Мое детство прошло в деревне Ново-Поветкино, в 30-ти километрах от г. Орла. Родился я в самую страдную пору – 11 августа (1929 года).

 Вот что я мог видеть из своей колыбельки, подвешенной к потолку. Самое крупное сооружение - это, конечно, печь. Она занимала много места и служила местом обитания для всего живого в доме. На печке спала постоянно бабушка и, немного повзрослев, я тоже. 

 В закутке возле печки сразу от входной двери в зимние морозы содержались новорожденные телята и ягнята.

 Так было интересно, проснувшись на теплой печи в морозное утро, обнаружить живое существо – теленка! Стоя на слабых ногах, он пытается дотянуться до того, что можно жевать. Не уследишь – и сжует, что подвернется: рубаху, полотенце... 

 На полке над закутком зимой хранился лук, а летом дозревали помидоры. В «печурках» (треугольных углублениях по бокам печки) сушились варежки, носки, портянки и другие мелкие вещи. У печной трубы в суконной тряпочке хранились вилки (чтобы не ржавели). 

 Топили печь в основном соломой. На кирпичный под (пол печи) ставили разного размера чугунные сосуды с облицованной внутренней поверхностью (чугуны) с приготовляемой пищей или водой для пойла скоту. Между ними засовывали пучки соломы. Она быстро сгорала, и приходилось непрерывно отправлять в печь все новые порции. 

 Около печи стояли кочерги и ухваты или, как их у нас называли, «рогачи». Этими рогачами подхватывали и задвигали в печь чугуны. Был ещё «каток», деревянный цилиндр, который подкладывали под рукоятку ухвата, чтобы перемещать тяжелые чугуны. Печь долго сохраняла тепло. Летом ее топили очень рано, причем пища сохранялась теплой до позднего вечера.

 Целым событием была выпечка хлеба. От предыдущей выпечки в глиняном кувшине сохранялась опара. Мать и бабушка время от времени нюхали ее, определяя качество. Из ржаной муки в деже (низкой деревянной кадке) заводилось тесто, мука с закваской-опарой тщательно вымешивалась руками. Дежа закрывалась холстиной и шубой, перевязывалась веревкой и оставлялась до утра в теплом месте. Слышалось, как пыхтит, бродя, тесто. 

 Печь для выпечки хлеба очень жарко топили дровами. Под тщательно выметали и на широкой деревянной лопате, обсыпанной отрубями, сажали большие колобки, штук шесть. Иногда под них подкладывали листы капусты. Через определенное время огромные (по 3-5 кг) ковриги вынимали, укладывали на лавку и укрывали рушником. Какой аромат стоял в избе! Одной выпечки хватало недели на две. 

 А какой вкус у свежего (да и черствого) хлеба, особенно горбушки, натертой чесноком и посыпанной крупной солью! С таким куском бегали мы, ребятишки, встречать стадо, угощая им своих коров. Правда, родители нас за это ругали. Есть полагалось дома. 

 Настоящим лакомством считался белый, пшеничный, хлеб, который отец изредка привозил из города. Хлеб белый, полубелый, пеклеванный, сайки, крендели, баранки – просто объедение с молоком.

 Справа от печи стояла кровать родителей, а через узкий проход, уже у наружной стены - кровать, на которой спала моя старшая сестра Нина. 

 Большое место в избе занимала «грубка». Это отопительная печь, названная, как я совсем недавно узнал, по имени немецкого инженера Грубера. Облицованная белым кафелем, она выглядела очень нарядно. Топили ее тоже в основном соломой. Сидя зимой у этой теплой печки, я слушал редкие рассказы отца о войне, о знаменитом брусиловском прорыве, о Буденном, Ворошилове и Щаденко, которых он видел, когда служил в Первой Конной армии.

 Грубка делила избу на две части. Место от входной двери до нее считалось кухней. Там стол под окном, ведро с водой у самого порога и лохань или таз. Над лоханью умывались, поливая на руки из ковшика или кружки. В углу на полке сиял самовар, который к праздникам бабушка чистила до зеркального блеска суконкой с кирпичной пылью.

 Больше всего пространства приходилось на горницу с двумя окнами. В «красном углу» висела икона в окладе, кажется, Богородица. Перед иконой зажигалась синяя лампадка. Бабушка перед едой и перед сном всегда молилась.

 Вдоль стен стояли широкие лавки. И здесь же обеденный стол, покрытый клеенкой, над ним была подвешена семилинейная керосиновая лампа. При ее ярком (как тогда казалось) свете долгими зимними вечерами дети готовили уроки, а взрослые занимались рукоделием. 

 Зажигание лампы составляло целый ритуал. Делал это обычно отец. Он встряхивал емкость, проверяя наличие керосина. Тщательно чистил, тер бумагой закопченное стекло («пузырь», по-нашему), настраивал яркость свечения. Если ждали кого-то поздно, то лампу не гасили, а уменьшали свет. 

 Пол у нас был деревянный, но не крашеный, шишковатый из-за сучков. Подметали его веником из полыни, а к праздникам скребли большим ножом - «косарем» (им еще и лучины щепали для разжигания самовара). 

 Кроме лавок, мы имели несколько табуреток. Любимым моим занятием было делать из табуреток поезд и возить его по полу. Мать, всегда больная, слабым голосом просила меня не шуметь. А я страдал от скуки. Ведь я последний в семье, разрыв в возрасте с Ниной больше пяти лет. Вот и искал себе развлечения. 

 Очень большой интерес вызывал у меня буфет, где хранилась чайная посуда, сахар, чай в красивых жестяных баночках. А больше всего меня влек фруктовый чай. От него можно было незаметно отламывать кусочки и наслаждаться вкусом сухих груш, слив, малины.

 Интриговал меня и сундук, в котором хранились таинственные предметы - цветы из воска, украшения к свадебной фате, бисер, стеклярус, сережки. Все это лежало в специальном боковом ящичке. А на дне сундука - какие-то атласные и бархатные вещи, вышитые полотенца (рушники). Крышка, оклеенная изнутри картинками из журнала «Нива», захватывала воображение. Особенно мне запомнились изображенные типы народов, населяющих Россию. Сами названия казались мне странными: черемисы, вотяки, мордва. 

 У окна, что смотрело прямо на восток, висел отрывной календарь. Отец всегда проверял время восхода солнца по календарю и тут же поправлял время, переводя стрелки на часах-ходиках, тикавших рядом на стене. На циферблате радовала глаз красивая картинка с деревенским пейзажем. 

 Часы в случае поломки чинила мать. Она мыла весь механизм в керосине, для регулирования хода подвешивала к гирьке разные предметы (чаще всего это были ножницы).

 Другая стена, южная, предназначалась для семейных фотографий, в рамочках, под стеклом. На одной из них я с отцом и матерью в возрасте семи лет, когда впервые ездил в Орел, где мы и сфотографировались.

 Стены избы и даже потолок были оклеены газетами. Читать я научился лежа на печи по заголовкам «Известий» и «Пионерской правды». Запомнилась фотография М. Горького в гробу и членов Политбюро в почетном карауле. 

 Книг у нас скопилось немало. Отец привез после демобилизации из 1-ой Конной армии целый мешок. Подшивки журнала «Нива» за годы Первой мировой войны, тома «Войны и мира» Л. Толстого в кожаных переплетах с золотым тиснением… «Тихий дон» М. Шолохова мы приобрели позднее. Жуткое впечатление произвел на меня эпизод казни подтелковцев в романе. 

 Читал я и Гоголя. Сидя вечером, в сумерках с «Вием», я от страха выбежал дочитывать повесть на улицу. 

 Газет в нашей семье выписывали много: «Известия», «Социалистическое земледелие», «Пионерская правда», «Орловская правда», районная газета…

 Чем же занимались обитатели дома? Летом, конечно, работой в поле и в огороде. А зимой мать, бабушка, сестра Нина сидели за рукоделием. Пряли на деревянной прялке нити (пряжу) из овечьей шерсти («волны», как называли у нас). Мне нравилось крутить колесо прялки, за что меня нередко наказывали, так как я мешал работать. Из шерстяных ниток вязали варежки, носки, а из тонкой пряжи – шали. Из пеньки тоже пряли нити. Из этих толстых нитей вязали «карпетки». Это такие легкие чуни или тапочки для ношения летом. Отец из пеньки делал веревки разной толщины в зависимости от потребностей. 

 Не последнюю роль в нашем крестьянском быте играл и ткацкий станок. На моей памяти его монтировали из хранившихся на чердаке деталей. Он занимал большую часть горницы. На нем в мою пору ткали дорожки для пола, а раньше полотна для полотенец, скатертей, нижнего белья и т.д. И мне приходилось донашивать домотканые штаны, ходить в школу с домотканой сумкой. 

 Наша семья считалась обеспеченной. А как же! Только мы в деревне владели патефоном и никто в семье не носил лапти или чуни. Все ходили в валенках, и подшитых и с галошами. Все носили овчинные шубы. 

 Выделывал овчины отец. Он обрабатывали их чем-то очень кислым (квасцами), скоблил с помощью специального крюка. Шили шубы для семьи у нас дома. Приглашали скорняка, и он строчил на нашей швейной машине «Зингер».

 Я, самый младший, донашивал одежду старших. Когда я однажды в пальто не по росту явился на колхозный ток и стал размахивать длинными рукавами, кто-то из мужиков воскликнул: « Вот петух латынский явился!». Почему именно «латынский», не знаю, но прозвище надолго пристало ко мне.

 Питалась семья скромно. Обычно на первое подавались суп картофельный или щи с «затолочкой». Это значит, что в супе (или щах) варилось мясо. Оно отделялось от костей, тщательно измельчалось (толклось) и вновь возвращалось в общую емкость. Таким образом, каждый получал в свою чашку небольшую порцию мяса. 

 Сливочное масло ели не каждый день. Я лакомился маслом в награду за труд. Оно сбивалось из сметаны в глиняной кринке. Горловина затыкалась пробкой из чистой холстинки, и на колене кринка долго встряхивалась. По звуку определяли, что масло сбилось в комок. Ну, а награда была в том, что толстым слоем масла намазывался кусок хлеба. Очень вкусно! 

 Летом делали окрошку. На второе часто готовили картофельную запеканку: толченую картошку на сковороде, сверху обмазанную яйцом и запеченную в горячей печи. 

 Помню гречневую кашу с молоком. И еще кулеш из пшена. Только по праздникам варили холодец. В сенях зимой стоял ящик с соленой хамсой («камсой», говорили у нас). Оказывается, камса вполне литературное слово, а вот то, что модные ныне анчоусы и камса-хамса одно и то же, я узнал совсем недавно. Это было лакомством для нас, особенно для Нины. Она могла есть эту камсу и после чая. 

 Не помню, чтобы часто появлялись на столе яйца, кроме, конечно, Пасхи. Вот когда я болел, меня лакомили гоголем-моголем: яйцом всмятку с молоком. 

 До войны я не имел понятия о сыре, колбасе, шоколаде. До сих пор помню, какое удовольствие доставляли конфеты-подушечки с начинкой из джема. Их долго сосешь, а потом языком извлекаешь из серединки джем. Сахар был большим дефицитом. Покупали «головку» сахара, завернутую в синюю бумагу, весом, наверное, не меньше килограмма. Ее раскалывали сначала на большие куски, затем специальными щипчиками кололи на мелкие кусочки. Когда пили чай, каждому выдавалось несколько таких кусочков. Чтобы продлить удовольствие, я выпивал чай без сахара («вприглядку»), и, зажав в кулаке белые осколочки, залезал на печь, где продлял удовольствие. 

 Гости у нас бывали не часто. Запомнились уполномоченные из района, которые приезжали проверять работу отца, председателя колхоза. Их всегда угощали. Стол сервировался: ставились тарелки, подавались вилки, которыми в обычные дни не пользовались (и первое, и второе ели деревянными ложками). На стол подавалось самое вкусное. И, конечно, холодец с горчицей, как главная закуска к выпивке. 

 Никто в деревне не имел бани. Мы мылись в корыте. Не существовало и туалета. «Отхожее место» находилось в хлеву, а чаще справляли нужду, подыскивая укромное место под кустом или где-нибудь за углом.

 Белье стирали дома в корыте, а полоскать ходили к маленькому прудику на Гусаковском лугу. Когда несколько хозяек полоскали белье, раздавался перестук вальков. А валек – это деревянный брусок с рукояткой. Им били-колотили бельё. Так лучше выбивалась грязь из тканей. Хотя и был у нас утюг, нагреваемый древесным углем из печки, чаще всего белье «катали»:  наматывали на скалку и катали рубелем (бруском с рубцами). Ткань становилась мягкой и почти гладкой. 

 А что же представлял наш дом снаружи? Деревянная хата, покрытая соломой. Состояла она из двух частей: жилой с тремя окошками, которую я только что описал, и нежилой. Разделяли их сени, куда входили прямо с большого камня у порога (без крыльца), а далее идешь либо в жилую часть, либо в хлев. В старой, нежилой половине наибольший интерес для меня представлял отцовский верстак. За попытки что-либо попилить или построгать мне от отца попадало. Но не отсюда ли пришли ко мне навыки обращения со столярным и плотницким инструментом? 

 Хлев мне помнится вечно грязным и зловонным. В нем жили корова с теленком, овцы, поросенок, куры. Погреб в углу позволял хранить в достатке квашеную капусту, соленые огурцы, моченые яблоки, не говоря уже о картошке, свекле, моркови и редьке. 

 Еще дед Наум обсадил усадьбу тополями. Он сумел подобрать саженцы без единого женского дерева, и тополя у нас никогда не «пылили». Перед домом стоял старый амбар. Что в нем хранилось, не помню. Как-то Нина изобразила на рисунке нашу усадьбу с домом, этим амбаром и мною на качелях. Помню, как я, взлетая на качелях, горланил, безбожно перевирая мотивы, песни того времени: «Катюша», «Три танкиста», «Если завтра война». 

 Перед домом росли вишни. А в яблоневом саду мы выращивали такие сорта, как апорт, пепин шафранный, антоновка и другие. 

 Две или три колоды пчел давали немного меда. Воду приходилось таскать из колодца метров за двести от дома. Это входило в обязанности отца. Зимой и летом по утрам он приносил в ведрах нужное количество воды для бытовых нужд и для скота.  

 Когда я прочитал «Оду русскому огороду» Виктора Астафьева, на меня повеяло таким знакомым с детства ароматом укропа, чеснока, свежих огурцов, всего того, что было знакомо с самого раннего детства. На моей памяти проходило освоение новой для того времени огородной культуры – помидоров. За рассадой ездили (а чаще ходили пешком) в деревню Мерцалово, 15-18 км от нашего села. Сорта были позднеспелые, краснели помидоры только после того, как полежат на теплой печке под ватным одеялом или в валенках. 

 Огородом кормились всю зиму. Огород служил и местом укрытия наиболее ценных вещей в годы войны. От немцев прятали зерно в круглой яме. Патефон тоже спрятали в земле и забыли место. Только после войны случайно обнаружили этот патефон, уже проржавевший. 

 Родительский дом сгорел в одночасье 7 или 8 мая 1943 года. Машину с радиопередатчиком немцы замаскировали под деревьями сада впритык к скотному двору. Что-то у них загорелось, а погода сухая, и моментально вспыхнула солома, заполыхал весь дом… 

 Я, сидя на завалинке, играл на балалайке, когда раздался крик «Горим!». Всё сгорело. Каким-то чудом успели выхватить лишь швейную машину «Зингер». Особо жалко книги, до сих пор жалко. Я не раз пытался купить у букинистов хотя бы несколько экземпляров «Нивы», да все казалось дорого…

 На месте старой избы отец после войны построил новый дом. Ни снаружи, ни внутри он ничем не напоминал прежний. Но память о моем детстве хранили тополя, фруктовый сад и огород.

 

 Окружающий меня мир в раннем детстве я познавал в обществе взрослых. Меня называли «погонялкой» за то, что я всегда гонялся за старшими, чтобы убежать из дома. Наверное, первым объектом моего любопытства был колхозный двор, устроенный сразу за нашим огородом. Там все было интересно. И конюшня с лошадьми, на которых очень рано учились мы ездить верхом, и ток, на котором молотили зерно. 

 Какой музыкальный перестук звучал на току, когда 5-8 человек слаженно били по расстеленным стеблям ржи или пшеницы цепами (деревянными брусками, привязанными к длинным рукояткам)! Позднее хлебные злаки обмолачивали уже на барабане. Его приводили в движение лошади, которых гоняли по кругу. А перед войной появились так называемые «сложки», сложные машины, которые совмещали в себе и молотилку и веялку. Зерно от такой машины сразу можно было затаривать в мешки. Работала «сложка» от тракторного мотора.

 Во время покоса наши бабы, возвращаясь с работы поздно вечером, пели протяжные песни. Мелодии этих песен я чувствую, когда слушаю симфонии П.И. Чайковского и особенно нашего земляка В.С. Калинникова. 

 Балалайка стала первым инструментом, который приобщил меня к народной музыке. Под балалайку молодежь устраивала вечеринки с танцами на мосту у Гусаковского луга. Так звучно отбивалась на деревянном настиле чечетка! Редко звучала у нас в селе гармонь. 

 Под мостом мы учились курить. Хотелось казаться взрослыми. Главное, чтобы дым шел, а поэтому чаще курили не табак, а сухие листья огородных культур или вату из фуфайки. Эта детская забава у меня не привилась, курильщиком я не сделался. 

 Вот несколько эпизодов из моего детства, на всю жизнь запечатлевшихся в моей памяти.

 На Этапе (так называли поселок Жиляевский) действовал детский сад, под который отдали бывший дом Лыгина, раскулаченного и высланного крестьянина. Этот единственный в округе кирпичный дом под железной крышей стоял на краю поселка. Воспитателем работала Карпухина Акулина Яковлевна. Смутно помню, как водила меня туда Нина.

 Один раз я увязался с отцом в колхозную контору. Отец в это время работал колхозным счетоводом. Контора находилась примерно в полутора километрах от нашего дома на Этапе, справа по шоссе от Жиляевского. 

 Еще до революции на путях следования заключенных в расстоянии дневного пешего перехода (около 30 км) строились пересыльные тюрьмы. Вот в одной из камер такого кирпичного здания, окруженного кирпичной же стеной, и обосновалась колхозная контора. 

 В период оккупации на Этапе размещалась штрафная рота немецких солдат. Видимо, этим штрафникам так плохо жилось, что они оттуда убегали. Один убежавший напугал мою мать. Она полоскала белье на нашем крохотном пруду. И вдруг из кустов вылез солдат в немецкой форме и обратился к ней на чужом языке: то ли еды просил, то ли хотел переодеться в гражданскую одежду. Какова дальнейшая судьба этого солдата, не знаю.

 Дети очень любили магазин сельпо (сельского потребительского общества) на Полозовских дворах. Туда тянуло, как магнитом. Ведь там продавались игрушки и конфеты. От знакомой продавщицы тети Нюры мне перепадали вкусные конфеты («Раковые шейки» и «Мишка косолапый»). 

 Очень радовался я её подарку - железному игрушечному автобусу с нарисованными на окошках веселыми ребячьими мордашками. Это была единственная моя фабричная игрушка. Обычно я играл разными шестеренками от машин да грубо сделанным деревянным конем на колесиках. 

 В поселке Михайловском меня поразили настоящий, большой пруд и руины бывшего винокуренного завода. С этого завода отец привез двутавровые балки для погребного творила.

 Наше село Поветкино жило без радио и электричества. На почте был телефон, но не помню, чтобы кто-то из наших ходил звонить. Кому звонить?

 Машины, в основном полуторки, реже трехтонки, ездили по вечно разбитому шоссе, буксуя в логах и на подъемах. Они живо интересовали нас, ребятишек. Зимой прицепишься крючком за борт и катишь на коньках-снегурках, прикрученных к валенкам. А уж редкие самолеты и дирижабли, пролетавшие далеко над Грачевником (осиновым лесочком в полутора километрах от деревни) – это бурный восторг и горячее обсуждение.

 Первое сильное ощущение радости жизни, единения с природой я испытал, наверное, в пять-шесть лет. С бабушкой Татьяной мы отправились в деревню Фандеево, где тогда работала продавцом магазина её дочь Анна (тетя Нюра). Яркий солнечный день конца мая или начала июня. Все зелено, масса цветов. Идем по Гусаковскому лугу, а над нами летают чибисы и кричат: «Чьи вы, чьи вы?». «Да поветкинские мы!» – отвечает им бабушка. 

 Магазин и квартира тети Нюры были в бывшем барском каменном доме с садом, обсаженным по периметру высокими елями. На деревьях гнездились грачи, птицы громко кричали. Мой старший приятель Леша лазал на деревья и доставал грачиные яйца, из которых получалась очень вкусная яичница. 

 Однажды Леша собрал нас, несколько мальчишек, и повел ловить раков на речку Маховицу. Для меня, семилетнего, это казалось далековато. Но поход удался. Утомленные и довольные мы принесли улов домой. Однако моя мать, увидев шевелящихся и клацающих клешнями раков, наотрез отказалась их варить. Так мне тогда и не удалось попробовать вареных раков.

 

 Тяга к знаниям зародилась у меня в раннем детстве. Я связываю ее с семейным культом чтения. К семи годам я умел читать, но из-за маленького роста меня в школу не пустили. Как же я горько плакал, стоя у окна в дождливое утро 1 сентября 1936 года и наблюдая за ребятишками, идущими учиться! Через год я поступил в Жиляевскую начальную школу. Моя первая в жизни школа! 

 Располагалась она в деревянном здании, но под железной крышей. Внутри две классных комнаты и между ними большой зал, где мы водили хороводы («А, бояре, мы к вам пришли, молодые, мы к вам пришли …» или « А мы просо сеяли, сеяли ..»). В пристроенной к школьному зданию квартире жил учитель. 

 Заведовал школой Петр Антонович Первушин, высокий старик (что старик – это так мне тогда казалось) с бородкой и усами. Особенно мне запомнились его высокие белые валенки-чесанки, каких никто, коме него, в деревне не нашивал. 

 Моей первой учительницей стала Сусанна Александровна. Классы были сдвоенные. Учились в одном классном помещении первый и третий классы и второй и четвертый. 

 В 1938 году я впервые получил впечатление о празднике 7 Ноября. Из школы нас повели на митинг к сельсовету. Мы шли нестройной жиденькой колонной – школа-то начальная, учеников всего около сорока. В руках у нас флажки из розовых листочков-промокашек на палочках. 

 Стоя на стуле, я с крыльца сельсовета читал стихотворение про папанинцев: «Четыре папанинца жили на льдине, на самой вершине земли». Я громко кричал, мне аплодировали.

 После митинга правление колхоза устраивало в нашей школе праздничный обед. Сначала школьников угощали лапшой с бараниной и выдавали каждому пакет с гостинцами – конфеты, пряники. А после нас приходили взрослые со своим спиртным и «гуляли».

 Учеба мне давалась очень легко. В четвертом классе Петр Антонович доверял мне заниматься с вторым классом (диктовать задания). Очень нравилось летом посмотреть учебники очередного класса, почитать учебный материал и попытаться решить задачи. За отличные успехи в учебе каждый учебный год я получал похвальные грамоты. 

 В 1941 году я окончил четыре класса. В августе ходил в деревню Рыково записываться в пятый класс Гавриловской семи летней школы. Но из-за войны занятия так и не начались. 

 Война, оккупация, угон нашей семьи в Германию… Об этом у меня отдельные воспоминания. На долгих четыре года я был оторван не только от учебы, но и не имел возможности регулярно читать. Этот пробел в своем образовании, пришедшийся на самый продуктивный период жизни (12-16 лет), я ощущаю всю жизнь. 

 Моя школа сгорела в первую зиму оккупации. 

 

 Продолжить учебу я смог только в 1945 году. Мне 16 лет, образование четыре класса. До призыва в армию не успеваю окончить даже семь классов. И тут мой товарищ по учебе в начальной школе Алеша Рыжиков подсказал идею обратиться к директору школы А.В. Щербаковой с просьбой принять меня сразу в шестой класс. Я так и сделал. 

 Просьба моя удивила Антонину Васильевну. Она спросила: « А не хотите ли Вы, молодой человек, сразу в восьмой?». Но все же порекомендовала готовиться. 

 Я с жадностью набросился на учебники пятого класса. С огромным удовольствием прочитал историю Древнего мира, географию, ботанику. А вот русский язык и особенно математику одолеть не смог. 

 В конце августа вместе с оставленными на осень неуспевающими пятиклассниками пришел писать диктант. С удивлением обнаружил, что Толя Моськин пишет «корова» через «а» и ещё делает массу ошибок. Толкаю его ногой под столом и показываю, как надо писать. Прочитав мой диктант, Антонина Васильевна удовлетворенно хмыкнула и пригласила сдавать экзамен по русскому языку устно.

 Тут-то я и «поплыл». Я с трудом отличал (да и теперь не очень-то отличаю) части речи от членов предложения. Но, по-видимому, сказалась врожденная грамотность. Когда не задумываюсь о правилах, пишу грамотно, а если начинаю вспоминать правила правописания, то часто делаю ошибки. 

 Поскольку из-за уборки урожая учебный год начался с опозданием, математику я сдавал Нине Васильевне Кукушкиной уже в сентябре. Сдача окончилась полным провалом. Я и до сих пор не знаю, почему в уравнении произведение крайних членов равно произведению средних. Сестра Нина, готовившая меня к экзамену по математике, не могла понять, почему я такой тупой в этом предмете. Тем не менее меня допустили к занятиям в шестом класс условно. 

 Учеба, однако, так меня увлекла, что вскоре я оказался самым успевающим учеником. Кроме учебников, перечитал весь фонд школьной библиотеки (правда, очень бедной). Долгими зимними вечерами готовил уроки и читал книги при свете «коптилки» (сделанной из патронной гильзы), лежа на сундуке с головой на столе в землянке дяди Антона, где на площади около 9 квадратных метров нас размещалось шесть человек. В носу скапливалось столько сажи, что снег вокруг чернел, когда я сморкался. 

 Успешно я окончил шестой класс. Хотелось побыстрее получить специальность. По совету Коли Пронина, который к этому времени окончил Орловское железнодорожное училище и уже работал помощником машиниста паровоза, я подал документы в это училище. Но по зрению в помощники машинистов меня не пропустили, а зачислили в группу кочегаров. Кочегаром мне быть не хотелось. С большим трудом забрал документы и вернулся в деревню продолжать учебу в школе.

 Закончив семилетку, я получил свидетельство с отличием, дающее мне право поступать в средние учебные заведения без экзаменов. Я поехал в Орел поступать в техникум текстильного машиностроения. Но в очереди за морсом (пить хотелось!) у меня украли документы. Главным документом было свидетельство об окончании семилетней школы. Я терял целый год, так как получить дубликат свидетельства не успевал до окончания вступительных экзаменов. Вернулся домой удрученный. 

 И вдруг удача! Получаю письмо из Орла с моим свидетельством об окончании семилетки. Мир не без добрых людей. По обратному адресу на конверте я разыскал парня примерно моего возраста, который нашел мое свидетельство в подвале разрушенных во время войны торговых рядов. Мы с ним поискали другие документы, но ничего больше найти не удалось. 

 На мое счастье попалось объявление, что продолжается прием документов в Орловскую фельдшерско-акушерскую школу (ОФАШ). Но на 120 мест оказалось около тысячи заявлений, из них почти 100 человек имели свидетельства об окончании семилетки с отличием. Директор школы невропатолог Сергей Сергеевич Орлов вынужден был устроить экзамен и отличникам. Сначала мы писали заявления о приеме в школу. И на этой нехитрой процедуре ему удалось отсеять несколько претендентов, которые не смогли грамотно написать. Оставшимся устроили экзамен по русскому языку в форме изложения. В своем изложении я сделал одну ошибку. Написал «проект» через «э» и получил четверку. Экзамен по конституции я сдал успешно. 

 Ура! Зачислен на первый курс ОФАШ. Но С.С. Орлов дал нам задания, которые мы должны были выполнить до 1-го сентября. Нам с Виктором Зайцевым требовалось наловить лягушек для экспериментов по физиологии и фармакологии. Мы их наловили почти полное ведро на реке Орлик в районе Дворянского гнезда.

 С какой жадностью я набросился на учебу, причем не только по специальности, а ещё и для восполнения пробелов в общем образовании. Записался сразу в три библиотеки: городскую им. Н.К. Крупской, областную медицинскую и свою школьную. Поставил себе цель прочитать прежде всего произведения орловских писателей. 

 Одолел полное собрание сочинений Тургенева, много произведений Лескова. А потом переключился на Л. Толстого, Достоевского, других авторов. 

 Впервые попал в драматический театр, посмотрел «Коварство и любовь» Шиллера, «Бесприданницу» Островского, а в кукольном театре - спектакль «Волшебная лампа Аладдина». Побывал на читательской конференции Ильи Эренбурга по его роману «Буря». Ходил в кинотеатры на все премьеры фильмов. В школе пел в хоре, но из-за полного отсутствия музыкального слуха был из хора вскоре удален. 

 Жил я сначала на Песчанской улице у тети Соры (Серафимы), сводной сестры моей матери. Из-за тесноты тетя Сора отправила меня жить к своей дочери Ольге Дурневой на улицу Октябрьскую. Это район, описанный И. Тургеневым в романе «Дворянское гнездо». 

 Ютился я во флигеле дома Н.С. Лескова в одной комнате с Ольгой, её мужем и их маленьким сыном. На втором курсе переехал на улицу Энгельса. Снимали мы с Виктором Зайцевым маленькую комнатку в большом частном доме. 

 Жили мы с ним очень скромно. Питались в основном картошкой и хлебом. Иван Пронин, муж Нины, в то время работал бухгалтером в Госконюшне и очень часто ездил в Орел. Он привозил мне картошку. Мать Ивана зимой присылала круги замороженного молока. По карточкам я получал хлеб и половину пайки съедал по пути домой. Осенью 1947 года карточки отменили.

 При всех трудностях это самые светлые, самые счастливые годы моей жизни. В школе сложился необыкновенно добрый коллектив преподавателей. Нас учили не только профессии, но и старались сделать из нас людей высокой культуры. Тем более, что большинство из нас вышли из сельской местности, к тому же в годы войны мы не учились в школе два, а то и все четыре года. 

 Две сестры - Мария Ивановна Литвинцева, преподаватель русского языка и литературы и Евдокия Ивановна Баскакова, преподаватель физики - на всю жизнь остались для меня воплощением интеллигентности. Это и грамотная речь, и аккуратность в одежде, и манера держаться. Латинист Николай Иванович Кравченок дал такой запас знаний по латыни, какой я не получил позже за все годы учебы в институте.

 Преподаватели клинических дисциплин сумели дать нам не только практические навыки, но и привили любовь к медицине как науке. Ведь недаром почти треть моих товарищей по группе стали врачами.

 На всю жизнь запомнились мне преподаватели глазных болезней Цветкова Людмила Александровна, родоначальница династии известных в Орле врачей-офтальмологов, и Василий Николаевич Преображенский. Благодаря им я избрал специальность и остался верен ей всю жизнь. 

 Душой коллектива был незабвенный Сергей Сергеевич Орлов, директор школы, строгий и добрый. Он читал интереснейшие лекции с демонстрацией увлекательных сеансов группового гипноза. С ним мы ходили на субботники по очистке города от развалин, по озеленению. В школе работал замечательный кружок бального танца. И везде с нами был Сергей Сергеевич.

 На летних каникулах я пас скот. Пастухи уже не нанимались, как раньше, до войны. Теперь хозяева пасли скот по очереди. Со стороны, наверное, я выглядел странно: в соломенной шляпе, с книжкой. Спал на копне сена под открытым небом. Тогда у меня появился интерес к небесной сфере. Через много лет я показывал своим внукам созвездия: Большую и Малую Медведицы, Кассиопею, Орел, Лиру, Лебедь…

 В июне 1950 года я окончил фельдшерско-акушерскую школу с отличием. Получил направление в распоряжение Хомутовского райздравотдела. Но на выпускном вечере С.С. Орлов и особенно зав. библиотекой Варвара Михайловна (фамилию её забыл, кажется, Шильганек) настойчиво рекомендовали мне продолжить образование в институте. 

 Я посоветовался с Иваном и Ниной. Они в один голос заявили, что будут мне помогать. И я решился. Подал документы в Смоленский медицинский институт, по окончании которого получил направление в Кузбасс, где прошла вся моя дальнейшая жизнь. 

 

 Свою принадлежность к орловскому краю впервые ощутил я, наверное, попав в город Орел летом 1936 года. 

 Мне около семи лет. Когда мне сказали, что завтра едем в Орел, я решил не спать, так как боялся, что меня обманут и не возьмут с собой. Но проснулся я ранним утром в телеге на сене. Лошадь стучала копытами по деревянному мосту через речку Неполодь. Впервые в жизни я видел речку и гусей, плывущих по воде. Ехали мы втроем: отец, мать и я. 

 В городе меня поразили трамваи и дома в несколько этажей. Когда я видел на картинках большие строения, то недоумевал, как же люди забираются на верхние этажи? И, чтобы им помочь, подрисовывал к зданиям лестницы. 

 Гостили мы у тети Вари в частном доме на улице Свободы. Теперь и улицы такой в Орле нет, весь бывший частный сектор застроен многоэтажками и выглядит вполне урбанистически.