Татьяна Твердохлебова. Рассказы

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Литературная студия

Автор: Татьяна Твердохлебова

Просмотров: 1904

2008 год, Выпуск № 1

« Вам что, заняться нечем?»

     Концерт областного симфонического оркестра отменили. Наверно, заболел кто-то из солистов. А может быть, сам дирижер. Хотелось немедленно позвонить подруге Ленке, которая  пригласила меня на концерт, и сказать ей пару ласковых. Перед кассой она, в отличие от меня,  не торчала. Из чего логически следовало: «знала и не сказала». Но мобильник я оставила дома, чтобы не раздражать его незатейливыми мелодиями слух пришедших насладиться Вечным искусством.
     Почему-то сдающих билеты было всего двое. Я и высокий импозантный мужчина зрелых лет в черных дубленке и шапке. Возможно, только мы вдвоем не слышали объявлений по радио и не читали «бегущую строку». Или, напротив, в нашем захолустном городке не оказалось достаточного количества меломанов, чтобы возле кассы создать сейчас толпу из лиц, скорбящих по поводу отмены концерта. Может, нас таких было всего двое во всем городе. Впрочем, нет. Как минимум, была еще подлая Ленка.
     Посокрушавшись о несбывшихся надеждах, я вздохнула и положила две сотенные бумажки в карман дубленки. «Целее будут», –  высказалась моя меркантильность. Вместе со своей меркантильностью и двумя сотнями в кармане я выставила себя за дверь местного очага культуры.
     В февральском воздухе витало предчувствие весны. Озорно светили лучи солнца в ярко-голубом небе. Снег, размечтавшись, слегка подтаял. Черные деревья повлажнели в ожидании новой встречи с чудом. С Ленкой ругаться расхотелось.
     Он стоял чуть поодаль от крыльца и ждал, когда я пройду мимо.
      – Простите, мы с Вами оказались друзьями по несчастью. Разрешите Вас проводить?
     Я флегматично пожала плечом. Проводите, мол, делов-то.
       – Петухов. Николай Иванович. Можно просто Николай, – представился «друг по несчастью».
      Мне подумалось, что он похож на этот февральский день – то же сочетание цветов. На фоне черной шапки контрастно выделялись волосы цвета подтаявшего снега. В голубых глазах светились озорные искорки.
      И еще подумалось, что фамилии распределяются в этом мире как-то несправедливо. У меня есть знакомый предприниматель. Ростом он ниже среднего, с развитой грудной клеткой и короткими ногами. Глаза у него круглые, нос тонкий и длинный, а голос громкий и пронзительный. В общем, петух самый настоящий. Причем, он периодически распускает перья перед противоположным полом, хлопает крыльями, пытаясь подняться над обыденностью, и кукарекает о своих бесконечных победах над конкурентами. А фамилия у него, между тем, Молчанов.
     Николай же походил на крупного красивого зверя, с мягкой кошачьей походкой. Скорее барса. И, наверно, даже снежного, потому что был седым.          
      – Ирина Валерьевна, простите, – обратился ко мне «Петухов-Барсов».  –  Вы серьезно увлечены классической музыкой?
      – Пожалуй, – неохотно вступила я в разговор.
      – А кто Ваш любимый композитор? – продолжал любопытствовать новый знакомый.
       – Наверное, Чайковский, – задумчиво ответила я.
      – Чайковский?! – удивился он, как будто я сказала какую-то чушь. – А я люблю Баха, Бетховена. Чайковский – это, по-моему…
      – «Сопли, размазанные по стеклу»? – подсказала я. – Так говорил один студент, когда нам было по двадцать. Мы с ним тогда спорили до хрипоты. Сейчас я понимаю, что мужчине не может нравиться музыка Чайковского. Слишком она нежна для ушей, привыкших к звукам военных маршей.
      – Я работаю в городской администрации, – отмежевался он от армии.
      –  Все равно. Вы – мужчина.
      – Чайковский тоже был мужчиной!
      – Но тонко чувствующим, почти по-женски… А, вот и остановка! – попыталась поставить я точку в нашем разговоре.
     Однако мой новый знакомый явно рассчитывал на продолжение интеллектуальной беседы.
      – Я живу здесь, – он показал рукой в сторону пятиэтажного дома через дорогу. – Может, посидим за бутылочкой хорошего вина? Кинзмараули Вас устроит?
      – Вино  не пью! – попыталась отказаться, по-хорошему, я.
      – Коньяк? Может, «Наполеон»?
     Поскольку я молчала, вежливо улыбаясь, Николай продолжил:
      – Понимаете, Ирина, я сочиняю песни. И мне некому их показать, кроме друзей. Они, конечно, восхищаются, но я им не верю. У них и слуха-то нет.  А с музыкальной школой я распрощался, страшно сказать, более сорока лет назад! И, вообще, вышел уже из школьного возраста.
      – Считаете, детский сад Вам подойдет больше? – ухмыльнулась я.
     Петухов обиделся и, вправду, стал походить на мальчика. Только поседевшего.
      – Я работаю в детсаду, – пояснила я. – Музыкальный работник. Приходите, буду рада, – и протянула руку на прощанье.
      – Ирочка, я Вас умоляю! Пойдемте ко мне! – нежно попросил доморощенный композитор и осторожно поцеловал мою руку выше перчатки.
     «Жену к детям отправил, а сам бабу снимает», – догадалась я.
     Он был красив и обходителен. И моя подруга Ленка непременно сказала
бы, что я – дура, после моих слов:
      – Извините, Николай Иванович, но к незнакомым мужчинам  в гости я не
хожу!
      – Почему к незнакомым? Я же представился, – напомнил он. – Петухов. Меня полгорода знает!
      – Вероятно, я – из другой половины, – пожала плечами я.
      – Вы, наверно, думаете, что я могу сделать Вам что-то плохое? – заподозрил Николай.
      – Думаю, – не без жестокости подтвердила я.
      – Ну, хотите, паспорт покажу? – расстроено предложил новый знакомый.
      – А на последней странице там стоит штамп «не маньяк»? – ехидно поинтересовалась я. И после короткой паузы предложила: – Приходите ко мне на работу. Детский сад № 16, любой день с 13 до 15.
     И я вошла в автобус, махнув на прощание перчаткой…   
     Через пару дней, я сидела в музыкальном зале детского сада, глядя то с тоской в потолок, то с ненавистью в спину негромко певшего и аккомпанировавшего себе  на пианино Петухова. Слова и мелодии были банальны. Что-то о разлуке и утраченном счастье. Исполнение, мягко говоря, оставляло желать лучшего.
      «Господи, – думала я обреченно, – какой идиот мог принять его в музыкальную школу?! Наверное, тогда был жуткий недобор.  По сольфеджио, по крайней мере, отметка была не выше тройки. И чувства ритма, практически, никакого». Хотелось заткнуть уши. Или подойти к гостю со спины и неожиданно громко сказать ему в ухо: «До свиданья!». Чтобы он вздрогнул и сразу же стал надевать дубленку с шапкой. А потом чтобы пошел играть свои придумки домой.
      Все-таки я позволила себя домучить. Николай Иванович, повернувшись, просиял ожиданием признания. Я приклеила улыбку к своему лицу. Он был элегантно одет: костюм-тройка, рубашка, галстук – все было подобрано в тон. Розовый цвет лица говорил о здоровом образе жизни и хорошем гемоглобине. Обаяние моего экзаменующегося почти можно было потрогать руками. И вместо того, чтобы без обиняков спросить его: «Вам что, заняться  нечем?», я сказала:
      – Ну что ж, Вы, конечно – человек, тонко и глубоко чувствующий… Но что касается песен, здесь не все однозначно. Николай, Вы слышали когда-нибудь песню «Ты – моя мелодия»? Возвышенно, пронзительно! Я считаю, это тот образец, к которому нужно стремиться. Потом Ваш вокал… По сольфеджио у Вас…
      – Была тройка, – продолжил Петухов. – Знаете, когда моя родительница  заговаривала  о дополнительных занятиях по сольфеджио с педагогом, та намекала на свою загруженность и на то, что у нас – огород и свиньи. А у нее только талант. Мама намеки понимала, но ничего не могла поделать со своей принципиальностью. Говорила: «За то, что учителя учат, им государство платит». Потому я, наверно, остался недообразованным.
     «Ну, ты, похоже, не в маму, – подумала я. – С первого дня знакомства взятку спиртным предлагал».
      Потом сочувственно покивала и произнесла:
      – И еще. Вот здесь и здесь у Вас просто «в траве сидел кузнечик». Так банально!
      – Ну, как «кузнечик»?! Ну, почему банально?! – горячился подвергнутый критике Николай Иванович. – Давайте я Вам сыграю это место!
     И он кинулся к пианино.
     «Боже, только не это!» – взмолилась я мысленно и вежливо, но твердо сказала:
      – Боюсь, Николай, я не смогу Вам всего объяснить. Может быть, Вам, в самом деле, стоит обратиться к педагогам по сольфеджио и композиции? Или попробовать самостоятельно восстановить в памяти знания по учебникам?
      –  Вы не могли бы помочь мне в этих занятиях? – тихо попросил Петухов.
      – Думаю, ничего не выйдет! – решительно объявила я.
      – И мы с Вами больше не увидимся? – опечалился неудачливый композитор. – Может, Ирочка, осчастливите меня, все-таки, своим визитом? Поговорим о музыке.
      – Извините, я очень много работаю! И у меня дочь-подросток…
      – И… муж, наверное?.. Вы замужем, Ирина?
      – Да… да. И муж тоже… – пробормотала я.
     Он оделся и грустно поцеловал мне руку в запястье, как раз в тот момент, когда в музыкальный зал влетала Ленка. Петухов попрощался, задумчиво глядя перед собой.
      – Я чаю к тебе попить, пока эти юные террористы спят! Ну, ты подумай,  День защиты детей есть! А когда уже, интересно, будет День защиты взрослых?! – возмущалась моя подруга, воспитательница Немова (тоже парадокс с фамилией) Елена.
      – Колобок твой опять чего натворил? – включилась я.               
      – В могилу он меня сведет, этот Колобок! – подтвердила Ленка. – А это кто? – кивнула она в сторону уходящего Петухова.
      – Поклонник, – коротко ответила я.
      – А что такой потерянный? Ты что, отшила его?! Такого мужика?! – изумилась подруга. – Ну, ты и дура, Ирка! Где ты его взяла, кстати?
      – Ты, почему меня не предупредила, что концерт отменили? – вместо ответа припомнила я ей обиду. – Я вырядилась, как идиотка.
      – Здрасьте! – обиделась в свою очередь Ленка. – Я звонила. У Аньки своей спроси! Ну, – вернула она разговор в прежнее русло, – так чем он тебе не хорош?
      – Он – старый! – отмахнулась я.
     – Ну, знаешь, ты – тоже не девочка! Разницей в возрасте лет в 15 уже никого не удивишь.
      – Он, наверняка, женат!
      – Спрашивала?
      – И так видно. Ухоженный. Чувствуется женская рука.
      – Вообще-то, жена – не стенка! – продолжала подстрекательница. – Ой, Ирка-а, я от тебя дурею! Одинокая красивая баба. Порядочный мужчина делает ей неприличное предложение. А она?!  Господи, да если бы мне такие глаза и такую фигуру, как у тебя! Все мужики были бы мои!
     Ленка закатила свои маленькие глазки к потолку, и стала походить на мечтательную бегемотиху.
      – Хочешь, забирай его! – щедро предложила я.
      – Ну, а фигура у кого?!
      – У меня кроме фигуры, как минимум, еще и слух есть! – заметила я.
    …Николай Иванович больше не приходил. Он исчез совсем, и даже случайные встречи – внезапные порывы ветра – не нарушали моего спокойствия…
      Прошло три года. Я перешла на работу в музыкальную школу и в марте повезла  учеников своей заболевшей приятельницы на областной конкурс. Для развития воображения и творческих ассоциаций до отъезда домой я повела ребят в музей изобразительного искусства. Выставлялись художники нашей области. Я переходила от картины к картине, не заботясь о местонахождении своих подопечных. Они были почти взрослыми и достаточно самостоятельными, чтобы не потеряться.
     В компании художников я с удивлением заметила Петухова. (Все-таки, ему больше подходила фамилия Барсов).
      – Николай Иванович, здравствуйте! – окликнула я его.
     Он узнал  и обрадовался. Здороваясь, Николай, как три года назад, элегантно склонился над моей рукой.
      – Ну, как Ваши занятия музыкой? – вежливо поинтересовалась я.
      – Никак, – слегка наклонив голову вперед и набок, ответил он. – Вы же прозрачно намекнули мне на бесперспективность дальнейших занятий.
      – Разве? Я старалась быть максимально корректной.
      – Спасибо! Я это оценил, – и Николай Иванович, взяв меня под руку, мягко повел по музейным залам. – Жаль, что Вы оказались замужем! Вы мне
тогда очень понравились, Ирина Валерьевна! Я Вам не успел сказать: я был вдовцом. За год до нашей встречи я потерял жену. Было очень тоскливо, одиноко. Потом стали приходить какие-то рифмы, мелодии. Они стали соединяться в песни. Я их играл, и боль отпускала… А Вам мои сочинения не понравились…
      – Не понравились, – подтвердила я. – Это у Вас была сублимация.
      – Сублимация?
      – Да, по Фрейду. Ну, трансформация энергии. Замена, – пояснила я.
      – Я хотел, чтобы этой заменой были Вы, Ирина! – И он знакомым движением поцеловал мою руку.
     Я хотела сказать: «Ведь еще ничего не потеряно!» Но в этот момент к Петухову подошла грузная женщина лет пятидесяти. В меру помятое временем и слегка обрюзгшее лицо светилось добротой и любовью. Его обрамляли черные, аккуратно уложенные волосы.
      – Знакомьтесь, Ирина! Евгения Либенбаум, член Союза художников, и мой руководитель по упражнениям в рисовании,  – представил Петухов. – Женечка полгода назад дала согласие стать хозяйкой в моем доме и согреть мою одинокую жизнь.
     Николай Иванович нежно поцеловал ее руку.
     Я кивнула Женечке и отвернулась к картинам на стене. Когда прозрачная пелена наконец-то освободила мои глаза, скатившись двумя каплями по щекам, я смогла разглядеть то, что находилось перед моим взором.
    Картина была написана акварелью. На переднем плане стройная девушка с выразительными серо-голубыми глазами сидела перед роялем. Она вполоборота была повернута к зрителю. Каштановые легкие волосы девушки мягко перетекали в голубизну весеннего неба. Портретного сходства не было, но я узнала. Это была… Я через плечо посмотрела на Николая. Он с улыбкой утвердительно кивнул.
      Я продолжала рассматривать картину. Небо выше девушки становилось прозрачным. Размечтавшийся  снег у ножек рояля готовился сбежать от весны талой водой. Потому что он седой и прошлогодний, а она – такая красивая! Черные деревья расцветали сине-зелеными нотками…
     Я развернулась всем телом к Николаю. Он взглядом спросил: «Ну, как?». Хотелось, глядя в его искристые глаза, ответить: «Очень рада за Вас. До глубины души тронута Вашими признаниями. И картина очень понравилась. Спасибо, Николай Иванович!». Но вместо этого я, опустив глаза, тоскливо выдохнула:
      – Господи, Вам что, заняться нечем?  
 
 

Мне невероятно повезло!

     Июньским утром меня разбудили своим стрекотом сороки. Уж не знаю, какими новостями они делились. Но я, проснувшись, вспомнила, что мне невероятно повезло: впервые за мои шестнадцать лет мне выделили путевку в санаторий союзного значения! Это потому, что моя мама работает медсестрой в районной поликлинике. И еще, потому что у меня проблемы с желчным пузырем. Оказывается, у неприятностей может быть и приятная сторона.
     Санаторий – это тебе не пионерский лагерь, где отдыхают все знакомые-перезнакомые. Какой к ним может быть интерес?! Эти ребята не интересней школьной формы, которую носишь второй год: знаешь на ней все подпалины и штопку. И точно знаешь, что на вторую ночь пацаны прибегут мазаться пастой, а ближе к концу сезона придут пугать черепом с Давыдовского кладбища. Дураки!
     Я встала и, не умываясь, принялась собирать вещи.
     Когда-то в детстве я думала, что мне вообще в жизни невероятно повезло. Ласковая мама, сильный и добрый отец, брат Колька, который бегает за мной хвостиком, в школе никаких проблем – что еще нужно человеку для счастья? Меня даже не волновала тогда моя внешность. Ну, узкие глаза, ну, широкие скулы, зато ресницы и волосы черные и густые на зависть многим русским.
     Я – по отцу шорка. Ну и экстерьер соответствующий. Экстерьер – это, кажется, про собак. Значит, ко мне это слово можно отнести с полным правом. Теперешнюю мою жизнь иначе как «собачьей» и не назовешь. Это для папы я была умница и красавица, самая любимая дочь.
     Отец брал нас с Колькой с собой в тайгу шишковать, когда мы ездили к бабушке в Эльбезу. Он гордился тем, что я умею ловко взбираться на кедр.
     – Ирка – молодец! – кричал он снизу, когда я стрясала вниз розово-фиолетовые шишки. – Тебе бы парнем родиться!
     – Ирка – молодец! – кричал папа, когда я без седла скакала на кауром жеребце. Коня по-русски звали Мальчик.
     А меня, вообще-то, зовут не Ирка, а Ираида. Красиво? Меня так назвала мама в честь своей подруги. Но я на папу за «Ирку» не обижалась. Я его очень любила и могла простить ему, наверно, все.
     Мама в Горную Шорию с нами не ездила. У ней с бабушкой какие-то напряги были. Межнациональный конфликт. Но это было даже хорошо, что мамы не было рядом. Она, наверно, в обморок упала бы, увидев меня почти на верхушке кедра.
     Сейчас, впрочем, мне кажется, стой я на краю крыши пятиэтажного дома с намерением сигануть вниз, мамаша и не пошевелилась бы. Она, наверно, посмотрела бы на меня с недоумением, как на психбольную, и перевела бы взгляд на своего обожаемого Вовочку. С Колькой та же история. Он совершенно перестал интересовать мать с появлением в ее жизни Вовки. Вовка – наш отчим. Я за глаза его так называю, а в глаза – никак. Просто «ты». «Ты есть будешь? Дай мне денег на хлеб!»
     Когда папа умер от опухоли в голове, мне было десять лет, а Колюне – семь. Мы с братом тогда вообще перестали понимать, что происходит вокруг. Было впечатление, что нас бросили одних на острове. Или как будто посреди праздника в большой комнате выключили свет. И нужно как-то все завершать на ощупь. Бабушки Чивей на похоронах не было. Она, когда узнала, что папа умер, слегла с высоким давлением. Не очень знакомые родственники на ощупь находили наши головы и гладили их с какой-то торопливой виноватостью. Маму обнимала ее подруга Ираида. А мы с Колькой стояли у гроба отца, тесно прижавшись друг к другу. Как будто наш с ним остров уменьшился до размеров двух шагов. И стоит нам шагнуть в сторону, как мы начнем тонуть в окружающем нас море.        
     Шагнуть пришлось все-таки. Мы барахтались в море под названием «жизнь», стараясь не пойти ко дну. Хотя хотелось опустить руки и не размахивать ими больше. Мать ходила с потухшим взглядом, как робот. А после работы стала прикладываться к бутылке. Колюню было жалко. Еще жальче, чем себя. Маму сначала я тоже жалела, подходила к ней сзади и обнимала за плечи. Она, не поворачивая головы, глотала стопку водки. Я поняла однажды: ей все равно, что я стою рядом, что голова сына лежит на ее коленях. Мне стало больно от этого и страшно. Я попыталась отнять у матери бутылку. Она ударила меня по лицу. Первый раз. Я ее больше не обнимала. А Колька… Колька был мне родным человеком.
     Года не прошло после папиной смерти, как в нашем доме появился Вовка.
Я спросила тогда мать: - Зачем он тебе?
     Мне казалось, что ей никто не должен быть нужен кроме нас с братом.
     – Он – молодой и красивый! – ответила мама, светясь каким-то тайным светом.
     Вовка и, вправду, был красивым: высокий, крепкий, черные блестящие волосы, зеленые бесстыжие глаза и сочные красные губы. Маленькая полненькая мать с припухшим от пьянки лицом и сеточкой морщин под глазами рядом с ним не смотрелась. Но она влюбилась в него и думала почему-то, что он ее тоже любит.
     Что такое красота? Папа говорил, что красота, так же, как и уродство – это клеймо. За божественной привлекательностью или отвратительной непохожестью на других едва различима сущность человека. Как плохое, так и хорошее. И человек с внешностью «+++» или «---» страдает оттого, что окружающие воспринимают его неадекватно. Я, честно говоря, радовалась, что не красавица. Ну, не уродка же! Зато меня всегда будут воспринимать адекватно. Я верила папе. Ведь он оканчивал институт. Папа работал горным инженером на шахте.
      А я тогда хотела стать учителем русского языка. А учусь вот на парикмахера в 72 шараге. Чтобы поскорее начать зарабатывать деньги и жить независимо от матери и отчима. Хотя и сейчас много читаю. Только раньше я читала, потому что хотела быть умной, как отец, а теперь, чтобы окунуться в чужую счастливую жизнь. Или не в счастливую, но обязательно с хорошим концом.
     Я когда-то прочитала у Заболоцкого:
     
     «Так что же есть на свете красота,
     И почему ее обожествляют люди?
     Сосуд она, в котором пустота,
     Или огонь, мерцающий в сосуде?»
    
     Вот в Вовкином «сосуде» точно горит что-то. Мне, кажется, этот огонь и привлекает мою несчастную мать. Причем гораздо сильнее, чем его красота. Огонь этот только недобрый какой-то. Отчим мне казался черным магом, который околдовал мою матушку. Всем, кроме нее, очевидно, что Вовке она нужна из-за жилплощади и возможности в любой момент выпить. Причем, не тратя свои кровные. А вовсе не потому, что он любит свою «Зинулю».
      Матерью этот наглец пользуется, а нас с Колькой ненавидит. Особенно, мне казалось сначала, за то, что мы похожи на отца.
      – У-уроды! Телегашевская порода! – шипел он на нас, если что-то его не устраивало в нашем совместном проживании.
     Теперь я понимаю, что сходство с папой ни при чем. Просто если бы нас не было, больше денег уходило бы на водку. А мы жрать просим, и одеть нас хоть плохонько, да надо. Мы с братом с приходом Вовки стали «уродами» и «придурками». Я учиться хуже стала. Как-то смысл пропал. Только читала также много. И за сочинения всегда «пять-пять».
     Я вздохнула и положила в сумку ситцевую «ночнушку».
     – Ира, при-ивет! – услышала я голосок четырехлетней Аллочки. – А я тебе картину нарисовала!
     – Привет, солнышко! Иди сюда!
     Я взяла «картину» и поцеловала сестренку.
     – У тебя изо рта плохо пахнет, – девчушка вырвалась из моих объятий.
     Я засмеялась. Аллочку я очень люблю. Несмотря на то, что она – Вовкина дочка. Глаза у нее, как у ее отца большие с длинными ресницами, а нос курносый и губы аккуратные, как у мамы. Сестра у меня ласковая и игривая, как котенок. Вот и сейчас она отбежала к двери в надежде, что я брошусь ее догонять.
      – Господи, чем от нее может пахнуть? – высказалась, появившись на пороге моей комнаты, мамаша. – Дрыхнет до одиннадцати, не мыта, не чесана.
      – От тебя с утра пораньше, небось, еще хлеще пахло! Не иначе, как перегаром, – огрызнулась я.
      – Вов, она опять дерзит! Ну, что с ней делать? – пожаловалась мать своему благоверному.
      – Ирка, ты у меня когда-нибудь получишь по первое число! Допрыгаешься, коза драная! – пригрозил тот, встав рядом с женой.
      – Ой-ей-ей! – пропела я. – И кто это меня драл? Не ты ли? Меня Ираида, между прочим, зовут. И, вообще, выйди, я неодета!
     И я захлопнула перед ними дверь.
     – Ну, сучка, ни копейки не дам тебе в твой долбаный санаторий, так и знай! – крикнул отчим из-за двери.
      – Не очень-то и надо! – проворчала я.
     Денег мне, правда, мамаша все-таки подкинула. Целых две десятки. Упасть, не встать, от такой щедрости! Впрочем, и на том спасибо. Отправила она меня на поезде с девочкой, которая тоже ехала в Трускавец по путевке, и с ее мамой. О поездке рассказывать не стану. Скажу только, что Аська оказалась скучной и пресной, как вареный минтай или манная каша. Я понять не могла, кому из них сорок лет: Валентине Николаевне или этой зануде Анастасии?
     В санатории меня поселили с Наташкой Гельман. Она жила в Казахстане, хотя ее происхождение корнями уходило в Германию. У семнадцатилетней Наташки на худощавом лице выделялись большие серые глаза с длинными ресницами. На изящном носу пестрели мелкие темно-рыжие веснушки. Губы тоже были тонкими. Да и вся эта девушка отличалась тонкостью и изяществом форм и линий. С ее прозрачностью и бледностью контрастировали огненные волосы до плеч.
     Мы с Наташкой подружились не сразу. Она сначала подумала, что я с Чукотки, и все анекдоты про чукчей заслонили от нее мою сущность. Национальность – тоже своего рода клеймо. А я приписала немке присущую их нации высокомерность. Хорошо, что первым же мероприятием в санатории оказалась литературная викторина. Наверно, не надо говорить, что я в ней победила. С этого дня соседка по комнате смотрела на меня с уважением и некоторой долей восхищения. Особенно после того, как узнала, что педагогов в моей семье нет. А Вовка, вообще, сантехник.
     А в какой момент, интересно, обратил внимание на меня Славик? Я так сразу, как только увидела его. Этот парень  был родом с Алтайского края. Наверняка, среди Славкиной родни были алтайцы, судя по его узковатым, чуть припухшим глазам. Парень был широк в кости, как и я. Только глаза у него были серо-зеленые, а кудри – каштаново-рыжие. Он не был красавцем. Потому я сразу проникла в его суть. Веселый, щедрый, хотя и хулиганистый. Анархист, в какой-то мере. Зато я точно знала, что этот парень никого не подставит. В общем, наша внешность не мешала воспринимать друг друга адекватно.
     Когда мы приехали, стоял жуткий для июня холод, сопровождаемый безнадежностью ежедневных дождей. А через неделю, как только выглянуло солнце, мы со Славкой сбежали в близлежащую деревню. Мой друг заплатил какому-то белобрысому пацану за возможность покататься на коне и стал меня учить: «Ногу поставь сюда…» Я без лишних разговоров вскочила в седло и ударила рыжего коня пятками в бока. Забытые детские восторги!.. Ветер развевал мои волосы и свистел в ушах. Я хмелела от ощущения свободы, скорости и внутреннего полета.
      – Ирка – молодец! Тебе бы парнем родиться! – услышала я сзади.
     Я ушам своим не поверила! Развернула жеребца и поскакала к парню, который неожиданно стал мне дорог. Славка смотрел с нежностью и гордостью, как будто это он только что научил меня управляться с конем. Мальчишка подхватил меня, освобождающую рыжего от своего тела, привязал жеребца к дереву и стал меня целовать. Мы упали с ним в непросохшую от вчерашнего дождя траву… И тут я расплакалась. Славка гладил меня по голове и качал, как маленькую, а я рассказывала ему все-все про нас с Колькой, папу и мамашу с отчимом.
      – Я заберу тебя оттуда! – серьезно пообещал парень.
      Он был всего на год старше меня, но говорил, как взрослый мужчина. Я верила ему.
      – Я же в этом году училище закончил. Пойду работать в автосервис. У меня там дядя. Обещал устроить, если балду пинать не буду. Поживем у матери, потом общагу дадут, – рассуждал Славик.
     Я вздохнула с всхлипом, как в детстве, когда папа, успокаивая меня, брал на руки.
      – Знаешь, Ир, я обалдел, когда увидел, как ты скачешь верхом! Как древняя женщина, – тихо сказал мой друг.
      – Ты все перепутал, – засмеялась я. – Древние женщины не скакали на конях. Они поддерживали огонь в пещере и собирали фрукты. Верховой ездой владели воительницы-амазонки.
      – Значит, ты – амазонка!
      – Шорка, – ответила я.
      – Шорочка моя, – прошептал он, целуя меня в ухо.
      – Славка, я есть хочу! – пожаловалась я.
     Славик без лишних разговоров помог мне взобраться в седло и, отвязав коня, повел его под уздцы в деревню. У того же пацана он купил молока. Мы пили его, сидя под деревом среди опавших «жерделей» (так местные жители называют абрикосы), прямо из банки, обливаясь и хохоча. А потом вернулись в Трускавец.
     Нас, конечно, потеряли. И мы сразу же нарвались на скандал. Воспитательница с медсестрой вопили, как резаные, что они все испереживались, потому что за нас отвечают, и грозились сообщить «обо всем» родителям? Что они подразумевали под словом «все»? Потом эти курицы придумали самое жуткое, на их недалекий взгляд, наказание: нас лишили участия в экскурсии во Львов. Вообще-то, я расстроилась. Заметив это, тетки как-то сразу успокоились.
     Мы проводили экскурсионный автобус с нашими товарищами завистливыми взглядами (чем вызвали очередной приступ злорадства у  «ответственных» кикимор), приехали-то мы из Тмутаракани. Но зато выяснилось, что вот сейчас до нас никому нет дела. Воспитательница уехала с группой во Львов, а медсестра занята бедолагами, тяжело переживающими в изоляторе период адаптации. Никто не заметил, что мы закрылись в Славкиной комнате. Парень шептал мне нежные глупости и целовался так, что я чуть сознание не теряла от любви. Я не то, чтобы не заметила, как мы соединились, но приняла это, как нечто естественное.
      – У тебя это с кем-то уже было? – удивился Славик.
     Я молча помотала головой, и, заглянув своими «раскосыми» глазами в мои азиатские глаза, он понял, что я не вру.
      – Я завоевал амазонку! – гордо возвестил мой любимый.
      – Шорку всего-навсего, – попыталась разочаровать его я.
      – Шорочку Ираиду, – улыбаясь, шепнул парень.
     С того дня мы прорастали друг в друга все глубже. Мир опять стал ярким, как в раннем детстве. Он, казалось, дышал любовью, как мы со Славкой. Влюбленная пчела ласково перебирала золотые кудри одуванчика. Бабочка в истоме опускала пестрые крылья на сладко-розовые губы клевера. Солнце плавилось от нежности. Яблони доверчиво тянули к нему свои ветви и подставляли круглые плоды, алея от предчувствия ласки.  Ягоды вишни наливались темным соком в ожидании чьих-то поцелуев…
     А я чувствовала во всем теле необычайную силу и красоту. Я поняла, что сказки о преображении чудовищ в прекрасных принцев и принцесс – сущая правда. Мои глаза не уставали наслаждаться летней палитрой красок. Слух ласкали птичьи напевы и шелест трав. Любая еда в столовке казалась необычайно вкусной. Я с упоением касалась своего тела в душе, ощущая под тугими струями упругость своих бедер и груди. И походка у меня стала летящей. Так Наташка говорила.
      – Ты что, спишь с ним? – спросила она.
     Мой шорский разрез глаз стал европейским.
      – У тебя глаза при виде Славки становятся, как у моей кошки Люськи, когда на нее блуд нападает, – пояснила она. – И лицо какое-то треугольное… Да делайте, что хотите! – продолжила она, перехватив мой испуганный взгляд. –  Я же вижу, что вы друг друга любите. Поженитесь?
     Я кивнула.
      – На свадьбу позовите!
      – Если она будет, – горько усмехнулась я.
     Две недели счастья! А потом поезда «Львов – Москва» и «Москва – Кемерово», скучная Аська и ее мамаша. Сутки я ревела, почти не переставая, потому что очень больно вдруг выдернуть себя из того, в кого вросла. Потом, совсем замученная расспросами занудливых Петровых, как-то присмирела.
     Мамаша меня не встречала. Колька, помогавший тащить мою сумку, объяснил, что они с Вовкой опять в запое.
      – Как ее на работе еще терпят! – удивилась я. – С кем Аллочку оставил?
      – С тетей Любой.
     Любаня – наша соседка. Ей – двадцать два, и я с ней на «ты». Хорошая девушка. И муж ее, Петька, тоже нормальный парень. Сочувствуют нам, угощают иногда. Я потому, когда поняла, что беременная, пошла советоваться к Любане. Все-таки опыт.
      – Ираида, ну ты что? Я же тебе рассказывала, как предохраняться! Забыла, что ли? – упрекнула подруга.
      – Не забыла. Просто не думала об этом.
      – Знаешь, дорогая, никогда не стоит терять головы, – наставительно сказала Люба.
      – Ну, поздно, Люб, воспитывать! Делать-то что сейчас?
      – К гинекологу идти, конечно! Я договорюсь, – пообещала женщина.
      – На аборт, Ирочка, требуется согласие родителей, – моя руки, сообщила Наталья Петровна, приятельница Любани.
      – Аборт я делать не буду, тетя Наташа! Вы матери моей не рассказывайте! – попросила я.
      – Ираида, глупостей не говори! – сказала Люба, нервно подтягивая хвост пшеничных волос, стянутый аптечной резинкой. – Тебе семнадцать только в октябре исполнится, учиться надо!
      – Славка меня к себе заберет! – с вызовом ответила я.
      – Да сопляк еще твой Славка! Это он тебя одну хотел забрать, и то теоретически. А если узнает, что ребенок должен приключиться…
      – Это его ребенок! – упорствовала я.
      – Ирочка, в любом случае я должна поставить в известность твою мать. Тем более, что мы в одной поликлинике работаем! – перебила врач-гинеколог. – Или сама скажешь?
     Я опустила голову.
     Мать узнала об этом через три дня. Я вернулась с прогулки поздно. Они с Вовкой не спали и даже были почти трезвыми.
      – Так мы уже взрослые? Мы спим с мальчиками? – встретила меня вопросом мамаша.
      – Твое какое дело? – привычно огрызнулась я.
      – Шлюха! – взорвался отчим. – Какое дело?! Мало того, что ты на нашей шее сидишь, еще и щенка твоего корми!
      – Пусть я – шлюха, зато не змея, как ты! – выкрикнула я. – Ты что, правда, думаешь, что он тебя любит? – обратилась я к матери. – Разуй глаза! Эта сволочь пользуется тобой!
      – Замолчи! – взвизгнула она.
     А отчим схватил меня за волосы и потащил в мою комнату. Он закрыл дверь и стал меня избивать. Разъяренный мужчина таскал меня за волосы и угощал кулаками. Я, боясь, что он меня покалечит, пыталась сопротивляться. Но Вовка очень сильный, он сбил меня с ног одним ударом. Падая, я стукнулась головой о батарею, и все… Что было потом, не помню.
     Очнулась я в больничной палате. На моей кровати сидела трезвая испуганно-серьезная мать. На белой тумбочке лежали яркие апельсины и половинка красного сахарного арбуза.
      – Ирочка, доченька, очнулась? Как ты? – держа меня за руку, встревожено спросила мама.
     Господи, как давно я не слышала от нее таких слов! И как же я соскучилась по своей прежней любящей мамочке! Слезы без спросу катились по моим щекам. Я сжала ее пальцы и ответила:
      – Голова болит.
      – Это ничего, доченька! Это пройдет! – обрадовано-суетливо заговорила мать. – Доктор говорит, самое главное, переломов нет, а сотрясение – это пройдет! Мы с отцом тебе арбузик купили, чтоб ты быстрее выздоравливала. Он же мочегонный, арбуз.
     На мгновение мне показалось, что она бредит. С ума сошла от страха за меня.
      – Мама, – осторожно сказала я. – С каким отцом? Папа давно умер.
      – А дядя Вова? Он же вырастил тебя, кормит, одевает, – попыталась убедить меня мамаша.
      – Мама! – изумилась я. – Ты говоришь мне это здесь, в больнице, после того, что он со мной сделал?!
      – Ира, ну, папа, конечно, погорячился! Но ты сама виновата: грубишь все время, не слушаешься. Он тебя предупреждал…     
     У меня в голове все помутилось от отвращения. Я думала, что опять вырублюсь.
      – Прекрати называть Вовку моим папой! – яростным шепотом приказала я.
      – Ирочка, какая ты дерзкая! Он нормально к тебе относился, это ты его спровоцировала! А теперь что? Его посадят, и кто вас будет кормить? Вас троих? Вам с Колькой все равно, а Аллочка отца очень любит…
      – Меня зовут Ираида! – негромко напомнила я, отворачиваясь к стене. Я не хотела, чтобы мамаша видела мое сморщенное от разочарования и утраченной надежды лицо. И я никак не могла продохнуть потому, что слезы забились мне в нос и горло.
      – Ираида! Я тебя прошу: ради меня и Аллочки, скажи следователю, что ты сама поскользнулась и ударилась головой.
     Она постояла еще мгновение и медленно пошла на выход. Когда захлопнулась дверь в палату, рыдания, наконец, вырвались наружу. Я, плохо соображая, бесконечно причитала: «Она такая же, как он! Она такая же, как он!» Хорошо, что соседка по палате гуляла по больничному двору по просьбе моей матери, а то психиатрическая помощь с ее подачи была бы мне обеспечена.
     Следователь пришел на следующий день. Он был немолод и некрасив, с помятым от частых пьянок (уж я-то в этом разбираюсь) лицом. Я не стала с ним разговаривать. Мне казалось, что он заодно с моим отчимом и мамашей, если тоже злоупотребляет. Назавтра пришла молодая женщина в короткой черной юбке. Она сочувственно заглядывала мне в лицо, заправляя свои длинные каштановые волосы за уши, и намекала на мою интимную близость с Вовкой в свете моей обнаружившейся беременности. Мне было противно. Я молчала с окаменевшим лицом, как партизанка в гестапо. Или в НКВД? (Отчим – фашист, конечно). Что-то я запуталась с этими карающими органами.
     Славка не писал. Мне казалось, он не писал бесконечно давно. Я просто с ума сходила от этого.
      – Хочешь, позвоню ему? – предложил Колька. – У меня тут десятка лишняя завалялась. Ираида, хватит реветь! – продолжил он, освобождаясь из моих объятий. – Номер лучше запиши.
     Славка примчался на ближайшем поезде после звонка моего братишки. Письма моего парень не получал. Наверное, не дошло. Он плакал у меня в палате, целуя мои синяки. Славку трясло, когда я рассказывала о своих злоключениях. И я едва отговорила его не убивать и даже не калечить Вовку. Не хватало еще, чтобы вместо отчима посадили моего любимого! Вообще, с появлением друга злые мстительные мысли куда-то спрятались. Я думала только, что Славик наконец-то рядом.
     Суда не было. Хотя Славка просто бесился от этого.
      – Ирка, эта сволочь должна сидеть! – вопил он, сжимая кулаки в бессильной ярости.
      Но я не могла. Мамаша привела в больницу Аллочку. Сестренка смотрела на меня недоверчивым взглядом затравленного зверька. Я поняла: мать напела ей, что я могу отнять у нее папочку. Я слишком хорошо знаю, что значит потерять отца. Девушке-следователю я сказала:
      – Поскользнулась, упала. Очнулась – беременность!
      – Не смешно, Ираида! – обиженно поджала губы девушка. – Я с вами, как с взрослой разговариваю!
      – Не смешно – не смейся! – сдерзила я.
     Следователь встала с моей кровати, одернула короткую юбчонку и, не удостоив меня ответом, вышла из палаты. Аргументом для Славки в моем отказе от заявления и показаний стало то, что пришлось бы задержаться  у матери на время следствия и суда.
      – Не хочу возвращаться в этот гадючник! – пояснила я. – Да и ты стесняешь Любаню с Петькой. Покупай билеты, Слав! Я только вещи соберу.
      – Думаешь, мать твоя возражать не будет?
     Мать моя старательно опускала глаза, когда я скидывала в серый чемодан свой нехитрый скарб.
      – Можно мы за моими зимними вещами позже приедем? – спросила я ее. – Тащить тяжело.
      – Конечно, доченька! – подняла на меня радостный взгляд мамаша. – Да мы сами с папой приедем, привезем их тебе. Ты адрес оставь, детка!
     Меня от этой неприкрытой радости по поводу моего отъезда и фальшивых «доченька» и «папа» опять повело. Видя побелевшие от злости Славкины губы, я срочно всунула ему чемодан и велела выйти.
      – Это зачем вы с Вовкой, интересно, приедете? – ухмыляясь, спросила я.
      – Ну, чтобы вам со Славой лишний раз не беспокоиться, – растерянно ответила мать.
      – Это зачем вы приедете? – сурово повторила я вопрос.
      – Ирочка, ну как же? С родней познакомиться, посмотреть, как вы живете, не обижают ли тебя, – суетливо-виновато зачастила та.
      – Еще только там вас не хватало, – с ненавистью выдохнула я.
      – Ира, нельзя так озлобляться! Папа же просил у тебя прощения… –медленно начала мать.
      – Ираида, – поправила ее я и достала зимние вещи.
     Внизу у такси вместе со Славиком стояли Колька с Аллочкой и моя подруга Ленка. С балкона второго этажа желала счастливого пути Любаня. Матери с Вовкой я наказала не высовываться, и мамашины слезы меня, клянусь, не тронули нисколько. Плакала она не по мне. А потому, что ей не дали изобразить из себя заботливую родительницу. Я расцеловалась с провожающими, на лицах которых отражались разные эмоции. Ленка улыбалась радостно и немножко завистливо. Папаша у подруги тоже пьет, и ей также хотелось бы «хэппи-энда» - выскочить пораньше замуж и не видеть каждый день отцовскую пьяную харю. Колька смотрел с тоской: ему еще года три, как минимум, терпеть мамашу с отчимом. Аллочка просто плакала, не скрывая своего горя. Ей хотелось, чтобы мы, по-прежнему, жили все вместе.
      – Мам! – не в силах сдержать эмоций крикнула сестренка.
     Моментально в окне третьего этажа показалась мамаша и стала отчаянно нам махать. В груди екнуло, я махнула ей в ответ. В такси я сидела грустная.
      – Тебе жалко уезжать? – удивился Славик.
      – Она просто несчастная женщина, – поделилась я с ним своим открытием. – Если бы был жив отец…
      – Послушай, Ирка, каждый сам строит свою судьбу. Ей водку в рот никто насильно не вливал, – возразил парень.
      – Меня зовут Ираида, – с внезапным раздражением поправила его я.
     Он отвернулся к окну и стал внимательно изучать пейзаж за стеклом. Я молчала. В поезде мы, конечно, помирились. Да и разве могло быть иначе, если любимый увозил меня в другую, счастливую жизнь?! А если и не очень счастливую, то обязательно с хорошим концом. Я абсолютно точно это знала. Ведь мне с ним невероятно повезло!
 
г. Юрга