Евгений Буравлёв. Валя, занозка моя!

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Книга памяти

Автор: Буравлев Евгений Сергеевич

Просмотров: 688

2021 год, Выпуск № 4

Перед вами, уважаемый читатель, подборка писем периода тюрьмы в Красноярске и лагеря на Крайнем Севере фронтовика с трудной, даже жестокой судьбой, поэта, стоявшего в 1960-х годах у истоков кузбасской писательской организации. Срок заключения он формально получил за незаконное хранение огнестрельного оружия – пистолета, а фактически это было местью одного генеральского адъютанта, ударившего женщину в ресторане: Буравлев за нее вступился.

Несмотря на тяжкие условия, в душу поэта ворвалась стихия любви. Да, это может показаться невозможным, но в красноярской тюрьме № 1, «лирически» прозванной в народе «Белым лебедем», где отбывал срок разжалованный в рядовые лейтенант, участник Парада Победы в Москве, случилась любовь.  Чувство, которое спасло Буравлева от крайности. На фронте, в тюрьме и в любви закалялся его ни на кого не похожий характер. 

Все письма адресованы Валентине Савицкой. Они подвергнуты минимальной корректурной обработке.

ВАЛЯ, ЗАНОЗКА МОЯ!

(шесть неизвестных писем)

 Конец ноября – начало декабря 1948 г.

 

Здравствуй, моя Занозка!

Вот и опять мы с тобой ни о чем не поговорили. Такой уж я у тебя неуклюжий медведь: без тебя думаю, воображаю, как при первой же встрече обо всем, обо всем с тобой наговорюсь, а встретил, и все разом вылетело из головы – стоит перед глазами одна лишь Заноза и загородила собой весь мир.  

О, как хочется больше узнать о тебе, тебя. Но, видимо, получается все так, что лежишь ты на недоступной этажерке увлекательной, заманчивой книгой, можно и заглавие прочесть, но скупой хозяин никак не хочет дать ее в чужие руки – боится, что ли, чтобы не потрепал жадный читатель. И вот, как в студенческую пору, приходится любоваться тобой издалека, воображать самое красивое содержание и писать такие записочки. Только тем и живу да еще воспоминанием кое-чего. Ну, и жду, конечно, лучших времен.

Скоро буду иметь возможность заходить к тебе в гости, вот уж тогда я тебе надоем – наверное, не рада будешь, все-все у тебя повыспрошу и тебе все расскажу, а то уже в груди тесно от накопившихся чувств. Ну, не скучай, моя роднулька.  Пока. Целую, твой Е.

Приписка сбоку: Если до следующего воскресенья не переберусь наверх, в субботу увидимся на том же месте и в тот же час.

 

Валя, Занозка моя!

Каждый день я, к удивлению своему, все с большей и большей силой люблю тебя. Я не знал, что так может быть. Мне казалось, что все, что я чувствую по отношению к тебе, – это предел. А вот оказывается, у меня в душе (и сам не подозревал) такой неиссякаемый клад. И все Занозка раскопала. Ну как ее благодарить? Не знаю. 

Вчера вечером ты мне показалась какой-то совсем неземной, как моя мечта. И я ушел к себе, и курил за полночь, и улетал в своем воображении черт-те знает куда. А рядом Заноза. Ах, какая ты у меня, родная! Ты, наверное, и не знаешь! Только не задавайся, а то (тьфу-тьфу), чего доброго, и вправду возомнишь себя королевой. Я шучу, конечно, не сердись. Я просто в восторге всякий раз от мысли, что мы отыскали друг друга. Как бы я хотел, чтоб и ты ощущала то же самое. Это лучше всяких наград.

Да, я верю тебе, Валя: не верить – значит не любить. И есть старая истина любовь прощает все. Я убедился в этом. А за ревность ты, я думаю, не в обиде на меня? Это пройдет со временем и у тебя, и у меня. Вот остепенимся немного – будем спокойнее. А сейчас я как пьяный. Вот. 

Насчет записочек я неправильно выразился. Начал писать с мыслью, чтобы ты рвала их после прочтения, но потом совсем об этом не хотел упоминать, а слово зачеркнуть не хотел – уже написал – ну и к чему-то добавил: «Никому не показывай!» А ты уже прикапываешься.

Ну, ладно уж, буду укладываться спать. Если днем произойдет что-нибудь интересное – напишу еще.

Твой Же.

P. S. Целовать на бумаге неинтересно, потому что это неощутимо.

Начало марта 1949 г.

Родная моя Валюшка, так бы вот сидел все время и писал тебе все, что думается, о чем мечтается!

Прошел весенний праздник. Насмотрелся я в окно на людей, как они разгуливают, веселятся. Ах, как завидно! Если б они так же, как мы с тобою, знали цену свободы, цену жизни, они бы, наверное, все с крылышками были.  

Мне почему-то начинает казаться, что по ту сторону стен я стану каким-то необыкновенным и сгорю от радости и возбуждения. А может, у каждого арестанта такое же примерно чувство?  По-моему, нет. Ведь у меня же там будет Занозка, будет ждать меня мое счастье. 

Когда я избавлюсь от одной прескверной привычки? Со своим заскакивающим воображением я привык заранее переживать, перечувствовать то, что ожидает еще где-то впереди, и потом встречаю это долгожданное – хорошее или плохое – совсем спокойно. Неужели и сейчас так? Но нет, того, что меня ждет, – знаю –  не перечувствуешь заранее. Я могу только в мыслях унестись в тот волшебный мир, в наш с тобой мир, который ждет меня. 

Но как это долго! Как больно ждать и ждать без конца. Валя, милая, скажи, а ты не задумываешься никогда наперед? Ведь думаешь ты о себе и обо мне, рисуешь картину нашего будущего и тревожишься, да ведь? Но ты такая скрытница, что никогда не говорила об этом обстоятельно, деловито, даже не помечтала вслух со мною. Или суеверная, боишься спугнуть судьбу?

Девчонка моя хорошая,  я ведь этим только и живу. Всегда-всегда в голове что-нибудь роится, и обязательно во всем участвует Валька. Просто, понимаешь, проходу от нее нет. Вот ведь какая. Спутница моя, как у больших звезд. Нет, не так. Звездочка моя, которая светит мне и зовет на свой огонек. А ты знаешь это? Я очень, очень хочу, чтобы ты знала об этом, чтобы ты знала, что ты – все-все, чем я богат, чем счастлив, все, что хранит мою жизнь, что сулит мое будущее. Ты, помня это, всегда будешь ощущать мою близость, любящее тебя сердце, глаза. И сама будешь рядом со мною. Так ведь? Еще и еще целую мою любимую Вальку. Твой Женя.

 

05.05.1949

Валя, родная, вот и снова я ожил. Перед глазами у меня милые Занозкины каракули. Сначала, как обычно, я ничего из написанного не понял. Просто бумажки, прилетевшие от любимой, которым рад, рад бесконечно. И только когда прошло первое волнение, я смог совершенно здраво прочесть, а что же в них. 

Сейчас я вышел на улицу (есть здесь единственный мой уголок, где сохранилась травка) и вот лежу и разговариваю со своей родной. Оказывается, можно безо всяких усилий, глядя лишь на милые листочки, вообразить себе Вальку. Вот она склонилась над столом и старательно пишет своему непутевому. Серые глазенки вдумчивы и внимательны – они тоже, наверное, через версты видят меня. Не то на радостях, не то от волнения. И вот придумывает всевозможные теории вокруг наших отношений. Что разлюбил, мол, да никому не отдам – даже смерти – и т. п. Зачем нам все это?

Я знаю, что ты пишешь мне все эти заклинания лишь затем, чтобы высказать как-то свое большое чувство; потому знаю, что и сам ведь делаю так же. А на самом деле все понятно без этих глубокомысленных фраз. Знаю, верю, что мы с тобою нераздельны, что моя судьба – это твоя судьба, и наоборот.  

Знаю, как больно будет одному из нас, если самое страшное горе раздавит другого, что это будет катастрофой для другого. И мы что-то выдумываем. Неуверенность, что ли, причина тому? Да нет же, родная моя, совсем не то.  

Разве можно в чем-то сомневаться (чего еще не было в полной мере), если мы не нашли еще насовсем то, что боимся уже потерять? Разве можно не верить, сомневаться, умалять  все, что хмурой тучкой искусственно люди нагоняют на любовь? Ни к чему же это. И в силах ли кто-либо из нас помешать расти всеобъемлющему, большому и чистому чувству, которое (я слышу у себя в сердчишке) растет с каждым днем, которому тесно становится в душе, оно требует действий, движения, жизни. А тоска приходит извне, по другим причинам, и мы мешаем ее с той нежной грустью, которую породила наша временная разлука, и мучаемся. Зло-то ведь в том, что связаны руки, подрезаны крылья, что жизнь, свобода законсервированы, и мысль и сердце бьются об железную решетку. Я не думал раньше, что могу так отчаянно фантазировать, что может во мне быть столько творческой энергии. А Занозка подарила мне все это. Отобрать тебя у меня – это значит выбить меня вообще из колеи жизни.  

Ну, что еще может вдохновить меня на счастливый труд, на хорошую, радостную жизнь, как не любовь? А она по-настоящему-то, видишь, приходит однажды. И разве теперь ты или я наберемся смелости, если бы даже захотели, зачеркнуть просто-напросто свою жизнь? Я думаю, что и ты понимаешь все это так же.

Скоро ты будешь свободной. Это уже половина нашего счастья. Посмотришь, сколько сил придаст тебе любовь. И если ты сильна волей, именно из-за временной разлуки станешь суровой, самоотверженной, будешь тем только и жить, что каждый свой поступок делать таким, как будто мы вместе, таким, что он уменьшает на какую-то дольку ту боль и переживания, которые нераздельны с разлукой. 

Если воля слаба, а любовь испепеляюще велика – разлука убивает, потому что ты начнешь чувствовать, что не в силах (пусть физически) сделать все то, что бы тебе хотелось сделать ради любви. Я пишу тебе от жизни, не идеализирую по-тургеневски. Потому я и говорил, сколько мук, переживаний принесет нам разлука. Тургенев прав (если отправное – безграничная любовь), что «тоску разлуки победит душа», но как все-таки больно достается эта по-беда.

Мы с тобой больше говорим о разлуке, чем существует на самом деле возможность ее. Ты пишешь: «Будем ощущать близость друг друга, в душе будем везде и всегда вместе», а об этом ведь и договариваться не нужно, это невольно будет так (т. е. помимо воли).

И в своем выводе ты права: «Нам обоим будет в тягость сама разлука, все остальное – мелочи». Философка ты моя родная, посмотрю я, как ты согласишься на эту разлуку: не успеешь съездить домой, как прилетишь обратно и будешь ждать каждое воскресенье свидания. Так ведь будет-то? Мне почему-то кажется, что так. Да еще в неделю несколько раз придешь к этому зловещему дому: хоть в окно мельком увидеть силуэт Женьки. А? Почему кажется? Да потому, что и я так бы сделал во что бы то ни стало. И тебя, думаю, никакая силища не удержит вдали от меня. И в будущем так будет. Никогда не оставлю я свою Занозку где-то на некоторое время, чтобы тосковать и скучать.  

А жизнь-то по ту сторону, посмотри, какая. Бьет ключом, всякому человеку готово в ней место. Бросайся в самую кипень и живи. Нам ли с тобою тосковать, убиваться? Кто еще счастлив так же? А ну, назови, коли знаешь. Все построено на условностях, на союзах да на безмолвном договоре. Мы же всем сердцем, всею душой любим друг друга.  Твой же я весь-весь; хочу, чтобы ты это видела, знала, этим жила. И я знаю, что моя Заноза, сероглазая, длинная и бесконечно любимая. Так же ведь?

И давай не будем больше искать всяческие искусственные катализаторы, чтобы связывать ими волю чувств, не будем поливать на свои сердца холодной водой, они у нас большие – хватит на наш век, не сгорят прежде времени.

Нам нужно иногда быть проще, с тем чтобы давать какую-то разрядку всем этим завитушкам мыслей. Ты бы вот взяла и написала от души и подробно, как ты там живешь, что тебе необходимо. А то приехал майор, говорит, что Валя замечательно выглядит, черная, как негритянка, и боится, что обратно в тюрьму возьмут работать. А я читаю твои записочки, и об этом ни слова. И как ты думаешь, мне интересно или нет знать все мелочи? Ведь ты же половинка моя, а как жить спокойно, если я не в курсе всего? 

 Просто все мне интересно, даже сколько царапинок на руках… Милые, милые Валькины руки, когда же я снова смогу взять их и глядеть, глядеть на тебя? Вот желание, которому нет предела, нет равного. А ты испытываешь его, моя долговязая? Приеду, скоро приеду к тебе. Если в это воскресенье не удастся, то уж на следующей неделе обязательно.

До скорого свидания, моя любимая.

Целую твои умные, добрые глаза.

Твой весь Женя.

 

05.05.1949

 

Посылаю тебе «Спутников». Не так интересны сюжет и идея, как отдельные психологические картинки из душ героев. В Лену так я влюблен, ты у меня такая же.

Ж.

А «Хождение по мукам» ты читала, А. Толстого?

 

Приписка сбоку: Посылаю тебе Стешино письмо – она отправила его почтой, и после путешествия по городу оно вернулось сюда же, но уже тебе.

 

05.11.1949

 

Валюшка, родная моя, здравствуй!

Через несколько дней народный праздник –

7 Ноября. И у меня к этому празднику своя радость.

Не успел я с аэродрома перебраться через Енисей в Ермаково, как мне вручили два дорогих конвертика: мамкин и твое письмо, которое ты написала в день отъезда в Воскресенку. Знаешь, как это особенно приятно – получить милую весточку после глухой, непролазной тайги? И вот сейчас я не соберусь никак с мыслями, чтобы хорошенько с тобой поговорить. Знаю, что обязательно что-нибудь не доскажу, вспомню после и будет некогда дописать на другой день. 

Ну, чтобы не забыть – напишу сразу по порядку событий. Сегодня вернулся из района реки Таз. Командировка моя закончилась. Со своими ребятами хорошо поработали, полазил по тайге с теодолитом и буссолью, обветрел, огрубел и даже заметно поправился. Пока ожидали самолета, я почти закончил камеральную обработку материалов (осталось на 5–6 дней покорпеть над схемами глазомерной съемки). 

Ото всех дискуссий и возражений (по рации), что были в процессе работы, не осталось и следа. Сегодня сам нач. отдела поблагодарил за работу. Арестанту и то большая честь, но, конечно, от этого не легче: все равно арестант. В общем, буду пока здесь (вернее, на правом берегу, напротив Ермакова), ходят слухи, что до Нового года намечается еще одна экспедиция в сторону Салехарда, но в бóльших масштабах. 

Ясно, что если это будет – мне не миновать новых скитаний. С одной стороны, это и неплохо, но с другой – так надоело мотаться, не имея возможности располагать собственной постелью, своевременно писать и получать письма. Правда, здесь и без того с почтой не совсем благополучно. До середины декабря с момента прекращения навигации не будет с Красноярском никакой, по-видимому, связи, кроме радио. Так что все мои письма (а они так и лежат, все еще не отправленные, на почте) доберутся до тебя к Новому году или позже. Знаю, как ты будешь взволнована длительным перерывом переписки, но что поделаешь, родная, ведь я на краю света. Зато уж после сразу целый ворох конвертов. Перечтешь их все вместе долгим зимним вечером и вспомнишь о своем далеком, непутевом Женьке.

Ну, еще что? Новостей здесь множество. Ермаково не узнать – растет как на дрожжах. Ведь когда  приехал сюда, здесь было всего четыре избушки да несколько палаток, а сейчас вырос большой поселок. Электричество, автомашины снуют по дорогам. Железнодорожное полотно уходит в сторону Салехарда уже километров на 15. На путях ждут своей очереди паровозы и вагоны. Даже вот Дмитрия не нашел сегодня – совсем как в городе. Он говорит, где-то на одном из островов заведует молочной фермой! Кем он только не побывал здесь. Чуть под сокращение не попал. Давно не видел его. 

И Тасю никак не соберусь навестить. А Подковинский где-то на штрафной колонне, провинился, старина. Здесь ему не климат. Он ведь тоже выпросился у майора, соблазнился зачетами. Приехал сюда. Пропуск ему не дали. Попал на общие работы, не понравилось, загрубил, заступиться некому, ну и попал на штрафную. А ведь у него еще почти 7 лет впереди. Вряд ли дотянет, бедняга.  

Узнавал я относительно зачетов. Считают их ежемесячно. Если норму выполняешь на 151 %, то за каждый рабочий день начисляют 2 дня сверх календарно-отбытых дней. У меня с 12 июля накопилось уже 196 дней (это по октябрь включительно). Как видишь, я уже на целых 6½  месяцев ближе к тебе! Если пойдет в таком духе дальше, то в апреле-мае буду собираться на свободу.  

Тебе, конечно, интересно знать все мои подробности, но это такое невеселое, мрачное, что лучше я расскажу обо всем когда-нибудь после. А сейчас поменьше обо мне переживай, знай, что я жив и здоров, что всеми силами стараюсь приблизить день нашей встречи. Приеду к тебе в Воскресенку, моя сельская учительница, и будем насовсем вместе.

За тебя доволен, что ты выбрала себе дело по своему желанию. Ты же у меня такая умница и хитрунья – все предусмотрела и взвесила. От души желаю тебе успехов в работе и в учебе. Мой совет – сдать заочно, конечно, за литфак. Ведь гуманитарные науки не так высушивают человеческую душу, как точные.  А за физмат не берись, не то станешь такой скучной и флегматичной особой, что я разлюблю тебя. Я смеюсь, конечно, моя Занозка, ты же знаешь, что без этой самой Занозы мне бы давным-давно все на свете опостылело. Вот только дни очень медленно тянутся, а мечта забегает наперед. Оттого и тоскую по тебе очень и хочется быстрее к тебе, моя славная. 

Ты пишешь мне о своей грусти. О, как я понимаю тебя, родная моя! Пустота и тоска, с которой ты выезжала в Воскресенку, неуверенность в своих возможностях – все это пройдет, как только ты почувствуешь на своих плечах какую-то заботу, ответственность перед своими новыми обязанностями, работой. Только нужно взять себя в руки и не давать себе повода хандрить. 

Я знаю, что ты умеешь, как улитка, уходить в себя, переживать, не высказывая никому своей тревоги. Это тяжело, и не всякий так может. А тебе даже поговорить по душам будет не с кем первое время, пока не обзнакомишься.   

Ну, мне зато чаще будешь писать. Представляю твое бытие – бытие сельской учительницы. Очень уж мне забавным оно кажется, и я от души завидую тебе. Тихо и спокойно (сверху надпись красным карандашом: не совсем). Ты напиши мне, милая, все-все подробно. Как устроилась, как условия. Ну, в общем, все-все. Относительно самостоятельности твоей не возражаю, но в помощи пока нет необходимости. 

Посоветую тебе уделить больше внимания для себя, не ограничивай себя всем необходимым. Я же знаю: ты способна внушить себе, что я здесь погибну, если ты там будешь нормально жить и не заботиться обо мне, и от этого сама не будешь иметь покоя. Не думай обо мне много, не переживай. Когда по-настоящему я в чем-то буду нуждаться – я скажу тебе, ведь ты же женушка моя, значит, ни к чему стесняться. А пока этой необходимости нет. 

Живи сама уж там по-хозяйски, как лучше. Будем вместе – начнем вить свое собственное гнездышко. А как хочется быть рядом с тобой, моя ласковая. Кажется, никогда не было у меня в жизни большего желания, большей мечты, чем это.

Ну что ж. Будем ждать. Мучительно это ожидание, но только оно и заставляет жить, только оно и манит в далекое неизведанное будущее. Там Валька, там мое счастье, жизнь моя.

Жду от нее родных и таких необходимых весточек. Передай привет своей семье и отдельно Анечке. Па [пока], моя родная.

Целую, твойный Женька.

 

P. S. Пишет ли тебе Мария Лаврешина? Я писал М. Павловне и Парахнову – живут по-старому.

Же.

10–28.01.1950

 

Любимая моя Валька!

Как давно я не разговаривал с тобою. И вот выпало счастье – побывать несколько дней в Ермакове и написать тебе сразу за все дни молчания.

Ты понимаешь, я вначале хотел написать тебе что-нибудь построже. Прилетел в Ермаково – и пожалуйста: ни одного письма. Вгорячах черкнул свои вопли в открытках тебе и домой. Что только в голову не пришло в тот день. Уж думал, что что-нибудь случилось там у тебя и тебе не до писем, думал, что разлюбила, может быть, меня Заноза, заболела и черт-те что. В общем, четыре дня жил как на шиле. Оббегал всех знакомых: клянутся и божатся, что мне писем не было. Милая Валя, ты, конечно, представляешь себе, как это у меня получается.

И вот сегодня в один миг исчезли все мои тревоги. Подумать только! Целых два письма от моей зазнобки, записочка от мамки и три бандероли с журналами. Нет, все же я буду спорить с каждым, кто попытается назвать меня несчастливым человеком. Все мои желания, так или иначе, сбываются – это раз. А самое главное, у меня есть такая Заноза, которой нет ни у кого на свете. Ну разве можно было думать после этого о каком-то желании написать построже? Да еще в ответ на твои ласковые, добрые строчки? Мне так захотелось побыть в это мгновение с тобою, что, кажется, будь у меня пропуск не только в пределах нашей заполярной магистрали, а чуть поюжнее – я всякий свободный день залетал бы к моей любимой-любимой Валюшке.

Но знаешь, родная, насколько ощутима потребность сейчас же, немедленно быть рядом, в то время как перечитываешь твои дорогие записочки, насколько ощутимым становится чувство какой-то, вначале нежной, грусти, а затем щемящей тоски, когда угомонятся первые впечатления. Правда ведь,  это настоящая пытка? И потом до новой весточки не проходит эта горькая тоска, эти изводящие душу воображения и думки.

И я знаю, отчего это. Это – наша любовь, желание быть вместе насовсем и навсегда, жить одними думками, одним дыханием. Если б не было у нас своего, пусть больше воображаемого, чем наяву, мира – мы бы чувствовали себя во много-много раз спокойнее.  Серьезно, Валя. Я вот погляжу иной раз попристальней вокруг, пофилософствую про себя и снова прихожу к своим заветным мыслям о тебе.  

Ты знаешь, здесь, на строительстве, совсем иная постановка дела, чем в местных лагерях, окружающих Красноярск. Самый последний рабочий считается здесь в первую очередь все же рабочим, а уж потом арестантом. 

Я хочу сказать о себе. С первых дней приезда сюда я получил пропуск, а немного спустя начал работать на специальной работе. Ты не поверишь, но до сего дня я не знаю, что такое конвой. Я могу свободно передвигаться любым видом транспорта от Игарки до Салехарда, конечно, не в ущерб работе; я могу свободно заходить, как равный, в любое учреждение, ругаться там, требовать, доказывать правильность своих соображений по работе и т. п.; для меня не закрыт вход в дома и общественные места, которые предназначены для вольнонаемных; я командую хоть маленьким, но все же отдельным топоотрядом (в том числе и тремя вольными); кушаю, что мне нравится, работаю, как считаю лучшим. 

За все это спасибо, конечно, моим хорошим знакомым – Парахнову, Семерикову, Воробьеву. Представь себе, что многие вольные чувствуют себя здесь и живут во много раз хуже, чем я и подобные мне. Недалек пример – Радионенко, Быков. Они даже не пользуются тем авторитетом (десятой долей), каким пользуется на всем строительстве и у командования какой-то арестант Женька. Прикованы к сухой писарской работе и экономическому режиму в виде консервов и неизменных галет. 

Кажется, очень легко в таких вот условиях быть заключенным, вернее, отбывать свой срок наказания. Но! И опять все сводится к тому, что у человека всегда неизмеримы желания. Первое из них – свобода, полная свобода личности. А у меня к этому прибавляется такое же большое, такое же главное – наша необыкновенная, измучившая уже меня тоскою и тревогами, истерзавшая всю душу любовь.

Казалось бы, за полгода разлуки можно было немного остыть, остепениться. А получается совсем обратное: что ни день – все больше тоска, все больше желание, даже необходимость видеть, слышать какую-то с Луны свалившуюся Занозу. Вот это-то меня и страшит. Ни суровые условия Заполярья, ни тяжелая, порой изнурительная работа, ни терзания нервов в войне со множеством бестолковщины в малых и больших делах – ничто это, вместе взятое, не пугает меня и не сломит за каких-то полтора года. Но испепеляющий огонь любви, так жестоко исковерканной разлукой, подорвет меня, кажется, не только морально, но и физически.

Я угадываю в твоих письмах тоску, мне так понятно твое состояние, родная, и мне от этого становится все больнее и больнее. До безумия хочется верить, что в этом году, и не позже, мы обязательно должны быть вместе. Только этим и успокаиваешь себя в какой-то мере. Заведомо знаешь, что обманываешь себя. Но все же продолжаешь верить в какое-то чудо. И иначе трудно было бы жить. А жить нам с тобою нужно еще много-много, потому что  ведь мы еще, по существу, и не жили как следует, ни ты, ни я. И только обязательно вместе, потому что ты – половина моей души, мое будущее, мое счастье. Пусть не очень складно сложится вначале наша с тобою дорожка, но что все вокруг по сравнению с моей любимой, родной Валькой, по сравнению с ее лаской, с ее душой?

Иной раз я мечтаю. Мечтаю о дне нашей встречи. Мне почему-то кажется, что обязательно она будет какой-то необыкновенной, неожиданной. Представляю, как Валька моя удивится вначале, как протянет ко мне истосковавшиеся руки. Милая, милая Валя, как далек он, этот день, и как велико желание, чтобы он пришел с завтрашним рассветом. 

Ну скажи мне, родная, чем мы можем облегчить эти нескончаемые дни разлуки и ожидания? Новыми клятвами? Обещаниями? Дорогими, понятными только нам самим словами? Нет, нет, любимая Валюша, все это испытано временем, горем и еще таким, чему нет ни меры, ни названия. Никогда бы никому я не поверил, что так трудна и мучительна любовь, если бы теперь не испытал это сам. И ничем, конечно, мы не сможем облегчить страдания друг друга в такой мере, чтобы это было явственно ощутимо. 

Просто нам нужно не обижать друг друга лишний раз неудачной мыслью или словом, просто, может быть, отвлечься нужно чем-нибудь совершенно иным в письмах (ох, только навряд ли), а самое, наверное, доброе средство – навалить на себя столько дел и работы, чтобы некогда было вздохнуть, некогда было задумываться. 

Как я понимаю твое выражение: «Если бы ты мог приказать мне не любить тебя так сильно…» Мне тоже хочется сказать тебе эти же слова. Но ведь это невозможно, родная моя. Числа 30-го я снова вернусь к месту своих работ, снова одиночество и надоевшая компания, снова разлука даже в письмах, и я не смогу даже вовремя получить твоей весточки. И так много-много дней.

Я очень прошу тебя, Валя, не терзай себя хоть заботами обо мне. Все необходимое у меня есть, всем я обеспечен. Единственное, чего мне никогда не будет хватать, – это твоих писем, тебя. Пиши мне, родная моя, как только найдешь свободную минутку, о себе и обо всем. 

Ты упрекаешь меня в неоткровенности, а я до сих пор так же не знаю твоего быта, работы и т. д.  Вдруг мне представится возможность быть где-то рядом или совсем свободным, а я не знаю даже, имею ли я право зайти к тебе, и не знаю даже, как отыскать в селе твое гнездышко. Я понимаю так: раз не пишешь мне о чем-то – значит, стесняешься или скромничаешь. А меня упрекаешь? Ай-я-яй!

Большое тебе спасибо за вырезку из «Кузбасса», я здесь каждый печатный листок проглатываю с жадностью акулы. Пиши мне все так же: до востребования. Передай мой сердечный привет маме и сестренкам. Тебе пожелаю самых хороших успехов в работе. А до следующей весточки целую тебя много-много. Твой непутевый Женька.

Валя, скажи, а прическа у тебя все та же?

Публикация и предисловие

Владимира Надя