал часами, пока не начинали слезиться от напряжения глаза. На улицах восхищался умением голландцев встроить органично средневековую архитектуру в современную высотную, полустеклянную. Однажды так загляделся на дом в стиле барокко, что «шибанулся» о бетонный столб. После этого пальцами долго тер лоб, чтобы не вздулась шишка.

Но самое сильное впечатление произвела на Сотникова работа обыкновенного голландского художника. В одном из кварталов Амстердама он увидел, как каменщики споро выстраивают кирпичную стену, затем заштукатуривают белым цементом, на котором молодой художник сноровисто и быстро накладывает рисунки. Уже дома этот прием Владимир Ефимович неоднократно использовал при оформлении санатория-профилактория «Сосновый бор». Там же первым из дизайнеров области внедрил в оформление гобелены, тоже увиденные в музеях Голландии.

Но вскоре дизайнерский пыл Сотникова стал заметно угасать. Его, как отрезало, от оформительских работ. Новые горизонты для себя, как художника, Владимир Ефимович увидел в станковой живописи. В конце восьмидесятых – в начале девяностых годов на выставках появились его прекрасные акварели и пастели, выполненные с большим мастерством. Работы стали заметным явлением в художественной жизни Кузбасса. К тому времени он стал не только зрелым, но и высокообразованным художником со своим индивидуальным стилем.


Однажды его пригласил к себе в кабинет директор фонда Сильвестров и предложил:

– Володя, у тебя по разнарядке Министерства культуры есть возможность поучиться в Ленинграде.

Господи, он об этом всю жизнь мечтал. Неужели судьба, наконец, смилостивилась и открыла путь к образованию, которого ему не хватало, как воздуха.

В пятьдесят шестом году Владимир Ефимович поехал в Ленинград. Вступительные экзамены на живописное отделение сдал. Но не набрал одного балла, чтобы стать студентом. Вышел из кабинета экзаменационной комиссии с отрицательным результатом и тут же возле стенки присел на корточки, потому что не держали ослабевшие вдруг ноги.

Тут кто-то тронул его за плечо. Поднял голову и увидел смуглую черноглазую девушку из Казани. У нее было довольное счастливое лицо.

– Прошла?

Она с готовностью закивала и заулыбалась.

Владимир поднялся и сразу стал выше на голову девушки. Почему-то подумал: судьба опять послала ему женщину, чтобы вывести из тупика.

– Давай, Володя, походим по академии, – сказала она.

– Давай.

Оба медленно, как на экскурсии, пошли по узким сводчатым коридорам, похожим на внутреннее строение монастыря, куда не проникают никакие внешние потрясения. Академия была основана в 1757 году, как высшее учреждение классического искусства. Здесь учились самые великие художники России. Перед экзаменами преподаватели говорили абитуриентам:

– Школа реалистической живописи есть только у нас. Академия репродуцирует

саму себя. В аудиториях практически не бывает варягов-преподавателей. Педагогическая ниточка тянется к Кипренскому, Венецианову, не прерываясь. И еще никто не учит так правильно рисовать человека, как «Репинка».

Позднее Сотников тоже внес свой вклад в академию. На внутреннем дворике стал заливать снег горячей водой и получать идеальное ледяное покрытие, на котором студенты с удовольствием катались на коньках. С тех пор академики каждый год зимой устраивают здесь каток. Традиция пошла, как говорили в «Репинке», от крепкого сибирского художника.

Но в пятьдесят шестом молодые люди шли по обрамляющей круглый двор галерее с гипсовыми копиями. Сотников задержался у ионической капители, наклонился к надписи «Измерял и плакал. 1921 год». Далее следовала неразборчивая подпись. Владимир подумал: «Возвышенные чувствительные души учились здесь». И неожиданно сам стер пальцем слезу со щеки. Так ему не хотелось расставаться с академией.

В тот же день вечером ангел-хранитель в облике высокого сутулого студента Аницетаса Немчинкаса, с которым Сотников познакомился на экзаменах, набросился настырно на него:

– Ты чего нос повесил?

– Провалился.

– Глубоко?

– На самое дно.

– Толкайся ногами и всплывай.

– Как?

– В этом году у нас открывается заочное искусствоведческое отделение. Время для поступления у тебя есть. Год проучишься, присмотришься к требованиям академии, и на следующий спокойно перейдешь на свою живопись.

– Разумно, – кивнул Сотников. Жизнь всегда сурово относилась к нему, испытывала на излом, как ветку через колено. Чтобы не сломаться, приходилось за помощью обращаться и к чужим более опытным мозгам. Владимир, как только Аницетас вышел из его комнаты, подсел к столику, пододвинул лист бумаги и крупными аккуратными буквами написал новое заявление на имя ректора с просьбой принять его на заочное искусствоведческое отделение академии.

Когда Сотникова зачислили на первый курс академии, он сразу же нашел Аницетаса и благодарно тряс его костистую холодную широкую ладонь. В дальнейшем они стали друзьями. Литовец откровенничал за стаканом водки:

– Я страсть как не люблю русаков, но тебя, Володя, обожаю.

Приехав из Ленинграда в Кемерово, Сотников стал подтягивать свой рисунок. Он задумал создать графический портрет матери, через который показать многострадальный образ женщины, взвалившей на свои плечи все тяготы страшной войны. «Натурщица» была рядом. Ефросинья Филипповна приехала с детьми в Сибирь к старшему сыну, от которого надеялась получить поддержку. Владимир Ефимович тогда жил очень стесненно. На шестнадцати квадратах просто не могли разместиться десять человек. Он с женой, двумя детьми и мать с пятью братьями и сестрами. Родственники поднатужились, собрали деньги и купили Ефросинье Филипповне в Елыкаеве засыпной домик с небольшим участком земли, где можно было садить картофель и овощи. В совхозе она устроилась дояркой на ферму, чтобы у детей в достатке было молоко. Как во время войны семью спасали яблочки, так в Сибири стало выручать молоко.

Владимир Ефимович с признательностью создавал портрет Ефросиньи Филипповны, добиваясь сходства с внутренним образом, который созрел у него в голове. Наконец показал коллегам: «Готовь на выставку», – сказали ему. Этот портрет произвел впечатление на зрителей. О нем много писали в местной прессе. В профессиональной среде сложилось прочное убеждение о Сотникове как о художнике: «Крепкий график!».

На первую зимнюю сессию в Ленинград Владимир Ефимович поехал уверенным в себе профессионалом. Но там состоялась встреча, которая повернула в последствии его творчество в совершенно новое живописное русло. Его поселили в одной комнате с талантливейшим армянским художником Минесом, влюбленным во французских импрессионистов. В то время это был худенький, необыкновенно подвижный, с черными блестящими глазами навыкат и с крупным «кавказским» носом студент живописного отделения. Когда Владимир первый раз вошел в комнату, жилец быстро поднялся с кровати и протянул узкую горячую ладонь. Знакомились по-восточному. Сотников сбегал в овощной магазин, который был рядом с академией, набрал там луку, помидор, огурцов. Минес выставил мясо и вино. Подтянулись ребята из других комнат со своими припасами. Получилась великолепная студенческая пирушка, на которой все перезнакомились, почувствовали дружеское расположение друг к другу. Так легко, свободно, непринужденно Сотников вошел в среду молодых художников, которые через десяток лет заняли командные высоты в искусстве.

Но с Минесом у него сложились особые отношения. Этот двадцатитрехлетний студент стал его настоящим учителем. Несмотря на юный возраст, Минес был уже зрелым художником. Он выполнял на «отлично» задания преподавателей академии и одновременно находился в свободном творческом полете. Картины его отличались колоритом, красочностью, импрессионистской динамикой, академической реалистической школой в них и не «пахло». В «Репинке» преподаватели, конечно, знали о работах Минеса Аветесяна и не ограничивали его. Так незаметно для себя Сотников через своего друга приобщался к импрессионизму, познавал таинственные глубины управления чувствами зрителя. Потом он стал изучать теоретические работы по живописи любимых Минесом Сезанна и Матисса. Но французы по-настоящему все-таки не увлекли Владимира Ефимовича. Он перекинулся на русских импрессионистов, творчество которых восходило к Александру Иванову и особенно ярко проявилось у Сурикова, Серова, Левитана, Врубеля, которые уже свой цвет складывали из красок природы, пространства, света, воздуха.

Чем больше Сотников погружался в работы Врубеля, тем сильнее поражался умением гениального художника мелкими дроблеными мазками связывать разноцветье между собой в общем орнаменте и эмоциональном единстве. Часами Владимир Ефимович мог рассматривать врубелевскую «Сирень». Для обычного зрителя картина вызывает тревожное чувство надвигающейся темноты, в которой смутно проглядывается контур женщины, больше похожей на смерть, чем на фею сирени, как бы сотканную из теней, скопившихся по ветвям в сгущающихся сумерках. Сотникова как художника интересовала «механика» картины. Трудно писать сумерки, только очень талантливые могли это делать. Под влиянием Врубеля научился Владимир Ефимович изображать в своих картинах сдержанно-изумрудное состояние природы, как никто из кузбасских художников. Картины «Забытая высота», «Вечер в Горной Шории» – образец дивного творчества Сотникова.

Наверное, Владимиру Ефимовичу все-таки повезло в том, что он стал учиться на искусствоведческом факультете, который позволил ему очень глубоко «пропахать» обширный культурный пласт мирового искусства и особенно русского. Перед ним как перед студентом академии беспрепятственно открылись не только залы Эрмитажа, но и запасники с картинами запрещенных российских художников-авангардистов двадцатых-тридцатых годов. Там были и дорогие его сердцу Кандинский, Филонов. Владимир Ефимович смотрел на их работы и недоумевал, почему они не представляются широкой публике, и, фактически, являются скрытыми. В академии духовные богатства всемирного искусства потоком хлынули в сознание кемеровского художника. Профессора на лекциях классифицировали этот поток, показывали взаимосвязь школ, направлений, философий, расширяя умственный кругозор слушателя.


Владимиру Ефимовичу с помощью Берга, не будучи членом Союза художников СССР, удалось попасть в Дом творчества «Челюскинский» для графиков. Летом 1973 года он приехал в Москву и сразу же отправился по знакомому адресу. Двухэтажный особняк, окруженный деревьями, выглядел чистеньким, уютным, ухоженным.

Рейнгольд Генрихович, увидев гостя из Сибири, заулыбался, поднялся из-за стола, вышел навстречу, радостно обнял, усадил за приставной столик, сам устроился напротив.

Берг интересовался делами Союза. Чувствовалось, что он в деталях знает жизнь Кемеровской организации, которой сам руководил много лет. И то, что говорил Сотников, возбуждало его. Иногда он с осуждением покачивал головой, тяжело вздыхал, а чаще одобрительно кивал. Под конец Сотникову сказал, сняв очки и протерев платком толстые выпуклые стекла:

– Тебе все-таки индустрия нужна. Она здесь высоко котируется. Без нее ты не попадешь в Союз.

– Я привез с Запсиба кое-какие замыслы, – ответил Владимир Ефимович.

– Добре! Сейчас это главная стройка страны. Штрих оттуда на вес золота.

Вернувшись поздно вечером в свою комнату, Владимир Ефимович стал обдумывать первый графический лист о Запсибе. В голове громоздились монументальные линии доменной печи со всеми подсобными сооружениями. Когда он наблюдал печь в натуре, то поражался мощи человека. Вот он, крохотная букашка со спичечную головку, ходит среди грандиозных черных конструкций космического организма и дает ему жизнь. На Запсибе у него возникло острое ощущение могущества человека. И теперь важно передать это чувство графикой.

Сотников решил в «Челюскинской» использовать черно-белую технику. У Пикассо он вычитал мысль о том, что черная графика должна быть цветной по восприятию. Владимир Ефимович много пробовал, добиваясь с помощью растяжек черного впечатления полифоничности цвета своей графики. Когда закончил свой первый лист и показал Бергу, тот сразу же отметил достоинство:

– У тебя пошла серебристая тональная линия. Домна стала воздушной.

В «Челюскинской» Сотников сделал пять листов литографии. Комиссия отметила необычную технику художника, свое видение индустриальной темы, умение мыслить космически…

К окончанию работы в доме творчества стала формироваться в Москве всесоюзная выставка художников. От Кузбасса с запсибовской литографией попал туда Сотников. Затем его листы ушли на Всемирную выставку в Нью-Йорк. Вскоре издательство «Советский художник» в Москве выпустило книгу лучших графиков и скульпторов страны «Художники – девятой пятилетке», в которой опубликовало работу Владимира Ефимовича «Вторая доменная» из серии «Кузбасс индустриальный». Дорога в признанные государством профессионалы была открыта. В 1975 году он получил удостоверение члена Союза художников СССР.

Прошло еще шесть лет, и Сотников стал председателем Кемеровского отделения Союза художников Российской Федерации. Тут хотелось бы вернуться к началу шестидесятых годов, когда еще молодой талантливый дизайнер мучительно прорубал себе путь сквозь дебри препятствий в станковую живопись. «Переходу через Альпы» в совершенно новое творческое качество способствовала его поездка в Горную Шорию, которая для него стала неожиданным открытием и любовью, источником, говоря словами известного поэта, труда и вдохновения. В этот край он постоянно возвращался, находил в нем новые и новые темы для картин, поражался красотой природы.


Итак, начало шестидесятых. Полный ярких впечатлений и новых замыслов Сотников приехал из Голландии. Как только передохнул дома, сразу же пошел в Союз, чтобы поговорить с председателем о предстоящей дизайнерской работе. Там в приемной столкнулся с известным в области художником Гордеевым. Сухощавый, подтянутый, красивый, он выглядел щеголевато в черной рубашке и светлых брюках. Его зеленоватые глаза лихорадочно поблескивали. Он казался чуть-чуть подвыпившим. Увидев Сотникова, рванулся к нему, крепко ухватил за острый локоть:

– Володя, поедем в Горную Шорию!

Сотников знал, что юг Кузбасса для Гордеева – Мекка. Алексей, образно говоря, истоптал там каждую тропинку. По творческому характеру он был пейзажист. Сперва, как и все художники Кузбасса, в 50-60-х годах увлекался индустриальными темами. В этой сфере у него не было особых успехов, но славу добротного художника он все-таки получил, и членский билет Союза. Собственное «лицо» Гордеева стало проявляться в пейзажах, сдержанных по живописи этюдах. Одному путешествовать по горам было не очень комфортно и Алексей активно притягивал знакомых к своим походам. На этот раз его выбор пал на Сотникова, который не успел еще остыть от Голландии и жаждал новых путешествий. Владимир Ефимович тогда много слышал хвалебного о Горной Шории: «Чудо-край! Вторая Швейцария!».

– Художнику жить в Кузбассе и не побывать на юге – это чудовищное преступление, – горячился Гордеев.

Владимир Ефимович протянул ему руку:

– Согласен. Когда двинемся?

– На следующей неделе. Чего тянуть!

Гордеев пригласил еще двоих – художника Виктора Семенникова и тележурналиста Юрия Светлакова, впоследствии ведущего популярной программы «Шаг за горизонт». Сотников особенно обрадовался последнему. Художники не особенно общительные люди. Работая в мастерских, они привыкают к одиночеству, больше любят слушать, чем говорить. Компания молчунов во время путешествия производит тягостное впечатление. От Светлакова же каждую минуту сыпались шутки, анекдоты, смех, он даже пытался разыгрывать художников. Семенникову уже в купе, когда поезд тронулся, сказал, что забыл деньги дома, и попросил взаймы. У бедняги глаза от страха округлились. Так ему не хотелось расставаться со своими кровными. Когда он стал совершенно серьезно уговаривать Гордеева и Сотникова поделиться, Светлаков расхохотался и достал пухлый бумажник.

Шумной компанией художники заполнили купе поезда «Кемерово – Таштагол». Разложили по полкам свои пузатые рюкзаки, мольберты, папки с бумагой, военную плащ-палатку, которую по сходной цене купили на базаре. Малое вагонное помещение в один миг превратилось в склад, битком набитый походными вещами.

В купе оказалась молодая женщина. Она посмотрела-посмотрела на художников и веселого телеоператора, ни слова не сказала, вышла. Через пять минут вернулась, забрала свои вещи и дипломатично сказала:

– Не буду, ребята, вам мешать.

Так компания, к своему удовольствию, лишилась посторонних. Сразу же, как только дверь за женщиной захлопнулась с глухим металлическим стуком, Виктор достал бутылку вина. У Светлакова оказалась краковская колбаса, у Сотникова свежие огурцы и лук, Гордеев извлек баночку сайры. Через десять минут в купе стало жарко и шумно. К художникам, как на мед, полетели какие-то личности, выпивали, закусывали и растворялись в красноватой, покачивающей со стуком мгле вагона. К часу ночи ребята угомонились, когда поезд задержался на станции Белово, а потом спали почти до самого Таштагола, даже не заметив, как проскочили Новокузнецк.

В самый южный город Кузбасса приехали во второй половине следующего дня. Сгрузились на платформу. Перед ними вырос крепенький молодой человек в желтой футболке. Короткие рукава открывали мускулистые руки с синими, традиционными для того времени наколками. Семенников опасливо шевельнул глаза на них. Парень спросил, окинув взглядом вещи:

– Вы художники?

– Из Кемерова, – выдвинулся к нему Гордеев. Намедни он позвонил в Таштагольский горком, рассказал секретарю по идеологии о своем намерении побыть в Горной Шории и попросил содействия. Оно явилось перед художниками в лице крепыша в желтой футболке. Тот оказался шофером горкома и пригласил гостей в зеленый уазик. Вещички вмиг перекочевали в машину. Художники с комфортом поехали в поселок Спасский, который был в километрах пятнадцати от города.

Местные власти поселили художников у доброй хозяйки Галины Тимофеевны. Муж у нее давно умер, дети выросли и уехали работать в Таштагол. Практичная, еще сравнительно молодая женщина, лет сорока пяти, превратила свой большой добротный дом в гостиницу для приезжих. Как только художники устроились у нее, Галина Тимофеевна сразу же пригласила их к столу в гостиной. На белой скатерке живописно красовался великолепный натюрморт из золотистого круглого картофеля в деревянных чашках, белого очищенного лука, зеленых огурцов, кусочков поджаренного коричневого мяса, кринка молока и, что особенно вдохновило гостей, бутылка «Московской». Возле этого богатства ходила торжественная, радостная, какая-то пасхальная Галина Тимофеевна в темно синем с белым горошком платье и душевно по-русски приглашала к столу, показывая широко рукой на снедь:

– Кисло, сладко, солоно, пресно: хлебнешь – упадешь, вскочишь – опять захочешь.

– И не раз захотим, – улыбнулся Светлаков, отодвинул стул, уселся и добавил. – Угодила хозяйка! Страсть, как угодила.

А Гордеев, известный сердцеед, подошел к женщине, чмокнул в наливную, кровь с молоком щеку. Она смутилась, покраснев, и заботливо спросила:

– Может, одной бутылки мало?

– Хватит! – замахали дружно руками художники. – Нам еще надо сегодня поработать, пока не спряталось солнце.

Пообедав и захватив этюдники, краски, раскладные стульчики и зонты, они

гуськом один за другим пошли осваивать окрестности поселка. Когда проходили на окраине возле отдыхающего стада коров, черно-белая молодая поджарая буренка с короткими острыми рогами вдруг поднялась и агрессивно двинулась за ними. Семенников попробовал отогнать ее, замахал руками. Корова нагнула голову и выставила воинственно рога.

Светлаков рассмеялся:

– Так просто она не отстанет.

Водрузил на плечо кинокамеру, застрекотал. Корова остановилась, повернулась к нему, гордо вскинула морду и замерла.

– Позирует! – ахнули художники.

Красивое место нашли на берегу Кондомы в трех километрах от поселка. Каждый облюбовал себе вид, поставил на гальку плоского берега зонт, мольберт с акварельными красками, приготовил бумагу и углубился в работу. Светлаков долго с кинокамерой кружил вокруг Гордеева, нацеливая на него объектив. Чувствовалось, что тот будет главным героем его телекиноэпопеи. Алексей был уже членом Союза художников. Ему отдавалось предпочтение. Остальных он снял мимоходом, общим планом.

В тот же вечер оператор на рейсовом автобусе уехал в Таштагол, где у него были еще дела. Художники стали осваивать живописные окрестности Спасского. Писали этюды акварелью. Работая, они с вожделением поглядывали на Мустаг. Первым не выдержал Гордеев. Дня через два отправил товарищей на пленэр, а сам пошел на аэродром, который был рядом с поселком. Оттуда вернулся предовольный и сразу с порога выкрикнул:

– Летуны завтра подбросят нас к Мустагу.

Художники радовались, как дети. Встали в круг, обняли друг друга за плечи и запрыгали на месте. Из своей боковой комнатки выглянула удивленная хозяйка. Ей объяснили, в чем радость. Женщина мгновенно среагировала по-своему:

– Может, вам бутылочку купить?

– Купить! Купить! – заорали дружно художники.

На следующее утро они со своей громоздкой амуницией заявились на аэродром. Там художников пригласили в домик, на деревянном большом столе расстелили очень подробную карту Горной Шории, показали карандашом, над какими горами будут пролетать. Потом гостей загрузили в вертолет. За штурвалом было двое летчиков. Один, черный, лохматый, с острым носом, управлял. Другой – высокий, рыжий, веснушчатый, взял на себя обязанности гида и толково, перекрикивая шум мотора, объяснял, над какими местами они пролетают. Вертолет шел очень низко, и было видно каждое дерево на склонах.

Вдруг летчик радостно вскрикнул, показывая рукой:

– Ребята, смотрите! Медведь!

Внизу по камням речушки вальяжно ступало мохнатое существо. Вертолет потянулся к нему. Медведь испугался и с необыкновенным проворством юркнул в прибрежные густые тальники. Бурое пятно мелькнуло среди зеленого поля два раза и пропало. После этого вертолет снова взмыл вверх. Теперь художники могли видеть красивую грандиозную панораму мохнатых гор. Они походили на зеленый волнистый бархат.

Чем ближе вертолет подлетал к Мустагу, тем становилось меньше растительности. В километре величественная гора выглядела не такой уж привлекательной, как издали: острые серые камни, прослойки снега, обрывы. Сотников почему-то подумал о луне. Она такая романтичная, светлая с земли, а если оказаться на ее поверхности, то ужаснешься, наверное, черным зубцам гор и провалам.

Летчики высадили художников на площадочку в сто квадратных метров и улетели, обещав вечером вернуться за ними. Ребята помахали отлетающему вертолету, похожему на стрекозу, в полете которой видно лишь тело без крыльев.

Сотников поставил этюдник, расправил над собой зонт, чтобы голову не напекло и тень падала на бумагу, которая под прямыми лучами солнца слепит глаза, отсвечивает и искажает цвет изображения. Глазами нашел две горушки, напоминающие замшелые морщинистые лбы глубоко закопанных в землю великанов. В Горной Шории немало легенд о богатырях, которые ушли в пещеры и застыли там. Может быть, перед художником обнажились головы спящих героев-воителей.

Писали целый день. К вечеру, когда солнце приблизилось к горам и восточные склоны погрузились в густую темь, летуны вернулись за ними. Спрыгнули с вертолета, походили возле этюдов, разложенных на камнях, восхитились мастерством художников, которые щедро одарили их своими работами. Летуны бережно, как только что родившегося ребенка, взяли в жесткие руки этюды и унесли в машину. Потом они вновь выбрались из кабины и стали помогать пассажирам загрузиться. Вертолет обратно летел, словно по смазанному шоссе, его ни разу не тряхнуло, не закрутило в воздушных потоках. Полные необычных впечатлений художники вернулись в гостиницу, поужинали и стали собирать вещи в дорогу. Завтра предстояло уехать в Кобырзу.

Утром за художниками приехал уазик со знакомым горкомовским шофером. На этот раз он был в полосатой рубашке с закатанными по локоть рукавами. Подъехал к дому-гостинице, пронзительно прогудел, не выходя из кабины.

– За вами! – сказала Галина Тимофеевна.

Художники в это время еще сидели за столом, допивали чай. Сигнал заставил их поторопиться. Перетаскав поклажу в машину и сложив там на заднем сидении, ребята вернулись в дом, нежно простились с Галиной Тимофеевной. Каждый обнял добрую женщину. На память о себе оставили этюд и на обратной стороне расписались.

И снова колеса газика стали неутомимо измерять горную асфальтированную дорогу. Теперь художники не так жадно оглядывали склоны, присытились уже ими. Сотников, который меньше всех спал в эту ночь, отключился. Он открыл глаза, когда за стеклами уазика предстали «хрущобы» Таштагола у крутой горы. Переехали мост, машина покатилась по берегу реки мимо стен обогатительной фабрики рудника. Потом сразу же пошли горы и тайга…

До Кобырзы доехали во второй половине дня. Поселок был гораздо меньше Спасского. Он состоял из деревянных домиков, кучками разбросанных по берегу Мрассу. Не доезжая поселка, машина свернула влево и по гравийной дороге среди зарослей елей, пихт и малины помчалась к большом дощатому покрашенному дому, который принадлежал шахтостроительному тресту. По субботам и воскресеньям сюда ездили работники треста, останавливались на два дня и отвязывались на свежем воздухе: ловили рыбку, собирали грибы, ягоду, вечерами устраивали пирушки возле костра с песнопениями, танцами, любовными приключениями. Бывали здесь и туристы, но за житье в доме им приходилось расплачиваться по гостиничным расценкам.

Как только машина остановилась у крыльца, из дома вышла смуглая женщина с раскосыми черными глазами и густыми смоляными волосами, скрученными на макушке головы. Сооружение напоминало башню, перевязанную у основания красным платочком. В мочках ушей женщины сверкали золотые шарики. Одета она была в синеватый халат уборщицы. Подойдя вплотную к художникам, которые с удовольствием выбрались из уазика и разминали затекшие ноги, представилась:

– Глаша, комендант этого дома. Вам уже приготовлены комнаты. Идемте, я устрою вас в левом крыле с видом на поселок.

Она обаятельно улыбнулась и повела гостей в дом, где каждый получил по комнате. Всем уже поднадоело коллективное житье в Спасском, художники рады были отделиться на время и пожить в «царских» условиях.

На следующий день утром они пошли знакомиться с поселком. Здесь царила тишь и благодать. Никого из жителей не было видно. Они разошлись по тайге. Кто сено заготавливал, кто ягоды. На улицах гуляли сонные куры, и в пыли купались розовые жирные поросята. Художники сделали несколько этюдов. Особенно лирические получились у Семенникова. Два домика на берегу реки, легкий дымок из труб. Перевернутая днищем вверх лодка на галечнике. От обстановки тянет задумчивым деревенским спокойствием. Гордеев и Сотников искренне поздравили товарища с удачей. Сами же они больше занимались подготовкой к путешествию по Мрассу. К вечеру нашли местного жителя, который по сходной цене согласился продать добротную лодку с шестами, веслами. Стали закупать продукты и укладывать в мешки так, чтобы они, даже попав в воду, не испортились. Два дня ушло на сборы. Художники рассчитались с комендантом за жилье, подарили ей этюд поселка со своими автографами, обняли на прощание и вошли в лодку, шестами оттолкнулись от берега, поплыли по быстрому течению вниз. Теперь предстояло целый месяц добираться по горной реке до Мысков.

Вода справа огибала большую темную гору, которую шорцы называли Кара-Таг. Сотникову очень хотелось подняться на нее, но для этого не оказалось времени. И теперь он, сидя на носу, с удовольствием разглядывал эту мрачную громадину. Она в переводе на русский называлась темной (Кара), потому что солнце только утрами освещало видимую жителями Кобырзы сторону горы, остальное время дня скрывалась за гребень и казалось, что Кара-Таг погружен в вечную тень. Однако Сотникову не пришлось долго любоваться темными оттенками склона, река сделала еще петлю и вынесла лодку к скале до неба, если смотреть снизу. Было такое впечатление, что здесь поработал гигантский каменный топор. Он снес половину горы, кое-где обтесал породу, которая торчала множеством малых и больших обрывов, между ними зеленели хвойные деревья. Удивительно, как они умудрялись там жить на сплошном камне без воды. Позднее Сотников услышал легенду. Когда-то в незапамятные времена в этих местах жил молодой и храбрый охотник. Однажды, догоняя лося, он на коротких лыжах скатился по этому обнажению и остался жив.

Художники бросили весла, схватились за карандаши и бумагу. Сперва набрасывали скалу с натуры, потом некоторые детали по памяти, потому что лодку быстро отнесло течением, и местность стала меняться. Горы обмельчали, стали приземистыми, но густо покрытыми тайгой. Наконец художники успокоились и снова взялись за весла, обмениваясь впечатлениями.

В тот день им не пришлось долго плыть. На правом берегу показались домики улуса Шор-Тайга. Это был чисто шорский поселок. Ни одного русского лица художники не увидели там. На берегу их встретили подвыпившие мужчины, одетые вполне современно в серые хлопчатобумажные рубашки, штаны. Несмотря на жару, одни были в резиновых сапогах, другие босые.

Когда художники причалили, из толпы выделился невысокий, плотный, сильно загорелый мужчина лет сорока. У него было умное интеллигентное лицо с широкими черными бровями, узкими глазами и слегка cкошенным подбородком. Он тепло пожал каждому руку, назвался Семеном. Оказалось, что это председатель поссовета, которому уже сообщили о гостях и попросили хорошо их встретить.

Семен устроил художников в домик Марии Прокопьевны Идигешевой, семидесятилетней шорки, широкоскулой, желтолицей с худым маленьким телом, закрытым сатиновым платьем до щиколоток, и всегда в белом платочке. Пожилая женщина была необыкновенной чистюлей. Половицы своего маленького дома выскабливала песком так, что они золотились, сияя под лучами солнца. Прежде чем войти в комнату, гости тщательно вытерли подошвы сапог о влажную тряпку у порога. И, конечно, первой натурщицей для них стала эта добрая трудолюбивая хозяйка. Пока она сидела возле окошка, задумчиво подперев рукой голову, Сотников старался разговорить женщину. Это удавалось ему. Она охотно вспоминала свою прошлую жизнь, которая начиналась до революции. Мария Прокопьевна негромко монотонно говорила, перемешивая русские слова с шорскими… Сотников рисовал.

Через три дня путешественники вновь отчалили. Было прекрасное солнечное утро, вода серебрилась от бликов. Коровы подходили к реке, протяжно мычали, вытягивая вперед влажные морды. Художники, видимо, очень понравились этим животным. Они так трогательно провожали их. Впрочем, и жители не обошли вниманием. В лодке стояли две фляги: одна с медовухой, вторая с медом – подарок на прощание. Пожимая руку художникам, они наказывали обязательно побывать на пасеке Николая, у него самый лучший мед в Горной Шории. Он самый искусный пчеловод.

Река ниже Шор-Тайги расширялась и быстро несла лодку вдоль живописных берегов. Путешественникам после увлекательной и напряженной работы хотелось отдохнуть. Они просто сидели, отдав лодку на волю течения, и обменивались впечатлениями о жителях поселка. Хвалили шорцев за доброту, огорчались за непрерывное пьянство. «Когда они только работают?» – удивлялся Сотников.

К вечеру на левом пологом берегу показались какие-то ужасные, темные полуразвалившиеся бараки. Отдельно на пригорке стоял добротный деревянный дом, из которого вышел высокий мужчина и призывно помахал рукой. Художники поняли, что это знаменитый пчеловод Николай и стали причаливать к берегу…

Когда лодка ткнулась в гальку, мужчина уже был около нее, ухватил за нос и сильно дернул. Лодка зашуршала, взбираясь на твердую плоскость, как на стол. Художники поднялись, шагнули за борт, протягивая руку пчеловоду. По широкой каменистой тропинке через гречишное поле он повел их к своему жилищу. За полем рядами стояли колодки, возле которых обильно летали пчелы. Один за другим они шли за хозяином, опасливо следя за очень трудолюбивыми и в то же время далеко не добродушными насекомыми.

Николай сразу произвел на Сотникова очень хорошее впечатление. Внешностью он походил на его отца, такой же высокий, остролицый. Не любил много говорить, но если скажет, как припечатает. О своих жужжащих подопечных он очень здорово выразился: «Всяк своим умом живет, пчела тоже». Сотников, пока шел за ним, решил, что обязательно напишет его портрет.

В доме гостей встретила миловидная беременная жена Николая. Она поздоровалась и сразу же скрылась на кухне готовить обед. Минут через десять народ уже торжественно сидел за большим столом. Перед ними в деревянных чашах горками дымились пельмени, большущие, пузатые, как манты. От медовухи художников Николай решительно отказался, разлил по стаканам свою, чистую и очень крепкую. Выпив, Сотников ощутил в голове легкость, попытался встать из-за стола, но ноги не слушались.

За разговорами и день прошел. Хозяева постелили гостям в большой комнате. Владимир Ефимович только коснулся подушки, так сразу же провалился в сон. Когда открыл глаза, солнце уже заглядывало в окошки, выставляя желтые полосы на побеленных стенах. Его приятели еще дрыхли вовсю. Семенников лежал молча, уткнувшись лицом в подушку. Гордеев покоился на спине, у него было глубокое дыхание, оно выдавало протяжные рулады, как на саксофоне, одной нотой. Владимир натянул на себя спортивные брюки и стал выбираться из дома. В сенцах столкнулся с хозяйкой, она несла эмалированное ведро с молоком. Осторожно отодвинувшись в сторону, ласково улыбнулась:

– Как спал?

– Без задних ног.

– У нас тишина располагает к отдыху, – сказала женщина и дальше бережно понесла свой живот и ведро. Владимир проводил ее теплым взглядом. Беременные казалась ему неземными существами. Физическая оболочка здесь, а дух витает в какой-то другой сфере. Это видно по слепому скользящему взгляду женщины, будто она смотрит на мир и не видит его, уйдя вниманием куда-то глубоко в себя. Такой взгляд очень точно отразил Леонардо да Винчи в своей «Монне Лизе». Может быть, она беременной позировала великому художнику?

Утро было превосходное. Солнце только-только стало пригревать охлажденный ночью воздух, высвечивая росу на траве. Сотников с крыльца увидел пасечника в марлевой маске у колодок. Поднял руку, помахал ему, приветствуя. Но тот, занятый пчелами, не заметил жеста.

После завтрака Гордеев и Семенников ушли на этюды, Владимир остался возле пасечника. Тот охотно позировал ему, занимаясь своей обычной работой: что-то строгал, сбивал рамки с озабоченным хмурым видом. Иногда по просьбе художника застывал в определенной позе с трубкой в зубах. Это был идеальный натурщик. Работа Сотникова быстро продвигалась. За несколько часов он закончил портрет, который потом демонстрировался на многих местных и республиканских выставках.

Наступило время отплывать. Погода в тот день испортилась. Река была в густом тумане. Накрапывал дождик. Хозяева уговаривали задержаться, пока не наступит вёдро. Но плыть еще было очень далеко. Все, что можно было, около пасеки отработали, а просто праздно ждать погоды художники не могли. Поэтому, тепло попрощавшись с хозяевами, они выгребли на середину реки, вклинясь в самое сильное течение, на стрежень. На корме уверенно рулил бывалый Гордеев. Когда-то в молодости он плавал мотористом на катере по Енисею, умел сноровисто водить лодки и теперь управлялся тоже умело. Художники без особых приключений двигались вниз.

Спокойно они доплыли до речушки, которая впадала в Мрассу. Возле устья поставили палатку. Лодку наполовину затащили на высокий берег и преспокойно уснули. Ночью пошел сильный дождь. В горах вода от дождя поднимается, мелкие ручьи в одно мгновение становятся полноводными реками. Перед палаткой плавно текла вода, протаскивая мимо ветки и даже клочки сена. Лодки с продуктами, бумагой, красками не было нигде. Семенников ударился в панику, уселся, трагически схватился за голову:

– Все пропало!

Сотников забегал по берегу, высматривая лодку. Только Гордеев оказался самым хладнокровным. Он сказал:

– Успокойтесь, ребята! Лодка сама далеко не уплывет, прибьется к какой-нибудь коряжине. Надо собираться – и в погоню за беглянкой.

Путешественники быстро свернули палатку. Все, что осталось, погрузили на себя и по берегу двинулись вниз. Тут они почувствовали, что значит идти по дикой тайге. Деревья стояли плотно друг к другу, как частокол, много было валежника да еще мощная густая мокрая после дождя трава. Иногда приходилось прорубаться топором сквозь заросли.

Наконец они увидели свою лодку. Она застряла на другом берегу в зарослях тальника. Темпераментный Сотников не удержался и на всю округу, вызывая эхо, прокричал что есть мочи:

– Ура!

Семенников запрыгал на гальке, как индеец, всплескивая руками.

Когда чуть успокоились, задумались о том, как добраться до лодки. После короткого совета дружно выбрали на подвиг Семенникова, самого сильного, умелого пловца. Виктор безропотно разделся, плюхнулся в ледяную воду. Был уже сентябрь на исходе. Среди темно-зеленой хвои желтыми пятнами выделялись кроны берез. Что касается воды, даже летом в Мрассу она не бывает чересчур теплой, а уж осенью кажется, что только-только вытекла из-под ледника. Виктор мужественно и очень быстро, взмахивая руками, переплыл реку, забрался на лодку и сильно задвигал веслом.

Минут через десять он пригнал «беглянку» к другому берегу. Вся поклажа в ней прекрасно сохранилась, даже бумага не намокла. Художники бросили в лодку палатку, спальные мешки и разожгли большой костер, просушивая одежду. Но сперва спиртом прогрели изнутри и снаружи Семенникова, чтобы не простыл. К счастью, в это время дождя уже не было, над рекой, над горами красиво синело высокое небо.

Через два часа путешественники вновь поплыли. Теперь уже писали этюды, не покидая лодки. Один рулил, другие работали кисточкой, карандашами.

Постепенно тайга стала показывать свою живность. То лось к воде выйдет, забредет в воду, чтобы напиться, опустит, потом поднимет рогатую голову, по морде стекают капли и со звоном падают в реку. Художники хватаются за блокноты, чтобы запечатлеть это чудное видение. То медведь начнет кругами охаживать стоянку. Сотников тогда понял, какой это чуткий и осторожный зверь. Он видел следы его присутствия, но ни разу медведь не показался на глаза. Однако ощущение от близости мохнатого соседа было не из приятных. Начинало ныть сердце, в грудь забиралась тревога. Люди не находили себе места от непонятного страха и старались, как можно быстрее, покинуть стоянку.

Непередаваемое словами впечатление осталось у Сотникова от Хомутовских

порогов. Шорцы сложили немало легенд о них. Юная Мрассу рвалась через горы к Тому, своему возлюбленному. На пути ей встала Шаман-гора, которая не хотела, чтобы молодые соединились. На помощь девице пришли люди. Они разобрали гору и открыли проход для Мрассу. Но, видимо, работали не очень аккуратно, по всему руслу остались огромные камни, о которые разбивались влекомые сильным течением лодки. Тот, кто был в них, погибали поодиночке и группами. Возле порогов стоит памятник ребятишкам, утонувшим здесь. Но с художниками был замечательный лоцман Алексей Гордеев. Он сел в лодку, чтобы управлять. Сотников и Семенников пошли по берегу. Они держали одну веревку, привязанную к носу, другую, привязанную к корме, и так провели лодку через страшные пороги, которые растянулись на семь километров.

Грандиозные водопады, скалы, тайга вызывали у Сотникова сильные чувства. Он сделал множество карандашных набросков, акварельных этюдов порога. Уже дома написал картину «Царские ворота», стараясь передать в ней свои ощущения от силы и величия Горной Шории. Тогда-то у порогов Сотников пришел к убеждению, что тайга, Сибирь имеют вечно-зеленый колорит, здесь в обилии были изумрудные, синие, сиреневые цвета… Вообще поиски колорита для любого художника были всегда трудными. На какие только ухищрения не идут, чтобы найти нужный оттенок для картины. Владимиру Ефимовичу помогают наклеенные на лист бумаги кусочки коры, бересты, веточки, листья, травинки и даже камешки. Лесные вещи подсказывают ему, как оригинально расцветить ту или иную картину. Когда в конце восьмидесятых годов Сотников с группой художников оказался в Германии, то написал там серию пейзажей, которые очень понравились немцам.

– Вы удивительно точно передали наш колорит, – говорили они.

Еще бы, Владимир Ефимович взял его с мышиных красок немецких мундиров, серых и белых вертикалей зданий, цвета почвы под ногами...

Между тем сурово надвигалась глубокая осень. Дни потянулись какие-то серые, промозглые, часто накрапывал дождик со снегом. Холодная сырость мучила путешественников. Они выбирали на берегу упавшую полусгнившую сосну или кедр, для костра и, греясь, писали этюды. Ночами жгли валежник. Чтобы он не прогорал, по очереди выбирались из палатки и поддерживали огонь…

Путешествие перевернуло душу Владимира Ефимовича. Он почувствовал вкус к странствиям. Они стали образом его жизни. В Фонде был дряхленький старый автобус. Владимир Ефимович упросил директора отдать его художникам. Когда машина перешла в их руки, они превратили ее в походную мастерскую. На следующий год уговорил художника Зевакина махнуть на этом автобусе в Горную Шорию. В Карчите председатель поссовета предоставил им дом. Автобус поставили в оградке и целую неделю ходили писать луг, молодые елочки, отвесные горы. Владимир Ефимович завидовал Зевакину, который работал маслом. С акварелью была сплошная мука, листы от влаги коробились, краски растекались. И все-таки ему удалось справиться с проблемами. Работа в Карчите позволила хорошо подготовиться к очередной выставке.

Потом Сотников открыл для себя северо-восток Кузбасса. Туда снарядил походную мастерскую на колесах. С ним поехали художники Лобузнов, Макеев, Корягин. По шоссейной дороге с ветерком добрались до Анжерки, покатили в Мариинск, за которым пошли просто великолепные по красоте места. Особенно Сотникову понравился Макарак. Там простиралась широкая лагуна, от которой невозможно было глаз отвести. Каждый облюбовал около нее место для себя, поставил стульчик, мольберт и стал самозабвенно писать этюды.

Затем художники перебрались в поселок «Центральный», пошли на экскурсию в шахту по добыче золота. В забое Сотников подобрал кусочек руды и спросил горного мастера, который сопровождал его:

– Тут золото есть?

– Конечно!

– Можно взять?

– Берите. Мы всем гостям с удовольствием дарим такие кусочки.

Позднее в Кузбасс приехала искусствовед из Москвы. Она готовилась написать очерк о Кемеровской организации Союза художников. Владимир Ефимович подарил женщине золотоносный кусочек руды как символ нашего края. Подарок был с благодарностью принят.

Путешествие закончилось на озере Берчикуль. Там Сотников увидел удивительно красочные восходы и закаты. Зеркало этого огромного водоема вдохновило его на картину «Гроза над Берчикулем».

В последующие годы Владимир Ефимович стал осваивать Байкал. Там ему показали священную сосну, унизанную тряпочками. Дерево было низкорослым, толстым и в самом деле напоминало божка. От него веяло такой могучей древней энергией, что художник не мог отвести взгляда, зарисовав несколько раз. Потом дома он написал картину, которую так назвал: «Ритуальное дерево Байкала». Удивительное дело, когда он писал картину, его не покидало мистическое чувство, будто его кистью водит какая-то таинственная могущественная сила. И дерево на холсте получилось изумрудно-коричневой тональности, выступающее как бы из таинственности окружения.

И еще одно необыкновенное явление художник подсмотрел на Байкале. Ему рассказали местные жители, что камни на этом озере имеют способность подниматься и опускаться. Глядя на них, создается ощущение, что они живые. Сотников вспомнил сон, который видел в 1967 году. Тогда он работал в своей полуподвальной мастерской на Кузнецком проспекте. Во сне камень под бетонным настилом вдруг ожил и стал расти, пророс через мастерскую, пробил потолок и ушел куда-то вверх. Потом все исчезло, и Сотников не мог понять: то ли во сне, то ли наяву он это видел. И когда на Байкале слушал рассказы о живых растущих камнях, вспомнил свое видение. Наша природа усеяна загадками. Когда Владимир Ефимович бывает в тайге, в горах и встречает нечто «эдакое», которое старается перенести в свои живописные работы…

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.