Владимир Крюков. О Смоктуновском

Рейтинг:   / 2

Подробности

Категория: Лики земляков

Автор: Крюков Владимир Михайлович

Просмотров: 2719

2012 год, Выпуск № 2

В  январе 1969 года меня отчислили из университета за недонесение на товарища, издателя рукописного неподцензурного журнала. Прощаясь, декан нашего историко-филологического факультета Б.Г.Могильницкий дал понять, что путь назад не заказан. Нужно только вернуться с трудовым стажем и хорошими характеристиками. И я пошел зарабатывать трудовой стаж.

В райцентре Мельниково, где жила моя тетя, устроиться не удалось. Заведующий районо предложил несколько сельских школ-восьмилеток на выбор. Я был в ту пору влюблён в девушку по имени Татьяна, потому сказал, что готов отправиться в деревню Татьяновка. Она  оказалась не близко от райцентра, так что к тете на блины ездить не получалось, но выбор был сделан.

Эта деревня в одну длинную улицу основана крестьянами, переселенцами из России в начале прошлого века, в годы столыпинской реформы. Она и соседняя Анастасьевка  названы в честь царских дочерей.

Обычная сибирская деревенька выделилась из других тем, что здесь родился Иннокентий Смоктуновский. И довольно скоро я об этом узнал. Федор Иванович Петроченко, взявший меня на постой, помнил актера пацаном. Более того, наискосок от нашего дома, на пригорке, жил Александр Григорьевич Смоктунович, одногодок и сродный брат великого артиста. Он прошел фронт, потерял руку, но был энергичен, напорист, как и положено совхозному бригадиру.

Федора Ивановича судьба тоже не баловала. Отбыл на Колыме свою десятку, но выжил, возвратился.

Вот эти серьезные, бывалые люди брали меня в свою компанию. После трудового дня или в выходной доводилось посидеть с ними за столом, пообщаться за бутылкой водки или банкой медовухи. Разумеется, я их  спрашивал о знаменитом земляке.

 –  Кешка-то? – переспрашивал Федор Иванович, оглядываясь на десятки лет назад. –  Шустрый был мальчонка. За ним – глаз да глаз, того и гляди, утянет, что плохо лежит...

Громко, заразительно хохотал Александр Григорьевич. Фантастический его смех и по сегодня звучит, стоит лишь потревожить память. Похоже, он абсолютно соглашался с дедом Федором.

Дочь Александра Григорьевича была моей ученицей, а ее мама Анна Романовна, , была молодой и красивой. Дед Федор обязательно замечал, когда она проходила мимо за окном:

 – Вон, Королева прошла.

Это вполне шло к ее осанке, ее блестящим голубым глазам. Чуть позже я узнал, что Королями звали по деревне мужчин из рода Смоктуновичей. Почему? Однозначного толкования не давали: кто говорил – за богатство, кто говорил – за гордый польский нрав...

Я ходил к ним в гости, всё-таки по соседству. В те годы личная жизнь любого деятеля культуры была за семью печатями. Потому я с интересом слушал письма Иннокентия Михайловича (правда, очень редкие) о работе и жизни, о маленьком сыне Филиппе. Тогда же увидел и фотографию мальчика.

Конечно, в ту пору я уже знал и любил  актёра Иннокентия Смоктуновского ( бывшего Смоктуновича). Любил его Фарбера из фильма «Солдаты» снятого по роману Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» в 1956-м году. Михаил Ромм дал ему одну из главных ролей в «Девяти днях одного года». Смоктуновский оправдал надежды. После Гамлета (1964) стал знаменит не только в стране – в мире. Потрясающе исполнил роль совсем другого плана – Деточкина в «Берегись автомобиля».

Зимой 69-го в Татьяновку привезли «Степень риска», фильм по повести писателя-хирурга Н.Амосова. Я уже прочёл в журнале «Советский экран», что снимались там Борис Ливанов и Иннокентий Смоктуновский. Вечером  рванул в клуб. Мне хотелось увидеть не только кино, но и реакцию зрительного зала на игру земляка. Для тех, кто не видел фильма, скажу, что хирургу (Ливанову) необходимо, чтобы пациент (Смоктуновский) перед операцией обрел любовь к жизни и крепость духа, а тот растерян – рефлектирует и впадает в уныние. Задача хирурга – сделать больного своим союзником. И ему это удается. Когда зажегся свет, никто не воскликнул «Знай наших!» или что-нибудь в этом роде. Односельчане помаленьку расходились по домам. И тогда я сам спросил у тех, кто еще задержался, разговаривая с Федором Ивановичем:

– Ну, и как земляк сыграл?

– Да ну его! – досадливо отмахнулся один из них. – Труса какого-то изобразил, смотреть противно.

Его молчаливо поддержали. По сути, это была высокая оценка.   

В семьдесят первом, в апреле, Иннокентий Смоктуновский приехал в Томск в составе большой команды. Тогда во Дворце спорта проходило такое представление, где актеры как бы сходили с экрана и общались со зрителями живьем.

Мне к тому времени удалось восстановиться в университете, соседи по комнате  общежития, конечно, знали, где я в пору исключения работал. И вот один из них, Валера, стал настойчиво предлагать мне пойти и познакомиться с артистом. Я страшно робел. После «Гамлета» он был для меня гением, небожителем. Я решительно отказывался. Тем не менее Валера меня укатал.

 Смоктуновского поселили в гостинице «Сибирь». Времена тогда были иные – нам спроста указали номер. Мы  постучали. Знакомый голос с хрипотцой, а  вернее трещинкой, предложил войти. Мы вошли. Понятно, я потерял дар речи. Валера все объяснял, рассказывал о себе, обо мне. Иннокентий Михайлович пытался меня расспрашивать о родине, но нелады с языком у меня, к сожалению, продолжались. Мы принесли с собой какой-то немецкий альбом, Валера попросил надписать: «Для меня, жены и нашего маленького». «А кто маленький – девочка, мальчик?» – поинтересовался Иннокентий Михайлович. «Он пока не родился», – простодушно ответил Валера. И артист надписал что-то вроде «Валере, Наденьке и их будущему ребенку».

Когда мы покидали номер, Иннокентий Михайлович придержал меня в дверях:

– Володя, вы приходите утром, часиков в десять, если сможете. Поговорим.

 Большую часть ночи я провел без сна. Лежал, глядя в потолок, слушая ровное дыхание спящих товарищей. Под утро немного придремал, а в десять стучал в дверь гостиничного номера. Он спросил, кто это, я ответил. Он открыл дверь. На голой груди актера я увидел нательный крестик.

Вскоре он вышел из ванной – бодрый, живой, приветливый. Не было тогда в нем вальяжности, лености и некоторой нарочитости. Все это появилось позднее. Как-то удалось ему меня растормозить, и у нас завязался разговор о деревне Татьяновке. Он спрашивал о том, что помнилось с детства: об окрестностях, о большой гари, о мельнице, о речке Шегарке, о деревне Муре (с ударением на последний слог), о брате, конечно. Могу свидетельствовать: во всем этом был интерес подлинный, натуральный. Он подвинул мне блюдо с апельсинами.

–  А что, в Томске с этим свободно? Начальники ваши меня угостили, а я вот – вас. Давайте, давайте...

Хозяин отозвался на стук в дверь, и в номере  появился один из активистов нашего университетского киноклуба. Он оторопел, увидев меня, достаточно по-свойски  поедающего апельсин. Иннокентий Михайлович предложил  ему присоединиться. Но Вася решительно отказался и объяснил цель визита. В Доме ученых решили показать «Чайковского», просят выступить перед сеансом. Смоктуновский согласился и уже у порога вручил-таки Васе апельсин в подарок.

В эти дни мы виделись еще не раз. Однажды дошли с ним, неузнанным,  до Петропавловской церкви. Он только кепочку поглубже надвинул. Один встречный человек неглупого вида, правда, остановился, смотрел нам вслед, но никаких шагов не предпринял. В гостинице, когда пили чай, Иннокентий Михайлович спросил, есть ли среди моих знакомых стариков такие, кто может расстаться с иконами, продать, сказал, что готов хорошо заплатить. «Куда мне написать, если что-то получится?»- спросил я. Он вынул из большого блокнота фотографию, это был кадр из «Гамлета» и черкнул на обороте свой тогда еще ленинградский адрес. Я стал заверять его, что пустяками не отвлеку, местожительство его никому не открою. Он ласково остановил: «Да я знаю, знаю».

Однажды у гостиницы он раздавал автографы, один парень подсунул ему заводской пропуск. Смоктуновский спросил: «А с работы не погонят?», но расписался. Мой товарищ Виктор протянул ему книгу «Миллионы, миллионы японцев». Актер на секунду задумался и приписал к названию на титульном листе «... и еще один. И. Смоктуновский». Вечером в холле гостиницы он отвел меня в сторону.

– Вот что, Володя, мне предлагают устроить поездку на родину.

Была распутица, на Томи прошел лед, но переправы еще не было, а Обь вообще не тронулась. Предупреждая мой вопрос, он продолжил:

– Предлагают полететь на вертолете. Что вы об этом думаете?

Конечно, я сказал, что это замечательно.

– А не слишком  ли это шикарно? Как-то по-барски?

– Да что вы! – энергично запротестовал я. – У нас же тут север, нефть, тут к этому отношение другое. Летают на охоту, рыбалку...

Убеждал я его вполне искренне, но в глубине души был с ним согласен.

Все-таки он отказался тогда от полета в деревню и побывал здесь только в 85-м во время гастролей МХАТа в Томске.

Это был год его шестидесятилетия.

Как мне жаль, что не оказался я тем летним днем в Татьяновке. Как было бы интересно увидеть его встречу с братом, с дедом Федором.  И  понимаю, что тогда увидел бы всех их последний раз. Потому что тропы-дороги с той поры моего учительства все как-то пролегали мимо этой деревни.

...В августе 94-го, вскоре после известия о смерти Иннокентия Михайловича, на его родину отправилась  телевизионная группа снять сюжет. Прихватили и меня.

Августовский день стоял во всей красе. Трещали кузнечики в кладбищенской траве, когда мы со вдовою  Александра Смоктуновича –  Анной Романовной –  подошли к могиле её мужа. Потом прошли к месту, где когда-то, до колхоза, была мельница его отца. Ему это припомнили, забрали в 38-м с концами. А вот отца Иннокентия  Михайловича этот жребий миновал, его смерть нашла на фронте. Теперь не то что мельницы, следа от нее не осталось. Крапива больше человеческого роста не даёт спуститься к воде. После мельницы располагалась здесь плотина, и возле деревни стоял пруд, особенно полноводный весною. Плотина разрушилась, пруда не стало, струится хлипкий ручеек, русло зарастает травой, тальником. А когда-то, я помню, сам черпал из пруда воду, носил в баню.

Заглянул Иннокентий Михайлович в свой последний приезд и в село Маркелово (оно не так далеко от Татьяновки). Здесь живет его двоюродная сестра Мария Григорьевна.

Навестили и мы её тем августовским днём.

– Он обещался на 70 лет подъехать, – рассказывала Мария Григорьевна. – Очень ему понравилось. Так, говорит, отдохнул душой. Мы тоже были рады. По-первости немного растерялись, но он сразу повел себя просто, по-свойски. Я корову собралась доить, он ведро взял: «И я с тобой».

– Уезжал, говорил, приеду на 70 лет, – повторяет она. – Перезванивались иногда. А тут  слышим: умер Иннокентий. Теперь только на экране да по телевизору увидим, да на этих вот снимках...

Внучка Юля открыла фотоальбом, на снимках Смоктуновский в окружении родни – на пасеке, за столом... Хорошая погода, хорошее настроение. На обороте – добрые слова, набросанные размашисто, крупно: «Моим милым, дорогим...».

Я узнал этот крупный, размашистый  почерк. На книге «Кинематограф сегодня», где есть статья о «Гамлете»,  Иннокентий Михайлович тогда, в далеком 71-м,  написал: «Володя, спасибо Вам за взволнованность. Всего Вам светлого в жизни».

Видимо, за все дни общения я так и не смог укротить сердце.