Я родилась и выросла в деревне Анзасс (Онзес) из пяти домов, где мы жили без электричества и других благ цивилизации. Однако любовались белоснежно-ослепительной зимой, весенними полянами, с разноцветьем и пением птиц, теплым летом с ароматами лесных трав, золотой осенью со спелыми ягодами черёмухи, рябины. Мы росли среди скромных и рабо-тящих людей, которые научили меня трудолюбию…

 Анзасс, окруженный высокими горами-защитниками, представлялся мне вечным домом, храмом, космосом. Но, увы, ныне Анзасса нет, да Чилиссу-Анзасс (районный центр) уже умирает.

 А тогда он мне казался огромным – с сельсоветом, магазинами, школой-интернатом, клубом, а главное, с электричеством, пусть оно и подавалось лишь в вечерние ча-сы.

 За годы наше семейство разрослось: четыре брата и три сестры. Я родилась четвертой (средней): у меня было два старших брата и два младших; одна старшая сестра и младшая. Перед самым младшим из нас с Сергеем, появился восьмой ребенок – Оля, к несчастью, умершая, ка-жется от простуды, в три месяца… Сегодня нас осталось трое: брат, я и сестра Октябрина.

 По воспоминаниям мамы, перед моим рождением она видела во сне красивые платки с цветочными узорами и предрекла мне богатую жизнь. Сейчас мне кажется, то красочное ее сновидение означало мое будущее художника. Возможно, я ошибаюсь... Она о каждом из нас перед родами видела сны, по которым пыталась предсказать нашу судьбу. 

 Мама рассказывала, что в день моего рождения (1 мая), папа на рассвете принял меня, а потом пошел в стайку, где нашел новорожденно-го жеребенка, мы с ним появились на свет одновременно. К сожалению, жизнь его оказалась много короче моей. 

 Но с другой лошадью, по кличке Красотка, я вместе выросла: пока родители косили сено, я на ней сидела, а она щипала траву, с ней мы во-зили сено копнами, дрова. На ней я не раз ездила в Чилиссинский мага-зин, а в конце августа провожала то брата, то сестру до Кичей, чтобы они могли дальше по грунтовой дороге добраться до города Таштагола. Если везло, то путников подбирала попутная машина, а иногда прихо-дилось идти пешком.

 Лошадь – умное животное, я свою Красотку считала подругой: с ней разговаривала, пела ей песни, угощала солью… Летом животные вольно паслись, кони изредка появлялись в деревне – становилось празднично! Мы, дети, выходили на улицу и любовались ими. Они были разномастными: наша гнедая с белой звездочкой на лбу, у соседа Нико-лая – вороной, у другого – серая в яблоках, у третьего – светло-рыжей масти…

 Я родилась в старом доме, а к рождению брата Юры, появившегося через два года после меня, построили новый дом. Вот в нем мы и вырос-ли. Он был, по моему восприятию, самым большим и красивым из всех домов! Ведь в то время в нашей деревне окон с голубыми наличниками и шиферной крышей не существовало! Видно, папа, часто посещавший Таштагол, строил его на городской манер. 

Двухкомнатный дом был обставлен современными предметами бы-та: в первой комнате висели большие часы, был и буфет ручной работы. Еще мне запомнился великолепный петух, ярко вышитый мамой нитками мулине. Здесь же рядом с печью стояла железная кровать, где мы спали по три-четыре человека. Во второй - стояли диван, этажерка, сделанная руками отца, зеркало, круглый стол. В дальнем углу была кровать роди-телей, а напротив нее – наа койка (новая кровать), в которой никто не спал, так как там хранилось наше приданое – аккуратно сложенные ват-ные, шерстяные, стеганые одеяла. Иногда мама показывала нам уголок какого-нибудь из них и говорила, кому оно предназначено. Обычно до меня очередь не доходила! Я с её мнением не была согласна, так как в её отсутствие давно уже выбрала себе самое красивое и мягкое, из верблюжьей шерсти, одеяло, обещанное старшему – Борису.

 Ещё вспоминается волшебный сундук, он всегда держался на замке. Изредка, в отсутствие папы, мама открывала и показывала нам его со-держимое: документы, деньги, а самое интересное для меня – разноцветные платки, ткани, красивые платья, юбки, бусы…Сундук для нас – табу! Его самостоятельно не открывали, да и ключей мы никогда не видели, они где-то надежно прятались.

 В нашем доме имелось ещё одно запретное для нас помещение – кладовка! Там держали не только продукты: мясо сушёное, талкан, мешки с сахаром, мукой, ящики с лапшой – там находилось дедовское охотничье снаряжение: ружьё, лыжи, подбитые мехом, кожаная обувь (ӧдӱк), самодельные сумки для пороха и пуль, ножны, а также кресало и огниво. Нам было безумно интересно все это потрогать, в обуви лежала мягкая сухая трава озағат, я любила её оттуда вытаскивать. Хоть я и не увидела дедушку и бабушку, папиных родителей, они умерли задолго до моего появления – где-то в середине пятидесятых годов, но через эти вещи чувствовала какую-то связь с ними. 

 Дед по материнской линии не вернулся с войны, а бабушки не стало в начале семидесятых. Я её помню, хотя она практически не принимала никакого участия в нашем воспитании, так как жила примерно в 14 километрах. от нашей деревни. 

 Наш дом был еще интересен чердаком: летом старшие дети там спали, а маленькие не допускались. Зато мы отрывались по полной в от-сутствие взрослых: бегали по чердаку, играли в прятки. Как помню, у основания трубы стояли женские и мужские фигурки, размером около 15 сантиметрах, сшитые из холста, глазки были из чёрного бисера. Потем-невшая от времени и жирного угощения ткань на куклах выглядела не-привлекательно, все же однажды они исчезли оттуда. Позже я узнала, что это были хранители домашнего очага, защищали его от потусторонних, опасных сил. 

 В то время наш дом славился ещё одной диковинкой – радио. Иногда под русские народные песни, под голос Людмилы Зыкиной, звучавший из того радио-чуда, я засыпала и просыпалась. Они производили на меня необъяснимое воздействие, я долго лежала, наслаждаясь этими прекрасными песнями.

 Мама была неграмотной, многодетной домохозяйкой, она с трудом расписывалась при получении детского пособия. Папа тоже имел лишь начальное образование, однако был энергичным, работящим, но, увы, безработным. Когда в деревне Белка, что находилась в 5 километрах от нашей, появлялись геологи, он устраивался разнорабочим в их геолого-разведочную партию на временную работу. Тогда ему приходилось ежедневно бегать по утрам в эту деревню, а после работы возвращаться вечером. 

 Так он работал, может быть, месяца 2-3, а в остальное время мы жили на то, что могли добыть собственным тяжелым трудом. Семья была большая, поэтому мы держали и большое хозяйство: 1-2 лошади, же-ребята, 3-4 коровы, телята, овцы, иногда у нас водились поросята, куры. По воспоминаниям сестры Октябрины, кур всех перебили после того, как они стали нестись мелкими яйцами, а это считалось плохим знаком. 

 Таким образом, чтобы прокормить столько ртов, нам приходилось всем много работать летом. В двух километрах от дома сеяли ячмень, из которого готовили вкусный талкан. Им лакомились в тяжелое сенокосное время. Покос длился месяц или полтора: с конца июня до начала августа. В свободное от покоса время носили воду из речки, доили коров, корми-ли телят, в общем, домашней работы – уйма! 

 В конце августа по сентябрь мы били шишки в родовых угодьях, доставшихся нам по наследству от деда. В стане папа выбирал самый раскидистый кедр, под которым мы устраивались на ночлег. Постелью нам служили еловые лапы и папоротник, а рядом было место, куда вы-сыпали собранные шишки. Папа и мои братья уходили сбивать шишки, а мы с мамой шелушили их вручную при помощи двух ребристых досок (паспак, паспак палазы), а затем провеивали, домой увозили «грязный» орех, который еще раз обязательно перекидывали длинной лопаткой-курчек, чтобы он стал «чистым»… Тяжелый и опасный (один наш даль-ний родственник погиб, упав с высокой кедры) труд. 

 Орехи папа иногда отвозил в город и продавал, а чаще за копейки сдавал в Чилиссинский магазин, где хозяйничали бывалые приемщики. Иногда он охотился, дома всегда имелось несколько шкурок норок и белок. На вырученные деньги покупалась одежда, необходимая для холод-ной зимы: фуфайки, валенки, мужские шапки или теплые платки, рукавицы и носки вязала мама из овечьей шерсти.

 Весной мы готовили дрова на зиму: пилили двуручной пилой, кололи, а затем складывали в поленницы. Эти дрова летом не трогали, для топлива в летней кухне-одаг использовался хворост. В избе в месте очага стоял треножник, на котором в чугунках варилась еда, а в казане мы жарили ячмень.

 За хворостом ходили в лес по нескольку человек: там собрав суш-няк, перевязывали его веревкой и с трудом подняв, несли его на спине домой. До сих пор остались неприятные чувства от сухих колючих вет-вей, которые впивались в спину. 

 Однажды мы с сестрой стали виновниками пожара в одаге: папа с мамой ушли на покос, в летней кухне оставили вялить мясо. Нам наказа-ли поддерживать небольшой огонек. Стояла жаркая погода, мы набросали в костер побольше дров и убежали на речку искупаться. Видимо, увлеклись, а когда шли назад, увидели большой пожар, шум и крики деревенских! Люди бегали за водой на речку и тушили пылающую избушку. К удивлению, им удалось погасить огромное пламя, не дав избе сго-реть дотла! Она, пока не развалилась, так и простояла обугленная… 

 Ох, и досталось нам в тот день от папы! Вся моя спина была исполосована тонкими сырыми ивовыми прутьями. Я тогда долго лежала, уткнувшись в колени мамы, и рыдала, а она гладила меня по голове и тихо плакала.

 Летом, после сенокоса, нас иногда отпускали на речку Пызасс, про-текающую в 4 километрах от нашей деревни: она была крупнее и теплее нашего Анзасса и там можно половить вилкой мелких рыбок: ленивых широкоголовок (подкаменщиков), а если везло – шустрых усачей. От всего этого мы были на седьмом небе, от души накупавшись, к вечеру с полным бидоном рыбешек возвращались домой уставшие, но счастливые. Мама радовалась нашей добыче и, почистив рыбок, либо жарила, либо варила суп-тутпаш. Лапша готовилась из теста в виде мелких галушек. Папа не любил мелкую рыбу, презрительно говорил: «Эта еда для бедняков!» Ему не нравился и суп из молочных продуктов (молока, простокваши), он признавал супы и другие блюда исключительно из домашнего мяса или дичи. 

 Вообще папа был непростым человеком: с одной стороны, жесто-ким, а с другой – добрым. В отличие от мамы, вовсе неграмотной, он получил 2 класса образования и умел читать. В нашем сундуке хранилась гомеровская книга об Одиссее и его приключениях как семейная ре-ликвия. Оказывается, он прочитал её маме, и они приняли всё это за чистую монету. Ведь эта была единственная книга, которую они прочитали за всю жизнь! Выпив, папа любил говорить про себя: «Мен (я) китроум-ный Адиссей!» Еще он где-то нахватался немецких слов и в состоянии опьянения щеголял: «апидерзейн, коден таг!» Немецкое «гутен таг», он произносил по-шорски, где слово гутен превратилось в коден (задница), смешно!

 В первой комнате висел папин пиджак, а в кармане лежали: запис-ная книжка (там он вел письменный учет деньгам, вырученным от продажи орехов, масла), ручка, носовой платок и зеркальце! Он себя любил: вручную выщипывал себе бороденку, усы, а когда стали появляться се-дые волосы, то и их заодно нещадно выдергивал. 

 Однажды, когда брат Борис уехал учиться в политехнический институт, он написал ему единственное письмо. Оно до сих пор хранится у брата. Письмо писалось красивым, витиеватым почерком, высоким стилем, где он к своему сыну обращается только на «Вы». Начиналось оно так: «Здравствуйте, уважаемый Борис Никитович! Пишет Вам Ваш отец Тудегешев Никита Васильевич!»

 Это обращение выглядело нелепо, ведь в жизни он нас всех шпы-нял, считал недоумками, лентяями, ни к чему не приспособленными людьми и обязательно всех наделял прозвищами: меня называл «казак». В детстве я была рыжеволосой, конопатой (с моей рыжей косичкой мы играли с сестрой). Когда папа меня так называл, мама всегда в сторонке плакала, ведь он грубо намекал на то, что я родилась от русского, что она меня с кем-то нагуляла. Страшным ревнивцем был – о нем все в округе знали, жалели нас, маму, но побаивались его. А я плакала и обижалась на прозвище, потому что мне не хотелось быть «белой вороной».

 Мама, несмотря на свою тяжелую, унизительную жизнь, была веселой, работящей, но очень запуганной, забитой, всегда с синяками… Мама рассказывала, что папа ее украл, когда ей исполнилось шестнадцать лет. Она иногда вспоминала свое трудное детство: они с младшей сест-рой (тетей Катей) росли без отца, часто оставались голодными, холод-ными. Зимой, за неимением теплой одежды, они никуда не выходили. У мамы было одно платье, сшитое из мешковины. В то военное и послевоенное время многим жилось нелегко.

 Моя мама хоть и была неграмотной, но была глубоко верующим человеком. Пасху ждали и встречали как самый большой праздник, к которому мама тщательно готовилась: прибиралась в доме, белила печку, стирала занавески, пекла булочки. Это был единственный день в году, который воспринимался мамой и нами как праздник. В нашей семье, да и у любого в деревне, не отмечались дни рождения и все другие праздники. Она учила нас православным молитвам, но с шорским акцентом, и нам, не знающим хорошо русский язык, трудно было понять и запомнить их. 

 Мама умерла рано, в 43 года, а мне она казалась старушкой: вечно в одном и том же изношенном платье, в старом платке, никогда не сидящей без дела. Да и с нами было много хлопот. 

 С детства у меня остались приятные воспоминания об одной колоритной шаманке-соседке. Она по просьбе отца иногда приходила к нам для проведения обряда или просто посидеть. Шаманка курила из само-дельной трубки. До сих пор запах махорки, табачный дым ассоциируют-ся с этой бабушкой, так как папа не курил, а этот специфический аромат был для меня необычным. 

 Одевалась она не как все: платье на ней было национальное, зеленое, длинное, с геометрическим орнаментом по низу, а на шее много-много разноцветных бус из мелкого и крупного бисера. Еще я помню её длинные серёжки, ручной работы: с мелкими бусинами и монетами. Она садилась, набивала трубку и, попыхивая ею, общалась с родителями. Ес-ли шаманка начинала камлать, то нас выпроваживали из дома, так как мы начинали смеяться, баловаться и, видимо, мешали проводить обряд. 

 Вдруг по деревне прошел слух, что эта шаманка ушла в лес и не вернулась. Около недели ее сын, опытный охотник, и все другие мужчи-ны искали ее в тайге. Но, увы, нашлись только её сапоги, аккуратно поставленные, а она сама исчезла. По-видимому, как коты или собаки, по-чуявшие близкую смерть, уходят из дома, так и эта бабушка-шаманка ушла умирать в тайгу.

 Мы все учились в Чилиссу-Анзасской восьмилетней школе-интернате №32. Уходили на неделю, жили в интернате, а в субботу воз-вращались домой, в воскресенье шли назад в школу. Родители никогда не провожали нас, иногда, если приезжали за продуктами, то забирали нас. Когда мы уходили в школу, мама не прощалась с нами, не целовала, выходила следом и, стоя у ворот, утирала слезы. Так продолжалось все 8 лет. 

 Несколько слов об интернате: для проживания школьников из дру-гих сел напротив школы стояло здание для девочек, через дорогу – для мальчиков, а столовая была расположена между ними. 

 Позже мы узнали, что в военное время наше девичье помещение служило больницей для больных сифилисом. В нем было более 10 ком-нат, в коридоре стоял бак с водой, имелась умывальная комната, а туалет располагался отдельно, на горе. В комнатах мы жили по 3-4 человека, печь топилась только зимой. Старшие к 1-му сентября приходили пораньше, чтобы занять комнату получше. Дежурные убирали помещения по очереди: вытирали пыль и мыли пол холодной водой из речки. По утрам самые достойные из учеников проверяли, насколько аккуратно были заправлены наши постели. Порядок и чистота оценивались по пя-тибальной шкале. Вечером приходили учителя-воспитатели и с трудом укладывали нас в постель: нам хотелось еще побегать на улице, пообщаться с одноклассниками.

 В первый раз меня собирали в школу с большим скандалом: сестра Октябрина решила выбить из меня слово нана (видимо, от няня), она хо-тела, чтобы я обращалась к ней только по имени. Но оно так трудно выговаривалось! Мне пришлось повторять его по десять раз, я плакала-рыдала! Но, в конце концов, научилась произносить ненавистное слово, и меня старшие взяли с собой в школу. 

 В первом классе я была на равных со всеми: так же, как и я, никто не говорил по-русски, за исключением белокурого, голубоглазого маль-чика Бориса – сына учительницы. Позже, когда мы освоились, все по очереди могли прикоснуться к его кучерявым светлым волосам. 

 Когда мы пришли на первый урок, то все сидели тихо. Лишь один мальчик нас удивил: когда его завели в класс, он так вырывался и дико кричал! Это продолжалось около месяца. Старшая сестра его приводи-ла, садилась с ним рядом, а он продолжал вырываться. Иногда ему все же удавалось сбежать в свою деревню, она находилась недалеко, всего в четырех километрах. Но его приводили назад. 

 Мне нравилось быть среди своих одноклассников. Вспоминаю букварь… Когда я открыла его в первый раз, испугалась, увидев на обороте обложки лысого человека (позже выяснилось, что – это вождь Ленин), быстро закрыла книгу. Перелистывая страницы, я находила красивые рисунки с детьми, животными, игрушками, цветами и любовалась ими.

 В первое время я не хотела жить в интернате и учиться. Всё мне ка-залось чуждым и непонятным. В школе нам запрещали говорить на род-ном языке, видимо, для того, чтобы мы хорошо усвоили русский язык. Мы не понимали, зачем нас принимают в октябрята – никто нам этого не объяснял.

 Однако через некоторое время все втянулись в школьный процесс, нам даже стало нравиться чем-то похвастаться друг перед другом. Тогда и до наших ушей дошли вести о коммунизме. Мне особенно запомнилось то, что при коммунизме все будут жить хорошо, а главное, можно будет прийти в любой магазин и взять всё, что пожелаешь. Это стало пределом моей мечты: я ходила в местную лавку и высматривала себе вещи. Дума-ла: «Скорей бы коммунизм построили!» А в реальной жизни мне приходилось иногда собирать пустые бутылки из-под алкоголя, а затем в магазине приставать к взрослым, чтобы они сдали их, отдав мне честно заработанные 20 копеек. 

 Если удавалось прокрутить эту аферу, то наступал рай: мы с подружкой покупали сгущённое молоко, находили гвоздь, дырявили банку и высасывали из неё содержимое. Это всё мы проделывали не на людях, а на полянке, подальше от вечно голодных сверстников. Строгая, акку-ратная, опрятно одетая продавщица тетя Рая никогда не принимала от детворы бутылки, ругала нас, если видела, что мы долго околачиваемся в магазине, иногда выпроваживала за дверь. Мы знали, что она добрая, уважали её и никогда не видели пьяной. Для меня стало шоком сообще-ние, что она по пьянке, крепко поругавшись с мужем, отравилась. Мне-то казалось, что у них в семье всё в порядке.

 Прошу прощения, я отошла от темы. В картинках букваря мне особенно нравились красивые девочки в цветных платьях и туфельках. У нас-то из обуви имелись только зимние валенки и кирзовые или резиновые чёрные сапоги, демисезонной летне-весенней обувью нас не баловали. Летом бегали босиком, хорошо, если не наступали на стёкла!

 Мне стало интересно находиться в школе, играть с ровесницами. У меня была подружка Нэлла, которую я знала ещё до школы. Она приезжала из другой деревни к своему дяде. Красавица Нэлла росла смелой, боевой, и её постоянно задирали мальчики. Она бойко вступала с ними в перепалку и даже дралась (к сожалению, она и умерла молодой, тоже в драке), а я стояла рядом и думала: «Заступиться, не заступиться?» Но всегда оказывалось, что моя помощь ей не нужна. Я была чуть мельче своей подруги и худее. 

 В один прекрасный день я поняла, почему меня не обижают! Как-то шпана в очередной раз стала её доставать, и кто-то заодно пнул меня, а другой закричал на него: «Ты чё, получишь от Степы!»

 Все было просто, у меня были братья-заступники, а с нею рос только младший брат и старшая сестра. Так что школьное детство моё прошло в кругу ровесников относительно спокойно, спасибо моим старшим братьям!

 Но однажды мне все-таки пришлось постоять за себя. Как правило, в интернате на обед нас зазывали по очереди: то младших (с 1-4 классы), то взрослых (5-8 классы). Приходили дежурные по столовой и громко кричали: «Малыши, кушать!» Или: «Взрослые, кушать!»

 Так мы бежали в столовую, у дверей обязательно ещё несколько минут нужно было томиться. Наконец-то они открывались – и мы наперегонки бежали занимать себе место. Бывало так, что опоздавшим не доставалось чего-нибудь из вкусного. А это очень обидно!

 Так вот, мы толпились у дверей, я оказалась первой, а рядом со мной – одноклассник Герман, вечно сопливый, молчун. И тут он стал меня грубо отталкивать, а я упиралась. Однако, когда он стал меня бить, деваться было некуда: я поняла, что этот нахал не боится моих братьев. Пришлось самой постоять за себя! Когда мы схватились с ним за гривки, все расступились. Я-то втайне желала, чтобы нас разняли, но никто и не думал делать этого! Бились до конца: он мне расцарапал лицо, я ему! 

 Я оказалась крепким орешком, меня не так-то просто было пихнуть или побить. Ведь у меня имелся семейный опыт драки с сестрой, братья-ми. Из меня очень трудно было выбить слезу, я первая дождалась его слёз, а затем сама, (на всякий случай, чтобы мне не досталось от кого-нибудь из старших), стала лить слёзы. В тот момент я почувствовала гордость за себя.

 Другой эпизод, случившийся в детстве, познакомил меня с неизвестным чувством если не предательства, то отчаяния. Однажды в морозный день мы с подругой поехали верхом на коне, на моей любимой Красотке, домой. Не помню, почему лошадь оказалась в Чилиссе, а мне наказали непременно доставить её домой. Вдруг через 4-5 километров лошадь оступилась и провалилась в глубокий снег. Мы соскочили, и я стала дергать её за узду. Дёргала-дёргала – не поднимается, лежит в сугробе по грудь, а к вечеру мороз стал крепчать. Мы с Нэллой пытались поднять Красотку, а потом заплакали, так как не знали, что делать дальше? Рядом ни души, до нашей деревни еще километров 6-7, мы страшно замерзли. Я знала, что коня нельзя оставлять, а подружка поплакала-поплакала да и сбежала назад в Чилиссу, несмотря на моё бедственное положение. Оставшись наедине со своей бедой, я восприняла это как предательство близкого человека.

 Оказавшись наедине с лошадью, я взяла большую хворостину и стала бить ею Красотку по спине (до сих пор сожалею о том, что мне пришлось применить силу к моей любимице, но это было сделано ради наших жизней). И о чудо! Она вырвалась из обледеневшего снега, который начинал уже ее сковывать! Я села на коня и доехала до дома. Это была моя маленькая победа! Но горечь от поступка моей подружки, бросившей меня в трудную минуту, осталась навсегда, хотя я и словом не упрекнула свою Нэллу. 

 Надо отметить, что наш класс успеваемостью не отличался: были только троечники и двоечники. Меня часто ругали учителя, ставя в пример то сестру, то брата – хорошистов. Я не обижалась, с меня как с гуся вода! На то время почти всё устраивало меня: прекрасная природа, одноклассники, с которыми по вечерам бегали в сельский клуб на танцы: там крутили пластинки, а мы, «детский сад», энергично пританцовывали. 

 Единственно, с чем я не смогла смириться, – это с побоями отцом моей мамы. Это самое горькое в моей жизни, об этом до сих пор не могу писать без слёз…

 Каждый учебный день начинался с проверки домашнего задания. Нас вызывали к доске, либо мы с места отвечали на вопросы, заданные на дом. А вызывать и спрашивать-то некого: класс наш состоял из мол-чунов. Учителя читали нам нотации, но куда деваться – объясняли новую тему! И так продолжалось изо дня в день. Хотя нет, иногда кто-нибудь хоть что-то и говорил... 

 Мы все боялись завуча школы Зои Куприяновны. Она была грубо-ватой, сварливой учительницей по химии. Если она замечала, что в классе кто-нибудь чем-то выделялся, как например, повзрослевшая Лиза, которая в классе седьмом-восьмом любила «закручивать волосы» (девочки завивали волосы раскаленным гвоздём, либо делали папильотки из лоскутка ткани и бумаги). Зоя Куприяновна, заметив это, тут же вызывала её к доске. За отказ она непременно ехидничала: «Волосы-то не забыла накрутить, а уроки не выучила». Ее боялись не только мы, но и все жители села – то и дело по поселку раздавался ее крик: она ругала взрос-лых за пьянство, за разгильдяйство – за многое другое! Возможно, она была права, ведь ей хотелось, чтобы мы становились лучше, чище.

Наш молчаливый на уроках класс любил веселиться в свободное время: мы целыми днями готовы были играть в лапту, бегать по тротуарам села. После учебы у нас была группа продленного дня, где выполнялись домашние задания. Весной мы частенько сбегали с нее. 

 Однажды мы с девчонками убежали на полянку собирать весенние подснежники и кандыки, и вдруг нас догнала школьный воспитатель Лидия Михайловна, дочь Зои Куприяновны. Мы ее не любили, кто-то сказал, что у Лидии Михайловны нет учительского образования, ее устроила по блату мать. Так вот эта Лидушка (подпольное прозвище) вместе с ребятами догнала нас, взяла чей-то ремень и стала по очереди всех ставить на пенек и стегать. Девочки плакали, а я нет. Тогда из-за Лидушки выглянул Славик, на год старше меня, и пропищал: «Лидия Михайловна, а у нее юбка очень широкая, с крупными сборками, ей не больно! Вы поднимите ей юбку и еще раз отстегайте». 

 Она прислушалась, и тут же снова меня подняли на позорный пьедестал, задрали юбку и еще раз отстегали. Тогда я заплакала от обиды: ведь юбку задрали при всех, а под ней у меня были драные чулки с резинками. Будучи ещё маленькой, тогда понимала, что меня страшно унизили.

Других учителей вспоминаю с большой теплотой, мне нравилось изучать их лица, любоваться ими! Прекрасные, умные, обаятельные…

 Однажды, когда я была уже в классе седьмом, приехала к нам выпускница Кемеровского университета Нина Васильевна! Нам ее представили на общей линейке и с гордостью сказали, что она закончила университет! Тогда я поняла, что это круче, чем институт, что-то сверхнеобычное. Она преподавала физику и математику. 

 Когда эта прекрасная учительница впервые вошла в наш класс на свой первый урок, то мы еле пришли в себя от ароматного запаха её духов (позже узнала, что мы вдыхали аромат духов «Красная Москва»), от стильного и строгого костюма, от огромных синих сглаз и пышных ресниц.

 Я внимательно наблюдала за ней и заметила, что она, глядя на нас, часто-часто захлопала глазками и молча простояла несколько минут.

 Видимо, не могла прийти в себя от нашего внешнего вида. Нина Ва-сильевна продержалась в нашей деревне год, а потом приехал такой же красивый молодой человек в шляпе и увез ее! Было жаль. Она нам очень понравилась: никогда не повышала голоса, пыталась словами убедить нас учиться и говорила с нами, как со взрослыми.

 Как-то в восьмом классе мне поручили принять в пионеры октябрят и я поняла, что недостойна этого, так как знала, что такого поручения удостаиваются лучшие ученики школы. Мне стало досадно, что в свое время не училась, как следует. Тогда я впервые разозлилась на себя за пренебрежительное отношение к учебе. 

 На следующий день после приема октябрят в пионеры меня вызвала к доске Зоя Куприяновна и упрекнула за плохой ответ, сказав: «А ей еще доверили в пионеры принимать!» Я была посрамлена. 

 После восьмого класса нашу школу закрыли, все разошлись по своим домам. Летом этого же 1979 года мы потеряли маму. Папа через месяц женился и вечно пропадал у своей новой жены. Я поняла, что детство мое закончилось.

 Продолжила своё школьное образование в Спасской средней школе, через дорогу был интернат для детей из дальних сёл, где стали жить и мы. В этом же поселке находился дом отца, иногда бегали к ним, но у его жены были свои дети, мы были лишними.

 В новом окружении я решила подтянуться в учебе и закончила десятилетку всего с одной тройкой. После школы по совету брата Бориса, который сказал: «Ты же родилась в тайге, поступай в лесной техникум!», – я туда и поступила, училась на техника-лесовода. Признаюсь, что, бу-дучи школьницей, втайне я влюбилась в балет. В 9-ом классе нашла справочник для поступающих и написала письмо со своими наивными вопросами на адрес Алма-Атинского балетного училища. Естественно, ответа не получила.

 В техникуме я подружилась с девушкой Светланой из Барнаула. Она училась в художественной школе, занималась танцами. Однажды Света собрала из домашней утвари натюрморт и показала мне азы рисунка. Она же повела меня в танцевальный кружок. 

 Помимо тех увлечений, я записалась в кружок художника-оформителя, много общалась с руководителем этого кружка – Элеонорой Петровной – профессиональным художником-графиком. Она пока-зывала свои графические работы, я восхищалась ее рисунками и мечтала научиться так же рисовать!

 Уже после техникума я пыталась поступить то в художественное училище, то в институт – безуспешно! Но это уже отдельная история. 

 В своей биографии мне хотелось больше написать о своем детстве. О моей взрослой жизни вы узнаете из моих стихов и живописных работ.

 

г. Междуреченск