Воевал Петр Трофимович Стефановский с белофиннами, с первого до последнего дня защищал блокадный Ленинград, освобождал родную землю от фашистских захватчиков. Начинал воевать

заместителем  командира артиллерийского взвода, закончил политработником в звании капитана. Был награжден тремя орденами и восемью медалями.

      Родился он на Украине, но жизнь, кроме военной поры, провёл в Сибири. На продолговатом, с крупными чертами лице выделялись широкие чёрные брови, под ними  с

каким-то потаённым чарующим блеском сверкали большие карие глаза. А на щеках пламенел

нездоровым оттенком румянец — следствие болезни печени и почек, сильно простуженных в

одной из фронтовых передряг.

      Был он человеком очень отзывчивым. Если кто-то из сотрудников по работе проговаривался о какой-то своей нужде, Стефановский обзванивал всех знакомых, сам ходил куда-то, в общем весь выкладывался в усердии помочь и был очень доволен, если ему это удавалось.

Замечу, что делал он это без малейшей дольки тщеславия, просто по доброте своего сердца.

      Иногда он вспоминал о войне. Кое-что из его рассказов я записал.

 

                                                                       ХОЛОДОК

      Бросает фашист бомбу с самолёта. Когда до слуха доходит её вой, кажется, попадёт она

именно в тебя. Жмёшься к земле всем телом, всеми клеточками его, а в том месте, куда она метит в тебя попасть — между лопаток — возникает холодок, будто кто ледышку положил

туда. Но вот бомба взрывается неподалеку, подбрасывает тебя сотрясением земли. Тишина -

нет ледышки, растаяла. Но вот опять завыла — и снова ледышка на том же самом месте...

 

                                                              НОЧНАЯ АТАКА

     Держала наша 123-я стрелковая дивизия оборону Ленинграда. Приходилось туго. Не было

горючего. Не хватало боеприпасов. И что хуже всего — жили и воевали на голодном пайке.

Враг склады продовольственные разбомбил. Ту муку, что не успела сгореть, сметали вместе с землей. Из этой смеси пекли хлеб и варили «болтушку». Понятно, что народ тощал и терял

силы.

    Занимали мы оборону на ровном поле. А фашисты — на возвышенности. Им наши позиции

были видны как на ладони. И лупили они нас почём зря, особенно донимали снайперы. Вот и

решило наше командование эту возвышенность у врага отбить. И сделать это в ночной атаке.

Потому что днём совершить такое было невозможно. Бежать большинство из нас не могли:

ноги опухли от постоянного голодания. У многих так их разнесло, что кожа лопнула, и текла

сукровица. Ползти под огнём тем более сил не было.

     И вот без единого выстрела мы пошли. Фашисты не ожидали такой дерзости. И ракеты пускать, и стрелять начали поздновато. А мы шли в штыковую с винтовками наперевес и

молчали. И падали под пулями. И даже легко раненые не могли подняться. Когда до первой линии окопов осталось метров сто, откуда и силы взялись. Ринулись мы на фрицев, и те не

выдержали нашей поистине психической атаки, дрогнули и сдали нам свои позиции.

 

                                                        И ТАК БЫВАЛО

     Разведка обнаружила сосредоточение группы вражеских танков. Горючее тягачи артполка

израсходовали. И всю ночь тяжёлые 152-миллиметровые орудия батарейцы тащили на себе.

К рассвету установили их на вероятном направлении атаки. Когда немного рассвело, танки

устремились к нашей обороне. Загрохотали выстрелы. В одно из орудий сразу же попал снаряд. Другое продолжало стрелять. Наводчик подбил несколько танков. Ему вскоре за этот бой присвоили звание Героя Советского Союза,отправили на офицерские курсы, а по окончании их — в академию. Собственно, война на этом для нашего артиллериста и закончилась.

     А наводчик другого орудия, тоже отлично знавший своё дело, погиб, не заслужив и благодарности. А ведь мог и он стать Героем. Да и ставший им что мог сделать без расчёта? Позицию выбирал командир, тащил пушку весь взвод, замковый открывал затвор, заряжающий посылал снаряд в казённик орудия, подносчик подавал ему очередной снаряд. А слава и жизнь досталась одному.

 

                                                        СМЕРТЬ НА ПОСТУ

    А сколько было в блокаде повседневного героизма, нигде и никем не отмеченного!  

Впоследствии, правда, защитники Ленинграда получили медали. Но тысячи их не дожили до

этого дня!

     Однажды с одним из бойцов пошёл я проверять боевое охранение. Привалимся к стенке

окопа, отдышимся и — дальше. Дошли мы от голода чуть ли не до последней в жизни точки.

Винтовку станешь поднимать, а она с пуд весом кажется. Дневной рацион — 125 граммов

хлеба.

     Сначала мы шли, потом пришлось ползти. Влезли в окоп к часовому. Он сидел, весь опухший от постоянного недоедания, слегка покачиваясь из стороны в сторону, и смотрел на меня отсутствующим неживым взглядом умирающего. Сидел, держа обеими руками и коленями винтовку, и она покачивалась вместе с ним.

     «Тебя надо подменить, ты совсем ослаб», - сказал я. Часовой отрицающе мотнул головой и

еле слышно (видно было, что это давалось ему с большим трудом) прошептал: « Вре...е...мя

не вы...ы...шло».

     Знал ли он, что времени жить ему осталось немного? Видимо, знал и чувствовал приближение смерти. Я оставил сопровождавшего меня нести службу в боевом охранении, а снятого с поста под силой приказа повел в тыл. У него еще хватило сил с моей помощью добраться до землянки. Но переступить её порог он уже не смог.

 

                                                            ДЕЛО СЛУЧАЯ

     Гнали мы фрицев. Я замполитом роты был и находился в одном из взводов,

преследовавшего противника. Впереди — железнодорожная насыпь. С командиром взвода

добежали до неё. Чуть высунулись, определяем, как дальше бой вести. Вдруг взводный на

край насыпи голову зачем-то положил. Смотрю — у него кровь из-подо лба течёт. Я под насыпь — шмыг, а надо мной в то же мгновение пуля — вжик. Значит — снайпер работает. Я

взводного вниз стащил, а у него дырка во лбу. А ведь снайпер сначала меня мог на мушку

взять. Да...

                                                             БРАДОБРЕЙ

    В хозяйственном взводе один  солдат парикмахером служил. По роду своего занятия больше возле штаба околачивался. А из себя — видный. И какой-нибудь замухрышка-солдатик не упускал возможности подкинуть ему  «ёршика»: «Чтобы не водилось вшей, сбрей-ка шерсть мне, брадобрей». Парикмахер, правда, вёл себя тактично, ни в словесные баталии, ни в физические действия не вступал.

   В какой-то день пришёл он в роту постричь личный состав. А роте приказ — немедленно

атаковать пункт «Н». Парикмахер пошёл в бой вместе с ротой, хотя имел право уйти в тыл.

Взял у погибшего автомат. Под сильным огнём врага рота залегла. Но тут ударили по немцам

два наших пулемёта. Командир встал, подал команду «Вперёд!», но его сразила пуля. Парикмахер находился рядом. Поднялся и с криком: «Ура! За Родину!» - бросился в атаку. За ним устремилась вся рота. Врага из пункта «Н» вышибли. А парикмахера наградили орденом

«Красная Звезда». После этого боя шуток по поводу бритья шерсти не случалось.

 

                                                 ЛЕДЯНЫЕ ИЗВАЯНИЯ

     После ранения меня назначили в политотдел дивизии. Перед началом наступления все

политработники пошли в роты и батальоны. И вот атака. Бежим через реку. А фашисты бьют

по нам снарядами. Неподалеку рвануло, и взрывной волной меня бросило в одну из выбоин. В полушубке, валенках, со всей амуницией, я и нырнул. Вынырнул и цепляюсь за кромку льда, стараюсь выбраться. Не выходит. Подумал: всё, конец. Но в другую сторону обернулся,

увидел кусок троса, вмерзшего в лёд. Дотянулся кое-как до него, выкарабкался еле-еле. А уже смеркаться стало. Добежал скорей до землянки, что у фрицев отбили. За ночь обсушился.

    Утром вышел, глянул на реку, а на ней то там, то тут, чуть не по пояс высунувшись из замерзшей воды, поблескивают наши ребята. Как ледяные изваяния. А многие, конечно, и

сразу под лёд ушли. Твардовский в «Василии Тёркине» здесь как в воду глядел.

                                           Снег шершавый, кромка льда...

                                           Кому память, кому слава,

                                           Кому тёмная вода.

                                           Ни приметы, ни следа...

 

                                                                                   

                                       БЛАГОДАРНОСТЬ  ВЕРХОВНОГО                                                                       

   Окончание войны с фашистской Германией застало меня в Москве, где в то время я учился                                                                                                                                                на Высших военно-политических курсах. В начале второй половины июня 1945 года

мы узнали, что состоится Парад Победы и что слушатели курсов примут в нём участие в

составе войск Московского гарнизона.

     Из фронтовиков, учившихся на курсах, был сформирован сводный полк. Начались тренировки. Они проходили ночью на улицах столицы. Генеральная «репетиция» состоялась на аэродроме в Тушино.

     И вот — Парад. День 24 июня выдался пасмурный. Накрапывал дождь. Но настроение у всех было восторженное: ещё бы — ведь это же великое историческое торжество, и ты его участник! О параде много написано, отсняты документальные ленты, и нет смысла что-то

повторять. Несколько дней спустя мне в числе других участников Парада Победы был вручён

отпечатанный типографским способом красиво оформленный листок:

       «Слушателю третьего артиллерийского факультета Высших Всеармейских ордена Ленина и ордена Красного Знамени военно-политических курсов Главного политического

Управления РККА капитану Стефановскому Петру Трофимовичу.

       Верховный главнокомандующий Генералиссимус Советского Союза тов. Сталин приказом от   26 июня 1945 года объявил  Вам, участнику Парада Победы 24 июня 1945

года в составе сводного полка курсов, благодарность за хорошую организованность,

слаженность и строевую выучку. Начальник курсов генерал-майор А. Ковалевский». 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Ф Р О Н Т О В И К И   В С П ОМ И Н А Ю Т

 

                                                 ВЫШКОЛИЛ ЗА  МЕСЯЦ

      «Прибыл к нам новый командир дивизии, - рассказывает Иван Яковлевич Скоморохов. -

До войны был он начальником военного училища. Зашёл в штаб, прошёл по всем отделам.

Когда явился к нам, оперативникам, мы встали «во фрунт». Он поздоровался со всеми за

ручку. Вежливый. Обходительный.

     Ушёл, а мы радуемся. Перед прежним командиром в струнку вытягивались — гроза был.

А теперь, думаем, лафа будет, не фронт, а курорт.

     На другой день несу командиру оперативную сводку. Он на ней красным карандашом

какой-то значок поставил. И ещё. И ещё! Мать честная!! Вся моя сводка стала через пять

минут красной, как спелый разрезанный арбуз. Подаёт он её мне и говорит негромко, спокойно: «Вот теперь можете отправлять донесение в штаб армии».

     Сам не свой, дрожа как осиновый лист, чего доброго отправит в штаб батальона, на передовую — несу сводку начальнику штаба дивизии. Он её только в руки взял, сразу стал малиновый лицом, как его околыш на фуражке. Но молчит, хотя и резанул меня взглядом.

Сводку-то он уже подписал. Поёрзал начальник штаба на стуле, снимает трубку:

      «Товарищ генерал, разрешите перепечатать донесение».

      В кабинете у начальника штаба тихо, и мне слышен вежливый голос:

      «Нет, зачем же? Посылайте так, как есть»

      Следующую сводку я чуть ли не языком вылизывал, да за мной начальник штаба - вторым

эшелоном. Через месяц командир нас так вышколил — лучшего штаба дивизии на всём

фронте не было!»

 

                                                   И ПРОПАЛА МАША

      Речь зашла о девушках на войне.

      «Вот о ком мало написано,  - сказал Иван Яковлевич и вздохнул. - Нам тяжело было, а им

вдвойне. А тут ещё кругом мужичьё. Да не просто так, а с напором, особенно на симпатичных и красивеньких. Из последних в нашей дивизии мало кто устоял. Да и держаться-то непросто было. Не потрафишь полковому — отправят в батальон. Оттолкнёшь батальонного - попадёшь в роту. А там наверняка смерть. А кому помирать охота? Впрочем, многим матери так и писали — беременей, дочка, поскорей, живой останешься.

       Начальником оперативного отдела штаба дивизии был Мишка Елисеев. И была в штабе

Маша-телефонистка. Десять месяцев берёг он её. Думал кончить войну, справить по-хорошему свадьбу, чтоб всё по-человечески было. Все в штабе знали эту пару. И к Маше-красавице никто не подкатывался. Но прибыл в дивизию подполковник-артиллерист. Случилась вечеринка, и пропала Маша. А до конца войны оставалось каких-то месяц-два. Запил Елисеев.

Месяц пил и был сам не свой, пока не отошёл. Хороший был мужик. А в бабах непонятного чего-то искал, сверхбабьего. Нет, бабу надо просто понимать, по-мужичьи. Тогда не будешь из-за неё пить горькую месяц или больше. А ведь Машка дрянь была. Однажды выпивали, она мне всю ногу отщипала. Перед Мишкой было неудобно, а то бы...

     К слову, командующий корпусом не мог выносить бабьего присутствия даже на телефоне. Когда он звонил куда-либо в войска, ему всегда отвечал солдат-телефонист. Наверное,

подобно Елисееву, споткнулся на какой-нибудь, с тех пор возненавидел их всех.

 

                                                     КАК В ЖИВЫХ ОСТАЛСЯ

       «Уже вовсю подмораживало, - вспоминал геологоразведчик Василий Андреевич Коваленко. - А немцы нашу роту загнали в болото. И по болоту — снарядами. Один рядом разорвался. Осколками не задело, но взрывной волной ударило сильно. Потерял сознание. Очнулся - лежу в ледяной воде. Так охолодел, что ни рукой, ни ногой двинуть не в силах. Но вскоре

немцев отогнали и давай нас, кто живой остался, из болота вытаскивать. Как колоды, погрузили в машины, повезли в медсанбат. Там тоже, как брёвна, стаскали в большую избу, уложили прямо на полу. Спирту дали каждому. Отходить стали ребята, вставать, разговаривать. И у меня кровь разогрелась. Заснул.

     Просыпаюсь — глаз не могу открыть. Всё лицо заплыло, да и сам весь распух. Руками веки раздираю, а медсестра рядом шутит: «Ишь как на передовой отъелся — как боров стал!»

     Солдат, у кого ранения, уводят или уносят, чтоб осколки у них повытаскивать. А на меня

ноль внимания. Чувствую — разнесло всего до предела. Кожа натянулась — вот-вот лопнет.

Э, думаю, надо из хаты выбираться, иначе тут загнусь. Кое-как на божий свет выполз. Поднялся. Стою, пошатываюсь. Солнце почему-то коричневым стало. А потом — чёрным. А потом вообще стало вокруг темно. Свалился на землю. Думаю, шабаш, прощай, житуха.

      На моё счастье мимо начмед проходил: «На носилки его!»

      Потащили меня санитары в операционную. Там из меня с одного бока банку жидкости

красного цвета выпустили, в другой — глюкозу влили. Может, и еще что делали, не помню.

И мне полегчало.

     Поместили, как лейтенанта, в офицерскую палату. Там уже капитан находился. У него тоже из строя почки вышли. Меня предупредили, что воду ему пить нельзя. А он сразу же:

     «Лейтенант, дай воды».

     «Тебе же нельзя».

     «Помираю. Дай напоследок глотнуть».

     Налил я ему в кружку из графина немного:

     «Только во рту пополощи. Не глотай».

     Но он глотнул. Скоро руки, ноги задёргались у него. Смотрю — готов капитан. Кричу

сестру — ни ответа, ни привета. А у самого такая слабость, что и встать не могу. Кричал,

кричал — никого. Тогда со злости взял графин и в дверь его — рраз! Прибежала медсестра:   

     «Чего графины бьёшь?!»

     «Человек помер!»

     «Человеки у нас каждый день мрут. Если по каждому графин разбивать — не в чем будет

воду в палатах держать!»

     Лежу день, два. На место капитана сразу же другого офицера положили. Он вставать не может. А у меня опять круги перед глазами. Снова дохожу до точки. Достал трофейный

пистолет, бац в потолок. В комнату просунулась сестра.

     «Вызывай врача, а то всех перестреляю!»

     Сосед стал было он на меня шуметь.

     «Замолчи! А то и в тебя пулю всажу!»

     Пришел врач, и потащили меня санитары в операционную. Ноги привязали. Няня весом

пудов в шесть села на руку, вторую санитар-верзила прижал. Стали со спины что-то откачивать. Кричу, плюю, реву благим матом. Но потом полегчало.

    После в санитарном поезде меня повезли. Перед посадкой на станции молока у торговки

купил и выпил. И опять круги перед глазами. Врач мне какой-то порошок дала. Проглотил.

Пошёл в туалет, белой мочой опорожнился. Отошли круги. Комиссовали меня после. Без

мяса, соли, на одних овощах да на крупе жил. Так этой диетой и спасся.

 

                                                 КОГДА УМИРАТЬ НЕ СТРАШНО

       Евгений Ефантьевич Иванков воевал в пехоте. Помню его, когда ему было уже под семьдесят. Небольшого роста, весь высохший, изборождённый морщинами, с перебитой осколком рукой, он обычно весело поблескивал глазами и всегда готов был стрельнуть в собеседника шуткой.   

       «Сколько лет вам?» - спрашиваю.    

       «Да пора уж на свидание с пустоглазой собираться».

       «И не страшно?»

       Он сразу посерьезнел. Помолчал.

       «Умирать всегда страшно. На фронте каждый день кругом люди гибли. Такого повидал,

что не дай Бог ещё раз увидеть. Вроде бы насмотрелся смертей под завязку. Да и сам глядел

в её очи предостаточно. А сидишь, бывало, в окопе перед атакой, и сердчишко ёкает. Вот час

остался. Вот минута. Вот команда — в атаку! И в груди что-то обрывается. Но заставляешь

себя вылезти из окопа и идти вперёд. Вот справа упал товарищ. Вот — слева. Вот, может, и ты сейчас носом клюнешь... Страшно. Но умереть в атаке — куда ни шло. А ведь многие

теряли жизнь, как говориться, ни за понюшку табаку.

        Сидим однажды на отдыхе. Баланду травим. Спиртик из фляжек потягиваем. Один лейтенант-говорун выдаёт анекдот за анекдотом. Смеёмся. А в небе бой завязался. Наш с немцем дерётся. То немец атакует, то — наш. Но мы к этому без внимания. Уж больно лейтенант складно врёт. Рассказал он очередную побасенку и к пеньку отвалился, замолчал. Сосед ему: «Давай, лейтенант, ври дальше».

       А он уже и не дышит. И только маленькая струйка из виска течёт. Осколок то был всего

ничего... Но, может быть, как раз лейтенанту и не было страшно».

 

РАЗВЕЛИ СВИНСТВО

       Заместитель редактора газеты «На боевом посту» ЗабВО Василий Агафонович Выходцев

поведал такую историю.

       «Служил я в годы войны в Забайкалье. Сидели в дотах и капонирах, пока в августе сорок

пятого года не пошли на японцев. Службу несли хорошо, а питались из рук вон плохо. И солдаты и офицеры. Для солдат командир полка организовал свиноферму. Там, понятно, начали появляться и поросята. И стали офицеры покупать их и оставлять на ферме, внося плату за кормление. Каждый из «собственников» метил своего порося краской, рисуя на нём какой-нибудь отличительный знак.

      Был поросёнок и у командира полка. Приезжает он в один из дней с начпродом на ферму, отыскал свою животину:

      «Слушай, начпрод, что это он тощее всх? Не кормят его что ли?»

      Тот отозвал солдата-свинаря в сторонку:

      «Чтоб толще всех был, не то на «палец» загремишь».

      «Пальцем» называли отдельный капонир, расположенный вдали от полкового городка.

Там два десятка солдат во главе с командиром взвода как в ссылке и даже того хуже. Ни кино,

ни радио. И постоянное боевое дежурство.

      Свинарю не надо было повторять сказанное дважды. Он всё понял с полуслова. Чтобы не

ошибиться в откорме, привязал к шее поросёнка бирку с надписью «полковник Дылдин».

       Через какое-то время заместитель командира по хозяйственной части подполковник

Дымов выговаривал начпроду: «Как же так? У Дылдина хряк жирный, а мой так себе». И появилась на ферме свинья, обозначенная как «подполковник Дымов». А вскоре бирки висели и на поросятах замполита и начальника штаба - «майор Копытин» и «капитан Пискун».

     А тут, на грех, проезжая мимо, заглянул на ферму командир дивизии, увидел бирки и ахнул: «Весь высший командный состав полка оборотился в свиней! В солдатский котёл их!»

     Через два дня солдаты пировали в столовой. Уминая свиное жаркое, сопровождали

трапезу репликами:

     «У меня кусок с салом попался. Это, пожалуй, от «Дылдина».

     «А мне тощий достался. Не иначе как от «Пискуна!»