Сердцевина (повесть-миф)

Рейтинг:   / 3

Подробности

Категория: Лики земляков

Автор: Филатов Сергей Викторович

Просмотров: 6347

2011 год, Выпуск № 3

Глава 13. Конец мира

И ещё вспомнил Пётр, когда ещё ездил он по Тогульскому направлению с артелью, остановились они одним разом за селом Марушкинским, перекусить да ещё чего… Вот за «ещё чего» спустился он тогда к небольшой старице Чемровки-реки. Странная там вода какая-то была, впервой он такую увидел. Думал набрать во фляжку, да посмотрел и не стал. Неживая какая-то вода, счерна будто. Обычно в таких озерках какая-то жизнь наблюдается, поглядишь, а у берега или мальки проблёскивают или ил темнеет, а в нём всякие сикарашки мелкие суетятся, а когда солнце выглянет, то вода светом отливает всей поверхностью своей, точно позолота на куполах церковных.

А здесь глянул он, глина да песок, а вода чернит, мрачная какая-то и жизни нет. Даже не по себе стало. А уж когда глаза поднял – прямо в воде роща стволов березовых стоит. Не берез, а стволов именно. Ещё жутче ему стало. Много их, стволов этих, и все мёртвые. Дотянулся до одного, притолкнул слегка, даже не притолкнул, скорее, просто дотронулся, тот прямо в воду и рухнул, точно подкошенный. Сердцевина то у него гнилая совсем, одна видимость, что ствол. А на поверку кора сверху, внутри-то одна труха да пустота.

Круги по воде разошлись, и снова тишина навалилась. Никогда ещё, даже на кладбище не слыхал он такой пугающей тишины. Там, среди могилок, своя жизнь есть: трава растет, земляника опять-таки по-над холмиками, деревья, да и птицы на тех деревьях гнёзда вьют, а ещё иногда и люди встречаются, кто просто пришёл родных проведать, а кто и живёт тут, на кладбище, и такие бывали. Здесь же, в роще этой жуткой, жизни нет, такая тишина…

Многое нынче вокруг происходит, сквозняками натягивает – с Бии ли реки, из-за Урала ли: с Москвы, с Дона ли родного, никогда им не виданного, – но для Петра это всё, что та роща мёртвая. Вроде тех стволов, – одна видимость, а на поверку – труха и пустота. Однако глаза у него есть, стало быть, видит. Иное дело – как это нутром принимается. Коли задуматься, – никак: есть оно – и есть, и пусть будет, стало быть. А мир всё катился в какую-то непонятную сторону, будто поезд с рельсов сошёл. Только не от веры это – от неверия, скорее. Потеряли себя люди, всяк по себе забыться норовит, оттого и видимость всего – эта бестолковая.

Суетятся людишки, развлекаются, время убивают, словно его у них – немерено в запасе есть. В доме Купеческого собрания, что купцу Рождественскому принадлежит, нынче карточная игра в почёте. Там на втором этаже специальные комнаты есть, где стоят столы, зелёным сукном обшитые. За ними-то та игра и происходит… шумно, накурено, с выпивкой да на деньги немалые. Иногда до самого утра засиживаются. Старых-то купцов здесь редко встретишь, всё более молодежь, да много. Потому приходить нужно вечером, к тому же плата за вход повышается с каждым часом: в 9 вечера придёшь – плати 5 рублей, в 10 часов – 10, ну и так далее. А сама игра тайно ведётся, хотя какая тайна, все о том всё знают.

Недавно там смертоубийство случилось. Сын Власа Рыбакова – Ваня, парень небольшого роста, но шебутной и разгульный, лет двадцати, в том повинен был. Игра шла особо крупная. За столом, напротив Вани, оказался датчанин Иргенссон, сын богатого предпринимателя Карла Иргенссона, ведущего торговые операции по всей Западной Сибири. В Бийске у Иргенссонов своя контора была, и сын приехал сюда с проверкой. Младший Иргенссон впервые присутствовал на игре в Купеческом Собрании. А Ваня любил новичков обыгрывать. Он и играл отлично, но и мухлевал часто. Раздавая карты, постепенно опускал колоду вниз под стол, что категорически запрещалось правилами игры здесь заведёнными. Однако, что Ване общие правила, при отцовых-то деньгах! По мере того, как руки его опускались ниже плоскости стола, Иргенссон, сидевший напротив, приподнимался и перегибался через стол, стараясь увидеть, что там Рыбаков с картами делает. А Ваня нарочно опустил карты очень низко под стол, и когда длинный датчанин уже совсем перегнулся, он несколько раз ударил Иргенссона по носу, приговаривая при этом: «Не суй нос куда не положено… Не суй нос куда не положено...» Датчанин резко выпрямился и гневно бросил Ване в лицо:

– Русиш швайн!

Ваня, хоть и языков не знал, но сразу всё понял.

– Ах, так! – он мгновенно вынул из кармана маленький браунинг и всадил датчанину пулю прямо в уголок глаза.

Выстрел был тихим, и в общем шуме его никто и не услышал. Иргенссон повалился на пол под дружный хохот присутствующих. Когда же обнаружилось, что он мертв, пришлось вызвать врачей и полицию. И бедного, испуганного Ваню сдали оказавшемуся здесь же начальнику тюрьмы.

В тюрьме Ваня, было, загоревал, впрочем, зря, – особо беспокоиться ему не стоило. Отец его Влас Максимович председательствовал в комитете по досрочному освобождению заключенных и, кроме того, выделял большую благотворительную помощь на содержание арестованных бийской тюрьмы. И хотя по представлению датчан из Петербурга пришла бумага с повелением переправить Ваню в столицу, старшему Рыбакову удалось добиться главного, – сын остался отбывать заключение в Бийске.

По-прежнему чудил и Миша Сычёв. После развода с Соней у него появилась зазноба в деревнеНовиково. Теперь, когда он ехал к ней, людишки из попутных деревень – Угренево, и Енисейского, знавшие о его причудах, старались выгнать скотину на дорогу в надежде, что Миша, задавит, а потом по обыкновению своему щедро расплатится. И часто надежды их оправдывались.

Как-то он поехал в Москву, где у него было собственное представительство. И чтобы без проблем передвигаться по столице, купил там себе точно такую же машину фирмы «Хорьх». Как раз в это время в Москву должна была приехать французская военная делегация. Мише, не понятно почему, но очень захотелось её встретить. Естественно, его не пропустили. Тогда Сычёв пошел на хитрость: сел в свой автомобиль красного царского цвета, усадил с собой такого же гуляку друга, пару кокоток и прорвался сквозь оцепление. Все ожидающие зеваки приняли его автомобиль за гостевой и начали кричать всякие приветствия. Миша тоже кричал им в ответ:

– Вив ля русс!

За ним немедля устремилась группа конных городовых, которую все принимали за почетный эскорт, и кричали еще громче. Мишу, конечно, арестовали и лишили права управления автомобилем во всех губернских городах и в обеих столицах. Он искренне возмутился такой несправедливостью:

– Позвольте, на чем же тогда мне передвигаться? Не на конке же!

Градоначальник саркастически ответил,

– А вы аэроплан себе купите!

Миша радостно хлопнул себя по лбу,

– Ба! А ведь и правда! Спасибо за совет!

И... купил аэроплан. Он вновь сошелся с авиатором Васильевым, с которым встречался в Бийске ещё в 1911 году. Тот и научил его управлятьлетательным аппаратом.

Леонтий сильно переживал из-за Сони, ненавидел Мишу, так поступившего с бедной девушкой, хотя виду и не показывал. Впрочем, сама Соня тоже не хотела надолго оставаться в доме бывшего мужа и терпеть его выходки. Она вскоре сошлась с датчанином, работающим в конторе Иргенссонов, вышла за него замуж и уехала в Данию. И по письмам, которые писала родителям, жила она там в достатке и довольно счастливо.

Леонтий по-прежнему проживал с отцом, пел в церковном хоре, но теперь из жизнерадостного, общительного парня, превратился в замкнутого, неразговорчивого мужчину, большую часть времени проводил дома, читал книги и думал о чём-то своём, изредка записывая что-то в свою тетрадку. Пётр видел, как мается сын, и чтобы хоть как-то отвлечь его от мрачных мыслей, сговорился с одним алтайским зайсаном, выдать его дочь за Леонтия. Тогда такие браки были не редкость, многие местные князьки, особенно из крещённых, почитали за честь породниться с русскими, поэтому зайсан с радостью согласился.

Отказался Леонтий. Как впрочем, отказался он и от того, чтобы отец заплатил за него отступную от рекрутской обязанности. Наступил 1914 год. Мир кончился, началась Первая мировая. Как не пытался Пётр отговорить сына, Леонтий ушёл на войну. Пётр с подобающей покорность принял и это его решение. Опять же припомнил слова Макария – «твоё решение, в тебе и вызрело».

С малым Иваном у Петра хлопот не было – хотя какой же он малой теперь, у Борзёнкова вон один из первых мастеров! – его Пётр удачно женил, невестка Татьяна собой пригожа да приветлива: и встретит всегда ласково, и накормит, когда Пётр к ним в гости зайдёт.

Опять же Архип Борзёнков очень ценил своих мастеровых и сам при необходимости за них отступные в казну платил, в солдаты-то кандидатов вон сколько, почитай целая пристань, а хорошего мастера, его не один год растить да учить надобно. Словом всё у Ивана ладно складывается, и Петру в том радость. А вот у старшего всё как-то не так, никак не может пару найти да к берегу какому-то прибиться.

Тем временем война о себе всё чаще напоминать стала. Похоронки и до Бийска дошли. Получил и Пётр на Леонтия. В окопах заработал себе сын чахотку, а потом скончался в одном из госпиталей. Где-то там его и похоронили. Странно, а может, и нет, но особого отчаяния Пётр по этому поводу не испытывал, хотя и был Леонтий его любимцем – всегда так, с кем хлопот больше, за кого больше переживаешь, к тому и любовь больше испытываешь, – но такое чувство у Петра было, когда известие получил, что, может, оно так и лучше, Господь Леонтия к себе прибрал, Он – Отец более заботливый да внимательный, лучше с ним Лёвушке, наверное, будет.

Получил похоронку и Тихон, брат Петра. На сына своего Андрея. Они-то с женой Екатериной сильно по сыну убивались. Убивалась и невестка ихняя, как же двое малых, а кормильца нет теперь. Глядя на это, Иван-большак взял к себе семью погибшего двоюродного брата. Просто пожалел ли, или ещё что, а только жили они у него в достатке, впрочем, по хозяйству много помогали Ивану, он-то всё в разъездах, хоть и война, а работы не поубавилось.

А вот Ваня Рыбаков на этой войне только выигрыш поимел. По России в связи с военными действиями прошла волна патриотического угара. На этой волне, адвокатам Вани, которых Влас Максимович нанял, доказать удалось, что Ваня не виноват вовсе, и застрелил он датчанина, защищая честь русской нации. Иргенссон ведь его «русской свиньей» назвал, и вообще, датчане – это почти немцы. А коли так, значит Ваня – самый патриот и есть. Вскорости Влас Максимович должен был получить Ваню на поруки, но, видимо, не выдержало отцовское сердце таких потрясений. Умер Влас Максимович. Похоронили его богато, торжественно, с музыкой. Что с того, что война – жизнь она во всякие времена продолжается.

А Ваня, сделавшись полноправным владельцем капиталов отца, теперь и вовсе загулял. Он и в тюрьме-то не сильно бедствовал.Начальник тюрьмы обставил его камеру, будто нумер гостиничный. Всё было в камере: хорошая кровать, перина… обеды ему из дома приносили.

Ещё в самом начале войны продажу спиртного официально запретили. А начальник тюрьмы большим любителем выпить был. Понятно, – куда же ему обращаться, как не к Власу Максимовичу. У того запасы зелья всегда имелись. А потому нельзя было начальнику Ваню обижать, дружил он с ними часто брал Ваню под расписку у самого себя с 20 часов вечера до самого утра. Вдвоем садились они в дрожки и куролесили, закатываясь в самые злачным местам города. Возвращались, как правило, под утро, оба уставшие и помятые. Ваня спать шёл, а начальник обходил свои владения. И сделав все необходимые распоряжения, получив рапорты от подчинённых, возвращался домой, отсыпался до обеда. В обед опять к Ване в камеру приходил, обедали там же, вместе, изыскано и роскошно, обязательно со стопочкой, как без неё.

Когда же Ваня был полностью оправдан и выпущен из тюрьмы, он ходил довольный и веселый по городу, с роскошным розовым бантом на груди. И если кто-то его спрашивал с подвохом:

– Никак, Ваня, ты за Россию невинно пострадал? – то подвох-то он мимо ушей пропускал и отвечал гордо:

– Так точно, за её, матушку!