Частные эпизоды войны

Рейтинг:   / 1

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Книга памяти

Автор: Елистратова Елена Львовна

Просмотров: 5749

2010 год, Выпуск № 6

Моя бабушка, Антонина Леонтьевна Елистратова (Тася Попова), родилась в 1922 году. Как и большинство ребят и девчат этого поколения, в годы Великой Отечественной войны ушла защищать Родину от фашистов, прошагала в составе Отдельного батальона связи 1-го Украинского фронта через всю Украину и Польшу, дошла до Германии, выжила и вернулась домой.

Бабушка и сейчас жива, часто вспоминает то время. Она замечательная рассказчица, и её военные истории знакомы мне с детства. В год 65-летия Великой победы нашего народа над фашизмом мы с бабушкой решили записать некоторые, наиболее яркие из них, и предлагаем читателям взглянуть на Великую Отечественную глазами молодой девушки-радистки.

 

О нашей юности

Накануне войны я училась в 32-й школе г. Анжеро-Судженска. У нас был крепкий комсомольский актив, возглавлял который секретарь комсомольской организации Хромов Сергей. Часто вспоминаю замечательных учителей: директора школы Галину Петровну Романову, Екатерину Михайловну Перову, Алексея Петровича Ирисова, Анну Михайловну Каменецкую.

Работали кружки: литературный, струнный, драматический, хоровой. Я занималась в струнном – играла на балалайке и гитаре. Мы, комсомольцы-старшеклассники, были пионервожатыми младших ребят и всегда чувствовали ответственность за воспитание своих подопечных. Регулярно выпускали стенгазету, коллективно посещали кинотеатры, весело и шумно справляли праздники. Одевались очень скромно – среди нас не было богатых, некому было завидовать. Девочки почти все ходили с косичками, мальчики аккуратно подстрижены. Жили полной, интересной, насыщенной жизнью.

В 1940году состоялся первый выпуск 10-го класса средней школы № 32. Мы, окрылённые светлыми мечтами о будущем, не верили, что возможна война, хотя всеми любимый учитель истории Алексей Петрович Ирисов много рассказывал о фашистской Германии и Италии.

Летом я поступила в Алма-Атинский юридический институт и чувствовала себя совершенно счастливой. Но через полгода объявили платное обучение. Очевидно, нашему правительству было крайне необходимо сделать такой шаг. Из-за материальных трудностей учёбу пришлось бросить. Я вернулась домой и пошла работать.

В июне 1941года началась Великая Отечественная война.

В далёкий край товарищ улетает

В мае 1942года целую группу девушек из Анжеро-Судженска (в том числе и меня) призвали в армию. Женский эшелон был сформирован в Новосибирске за одну ночь и рано утром двинулся на фронт с песней: «В далёкий край товарищ улетает…» Всех мучил вопрос: «Чем мы можем помочь Родине?» Медиков мало, большинство просто с общим средним образованием.

Ехали по военному времени очень быстро, иногда обгоняя эшелоны с мужским составом и техникой. Уже за Волгой, в Сызрани, почувствовали дыхание войны, когда впервые услышали команду: «Воздух!» Немцы бомбили железнодорожную станцию. Мы тогда, к счастью, не пострадали, только сильно испугались. Были повреждены железнодорожные пути и несколько человек железнодорожников получили осколочные ранения.

В середине июня 1942 года нас, 18-20-летних, ничего не знающих, не обученных, не принявших присяги, в разноцветных платьицах и туфельках привезли под Харьков, в местечко Купянск. Там девушек ждали, и было приготовлено женское обмундирование, но при очередной бомбёжке всё оказалось уничтожено.

Разместили нас в небольшом вишнёвом садике. Несколько дней проводились индивидуальные собеседования: решали, куда кого определить. В радио-роту отбирали с хорошим слухом, играющих на каком-либо музыкальном инструменте. Так я попала в радио-роту Отдельного батальона связи № 618 с полевой почтой 11038Г 1-го Украинского фронта. Из-за отсутствия военной формы присягу принять мы не могли.

Примерно через 5-6 дней нас ночью подняли по тревоге и объявили, что на Харьковском направлении немецкие танки прорвали линию фронта. На всякий случай объяснили, как пользоваться бутылками с горючей смесью. В рядах построенных «горе-солдат» послышались всхлипывания.

И вот мы яркой цветной группой почти бегом пустились вдоль Дона вместе с отступающей армией. Сначала шли днём и ночью. Спали на ходу, по очереди, поддерживая друг друга под руки справа и слева. Трудно поверить, но это давало силы двигаться дальше.

Не знаю, как удалось всё это пережить. Лето, жара, ни воды, ни еды, почти не прекращающиеся бомбёжки, обстрелы, всё кругом горит, и чуть ли не ежеминутная команда: «Воздух!», заставляющая падать и прижиматься к земле.

В один из таких налётов мы спрятались в колючем кустарнике, который тянулся вдоль песчаной дороги. Фашистский самолёт не бомбил, а, пролетая низко над дорогой, обстреливал её из пулемёта. Потом давал круг, возвращался, и снова - «тра-та-та-та-та» из пулемёта. Пули врезались в песок, поднимая маленькие жёлтые фонтанчики. Мне захотелось рассмотреть всё это поближе. Я подползла к дороге, и уже хотела высунуть голову из кустарника, когда пожилой солдат схватил меня за шиворот со словами: «Куда ты лезешь, успеешь ещё!..» Сделав несколько кругов и отстреляв все патроны, самолёт улетел. Мы выползли из кустов и двинулись дальше.

Скоро днём отступать стало совсем невозможно из-за постоянных бомбёжек и обстрелов. Шли только ночью под покровом темноты туда, куда вели нас наши командиры.

Страшно вспомнить, что было: огромное скопление техники, солдат, брошенных автомашин с каким-то грузом, беженцев с детьми, узелками и тележками…

Когда наша группа добралась до центральной переправы, всех охватил ужас. Все стремились как можно быстрее перебраться на другой берег Дона, чтобы не попасть в лапы фашистов, а немцы высадили туда десант и лупили по переправе из миномёта в лицо отступающим войскам. Началась паника. Командиры пытались навести порядок, стреляли в воздух, чтобы сдержать напирающих друг на друга людей. Но напрасно. Мы, очумевшие от крика, шума, стрельбы, сжались в одну пёструю кучку, когда к нашим командирам подбежал офицер высокого ранга и, не стесняясь в выражениях, размахивая оружием, приказал убираться поскорее с «этой пестротой» подальше от переправы, чтобы не нарушать маскировку.

Нам скомандовали: «Бегом!» и мы бросилась вдоль Дона дальше. Обстрелы и бомбёжки не прекращались. Самолёты летали так низко, со страшным ревущим звуком, что мы ничего не могли соображать.

Через Дон переправились на каком-то не то плотике, не то пароме, сколоченном из брёвен. Паром вмещал немного народу, и некоторые пожилые солдаты, не дожидаясь своей очереди, прыгали в воду, цеплялись за борта и так переплывали реку (благо, в том месте она была не такой широкой).

На другом берегу мы стали чаще отдыхать. В короткие минуты «отдыха» на поляне, в лесу и просто на дороге изучали азбуку Морзе, знакомились с профессией радиста. Где-то, кажется в местечке Калач, нас кое-как обмундировали и мы приняли присягу.

Отступали всё лето 1942 года, шагая под бомбёжками и обстрелами через всю Украину, через пожарища, разбитые города, деревни и хутора.

Осенью наш Отдельный батальон связи, наконец, остановился в городе Новохопёрске Воронежской области. Временно разместились на бывшей мельнице, где текла река Хопёр. Помещение не отапливалось, ночи стояли холодные, приходилось спать, не раздеваясь, в шинелях. Но что особенно мучило нас – это здоровенные, откормленные крысы, которые по-хозяйски шныряли повсюду. Особенно много их было в тёмное время суток, так что мы боялись ложиться спать.

В Новохопёрске продолжали штудировать азбуку Морзе, немного занимались строевой подготовкой, изучали устав воинской службы, ходили в наряды – охраняли себя, имея на вооружении только карабины.
 

Первый наряд

Недалеко от мельницы, в дубовом лесу располагался автопарк, охрана которого была поручена нашему батальону. Ночь выдалась ненастная, тёмная. Разводящий привёл меня к дубу, на котором висел телефон. Задача моя состояла в том, чтобы себя не обнаруживать, но всё слышать и примечать, и, в случае опасности, сообщить по телефону в штаб. Объяснив всё это, разводящий ушёл, оставив меня в темноте с карабином в руках. И я стала внимательно слушать. Пространство было наполнено звуками: шелестел ветер в кронах деревьев, поспевшие жёлуди с грохотом, похожим на выстрелы, падали в кузова грузовиков, плескалась рыба в реке Хопёр, с бульканьем шлёпались в воду всё те же вездесущие жёлуди. В довершение всего моросящий дождик отстукивал по воде и пустым кузовам машин барабанную дробь. Вскоре мне стало казаться, что началась перестрелка, враг пошёл в атаку, переходит реку вброд с единственной задачей: любой ценой захватить охраняемый мною автопарк. Ни жива, ни мертва от страха, я прижалась спиной к дубу с телефоном, вцепилась в карабин и окаменела. Думаю, начнись в тот момент настоящие боевые действия, я не смогла бы сдвинуться с места и, тем более, сообщить об этом в штаб – язык мой онемел. В таком состоянии и застал меня разводящий, когда привёл смену.

Впоследствии мне приходилось ещё несколько раз ходить в наряды по охране объектов, например, охранять колодцы с водой в деревнях. Там я была уже смелее, меня не пугала ни ночь, ни звуки. При приближении незнакомцев я бойко кричала: «Стой! Кто идёт? Переходи на другую сторону улицы!» И щёлкала затвором карабина.

В сентябре 1942 года под наблюдением командиров нас посадили за боевые радиостанции, и от нарядов по охране объектов мы были освобождены. А через пару недель мы уже работали самостоятельно сначала на радиостанциях малой мощности, а затем на всех радиостанциях, какие были на вооружении действующей армии.
 

Фронтовой быт

Наша радиостанция, смонтированная на двух машинах, передвигалась за частями действующей армии, обеспечивая им бесперебойную связь. Останавливались обычно за пределами населённых пунктов, чтобы было меньше помех. Три с половиной года на колёсах… Поскольку мы не находились постоянно при своей части, питание нам выдавали сухим пайком: хлеб, консервы, крупы. Готовить чаще всего было негде. Так и ели продукты сухими, результатом чего явилась тяжелейшая анемия, ещё не раз дававшая о себе знать после войны. Но иногда, если обслуживаемая нами часть была где-то поблизости, ходили туда за горячим.

Помню один из таких случаев. Мы стояли за деревней, и по тропинке через огороды бегали на полевую кухню, что располагалась в деревне. А через несколько дней по этой же тропинке прошла корова и подорвалась на мине. Оказалось, огороды заминированы. Просто корова была тяжелее…

* * *

В любом находящемся поблизости водоёмчике – ручье, болоте, колодце – старались помыться, постирать что-то, иногда без мыла (оно имелось не всегда), чтобы не зарасти в грязи и не допустить появление вшей.

Но один раз за всю войну мы всё-таки сходили в баню. Случилось это в небольшом районном городке Украины, кажется, летом 1944 года. Старшина дал распоряжение:

- Сержант Попова! Поведёте отделение в баню!

- Есть! – козырнула я.

Как мы обрадовались! Взяли по кусочку мыла. Я построила девушек парами, и мы шатким строем отправились мыться.

Баня находилась в кирпичном здании. Служащая указала нам, где раздеться, где взять тазы, куда пройти. Мы разделись… В сыром и мрачном помещении оказалось холоднее, чем на улице. Вода в кранах была теплее чая, если его не греть. А налитая в тазы, тут же остывала совсем. Что делать? Позвали служащую:

- Можно немного согреть воду?

- Да что вы, нет!

Подумали мы с девчонками, и решили мыться холодной: всё-таки чистая вода из-под крана.

* * *

Но больше всего в армии хотелось спать. В свободное от дежурства время стремились устроиться куда-нибудь и выспаться. Бывало, уставали так, что кроме сна уже ничего не интересовало. Отдыхали прямо в машине, иногда на ходу. Ни матрасов, ни подушек, ни одеял не было.

Однажды мы вошли в какой-то безлюдный населённый пункт. Кругом дома без дверей, с выбитыми окнами. Я заглянула в один дом – никого, а в углу сидит мёртвый дедушка. Я оттуда быстро выскочила. Заглянула в другой – по всей комнате летает пух из перин и подушек. Я собрала этот пух, сколько смогла поймать, набила его в рюкзак, а потом сделала себе маленькую подушечку. Она меня выручала. После войны я привезла эту подушечку домой и ещё долго ею пользовалась.

Сожжённые деревни

Пройдено немало городов, деревень, хуторов – разбитых, сожжённых, безжизненных. В памяти ярко запечатлелись два эпизода.

Зима 1942 года. Ночами передвигаться с горящими фарами было нельзя, и радиостанция остановилась возле какой-то деревни. Ни одного целого дома. Ни одной живой души. Только печные трубы. Мы замёрзли. Искали, где бы погреться. И вдруг увидели: из земли идёт какой-то дымок. Подошли ближе. Видим – нора. Дымок идёт из неё. Расхрабрившись, решили спуститься и посмотреть. В землянке сидел старенький-престаренький дедушка. Как он выжил, чем питался, один Бог ведает. А у нас с собой даже хлеба не было…

В другой деревне, возле которой мы остановились на ночь, уцелел один дом на возвышении. А вокруг трубы, трубы... Откуда-то вернулись женщины с детьми, расположились в этом доме. Стало темнеть. Они разожгли во дворе костерок. Запахло чем-то съестным. Накормив и уложив детей, женщины собрались в кучку и запели. Красивыми, пронзительными голосами они выводили: «На в городе вирба рясна…», - так, что мороз пробирал по коже. Мы замерли и слушали. А они всё пели, и песня летела над опустошённой землёй.
 

Гуманитарная помощь

Зимой 1943 года нас перебросили в степь. В то время, видимо, в качестве гуманитарной помощи мы получили американские ламповые радиостанции. Отечественные тогда оснащались громоздкими электродвигателями, смонтированными на отдельной машине. А эти были поменьше и полегче. На такой малышке мы и работали: расчёт из 3-х радисток под началом командира радиостанции.

Я сразу невзлюбила эту иностранку. Мне казалось, что она шлёпает и квакает, как лягушка. Работали мы и на приём, и на передачу. Но слегка вкопанная в землю для маскировки, капризная аппаратура на передачу работать отказалась. Мы слышали всё, а нас не слышал никто. В ответ на отправленные радиограммы приходили короткие шифровки: «ГУХР», что означало: «Вас не слышим!» Пришлось поднимать радиостанцию повыше, почти на крышу землянки, в которой мы жили. На работу карабкались по лестнице. Было очень неудобно, но нас стали немного слышать.

Однако поработать удалось недолго. Случилось так, что как раз во время моего дежурства сгорел весь комплект ламп. Подвела чужая техника. Конечно же, я сильно испугалась, что меня за это накажут. Но начальник радиостанции взял вину на себя. Его сразу же вызвали в часть. Я осталась за старшего.

Мы сидели без связи и ждали. Разыгралась непогода, подул сильный ветер, началась метель. А ветра в степи страшные… И тут меня по телефону вызвали на командный пункт, который мы обслуживали радиосвязью. Он находился метрах в 500-х от землянки. Я не одеваясь, лишь набросив на плечи шинель, выскочила на улицу. До командного пункта дошла, держась за протянутый провод. Но на обратном пути стоило только на мгновение выпустить его из руки, как меня тут же ветром отшибло в сторону, и я потеряла ориентир. Не видно было ничего вокруг. Я попыталась нащупать руками спасительный провод, но безрезультатно. Меня шарахало из стороны в сторону, я почувствовала что замерзаю. Катившиеся из глаз слёзы превращались на щеках в льдинки. Стараясь держать направление, я ползла по снегу и думала о том, как несправедливо и нелепо будет замёрзнуть в степи, когда другие геройски погибают в боях за Родину. Каким-то чудом я наткнулась на мачту своей радиостанции. От неё уже доползла до землянки. А там, конечно, вдоволь наревелась от обиды, что могла так глупо умереть.

Вскоре нам дали другую радиостанцию, назначили другого командира и перебросили на другую точку. Старшего лейтенанта, который выручил меня тогда, я больше не видела, и какова его дальнейшая судьба, не знаю. Но за комплект сожжённых ламп мне ничего не было.

* * *

В 1943 году началось наступление наших войск почти на всех фронтах.

И повели нас боевые дороги в составе 1-го Украинского фронта к долгожданной победе. Путь из Новохопёрска в Германию пролегал через города: Борисоглебск, Воронеж, Курск, Сумы, Белополье, Конотоп, Нежин, Киев, Звенигородка, Черкассы, Житомир, Львов, Перемышль, Краков, Ченстохов...
 

Воронеж

Лето 1943 года. В освобождённый Воронеж войти сразу не удалось. Город был полностью заминирован. Мы разместились в палатках в придаче Воронежа и ждали, когда сапёры закончат свою работу. Это продолжалось, наверное, целую неделю. Почти каждые 5 минут раздавались взрывы.

Возле нашего палаточного лагеря находилось колхозное поле с помидорами. Красные, спелые, блестящие, невероятно огромные, они лежали на земле, как поросята. Среди ярких тушек не видно было листьев. А собирать урожай некому… Мы тогда с девчонками вдоволь наелись. Надо сказать, я видела помидоры впервые – у нас в Анжерке их никто не выращивал.

Наконец, Воронеж разминировали. Мы, радистки, отправились посмотреть, что там и как. В городе камня на камне не осталось. Лишь на какой-то площади у большого разрушенного административного здания уцелела молоденькая берёзка с нежными зелёными листиками. А неподалёку уже сидел человек с ящичком и двумя щёточками, и зазывал военных почистить сапоги. Мы тогда вспылили, обругали его – все воюют, а он тут сидит…

Вообще, жизнь на освобождённых территориях быстро брала своё. Народ возвращался в селения и города. Откуда ни возьмись, возникали базары, на которых женщины продавали или меняли тыквенные семечки, козье молоко и неизвестно из чего сделанные лепёшки. На улицах появлялись дети, куры и мелкий скот.
 

Сменить радиста

Летом 1943 года мне пришлось участвовать в боях под Курском. Нагрузка на радистов была огромная. Вели приём и передачу радиограмм. Не успеешь получить шифровку, её тут же выхватывают из рук шифровальщики и торопят: «Скорей, скорей!» Передавать приходилось большие радиограммы: по 5 цифр в каждой группе, а их 300-500 групп… Иногда фашисты включали глушители, и тогда в эфире ничего не было слышно. А с тебя требуют: «Давай! Давай!» Я в одно из дежурств сорвала руку, работая на зуммере. Передаю радиограмму, в ответ дают «ЩЕМ», что значит - «сменить радиста»…
 

Смешали сон и явь Есенина слова

Когда Советские войска взяли Курск, нас должны были перебросить в город. Радиостанции погрузили на железнодорожные платформы, мы сидели в поезде. Вдруг одна из радисток заскочила в вагон с криком: «С Зойкой плохо!» Я выбежала на перрон. Девушка лежала невменяемая, изо рта у неё шла пена. Выяснив, что Зойку собираются одну в кузове грузовой машины отправить в Курск, в госпиталь, я вызвалась её сопровождать. Девушку уложили ближе к кабине на шинель, я уселась рядом, и мы тронулись.

Вечерело. Становилось всё темнее. В небе светила большая полная луна. Мне было жутко. Я разговаривала с Зойкой, звала её по имени, а она не реагировала. Я боялась, что она умрёт. Тогда от страха и отчаяния я стала читать стихи Сергея Есенина, которого любила с детства и много знала наизусть.

Поэт в то время был в опале и книги его не издавались, но мы, школьники, переписывали их друг у друга. Уходя в армию, я взяла с собой блокнот с любимыми строчками. Очень скоро об этом узнал наш политрук, и я была вызвана к нему на беседу.

- Вы любите Есенина?

- Да.

- Вы знаете, что он запрещён?

- Да, знаю.

- Что у вас есть?

Отпираться было бесполезно, и я рассказала про блокнот.

- Отдайте его мне.

Взамен политрук вручил мне томик Маяковского. Но где-то в бесконечных переездах я его потеряла. А стихи Есенина остались в моей голове.

И вот, трясясь в кузове грузовичка по ночной дороге, я извлекала из памяти всё, что могла. На миг мне даже показалось, что взгляд Зойки стал более осмысленным и внимательным. Так мы ехали всю ночь. В Курске я определила свою подопечную в госпиталь и вернулась в часть.

Всё время я думала, что девушка ничего не слышала и ничего не запомнила. Однако после войны Зойка разыскала меня через военкомат, и прислала письмо, в котором описывала свою жизнь. Она долго лечилась, получила группу инвалидности. Закончила письмо словами: «Я помню:

Луна и ночь.
Курск далеко, не видно.
Смешали сон и явь
Есенина слова…»

Так было, так будет

Не помню, какой был год. Не помню название местности. Словно за ненадобностью, время стёрло из памяти эти подробности. Не помню даже, как мы оказались на маленькой разрушенной железнодорожной станции, по руинам которой гулял пронизывающий осенний ветер. Поблизости не было видно никакого жилья, и, казалось, кроме нас, трёх продрогших радисток, на станции нет ни единой живой души.

Некуда было прислониться, негде было укрыться от ветра. Чтобы не стоять на месте, мы пошли вдоль железнодорожных путей, на которых стоял товарный поезд с наглухо закрытыми вагонами. Внезапно дверь одного вагона отворилась, и оттуда выглянул мужчина средних лет, опрятно и чисто одетый, в гражданской одежде. Незнакомец производил приятное впечатление.

- Замёрзли, девушки?

- Конечно.

- Заходите, погрейтесь.

Мужчина выбросил нам лесенку, и мы, почему-то ни о чём не задумываясь, без всякого страха влезли в вагон.

Помещение, довольно чистое внутри, было разделено на две половины. В одной находилось что-то вроде склада (мужчина объяснил нам, что занимается закупкой и поставкой продуктов), во второй стояла жарко натопленная буржуйка и несколько небольших стеллажей с книгами. Пока девчонки грелись у печки, я взялась рассматривать книги.

- Интересуетесь? – спросил хозяин.

- Да, я люблю литературу.

- О! Сейчас я вам дам книжечку. Прочтите хотя бы две страницы, а потом скажите, что вы поняли.

Мужчина подал мне маленькую брошюру. Времени было мало, и я, даже не посмотрев, что это за книга и кто её автор, открыла и стала читать: «В старинном, старинном городе стоят старые, старые часы. В одно и то же время часы бьют: «Так было, так будет. Так было, так будет». Пройдут столетия, тысячелетия… Также в старинном городе часы в одно и то же время будут бить: «Так было, так будет». И всегда многомиллионная народная масса будет подчиняться воле одного человека».

Увидев, что я закрыла книгу, хозяин поинтересовался, что именно я поняла. Я объяснила, как могла.

Согревшись, мы с девчонками извинились и сказали, что нам пора. Мужчина спустил лесенку, и мы вновь очутились на промозглой пустынной станции.

Я так и не узнала, что это была за книжечка, и никогда больше она мне не попадалась.

Звенигородка

Январь 1944 года. У нас приказ – прибыть в Звенигородку. В районе только что закончились сильные бои, танковое сражение.

Сначала ехали по заминированному полю. Машина двигалась очень медленно по проложенной колее. Наконец, минное поле закончилось, и мы оказались на дороге, которую танками и снарядами размесило так, что наш «Шевролет», пройдя километра два, увяз по самые колёса.

Ночь, темнота. Вытаскивать некому. Мы вышли и огляделись. Перед нами предстала жуткая картина: исковерканная земля, раскуроченная техника - наши и фашистские танки. Было довольно промозгло, сыро, шёл снег с дождём. Мы промокли и закоченели. В довершение всего у меня развалился сапог – отстала подошва. Видя такое положение, командир разрешил нам пойти на хутор, огоньки которого просматривались вдалеке.

Дошли до хутора вдвоём с одной радисткой (третья девушка решила остаться в машине). Стучим в одну хату:

- О! Нема места! Нема места!

Стучим в другую:

- Нема! Нема!

Оказалось, после боя многих наших солдат разместили по хатам.

В доме побольше увидели свет. Пошли туда. Хозяйка впустила нас. В большой комнате располагался накрытый стол, за которым сидели солдаты, расслабленные после боя, в расстёгнутых гимнастёрках, без ремней, полупьяные. Хозяйка суетилась, подавая им закуску и горилку.

- О! Девушки, заходите! – пригласили они нас к столу.

Поскольку идти больше было некуда, мы вежливо отказались от приглашения, объяснив, что сильно устали, замёрзли и хотим отдохнуть, и попросили хозяйку найти нам уголок. Женщина бросила возле печки недалеко от входной двери охапку сена и сразу ушла. Испуганные, мы затянули потуже ремни на брюках и улеглись, не раздеваясь.

Уснуть в эту ночь нам не удалось: дверь в комнату всё время хлопала, солдаты входили и выходили, отпускали в наш адрес всякие скабрёзности и гадости. Мы лежали не шевелясь, прижавшись друг к другу, и притворялись, будто спим, как мёртвые.

Утром, чуть рассвело, в хате стало тише. Зашла хозяйка с пучком соломы, чтобы растопить печь. Мы, не поблагодарив её за такой приём, выскочили на улицу. И всю дорогу до радиостанции проплакали…

Откуда-то появившийся маленький трактор вытащил наш «Шевролет» из грязи. Двигаться дальше по разбитой дороге было невозможно, и радиостанция вернулась в свою часть. До Звенигородки мы тогда так и не доехали.
 

Я по свету немало хаживал

Весной 1944 года мы вошли в только что освобождённый от фашистов Черкассы. Наши войска уже покинули город и двинулись дальше на Запад. Стояло раннее утро. Город был пуст. Поразила полнейшая тишина – ни единой живой души вокруг. Не слышно было даже лая собаки.

До получения приказа и развёртывания радиостанции мы, расчёт из трёх радисток – Райка, Наташка и я, попросили у начальника разрешения посмотреть город. Выйдя на широкую улицу, все трое вдруг почувствовали удивительную свободу и лёгкость. Будто нет больше никого во всём мире. Не сговариваясь, мы запели во весь голос: «Я по свету немало хаживал, жил в землянке, в окопах, в тайге…»

На словах: «Дорогая моя столица, золотая моя Москва», - навстречу нам из переулка появился комендантский офицерский взвод. (Комендантские войска первыми входили в освобождённые города для наведения порядка). Надеясь, что на нас не обратят внимания, мы замолчали и, как ни в чём не бывало, продолжили свой путь. Тут ведущий офицер выскочил нам наперерез и громко скомандовал:

-А ну, бегом приветствовать строй офицеров!

Мы застыли на месте: не увольнительных, ни документов на руках не было. Перспектива угодить в комендатуру не казалась нам заманчивой.

-А мы не умеем…, - опустив руки, очень тихо хором пролепетали мы (голос сразу пропал куда-то).

Видимо, довольный произведённым впечатлением, офицер заулыбался и уже мягче спросил:

- Откуда вы, девушки?

- Из Сибири, - опять прошептали мы дружно.

-О! Сибирячки!..

Взвод тем временем ушёл уже довольно далеко, и, сказав ещё несколько слов и пожелав нам хорошей службы, офицер бросился его догонять. А мы, опомнившись, скорей зашагали на свою радиостанцию, радуясь, что легко отделались.
 

Матрасы

Осенью 1944 года мы стояли в Западной Украине, где-то под Львовом. Меня, как старшую по званию нашего боевого расчёта радисток, вызвал командир роты и сказал:

- У старшины получите матрасы. А набить найдёте чем – кругом кукурузные поля.

Получили (за всю войну матрасы нам выдали впервые), рассмотрели – защитного цвета, новенькие. И пришла мне в голову такая выдумка:

- Давайте, девчонки, сошьём из них платья! Надоели юбки и гимнастёрки.

А недалеко от нашей части была плантация грецких орехов, и женщины как раз убирали урожай. Одна из них оказалась портнихой и согласилась пошить нам платья за сахар. И так хорошо пошила, такие красивые платья получились, загляденье – по фигурке, с рукавами, с карманами! Ну, прелесть прямо платья!

Узнал командир роты о том, что мы натворили, вызвал меня и начал отчитывать:

- Как вы могли до такого додуматься! Это казённое имущество!

Я стою по стойке «смирно» и думаю: «Ну, всё, попала я на гауптвахту». Тут в кабинет зашла жена командира, он заулыбался, и, не глядя в мою сторону, бросил:

- Убирайтесь!

Я выскочила и заплакала (третий раз за всю войну). Получается, что если на мне военная форма, то я и не женщина вовсе и на меня можно кричать.

Позже командир роты, увидев, как преобразились три радистки в новеньких платьях, уже не делал нам замечаний по этому поводу и никого не наказывал.

Вернувшись из армии домой и обнаружив, что надеть нечего, так как все мои довоенные «наряды» сносила младшая сестра Саша, я ещё некоторое время ходила в платье из матраса (и в гимнастёрке с юбкой), пока через военкомат не получила американскую гуманитарную помощь – туфельки и красивое розовое платье.

На запад

Весной 1945 года разыгралась трепавшая меня каждый год малярия, и я оказалась в госпитале. При первом осмотре спросила у пожилого доброго доктора, сколько это может продолжаться.

- А откуда ты, хорошая моя?

- Из Сибири.

- Вот когда вернёшься в Сибирь, тогда и малярию забудешь.

И он дал мне шоколадку, предварительно напоив горькими порошками. Доктор оказался прав – вернувшись домой, о малярии я не вспоминала.

* * *

Во Львове в ночное время давали о себе знать бендеровцы. В город мы выходили мало и только днём. После того, как застрелили часового, охранявшего радиостанцию, на дежурство нас сопровождала охрана.

Покинув Львов, через Карпаты добрались до Польской границы.

Кажется, в апреле 1945 года через пограничный Перемышль переправились на Польскую территорию. Запомнилось, что какая-то польская женщина угостила нас сладкими лепёшками из кукурузной муки.

Не развёртывая радиостанцию, доехали до Кракова. Война будто обошла этот город стороной – невысокие аккуратные здания с орнаментами, прогуливающиеся по тротуарам красивые пожилые дамы в шляпках с вуалью и с маленькими пушистыми собачками на цепочках. Нам было очень смешно: таких собачек в Сибири не было. У нас псы - так псы, и живут на улице!

* * *

Из Кракова почти сразу отправились в Ченстохов. По дороге остановились в маленьком городке. Там у нас была возможность готовить себе пищу на кухне в одном доме. Хозяйка, немного говорившая по-русски нарядная полячка, свысока смотрела на девушек в солдатской форме. Она выходила на кухню всегда в новом халате, меняя их по нескольку раз в день: утром – один, в обед – другой, вечером – третий… Халаты были роскошные – то подбитые каким-то белым пухом, то лёгкие и воздушные, то яркие и блестящие. В одном из разговоров она сказала нам:

- Русские женщины не умеют одеваться. У вас нет хорошей одежды, хороших материалов…

- Если бы русские женщины умели хорошо одеваться, в вашем городе сейчас хозяйничали бы фашисты, - вступилась я за честь Родины.

Больше мы на эту тему не спорили.

* * *

Ченстохов также мало пострадал от фашистов. Была католическая Пасха. И мы втроём – девушки-радистки – пошли посмотреть костёл. Нас никто не выгнал, не делал нам никаких замечаний. Удивительной красоты фигуры Божьей матери и Иисуса Христа, сделанные в полный рост, как живые, торжественная служба, произвели на нас огромное впечатление.

* * *

Польшу пересекли очень быстро. В конце апреля 1945 года, уже на немецкой земле, вышла из строя наша радиостанция. Дальнейшее передвижение с действующей армией оказалось невозможным. Командованию был ясен скорый конец войны, и ремонтировать радиостанцию вместе с радистами тем же путём оттянули в тыл, во Львов, где стоял 7-й корпус ПВО и располагался наш, теперь 265, Отдельный батальон связи.

9 мая 1945 года мы находились в дороге. Прибыли в свою часть уже после того, как отгрохотали салюты победы.

После войны

Хоть война и закончилась, но отдельные банды бендеровцев не успокаивались. Как-то корпусного старшину попросили поехать в ближайшую деревню для заготовки продуктов. С ним напросилась жена нашего командира роты, чтобы купить что-нибудь подешевле для семьи. По дороге они подобрали старшего лейтенанта.

Машину остановили бендеровцы. Старшину, уже немолодого человека, который был на пороге демобилизации, изрезали ножами так, что невозможно было сосчитать количество ранений. Женщина тоже умерла от ран, оставив сиротой семилетнего сына. Старшего лейтенанта сильно избили, и он попал в госпиталь с сотрясением мозга. Шофёра спасло то, что он успел выскочить из машины и незамеченным отползти в кусты.

Хоронили старшину всем корпусом. Был июнь 1945 года.

Домой

Домой я вернулась в звании сержанта-радиста 2-го класса в конце августа 1945 года. Нас задержали с демобилизацией, чтобы подготовить новое пополнение радистов для мирного времени.

Ехали с фронта в пассажирских вагонах – целый поезд девушек. На каждой станции нас встречали с цветами и музыкой, говорили приветственные речи. Мне показалось, что дорога займёт целую вечность. А я всем сердцем рвалась домой, к маме и сестре. На одной из станций стоял товарняк с пожилыми солдатами и ранеными. Узнав, что поезд будет проходить через Новосибирск, я схватила свой рюкзак и забралась в один из вагонов. Поезд тронулся, и мы быстро домчались до Новосибирска, но уже без цветов и музыки.

На станции в Новосибирске радио приглашало всех демобилизованных отдохнуть, посетить столовую, места всяких развлечений. Но мне было не до этого. Я увидела скорый пассажирский поезд, идущий через Анжеро-Судженск. И хоть оказалось, что там он не остановится, а только замедлит ход, я, не раздумывая, залезла в тамбур. Так и доехала. Когда поезд замедлил ход на станции Анжеро-Судженск, мне удалось благополучно спрыгнуть с подножки.

Поскольку я не сообщала о своём приезде, никто меня не встречал.

Вечерело. Но солнце ещё светило. Я шла домой. Дорога лежала мимо кладбища, на котором был похоронен мой отец. Мне было и больно, и грустно. На минуту я присела на бугорок: «Вот папа я и вернулась». Никогда не думала, что придётся пережить такое.

Я встала и зашагала к дому, где меня ждали мама и сестра. Маму я увидела издалека: она стояла на лесенке во дворе и что-то делала. Чтобы не напугать её, я замедлила шаги. Но меня заметила соседка и закричала:

- Ивановна! И кто идёт-то!..

Мама сползла с лестницы и побежала мне навстречу, но возле калитки ноги её подкосились, и она рухнула без сил. Я подхватила её:

- Мама! Мама! Ну что ты! Я жива! Я вернулась!..

г. Кемерово