Зоя Естамонова. Трудная повесть

Рейтинг:   / 2

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Лики земляков

Автор: Естамонова Зоя Николаевна

Просмотров: 2630

2013 год, Выпуск № 3

 

ТРУДНАЯ ПОВЕСТЬ

Памяти писателя и дорогого мужа

«Вел вожак журавлиную стаю

С милых мест на неведомый юг,

В камышовых озёрах оставив

Теплоту своих гнёзд и уют.

А озёра уж пенились снегом,

Многоствольный камыш жёг свинцом

И взлетевшая стая с разбега,

Горько крикнув, простилась с юнцом».

Эти строки, написанные в больнице, Геннадий передал мне с запиской и в конце ее добавил: «Что-то настроение у меня журавлиное»…

«Молодой журавль долго падал.

Крылья перебиты чёрным градом…

Рубиновые капли окропили грудь,

Воздуха родного не глотнуть».

Вот такую лирику моего Естамонова можно найти и в юношеских тетрадках, и в записных книжках, заполненных карандашом в колонии–поселении. И даже на листке из рабочего журнала в соседстве с химическими терминами вроде «окисляемость», «КУ-2 в Н-форме» вдруг встретилась беглая запись:

«Ночь усталой странницей плетется,

Ветер тучи-волосы несет».

Стихотворный ритм – музыка души. Не находя выхода, стих переливается часто в образы прозы.

По поводу книги Геннадия Естамонова с повестями «Свое место» и «Долгая зима» пришло письмо из Белоруссии от искусствоведа Тамары Анисимовой:

 «Мне так думается: конечно, Вы, Геннадий, больше поэт, чем прозаик – желание приподнять и воспеть то, что прочувствованно, что дорого. Если б Вы знали, сколько я получила удовольствия, как смеялась и плакала. Читала и гладила эту книжицу – такая она родная. Понятная… Огромное спасибо за написанное так искренне, просто и с большим сердцем…

Тот из нас, кто ценит хорошую книгу понимает, конечно, что глубина писательского мастерства сопряжена не только с одаренностью, но – в большей степени – с жизненными испытаниями на прочность духовного иммунитета.

«Ласкала жизнь меня не очень,

Трепала веткой на ветру» …

Ему, родившемуся в 1937-м, помимо всех лишений и тревог, выпавших на долю детей войны, довелось испытать немало потрясений и ударов судьбы, душевных ран, падений и взлетов.

И, словно не пытаясь вникнуть в суть того,что дается свыше – в неизбежность тех трагедий, которые становятся прологом творческого признания, он пишет, но так и не успевает завершить то, что называет «Трудной повестью».

IВ детдоме среди сосен бродит тень моя…

«Здесь я живу». Эта первая книга Геннадия Естамонова вышла в свет с добрым напутствием-послесловием писателя Геннадия Емельянова за четыре года до вступления автора в Союз писателей.

В основе повести «Благодарность за четвертый      класс», где с первой же строчки угадывается биографическая канва: «Страсть к рыбалке у меня от отца».

Суровый отец, кроткая мать, внешность героя повести, (фамилия – Артамонов), как и события жизни узнаваемы – все это явный намек на документальную основу произведения.

Правда, собственная фамилия автора уж так непроста, что ее, также, как и отчество Геннадия – Акепсимович – путали без конца.

Однажды, открывая зачетную книжку его сестры-студентки, преподаватель вуза удивился: «Естамонова? Надеюсь, вы знаете. Каким знаменитым был род ваших предков?»

В раннем возрасте Геннадий запомнил слова дедушки Алексея: «Если б не советская власть, бряцал бы ты, внук, серебряными шпорами» и еще более интересное признание: «Я за предков своих замаливал прощение у Его Величества» … Предками были, как выясняется, члены Южного общества декабристов, а дед, полковник царской армии, после 17-го года был сослан в Сибирь. Из Томской тюрьмы его освободили, поскольку старший сын Трифон воевал под началом Блюхера, а младший Акепсим потерял правую руку в боях Красной Армии под Халхин-Голом. Жена дедушки Алексея Алексеевича, Дарья Евстратьевна, училась в свое время в Петербургском институте благородных девиц.

Родня по матери – сибиряки из Томской губернии. Красавица-мать, Людмила Поспелова, добавила во внешность Геннадия экзотику татарской крови.

Из рассказов мужа я знаю о его необыкновенной привязанности к матери и неоднозначном отношении к отцу, который, страдая запоями, избивал жену и детей. «Самое лучшее, что сделал отец после смерти мамы – это сумел определить нас четверых в детский дом» …

Смерть матери была первой и мучительной душевной травмой.

Материнскую ласку он будет неосознанно искать в любой из женщин-воспитательниц Анжерского, а затем и Верхотомского детских домов. Детдомовской семье он посвятит свои первые рассказы.

Он скажет о себе: «Дед Алексей был монархистом, а я – коммунар и Советской власти благодарен всю жизнь. Дед ненавидел комиссаров, а у меня нечто подобное к нуворишам из тусовки Ельцина» …

Геннадий мечтал стать изобретателем, конструктором. Его институтские чертежи – образец чертежного искусства. И вторая мечта – с самого детства – он хотел стать капитаном. Попробовал поступать в Новосибирский речной техникум. Подвело зрение: «Я падал со скалы. Сотрясение мозга, непродолжительная, но страшная слепота... На всю жизнь я стал очкариком, а штурманы должны иметь соколиный взгляд. Предлагали мне перейти на эксплуатационное отделение, но я отказался. Ну и дурак! До сих пор каюсь. Работал бы на какой-нибудь пристани, ходил бы на рыбалку» …

Поступил питомец Верхотомского детдома в Кемеровский химико-механический техникум, «умудрившись три дня ничего не есть» … Ибо денежного пособия, выданного в детдоме, хватило совсем ненадолго. «В техникуме мне приходилось ходить по стенке, чтобы скрыть прорехи в дешевеньком костюме. Едва хватало на питание, тетради, книги» …

С особенной теплотой он будет вспоминать тренера Кузьму Петровича Мацукова: «В лыжной секции занимаешься? Я получил новые лыжные костюмы, ботинки. Ты же способный спортсмен. Бери и носи». Я согласился. Прости, государство, что не вернул долг» …

Часто полуголодный, наш студент иногда был приглашен пообедать в какую-нибудь семью однокурсника.

Вот он в гостях у Толи Ищенко.

«… Мать его смотрела на меня глазами моей матери. И втолкнула мне в руки сверток с одеждой:  «Бери, бери, – сказала она грубовато, – не думай ломаться, сами пролетарии, знаем почем фунт лиха» …

Летом он устраивался на калорийную работу старшим пионервожатым в свой родной детдом.

IIДержи дыхание, Акепсимов!

«Все началось с бутылки», – так коротко и ясно он объясняет в своей «Трудной повести» эпизод сопротивления милиции, и, как последствие хулиганского поступка – год лишения свободы. То, что произошло с ним после приятельской попойки он самокритично и с вечно присущим ему юморком, оценил, как «вырезание нарыва на теле здорового социалистического общества».

«– Ну что сидишь, как колода? – толкнул меня надзиратель.

– Колоды не сидят.

– Что–что? Разговорчики! Следующий! – он звал смачно, с расстановкой. Видно было, ему это дело нравилось…

… Меня вызвали к следователю. Молодой парень, чуть старше меня….

– Ну, соловей-разбойник, было время обдумать, обтереться среди новых товарищей?

-Гусь свинье не товарищ.

– Надо еще разобраться, кто гусь, а кто свинья. И вообще, есть ли среди вас «гуси». По-моему, нет. А попробуй сначала доказать, что ты – не свинья.

– А вы доказали?

– Докажу.

Когда формальности были закончены, он сказал: «Ну вот, теперь все. Отдаю тебя в руки народной Фемиды». Заметив мой хмурый взгляд, он дал мне закурить в последний раз. И я подумал, что и он в военные годы бегал, наверное, по терриконикам… он убедил меня, что я почти ничем не отличаюсь от тех, с которыми живу в камере. И за это ему благодарен. Разницу не выискивают, а доказывают. ..»

Представить Естамона, как называли его друзья, в новом «семействе» было не так уж трудно.

«… Мои внушительные размеры немало способствовали авторитету. И еще – бесконечные запасы анекдотов. И то, что я рассказывал ночами целые повести и романы. Дорогие мои, вы умрете со смеху, если я скажу вам, что пересказывал за неделю «Войну и мир». Пожалуй, удивился бы сам Лев Николаевич».

В колонии-поселении Геннадий подружился со сварщиком Николаем» «… Люблю, когда люди не просто хорошо работают, а работают мастерски, люблю и завидую» …

Вот уж в этом ты, Геннадий Акепсимович, вполне узнаваем. С какой любовью напишешь ты рассказ «Дядя Ваня» о детдомовском столяре Иване Антоновиче Клопове! Там, на занятиях, в столярной мастерской, ты впервые испытал уважение к мастеру и, может быть, особое удовольствие от того, что сделано собственными руками. Неслучайно в будущей повести «Свое место» появится этот простодушный русский парень Иван.

«…Я по своему разумению человек сельского складу. Я в город попал случайно, но пристроился, прижился, и хотя луга мне до сих пор снятся, но уже неярко, не травинка к травинке, а сплошной зеленью, вроде ткани какой. Бывает же ласточка-береговушка – вольная птица, а лепится в городе. Так, видно, и я…»

Иван из тех мужиков, кого называют «золотые руки», а размышляет он очень просто, куда уж проще: «Работаю на своем месте, так как работа нужна людям».

Мой Геннадий Акепсимович не брезговал никакой работой. В деревенской дачной усадьбе все делал своими руками. Строил, штукатурил, белил, чинил из подручных материалов и крышу, и забор. Он с таким азартом колол дрова, копал землю, сеял, косил траву, что в последние годы, когда все больше сдавало сердечко, стоило большого труда заставить его сделать передышку. Попить, хотя бы, сидя на крыльце, чаю вместе с постоянным другом – мохнатым шмелем, которого он прикармливал сахаром из ложечки.

Непростой работой была и любимая рыбалка. Для нее он мастерил хитроумные снасти. До сих пор все видится, как он с ювелирным изяществом разматывает своими крепкими,большими пальцами тонкие узелки на леске моей удочки.

Как-то в 90-е годы, когда надолго задерживали пенсию, он умудрялся совмещать писательский труд с работой дворника. Один из коллег-писателей удивился: «Как низко ты пал». Геннадий мог бы, наверное, ответить ему словами своего героя: «Нет плохой работы. Есть работа, сделанная плохо».

Неудивительно, что у него, не имевшего профессионального литературного образования, была заметна постоянная тяга к словарям всякого рода – от Даля и энциклопедических до специфических пособий литературоведа. Еще «в местах, не столь отдаленных» он мечтал: «Буду учиться, буду учиться». И сделал запрос в Казанский химико-технологический институт.

В 1965 году, когда он работал на заводе, корреспондент «Комсомольца Кузбасса» спросил в интервью:

– А если человек закончил институт, можно ли считать его полностью образованным?

– Век живи – век учись, – ответил Естамонов.

IIIЦех показался мне большим океанским лайнером…

Герой сериала по роману Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», который либеральные СМИ почитают таким же шедевром, как «Война и мир» Льва Толстого, явно выражая мнение автора сказал, что «человеческие объединения, их смысл определены лишь одной главной целью – завоевать людям право быть разными, особыми по-своему, по-отдельному чувствовать, думать, жить на свете».

А может быть, все-таки русские крестьяне объединялись в общины, прихожане – в соборные коллективы, рабочие – в коллективы предприятий, а нации в единство Советского государства в основном потому, что веками, генетически, впитывали предки разных народов мира ту простую истину, о которой как-то писал Некрасов в письме к Толстому: «Человек создан быть опорой другому, потому что ему самому нужна опора».

«Учеба давалась легко, весело жилось в общаговской коммуне, где все были, как и я, пролетарии и помогали друг другу как могли», – писал Геннадий в автобиографии.

Немного из страниц нашего «Семейного дневника».

7/III-61г. «Зоюшки нет дома, бродит сейчас по Сталинску, любуется вторым кузбасским городом, а я скучаю. Будет встречаться с кем-то в своей командировке, знакомиться с новыми людьми, улыбаться кому-то… Занимался чертежами, Ленька сварил суп и вымыл пол… Сейчас 12 часов, чем ты занята? Я тебе говорил, что меня избрали комсоргом цеха? Коль избрали, хочется внести что-то свое, новое и живое, а то у нас слишком много скучного. Внести новое – отдать частичку себя. Для моего характера приятнее отдавать, чем брать. Я вот для себя не могу даже добиться квартиры. Все считаю, что это будет со временем. Зато так не считает наш парторг завода Крылов. Вот и думай. Спокойной ночи, Зоюшка!»

В партию Геннадий так и не вступил. А жили мы до рождения дочери в общежитии. Но квартиру получили не только потому, что так полагалась детдомовцам. Бесплатные квартиры – известный факт советского времени.

«В 1959-м, после службы в армии пришел на завод «Карболит». Я горжусь, что был одним из тех, кто пускал первый в Союзе знаменитый цех ионообменных смол…»

В новом цехе ионитов он работал буквально с первых дней, когда еще шел монтаж оборудования: «Все аппараты руками потрогал» … Начинал слесарем, помощником аппаратчика, аппаратчиком, начальником смены, технологом, начальником цеха, заместителем главного механика. Заочно в 1965 году закончил Казанский химико-технологический институт им. Кирова.

О своем девятом цехе муж рассказывал с такой любовью, что я чуть ли не начинала сочинять стихи об этих волшебных ионообменных смолах. «Карболит» прославился тем, что этот цех был первым в Союзе крупным производством, выпускавшим исключительно ценный продукт для предприятий пищевой и фармацевтической промышленности и электростанций, а также мембраны для подводных лодок – с целью очищения воды.

Каково же было Геннадию спокойно проходить мимо новоявленного «Токема». «Гудел мой «Карболит», дышал, а теперь иду и не слышу его дыхания» …

Каждый раз в те годы я, ожидая мужа со смены, волновалась: вдруг опять затеет что-нибудь, как в то ЧП, когда в ночную смену он, надев противогаз, нырнул в колодец с ядовитыми стоками и устранил аварию с риском для жизни. Больше месяца шелушилась кожа, а он посмеивался: «Цех-то я запустил!

Был потом приказ директора – за несоблюдение техники безопасности объявить выговор, за ликвидацию аварии – премировать!

Как-то в заводской многотиражке «Химик» появились его не очень умелые, но искренние стихи:

«В день дождливый, в слякоть, в непогоду

Брел, меся как тесто, грязь,

И с мечтой служения народу

Я ушел из детства, торопясь».

Тот, кто знал Естамонова, не мог сомневаться, что «мечта служения народу» – не громкие слова. И не зря он говорил, что детдомовцы в известном смысле – социалисты. Да и коллектив завода был для него такой же родной семьей.

Сотрудничая в газетах «Химик» и «Комсомолец Кузбасса» рабкором по-родственному писал Геннадий о тех, с кем работал, о том, что комсомольцы цеха, «понимали друг друга с полуслова», что летом помогали колхозам, а в пионерском лагере рыли траншеи под водопровод. Однажды комсоргу Естамонову влетело в райкоме за то, что сорвал комсомольское собрание: «Я предложил – хватит разговоров, лучше пошли-ка собирать металлолом». Собирали и сдавали тоннами. А главное, как писал он о своих заводских друзьях, «учились понимать химические аппараты, лечить их, проникая в таинственный мир превращения молекул…»

Одним из тех, кто почувствовал постоянную тягу Геннадия к литературному творчеству, был корреспондент «Комсомольской правды» Александр Дергачев. «Как-то в то славное время фотокорреспондент Василий Кафо подарил снимок – я в цехе у автоклава. Александр Дергачев, зная, что я грешил стихами, сделал под ним шутливую подпись: «Не путай, Гена, химию с поэзией, ищи химию в поэзии, поэзию в химии».

Неисправим идеалист, в ком никакие оплеухи судьбы не отнимут детской отзывчивости, сопричастия, созвучия с людьми, миром природы и, более того, даже с обыкновенными механизмами.

«…Однажды невниманием или своим отношением обидел я одну ректификационную колонну, а их было пять. Она как занервничала, задрожала, циркнула азотной кислотой в прокладки, все кругом загадила, запеленала в коричневый цвет окисью азота, едва успел противогаз надеть. Я бегал вокруг, уговаривал, крутил вентиля, упрашивал ее успокоиться, называя всеми хорошими словами, которые приходили на ум, никогда с девушками так не разговаривал… С этого случая я был к ней особенно внимателен, называл красавицей, говорил комплименты, даже читал стихи, и она мне отвечала любовью: качественным продуктом, высокой производительностью, устойчивым режимом работы» …

Между тем, в газетах 60-х появляются первые опыты серьезной прозы. Рассказ «Альфа» был своеобразной перекличкой с есенинской «Песнью о собаке».

Не было опубликовано, осталось наброском в записной книжке эссе о том, как упал воробей в вытяжную трубу, как он носился в печном отделении, и, стукаясь о печь, разбил себе клюв.

«… Я поймал его, сунул клюв к себе в рот, а он так клюнул меня в губу, что я выпустил его. Поймал снова, напоил молоком… На улице он сидел у меня на руке и вдруг громко чирикнул, отвечая на чей-то птичий голос, вспорхнул и, слабо махая крыльями, полетел».

В рукописном варианте я нашла рассказ «Жила-была ворона». «Нелегко жилось вороне без хвоста. Представьте себе корабль без руля, лодку без весел, удочку без удилища, и вы поймете. Каждый кусок пищи давался ей в борьбе со своим страхом и неизвестностью. Шестым вороньим чувством знала, к кому можно подлететь, чтоб вместо лакомого кусочка не летели в нее палки и бутылки» …

Я бы хотела добавить: и дробь. Ведь и мне однажды в деревне чуть не угодила в голову дробь, стрелявшего по воронам дурака-огородника.

Первым серьезным откликом на наше бесчинство с природой были очерки Естамонова о малых реках – притоках Томи: «Родная сестра», «Три сестры», «Золушка-Искитимка».

Химик-профессионал, он прекрасно осознавал ответственность человека за состояние природы – загазованного воздуха и загрязняемой стоками воды. Он писал о насущной необходимости замкнутого цикла водооборота на промпредприятиях.

Но уж если для него одушевленным механизмом была цеховая ректификационная колонна, то еще более понятно другое: «Я не могу приучить себя к мысли, что речки – это не живые существа».

IVПрирода – открытый дом

«То тревожно-шумящий, то печально-таинственный… лес для нас – место игр и дом, вернее, продолжение детдома». Рос в окружении природы, «просветленный и обостренный ее красотой», а еще: «лес для нас – столовая». Березовый сок, кедровые орешки, семена сосновых шишек, луковицы саранок и кандыка, колба, дикий лук на прибрежных скалах, боярка… к этому добавлялась огородная снедь: турнепс, морковка, горох, испеченная на костре «картошка-раскартошечка» …

Да что там говорить о детдомовской детворе! Все мы, дети военных лет, искали витамины в ягодах и орешках, в молодых стеблях лопуха, июньской сурепки и даже в семенах подорожника. А те, кто породнился с природой в детстве, всю жизнь будут слышать в душе ее веселые и грустные голоса.

Рассказы и повести Геннадия Естамонова – постоянная перекличка с небом и землей, рекой и лесом, растением и птицей. И уж если его герой «душевный человек и тихий», то он – «что ива плакучая. Самолет у него летит «серой птицей», слезы бегут незаметно, как березовый сок, только соленый», вены у старушки «как перезревшие ягоды шиповника». «Радость во мне жила, как пташка в гнезде». Смерть любимой бабушки – вообще космическое событие: «не будет лета».

Мне очень близка мысль Геннадия Емельянова, когда он писал, что его «собрат по перу Естамонов пытается в своих пейзажных зарисовках проникнуть поближе к самой сути вещей». Люблю перечитывать импровизации мужа, в которых живое дыхание природы прячет непостижимую тайну ее существования.

«…Сумерки спустились на тайгу, сгустились там до темноты, и темнота медленно потекла в распадки, лощины, русло реки, наполнила их собой и стала подниматься выше, поглощая свободное пространство. Огромный звездный купол сиял надо мной. Звезды переливались, мерцали и притягивали. Подумать страшно, какая бездна пространства и времени разделяют их друг от друга и от нашей матушки Земли. А если поверить, что наша солнечная система на краю Вселенной, то я сейчас, стоя на берегу Вилюйки, одновременно нахожусь на самом краешке мироздания и, молча горюю о потерянной рыбе. Мне стало весело, и я громко рассмеялся».

Хочу сказать этому герою документальной повести «Петрушка, или Черный чекист»: мне, жене заядлого рыбака, почти не доводилось видеть его огорчений по поводу упущенной щуки или даже тайменя. Напротив, он возвращался с такой рыбалки веселый и довольный крутым поединком с «хозяином реки».

Рыбацкий азарт и любовь к реке, не исключая его несбывшейся мечты о профессии речника, подарили ему дружбу с капитанами теплохода «Заря», которые частенько гостили в нашей деревенской даче – избушке, становились героями прозы и первыми читателями очередной книги.

Состояние здоровья уже исключало работу на заводе, а тяга к перу и бумаге день ото дня не давала покоя.

Все не могу забыть, как, унося из больницы целую кипу исписанной бумаги, и, читая повесть «Долгая зима», я, профессиональный филолог, поражалась: как это может быть – на самом пике тяжелой болезни такой необычный творческий взлет, такая глубина? И все-таки в те дни, когда врачей удивляла продолжительность ремиссии Естамонова, мне была ясна ее причина: творчество. Да, это творчество, друзья!..»

Перечитываю повесть «Долгая зима». Именно в те дни, когда вышел на экраны фильм А. Пивоварова.

В этой повести Естамонова – и события гражданской войны, и трагедия коллективизации в сибирских селах.

«Раньше все было ясно, – размышляет главный герой произведения Никита Семенов: мир – народам, заводы – рабочим, земля – крестьянам. Кто не с нами, тот – враг. А сейчас мне страшно! Мне нужно смять человека, в котором я не чувствую врага. Мне он люб своим трудом, трудом мы едины. Он – это я!»

Не слишком ли злонамеренны авторы фильма, называя его «Хлеб для Сталина»? немало было среди раскулаченных невинных жертв, тружеников-середняков. Но были ведь и такие, кого в деревне называли «мироедами». В середине 60-х, работая над очерком о шахтере-красногвардейце, я еще застала в живых свидетелей тех событий в Кольчугине, нынешнем Ленинске-Кузнецком. И Геннадий помогал мне их разыскивать.

Историк – а Пивоваров считается таковым – обязан быть полностью свободным от конъюнктуры, особо объективным и ответственным за свои работы. Думаю, Геннадий, будь он жив в эти дни, скорее согласился бы с режиссером Бортко: почему оболган Сталин? Потому, что удар по Сталину – удар по советскому времени.

VПроникаешься доверием к автору

– А что вам больше нравилось: работать на химзаводе или писать рассказы?

– Если бы вы, когда вам было 12 лет, встретили себя нынешнего, как вы думаете, вы бы себя узнали?

Взрослые, пожалуй, не додумались бы задать автору вопросы, с какими обращались к нему маленькие читатели – школьники.

Для них герои рассказов о детдомовцах были такими живыми и близкими, что непременно хотелось понять, как это может автор вернуться в мир собственного, уже неблизкого детства.

«Мир многомерный» – перекликалось с детским восприятием мнение доктора филологических наук Т. Вагановой. Она писала о главном достоинстве прозы Геннадия Естамонова – способности к «сотворчеству с читателем», о том, что он создает «удивительный, доверчивый мир без авторитарности, не разъясненной до конца, недосказанной, дающей простор читательским ассоциациям» …

А я думаю, что и голос рассказчика звучит в его произведениях неслучайно. Когда он пишет, рвется не только страсть к самовыражению, сколько потребность делиться с читателями как близкими друзьями. И делает он это, беседуя о смыслах.

«Иная поэтика», – замечает Т. Ваганова... и, наконец, появляется ее еще более точное слово: «Тихая книга Геннадия Естамонова».

Как дочь фронтовиков, я, наверное, больше всего полюбила героя повести «Петрушкин год, или Черный чекист» дядьку Азата, кузнеца. Потрясает эпизод, как после выпивки он бредит видениями пережитого на фронте Великой Отечественной.

«Вдруг Азат Газизович медленно встал, вытянул руку и скомандовал» :

– Отделение, становись! Равняйсь! Смирно!

Мне стало страшно, война не отпускала этого пожилого доброго человека. У него на лице выступил пот, глаза обратились в какую-то даль. Наконец я крикнул в отчаянии:

– Сержант Хайрулин, к старшему лейтенанту!

Он медленно повернул ко мне помертвевшее, незнакомое лицо. Я схватил его за плечи, прижал к себе и взмолился:

– Азат Газизович, дорогой! Мы не на войне. Мы в деревне Дашкино, у журналиста…

Его плечи затряслись, заходили ходуном» …

Еще одна повесть заслуживает на мой взгляд особого внимания – «Дом у шахты».

Шахтерский поселок. Дом, в котором разместились семьи эвакуированных – русские, татары и немцы. «У меня пятеро друзей, есть и еще, но они школьные, а эти все домашние. – Рассказывает маленький герой Стас. – Живем мы в одном доме, вроде бы одной семьей. Сжились, сроднились роднее родных, как кусты малины на таежной гари. Нам кажется порой, что мы кровные родственники, хоть и лицами разные». Вот так в бытовых ситуациях, ненавязчиво автор создает своеобразный символ семейственности разных национальностей Советского союза.

Писатель Зинаида Чигарева думала о том же, что и я: «Повесть сильна своим интернациональным духом. Она по сути раскрывает источник той силы, благодаря которой мы победили в Великой Отечественной войне.

Так разве мог ты, Геннадий, принять либеральную мораль с ее оголтелой пропагандой индивидуализма? Невольно вспоминаешь гениальную сказку Киплинга «Маугли»: «Глупцы. Они забыли закон джунглей – каждый за себя».

VIУкрадкой плачет мое собственное детство…

В один из дней тех перестроечных «чудес», когда еще сегодня продукты можно увидеть на полках магазина, а завтра они враз исчезают волшебной силой чьей-то провокации, муж стоял в очереди за фруктами.

Он видел, как худенький пацан пытается вытянуть потихоньку несколько виноградинок, выглядывающих из-за перекладин фанерного ящика.

Через несколько минут к мальчику подходит незнакомый дяденька. Протягивает ему кулек с виноградными кистями. Мальчик нерешительно берет его, а дядька молча уходит.

Понимаю, Гена, о чем ты думал в эти минуты.

Мужественный, сильный, иногда грубоватый и непредсказуемый в поступках, Геннадий по-мужски скрывал свою ранимость и нежность. Он легко находил общий язык с детьми, любил детей, как любит и понимает их тот, кто и в зрелом возрасте хранит в себе сокровища детских открытий мира, сказочник, фантазер, поэт.

Не знаю почему, но доброта человека часто сочетается с любовью к сладкому. Геннадий был неисправимый сластена.

До конца жизни во время наших прогулок подходил к киоску с мороженым. Рассказывал анекдотическую историю о днях поступления в Новосибирский речной техникум, о том, на что он тратил свое детдомовское пособие.

«Сдав документы в приемную комиссию радостно побежал за мороженым, ведь, кажется, я никогда его не ел. Взял парочку стаканчиков, съел. Ничего не понял. Взял еще три – вкусно! Достал в общежитии кастрюлю и попросил взвесить туда. В придачу взял десять вафельных стаканчиков. Продавщица удивилась:

– Куда, мальчик, столько набираешь?

– На вокзале буду торговать.

– Там нет мороженого?

– Почему же, есть. Но я буду продавать в два раза дороже.

Шел, сдерживая смех. Минут за двадцать я управился с мороженым, закусывая вафлями».

Своими шуточками он удивлял даже тех, кто его хорошо знал, не поймешь: всерьез говорит этот сочинитель или «прикалывается», врагов мог себе наживать хохмами разного рода.

Возможно вечный юмор пополам с иронией были своеобразной самозащитой.

А судьба не шутила с ним, подбрасывая один удар за другим.

Смерть матери, гибель лучшего из детдомовских друзей, потеря нашего первого ребенка, убийство братишки Лени, смерть сестры. Зашаталась психика.

Выручала постоянная тяга к перу и бумаге. Исцеляющим счастьем было рождение дочери.

Чернобровая Таня росла похожей на отца, с тем же зарядом веселой иронии. Отец придумывал для нее сказки, колыбельную про медвежонка. В рифмовании стихов и фантазий она не отставала от нас, иллюстрируя выдумки рисунками.

Однажды после весенней прогулки в альбоме Тани появился рисунок сказочного коня, и она подарила его другу семьи, поэту Игорю Киселеву.

Ответом было посвященное ей стихотворение:

«Прилетел тот конь похоже

Из легенды, из мечты:

У него на гладкой коже

Встали синие цветы.

Нам художник открывает

Производственный секрет:

– Если в яблоках бывает
Почему в фиалках нет!»

Хорошо ли это было – воспитывать фантазеркой девочку, рожденную в 60-е годы? Впереди маячили диссидентские настроения и цинизм потребительского эгоизма. Игорь Киселев отвечает мне:

«Фары сумрак полосуют,

Корчится в дыму заря…

Так рисует – как бастует,

Ничего не говоря!»

В те годы мещанство еще не защищалось гладким словечком «гламур». В школьных тетрадках дочери можно найти сочинение о Маяковском, ненавидящим «мурло мещанина» и ее собственное размышление по поводу фонвизинского «Недоросля»: «У нас в стране, конечно, чины не покупаются за деньги, но есть еще такие люди, которые думают, что за деньги можно купить все».

Мне не хотелось, чтобы Таня выбрала гуманитарную профессию. Почему бы ей не быть, скажем, врачом?

Моя подруга-хирург рассказывала ей о своей работе, подарила ампулу с нитью для сшивания сосудов.

Но из этого общения получалось что-то совсем иное. Таня написала сочинение на тему «О добрых и гуманных людях».

«…Не только в том огромная заслуга Нины Степановны, что иной раз, спасая человека в беде, простаивает по девять часов за операционным столом. Она делает операции сказочные, которые и представить себе невозможно –операции на сосудах. Каждый день совершают она и ей подобные люди подвиги. Да, самые настоящие подвиги, спасая людям жизнь».

Можно было бы уже тогда догадаться родителям Тани: рядом растет будущая журналистка, которую благословлял поэт:

«Что ж… вдали от тех раздолий

Ты не сдайся, не спасуй» …

На прогулках Геннадий любил фотографироваться с маленькой дочкой, словно хотел, чтобы именно таким запомнила его она... Будто любовью и нежностью хотел искупить будущие травмы ее детства.

VIIДеда – он как солнышко

«– А давай заведем собаку, купим коня и будем жить в деревне…

– Катя, почему ты не спишь?

– Сон ушел.

– Куда?

– На улицу. Ты же дверь не закрыл.

– Катя, я буду спать, а ты хоть на голове ходи.

– Но я же не умею ходить на голове.

– Деда, ты сердишься, а глаза у тебя веселые.

– Деда, а почему деревня не смеется?»

Ивановская избушка стала вторым домом мужа после того, как резкий упадок здоровья привел к инвалидности. Таежный воздух, любимая рыбалка, а главное – все лето рядом еще одна любимица – внучка.

Стены нашей «однокомнатной» хаты и летней кухни, построенной из старых досок мужем и зятем, украшены рисунками Катюши. Рисовала и я, любила рисовать Таня, но Катю отличало особенное чувство цветовой гармонии, какой-то снайперский полет линии. Скорее всего проявляла себя генетическая природа: семейство Кармановых – отца и двух сыновей – известные художники.

В беглых рисунках Кати анатомия и движения коней, собак, птиц схвачены с меткостью профессионала, композиции ее фантазий, ее цветы, бабочки, рыбы, насекомые, змеи и даже птеродактили – это праздничный космос.

Богатство эмоций, гармония мироощущения присущи человеку, остаются в душе даже если он не посвятит себя искусству, но далеко не все в том, что касается проявления таланта зависит от нас самих, особенно если приходит время приоритета материальных ценностей. Радуюсь, узнавая, что недавно любители искусства отказали в открытии выставки в Санкт-Петербурге известному кощуннику Марату Гельману.

Спасибо тебе, город моей юности. Жаль, что в нынешнее время несбыточной стала моя мечта побывать с Катей в Эрмитаже и Русском музее. Но «есть еще порох в пороховницах» у тех, кто дает отпор уродам от постмодернизма.

Таежная деревня Ивановка стала своеобразным Барбизоном кузбасских живописцев. И Катюше еще удалось познакомиться с замечательным мастером кисти Виктором Зевакиным.

Бывает родственная перекличка художника и писателя.

Для Виктора Зевакина любая его картина – образ пылкой, нескрываемой любви к цинично вытесняемой цивилизацией нового типа русской деревне.

Геннадий Естамонов в своей «тихой» прозе вглядывался в тот нехитрый быт деревенской жизни, который веками растил наших предков, незаметно одаривая наши души лучшим из генетического наследия нации.

Гоша

– Подожди, картошечка, я тебе помогу…

Катя вслед за дедом выходит в огород с маленькой тяпкой... потом они будут ухаживать за огурчиками и капустой, пересаживать помидоры.

– Деда, почему ты разговариваешь с растениями? У них же нет мозгов….

Кате нравится играть со щенками, с лягушатами и большим кузнечиком, спасать их пересыхающего ручья, и переносить в речку мальков, собирать грибы в «Катиной» или «Таниной» роще, искать на берегу агаты и сердолики, но больше всего радует ее рыбалка. Тут любые слезы быстро высыхают, потому что «рыбак не должен плакать» и бабушку, приехавшую на выходные, можно удивить своим уловом. А потом я прочитаю ее запись в нашем общем деревенском дневнике: «Стали чистить тайменя, дарить соседям, жарить и солить… Эх, красоту жалко… А какой красавец был!»

С некоторых пор в рисунках Кати все чаще появляется птица с большими крыльями, летящая, вытянув ножки вперед, чтобы схватить рыбешку на воде или брошенную дедом на крышу летней кухни. «Гоша летит на обед. И на завтрак. И на ужин». В этой подписи к рисунку и в самом рисунке птицы – улыбка, с какой мы обычно говорим о ком-нибудь любимом

… Гоша. Так мы с внучкой прозвали старого коршуна, который кормился возле нас. Стоило нам отчалить от берега, как тут же над головами у нас зависал Гоша. Часто, когда мы шли к лодке, то замечали Гошу, сидящего на берегу на большом камне. Сидел он, понурив голову, совершенно неподвижно, неплотно прижав к телу крылья и, как ни странно, напоминал мне не птицу, а большого черно-серого кота. Гоша хромал, на правой лапке у него был только один коготь и большой черный нарост, похожий на чагу…. Мне кажется Гоша знал свою кличку. Когда Катя кричала: «Гоша, Гоша!» – он поднимал голову, а если его не было на камне, он тут же прилетал…

Выследил Гоша наш домик. Прилетая, садился на столб за воротами и в ожидании какой-нибудь снеди пел, напоминая своим голосом нежное ржание жеребенка. Если у нас не было рыбы, бросали на крышу летней кухни кусок колбасы, сала, сыра. Когда был голоден, брал даже варение с картошкой.

Ивановцы удивлялись причуде Естамоновых, считая Гошу одним из разбойников-ястребов... между тем, эта сильная птица не тронет ни воробья, ни сороку, когда они, беспокоясь за свое гнездо, набрасываются на него. Эти птицы (известный натуралист Брем называл их «речная скопа) занесены в Красную книгу, а на Волге, куда они улетают в начале сентября, их любят, как речных санитаров.

Через несколько лет, следуя примеру Естамонова, кое-кто из наших соседей стал также приманивать «гошей».

Гоша навещал нас не менее пятнадцати лет. В последний раз мы видели его низко пролетающим над двором. Случилось чудо: Гоша уронил в наш цветник, словно оставляя на память, писателю, свое перо. Родственников и соплеменников Гоши Геннадий прикармливал постоянно.

В июле этого года, в день, когда в городе хоронили мужа, соседка по нашей деревенской усадьбе Людмила Степановна Гагарина пекла блины к его поминкам.

Лето было жарким, как никогда. «Открыла я дверь проветрить кухню. Не может быть…» На крыльце сидел ястребок…

Невозможно придумать более непривычное, чем вплотную подлетевшую к нашему жилью птицу из семейства «речная скопа».

Более независимых и осторожных птиц трудно себе представить. Они могут садиться на дерево, камень, телеграфный столб, на секунду приземлиться в то место, где бросили рыбешку. Но сесть на крыльцо дома…

В тот же девятый, поминальный день одну из этих птиц видели также на пристегнутой к забору лодке Естамонова. Впервые за много лет он не плавал на лодке, не рыбачил, а значит, не подкармливал летающих над головой «гошей». «Где же ты, где, наш кормилец?»

Крылья перебиты черным градом…

Красное небо. Черная стая воронья над покачнувшимся куполом церкви. В дверях храма – женская фигура с воздетыми руками: Оранта, Богоматерь-заступница. «Эта перестройка навела на меня ужас, – говорил о своей картине живописец Виктор Зевакин. – Пошатнулась Русь, небо с землей смешалось. Русь закачалась. И стало мне страшно…»

1985 год. Первые проблески ожидаемых новых реформ, авторы которых обещают «социализм с человеческим лицом».

В сентябре на собрании Кузбасских писателей ответственный секретарь организации Геннадий Юров говорил в докладе о добрых новостях, в том числе о вышедшей в 83– м книге Естамонова «Здесь я живу»: «Повести объединены общим замыслом, стремлением рассказать о нравственном становлении поколения, чье детство опалено Великой Отечественной войной…»

В 86-м появится сборник повестей и рассказов «Детдомовская любовь».

В 87-м Геннадий вступает в Союз писателей зрелым мастером прозы. И в том же году в московском издательстве «Современник» выходит в свет сборник «Свое место».

После повести 96-го года «Долгая зима» пройдет пятнадцать лет. Появится последняя книга под названием одного из прежних произведений – «Дом у шахты».

В советское время любое издательство, если его устраивала рукопись автора, планировало выпуск книги, а затем выплачивало солидный гонорар.

В годы коммерческих изданий автору не до гонорара. Найти бы источник финансирования. В погоне за дешевизной тендера новая книга Геннадия Естамонова была лишена издательской опеки, и рукопись оказалась непосредственно в типографии. Книга вышла без авторского портрета. Первые экземпляры – со слепым корешком.

Новую документальную повесть книги отличает впервые появившийся в писательской манере Естамонова непривычно-резкий публицистический запал. Иронию сменил сарказм автора, категорически не принявшего «лихие девяностые», когда «Ельцин и его камарилья расстреляли Верховный Совет Российской Федерации».

Да и как было людям нашего поколения, «опаленного Великой Отечественной», принять чужеродный вирус капитализма и яд русофобии? Как смириться с нарастающей фальсификацией советской и русской истории? Как не сокрушаться, когда обучаемые в средствах СМИ наши внуки познавали исключительно негативные стороны первого в мире социалистического проекта и, еще не умея «отделить зерна от плевел»! бросались подражать обычаям и нравам США, страны, которую индийский мыслитель Вивекананда еще в XIXвеке назвал «мещанской», а Пушкин в свое время сумел разглядеть цинизм ее демократии.

Что касается отечественных либералов, о них не скажешь лучше Достоевского: «Мой либерал дошел до того, что отрицает саму Россию, то есть ненавидит свою мать».

Как же не оппонировать Чубайсу, который признавался, что не прочь бы разорвать Достоевского на части.

Геннадий иронизировал: «А я бы написал «Преступление без наказания». В его новой повести читаем: «Наш купец и открыватель капиталистического рая в России Анатолий Чубайс считает, что торговать богатствами страны надо именно тогда, когда она больна...»

Свойственные «тихой» прозе доверительные интонации Геннадия Естамонова, теплый голос рассказчика обретают предельно жесткую, несдерживаемую никакой «толерантностью» эмоциональность.

«…Включил телевизор и услышал до боли знакомый ненавистный голос; «Дорогие россияне…» Непримиримый борец с партийными привилегиями в очередной раз сулил народу великие блага, обещая лечь на рельсы, если не выполнит их… Я выключил телевизор, потому что испугался: разобью сейчас эту мычащую, довольную харю…»

Злая ирония заметна и в самом названии повести – «Торгуем все». Кстати,автор имел в виду и себя. В перестроечные годы нищеты он пытался заработать на дорогостоящие лекарства, торгуя своими книгами. Кое-кто из коллег пожимал плечами, усмехался, но для него важнее была реакция будущих читателей: «На мое громкое – «сам пишу, сам торгую!» – народ отзывался добродушно, доброжелательно: «А почему так дешево продаете?»

Продавал за бесценок и дарил, если у желающего приобрести, не было денег. Часто иной покупатель соглашался брать книгу только с условием добавки к ничтожной цене.

Мне вполне понятен заметный в первой части незавершенной повести «Химия для начинающих» налет поспешности пера. Успеть! Успеть сказать свое слово!

Сказать ему хотелось о многом. Просилась выйти к людям «Трудная повесть». Начинал писать веселые и смешные сказки для детей. Но резко надломилось здоровье.

Ощущение безнадежности при виде надвигающейся на Россию катастрофы вызвали парадоксальное состояние.

В нем, таком неукротимом, появилась странная покорность: «Как Бог даст…»

Усиленное сердечным недугом смирение убивало тот иммунитет оптимизма, который побеждал любые удары судьбы.

К золотому юбилею нашей совместной жизни ты посвятил мне последнюю книгу. А я к твоему юбилею принесла только цветы на могилу.

Недавно на листочке календаря прочла, что мой день рождения совпадает с днем Святого Преподобного Геннадия. Мы и не знали, что шли навстречу друг другу по Божьей воле.

Теперь, когда ты ушел навсегда, для меня есть только одно утешение: ты оставил всем нам – родным, близким и незнакомым людям свое сердце и дыхание в книгах.

Ни рок судьбы, ни тяжкие вызовы времени не способны заглушить твой голос. Читатели слышат тебя: «Моя книга – не детектив. В ней нет захватывающих историй, убийств, погони, гениальных сыщиков, добрых грабителей, щедрых воров в законе. В ней – жизнь.

Герои мои похожи на вас. Они любят работу, страдают, делают ошибки, сидят в тюрьме, воспитывают детей. Они совсем обыкновенные, но они думают о смысле жизни, размышляют о добре и зле, мечтают о хороших делах…»

г. Кемерово,

октябрь, 2012 г.