Земля спасает от пуль. Военные воспоминания

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Книга памяти

Автор: Пётр Козьмин

Просмотров: 5714

2011 год, Выпуск № 2

Пётр Петрович Козьмин -живописец, график. Родился в небольшом городе Спас-Деменск Калужской области в 1924 году. С началом Великой Отечественной войны был эвакуирован вместе с матерью в Чкаловскую область. В 1942 году отправлен в действующую 153 Смоленскую Краснознамённую стрелковую дивизию им. Кутузова под командованием генерала Краснова, в которой прослужилв составе Западного фронта до 1945 года командиром отряда автоматчиков.

По окончании войны работал на восстановление Клайпедскогоцеллюлозно-бумажного комбината. В 50-ые годы обучался в художественных училищах Елецка и Ярославля. С 1975-го по 1998 (год смерти) жил и работал в Калуге. Картины экспонировались в Калуге, Москве, в Литве, Западном Берлине, США, Японии.

1941 год

Как и все мальчишки довоенной поры, мы играли в войну, сдавали нормы «ГТО», «ПВХО», «ВС», «ГСО», носили с гордостью значки, по многу раз смотрели «Чапаева» и другие картины «про войну». Объявлению нападении гитлеровской Германии даже обрадовались - ну теперь мы им покажем!

Над Спасом-Деменском самолёт – большая редкость, а тут летит какой-то странный. Я скорее вынес свою самодельную подзорную трубу и с трудом навёл на летящий самолёт. Он был окрашен чёрным и белым. Догадался, что это немецкий. Он начал бросать бомбы на железнодорожный мостик. Ребята и я с ними побежали к мосту и начали собирать осколки, хвалясь своими находками. Мы долго лазали под мостом и не заметили, как самолёт, возвращаясь, сбросил ещё две бомбы на мостик, но не попал. Мы в ужасе разбежались. Я наскочил на бутылочное стекло, чуть не остался без мизинца на ноге. Сорвал подорожник, завернул палец, оторвал от носового платка полоску – перевязал его. Придя домой, ничего не сказал ни отцу, ни матери. Просто сунул ноги в ботинки и стал ходить обутым.

Ночами часто гудели паровозы, объявляя воздушную тревогу. Я, набегавшись, спал как убитый и ничего не слышал. За завтраком отец жаловался, что не выспался.

- Четыре раза сегодня ночью бегали в погреб.

- А что же меня не разбудили? – спрашивал я.

- Да тебя разбудишь! Уж и стаскивали с кровати, а ты всё равно на полу дрыхнешь.

Наша кошка разродилась четырьмя котятами, и как только тревога, и мать с отцом и братишками бегут в погреб, кошка тащит своих котят по одному под мостик из шпал, проложенный над канавой.

Вести стали очень тревожными. Немцы взяли Смоленск. От Спаса 120 километров. Через станцию пошли эшелоны беженцев. Мать бегала туда с сумкой Красного креста помогать раненым и больным беженцам в эшелонах. Железнодорожники приготовили небольшой состав из товарняка, чтобы отправить в тыл свои семьи. Отец нас посадил в один из вагонов. Народу набилось много. Вещей не брали с собой - думали, что скоро вернёмся. Я взял две любимые книжки: «Занимательная авиация» и «Вселенная» Лапласа. Первые сотни километров прошли тревожно, над головой воздушные бои, обстрелы из пулемётов с воздуха. Выскакивали из эшелона, прятались в кювет, под насыпь. После Мичуринска ехали уже спокойно. В Моршанске активисты-женщины накормили гречневой кашей. Конечный пункт – Абдулино, Чкаловской области. Нас выгрузили, и в повозках с лошадьми развезли по деревням. Мы с матерью и двумя братишками отправились в чувашскую деревню Степановку. Там уже жили и другие беженцы из Гомеля, Житомира, Москвы. Нас пока разместили в школьных классах. На другой день председатель послал женщин на прополку в поле, а меня спросил, что я умею делать в деревне.

- Не знаю, - ответил я.

- Ну, пойдёшь сено катать или на лошади работать?

Что такое – катать сено, я не имел понятия. А как – на лошади, я видел. И решил:

- Пойду работать на лошади.

- Ну тогда иди на конный двор.

На конном дворе мне дали старую понурую кобылу и мальчишку-инструктора. Выглядел он так же, как и я, но было ему всего 13 лет. Помог мне поймать, зануздать и запрячь лошадь в телегу с большими широкими ремнями для возки сена и соломы (рыдван). Сено к стогам возили вдали от деревни. Все возчики на своих резвых «скакунах» быстро уехали в поле, в том числе мой инструктор. Моя кляча сама нашла место, где все работали. И навалив в рыдван сено, взгромоздившись на самый верх, я поехал к стогам. Солнце только что появилось, было прохладно, телега поскрипывала… Дурманящий запах свежего сена и теплеющие лучи солнца тянули на дремоту. Кругом чирикали птахи, а кузнечики создавали сплошной фон. Целый день возил сено. Возчики уже закончили работу, уехали, стало темно, и я оказался последним. Дороги в деревню не знаю. Но лошадка, почувствовав конец работы, засеменила быстрее и привезла меня прямо на конный двор.

Так я привык к лошадям и уже довольно сносно управлялся с повозкой. Один симпатичный жеребёнок с белой звёздочкой на лбу и приятной мордочкой привык ко мне, так как я его часто угощал, то куском лепёшки, то блина. Он забавно прыгал вокруг меня и ходил за мной, как собака. Если я дома, он заглядывал в низкое открытое окно и радовался, помахивая коротеньким хвостиком, когда видел меня.

1942 год

Наши двинулись к Сталинграду. От отца никаких вестей, он попал в оккупацию, не успев выехать или уйти из Спаса-Деменска. В июне 1942 года нас, рождённых в 24-ом, вызвали в Абдулино, в военкомат. Долго меня вертела комиссия. Сомневался и военком – брать меня или нет? Уж больно мал я был (около 140 см), и на лицо – школьник 5-го класса. В конце концов решили взять. Если не подойду, вернут обратно. Так я попал в пехоту.

В учебном полку, где нас учили обращению с трёхлинейкой, мне выдали самое маленькое обмундирование, но всё равно пришлось отрезать низ, рукава, в ботинки навертеть портянок. Кое-как приладил брюки и гимнастёрку и занял последнее место в строю. Винтовка была тяжёлая, и когда её нёс по команде на плече, – бросало в сторону. Проходя по посёлку, где формировался наш учебный полк, в баню или на занятия в поле, пожилые женщины останавливались и возмущались: «Да что же это такое! Детей стали брать на фронт. Куда смотрят командиры?» И уже обращаясь прямо ко мне: «Мальчик, не ходи на войну, убьют». Всё это задевало моё самолюбие и унижало как комсомольца и советского человека. Потом тех, у кого было среднее или около этого образование, перевели в учебный полк автоматчиков, где нас морили голодом, издевались, унижали человеческое достоинство воспитатели командиры. Всё тело у меня покрылось чирьями и экземой, грязное нижнее бельё прилипало к телу, отрывалось с кровью и гноем. В санчасть никого не выпускали. Жили мы зимой в фанерном бараке, промёрзшем насквозь, не отапливаемом, и за забором из колючей проволоки. Через шесть месяцев нас отправили в другой город, в формировавшуюся 122 отдельную стрелковую бригаду, где меня лечил старшина-санинструктор: ежедневно смазывал мои язвы зелёнкой, цинковой мазью, накладывая тампоны на спину и перевязывал ноги и руки. Кормили уже нормально, разговаривали по-человечески и относились как к боевым товарищам. Нам выдали боевое снаряжение: автоматы, гранаты, финки, патроны. Мы их опробовали на учебном поле. Командир – лейтенант Гусев по-отечески о нас заботился, щадил от муштровки, и мы ему платили тем же. Как-то в учебных траншеях учились обращению и бросанию боевых гранат Ф-1. Каждому лейтенант выдавал гранату и запальник с кольцом. Солдат должен был сам вставить запальник в гранату, выдернуть кольцо и бросить как можно дальше. Там, за бруствером окопа, она и взрывалась. Когда подошла моя очередь бросать гранату, командир засомневался - сумею ли я перебросить гранату через бруствер? В противном случае могли все в траншее подорваться на ней. Он позволил мне вложить запальник, но бросить не дал. Взяв её у меня, сам бросил из окопа, и там где-то она рванула.

1943 год

Весной 43-го года мы попали на фронт и заняли оборону западнее Вязьмы. Немцы методически обстреливали наши траншеи и тылы. Мы быстро к этому привыкли. Днём чистили оружие, жевали сухари, смотрели в оба, так как вражеская разведка могла попытаться «взять языка». Немецкая «рама» постоянно висела над нашей траншеей и корректировала огонь своей артиллерии и миномётов. В один из рядовых дней «Рама» сбросила на нашу траншею листовки, которые произвели на нас обратное предполагаемому немцами впечатление. В цветной печати, впервые нами виденной были воспроизведены, снимки власовцев с шампанским и голыми женщинами на коленях. В тексте предлагалось сдаться и перейти на службу в немецкую армию к власовцам. Меня лично это страшно шокировало. Голые женщины. Разврат. Какие-то животные. И почувствовал ещё большее отвращение к этим нелюдям. Не дай Бог попасть к ним в плен, а не то что пойти добровольно. Листовки сдали сотруднику «СМЕРША», а к вечеру «Рама», для подкрепления доводов, осыпала нас мелкими минами.

Ещё на формировке подружился я с Григорием Игнатьевым из Горького, не успевшего закончить мелиоративный институт. Был он небольшого роста, носат, очень походил на Гоголя, красиво говорил, правильно произнося окончания слов. Укорял меня за то, что я «проглатывал» окончания слов, и речь моя звучала невнятно. Рисовал он профессионально, и это вызывало у меня зависть. Вот бы мне так рисовать. Он так же, как я, не курил, и мы часто в окопе сидели рядом, вспоминая дом, учёбу, книги и случаи из жизни. Высунув на лопатке каску из траншеи, проверяли нет ли снайпера у немцев на нашем участке, отправляли с термосом кого-либо за кашей в тыл (где-то там находилась наша походная кухня и старшина). Это было всегда километров четыре-пять от передовой. Пшённая каша с мясом, ещё тёплая, вызывала подъём в душе. Сыпались шутки, анекдоты, забавные истории.

В августе 43-го года нашу дивизию перебросили на новый рубеж, севернее Ельни. Под так называемый Спас-Деменский выступ. Там немцы за два года построили сильные укрепления. «Где-то близко родные места, жив ли отец», - думал я в то время. Седьмого августа нас вывели через овраг «Чёртов рог» к деревне Курвость. Немцы заметили движение и открыли бешеный огонь по ещё не окопавшимся солдатам. Командир взвода Гусев и комроты были тяжело ранены, и мы их с Григорием отправили в санбат. Поэтому в первый день мясорубки я не попал вместе с брошенными на колючую проволоку солдатами без поддержки какой-либо техники или огневой мощи. Во второй день снова сунули на этот рубеж ещё полк, но нам повезло. Немецкие самолёты сбросили бомбы на свои траншеи. К вечеру мы отошли на исходный рубеж. В третий день расположили ещё один полк и оставшихся в живых из других полков, должны были наступать ещё раз. Мы с Григорием заняли исходный рубеж в конце оврага, немного покопав, прикрыли головы бруствером и лежали, ожидая ракеты и команды. Тут подполз какой-то капитан не из нашего полка и велел мне и ещё одному солдату выполнять после атаки его распоряжения. Взвилась красная ракета, прозвучала команда «вперёд», и Григорий вместе с другими солдатами побежали вперёд, стреляя из автоматов и винтовок. Капитан, я и солдат должны были собрать пулемёты и другое оружие, оставленное на поле боя после этой последней вылазки наших. Через час стали возвращаться раненые. Подошёл раненый в плечо и руку осколком мины Григорий - «Ну вот и меня зацепило». Отправился вместе с другим раненым в санбат. С тех пор не встречались.

Мы с солдатом собрали кое-какое оружие, коробки с патронами, отнесли их в овраг, и так как наступили сумерки, постарались ретироваться в сторону штаба, чтобы доложить капитану о проделанной работе. В овраге уже просто нечем было дышать от массы разлагающихся трупов. Утром командир дивизии – полковник Краснов Н.И. собрал оставшихся в строю солдат и офицеров (около полусотни) и сказал, что задачу мы свою выполнили, так как пожертвовав дивизией, отвлекли и не дали врагу перебросить на важный прорывный участок три дивизии. Теперь остатки дивизии пойдут на переформировку. Но на переформировку мы не попали: оставшихся солдат и офицеров бросили в прорыв, где готовился серьёзный успех – сюда стянули танки, самоходки, авиацию и артиллерию.

Стало уже довольно прохладно, и начались дожди. Мы продвигались с боями к Смоленску. Вся шинель была в дырках от осколков и пуль. Думал, что ранило, когда по ноге стукнул осколок на излёте, но похромал немного – прошло, и опять вперёд. Погиб пятнадцатилетний сын командира полка – Женька, с которым мы на формировке в Ржеве играли в шахматы. Жена командира умерла в войну от туберкулёза, и он забрал на фронт своего сына. Сын всё время был при нём в штабе связным. У меня от холода и сырости тело опять покрылось язвами, и я не мог носить автомат через плечо на ремне. После взятия Смоленска меня сразила простуда, и когда уже потерял сознание, был отправлен в Ельнинский госпиталь, где пролежал месяц. В палате нас, таких «пацанов», было двое, и утром при обходе больных и раненых пожилая и весёлая врач Березина спрашивала: «Ну как, детский сад, дела?» Нас это обижало и конфузило. Мы требовали немедленной выписки, но она ласково на нас смотрела и, успокаивая, отвечала: «Ещё полежите немного, успеете на фронт». Мне делали переливание крови, вводили глюкозу, от которой в первый момент становилось горячо в голове. Стал я поправляться и попросил начальника госпиталя отпустить меня хотя бы на день в Спас-Деменск, чтобы узнать, жив ли отец. Меня отпустили, дали сухой паёк на три дня. Поймав попутку, я добрался до Спаса и очень обрадовался, что отец жив. Мы встретились, он был рад и смущён своим видом. Рваная одежда, на ногах старые калоши, привязанные верёвочкой. Барак наш сгорел, из вещей ничего не осталось. Мы проговорили целую ночь о его житье в оккупации и нашем с матерью в Степановке. Личное дело его, запрошенное из Москвы, пришло в военкомат, и он был туда принят на работу, и как только получит какую-либо коморку, привезёт мать и братьев.

Вернувшись в госпиталь, я был выписан, и с группой выздоровевших отправился в Смоленск. У старшего – список, по которому мы все вместе должны прибыть в Смоленск к коменданту, а там уж по его усмотрению. Дорогой, сойдя с полуторки, какой-то капитан остановил нашу группу и взял у старшего бумагу со списком. Скомандовал: «Левое плечо вперёд, и быстро в машину!» Привёз нас на станцию Смоленск, вернее, её остатки. Все пути заставлены эшелонами с разными грузами. Нас быстро поместили в разбитую, без окна комнату, дали по винтовке с пятью патронами, сухой паёк и, разбив на смены, велели охранять грузы. Бомбили немцы иногда, но усиленной бомбёжке подвергли 7 ноября. Ночь. Светло как днём от подвешенных на парашютах фонарей. Бомбили город, но особенно – станцию. Кто успел, спрятался в траншеях у Днепра. Четверо бывших в это время на посту погибли, и капитан утром, выдав справку из госпиталя, велел уходить. Так и не найдя комендатуры нас, оставшихся в живых, присоединили к пехотной дивизии, выходившей под Витебск. Через узкую, простреливаемую немцами горловину мешка ввели в лес, присоединили к роте солдат, занимающих траншею. Выпал снег и слегка морозило. Выдали фуфайки, ватные брюки, подшлемники, шапки. Чувствовали мы себя комфортно, если бы ещё и кормили. Кухня вместе с поваром и старшиной подорвалась на мине, поставленной немцами. Мы нашли на дороге убитую лошадь, вырезали из мягкого места куски мяса и варили в котелках в траншее. Хотя без соли, хлеба и не очень, но голод не тётка, всё же еда. Немецкие траншеи отстояли довольно далеко, километра полтора между нами – заболоченная нейтральная зона и разбитая до фундаментов деревня, совершенно пустая. Решили проверить, нет ли в погребах картошки, и как самого маленького ростом сержант решил отправить меня в разведку. Дали мне белый маскхалат и вещмешок на всякий случай. Где ползком, где на четвереньках добрался я до разбитой деревни, внимательно оглянулся вокруг, нет ли немцев, нашёл в одном разбитом доме подполье, открыл крышку из досок, там никого не было. Ещё раз оглядевшись, быстро спустился в подвал, в ящике полно картошки, набрал целый вещмешок. На полке в подвале заметил белый кусок, похожий на соль, попробовал на язык – солёное, взял с собой. Вещмешок под маскхалат не спрячешь, и я надел его лямки сверху, и он очень меня демаскировал. Перебиваясь обратно, был замечен немцами, они открыли по мне огонь из винтовок. Тогда я побежал, приседая и делая зигзаги. Добежал до заброшенного блиндажа и хотел уже в него забраться, чтобы переждать обстрел, но увидел две тонких проволочки, натянутые у дверей и сразу сообразил, что это усики противопехотной мины. Кровь бросилась в лицо, и больше не раздумывая, побежал что есть мочи к своим в окоп. Была - не была. Добежал, перевалил через бруствер. Дома! Ребята обрадовались, сразу зарядили котелки для варки картофеля. Достал и «соль» - это оказалась селитра. Попробовали солить ею, съели - и ничего.

Когда в наш мешок ввели ещё одну армию, немцы, боясь окружения под Витебском, незаметно снялись с обороны и ушли в сторону, более приспособленную для обороны. Двигались по следам немцев, не поспевая за ними. Дороги они заминировали, тылы с техникой не могли пройти до разминирования, а мы налегке, только на пяти сухарях, шли и шли. Но вот немцы остановились на удобном возвышенном плато с хорошим обзором,вынудили нас рыть окопы внизу на сыром поле. Когда выкопали траншеи в полный рост, туда сразу же набежала вода, быстро превратившись в грязь. Вырыв в стенке окопа «лисью нору», можно было, затолкав туда спину, вынуть ноги из воды и дать им подсохнуть. Автомат я свой выбросил. Нашёл карабин, он не боялся грязи, и если уж патрон зашёл в патронник, можно всегда выстрелить, чего не скажешь об автомате в тех условиях нашей жизни. От авитоминоза у меня «куриная слепота», после захода солнца ничего не вижу. Ночью в траншее прислушиваюсь к каждому шороху у окопа и туда стреляю, грея о тёплый ствол руки. Днём подремлешь в «лисьей норе», пожуёшь сухарь, размочив водой из лужи с четырьмя таблетками, которые нам выдал санитар для обезвреживания. Обмотки с ботинками, залепленные старой и новой грязью и глиной, было трудно отличить от валенок. Через месяц, когда многие заболели и все завшивели, нас подменила в обороне другая часть. Отвели на три километра в тыл, там санчасть велела наломать еловых веток, постелить на снег и поставить большую палатку. Рядом вскипятили в бочках из-под бензина воду на кострах, и в одной пустой бочке прожаривали наше бельё, пока мы в палатке, получив по шайке горячей воды, мылись. Когда я разулся, сняв обмотки и ботинки, то испугался своих ног. Они были сине-фиолетовые, и кожа отставала и закручивалась, как кора на берёзе, а из-под неё видно было тёмно-красное мясо. Санинструктор сказал, что это ничего и скоро вырастет новая кожа. Нам дали новое бельё и обмотки с обувью, каши с мясом, сто граммов спирта сырца - и мы почувствовали, что ещё поживём.

Не успели написать огрызком химического карандаша домой весточки, как прозвучало «Становись!». Командир роты с каким-то лейтенантом стояли в ожидании построения. «Смирно», «Равняйсь», «Вольно». Мы ослабили одно колено. «Коммунисты и комсомольцы шаг вперёд!» - прозвучала команда. Я вышел вперёд, и из роты ещё человек 15. Вы поступаете в распоряжение лейтенанта из разведки. Лейтенант скомандовал нам «налево», «левое плечо вперёд», «шагом марш», и мы пошли за ним. Он нас привёл к трём замаскированным в лесу танкам и объяснил, что ночью наша группа взберётся на танки и отправится на «разведку с боем». Ничего в этом страшного нет: немцы в темноте начнут палить из орудий и миномётов, не прицельно, вы спрыгиваете на землю влево, а танки задним ходом вернуться назад. Отползёте к своим траншеям. Он переписал всех участников в блокнот и велел потренироваться залезать, держаться и спрыгивать с танка. «Вечером я приду, а пока тренируйтесь и отдыхайте», - сказал он и удалился.

Одно дело – сидеть в окопе, даже плохом, а на танке под пулями и снарядами…не очень радовало. Спросив танкистов, как там на танке, за что держаться и где стоять, принялись доедать выданный НЗ - банку консервов и сухари. Поздно ночью пришёл лейтенант, поговорил с танковым командиром, скомандовал нам «по танкам» и, подсвечивая перед танками фонариком, вывел их к окопам, через которые они прошли на полном ходу. За нами из окопов вышла рота солдат, сбиваясь на танковую колею. Не дойдя ещё до проволочного заграждения, немцы заметили танки. Взметнулось несколько осветительных ракет. Беспорядочно застрочили пулемёты и винтовки. Засвистели снаряды и мины. Рота по команде прокричала «ура», мы соскочили с танков и залегли в воронках. Танки пару раз выстрелили и пошли назад. Втроём попавшие в одну воронку переждали, пока немного поутихнет стрельба, и поползли к своим окопам. Где-то рядом стонали раненые, туда проползли два санитара. Утром нас отправили в тыл, на формировку в г. Калинин.

В Калинине разместились в каком-то каменном одноэтажном бараке, где мы несли караульную службу на складах вокзала и в штабе. Мне с бойким напарником Юркой достался склад овса у вокзала. Часть овса была насыпана гуртом, а часть – тут же в мешках, валявшихся в беспорядке у самой железной дороги. Мы охраняли вдвоём овёс по целым суткам. Юрка продал два мешка овса какому-то мужику за буханку домашнего хлеба и шмат сала. Я бы на такое не решился.

Выдали за шесть месяцев фронтовые деньги. Я получил 120 рублей. Отпросившись у старшины в город, долго не решался, на что же истратить эти деньги. Попался букинистический магазин. В витрине стояло юбилейное издание «Дон Кихота», цена 120 рублей. Зашёл в магазин, полистал книгу со множеством иллюстраций и купил её. Обрадованный, принёс в казарму. Из вещмешка пришлось почти всё вынуть, так как книга была почти с вещмешок. После дежурства с удовольствием разглядывал иллюстрации, начал читать. Шрифт был крупный, красивый. Однажды вечером старшина сообщил, что формировки закончились, завтра отправляемся на фронт. Что же делать с книгой? Попросил старшину отпустить меня на час. Нашёл областную библиотеку. В абонементном зале какая-то старушка за столом спросила:

-Что тебе солдатик надо?

- Да вот, говорю, книга большая, а мне на фронт. Нельзя ли заменить на маленькую?.

-Какую бы ты хотел?- спросила старушка, листая мой фолиант.

-У Вас есть книга Тома Тита «Научные развлечения»? (Очень сомневался, что эта моя любимая с детства книга могла быть в библиотеке.)

- Да, такая книга у нас есть.

- А нельзя обменять на эту?- с неуверенностью спросил я.

- Конечно, можно. Сейчас принесу.

И выносит мне книгу. Я так обрадовался, что ничего не мог сказать, и побежал в часть собирать свой вещмешок, на дно которого уложил свою любимую книгу. Там были очень интересные рисунки с описаниями различных физических, химических, оптических и электрических опытов, которые можно сделать с помощью подручных материалов нашего быта.

Днём в окопе каждый занимался своим делом: кто доедал кашу, кто писал, слюнявя карандаш, письмо домой, кто вертел «козью ножку» из махры. Я открывал свои «Научные развлечения» и погружался в другой мир. Курильщики как-то заметили у меня книжку и, когда я дремал, испробовали листы бумаги для «козьих ножек». Бумага им пришлась по душе. Я долго не замечал этого «варварства», а заметив, возмутился и пригрозил, что больше не буду отдавать им своих порцию табака (я не курил) и водки. Покаявшись, взамен они принесли мне книжку Ванды Василевской «Радуга». Такой гадости я никогда не читал и тут же выбросил за бруствер. Она и для курева не годилась почему-то.

Как-то ещё на формировке нам выдали погоны, мы приложили их на плечи, посмотрели друг на друга, нам показалось это очень смешным, да и неправильным. Что мы белогвардейцы какие-нибудь. Посмеявшись, забыли о них, как вдруг приказ армейского начальства: немедленно всем пришить погоны и через три часа командирам подразделений доложить об исполнении. Нас построили, проверили наличие погон, у кого их не было – выдали. Выдали и нитки, иголки, пуговицы. Старшина велел отпороть верхнюю часть рукава шинели и, просунув туда нижнюю часть погона, или шить опять рукав вместе с погоном. Это оказалось не так просто. Игла не шла через такую толщину материала, да если и удавалось её протолкнуть, то выходила она совсем не там, где надо. Пришитый кое-как над плечевым швом погон после надевания шинели оказывался где-то ближе к спине. Снова пороли, передвигали погон ближе к груди, перешивали несколько раз и пуговицу. Часа через полтора старшина построил роту. Остался очень недоволен – двоим так и не удалось пришить погоны, и он, обложив крепким матом, велел помочь сержанту им. Тот, кляня неумех, сам пришил им погоны. Потом уже молодые франтоватые ребята из штаба подали пример. Без отпарывания рукава, на плече шинели пришивалась петелька, а на погоне, предварительно выровненном сунутой в него картонкой, пристрачивался язычок, который и держал погон на плече. В любое время его можно было отстегнуть.

Ещё в 43-м в Ржеве перед первой отправкой на фронт среди нас, солдат, ещё не было фронтовиков. Неизвестность и тревога, болтовня пессимистов, показная бравурность трусов действовали угнетающе. Кто-то из дивизии прострелил себе ногу, и начальство решило устроить показательный суд. Выстроили на опушке леса три полка дивизии, в центре поляны саперы быстро соорудили небольшую трибуну на метр от земли, на неё поднялись три офицера из военного трибунала. Подвезли на телеге «самострела», его стащили с телеги и поставили недалеко от трибуны. Один из офицеров трибунала достал из планшета приговор и громко стал читать. Слышно было плохо, но слова «Приговор не подлежит обжалованию» он произнёс очень громко, и было всем слышно. Из нашего взвода для приведения приговора в исполнение было вызвано второе отделение. Командир взвода дал команду отделению. Меня же придержал за плечо и велел остаться. Наше отделение построили перед трибуной в пятнадцати шагах от поддерживаемого в полуобморочном состоянии «самострела», и по приказу офицера, читавшего приговор: «По изменнику Родины огонь!» раздались автоматные выстрелы. Подсудимый страшно закричал и упал вниз лицом. Офицер сошёл с трибуны, ногой перевернул тело, удостоверился, что подсудимый мёртв, велел увезти труп и отпустил наше отделение в строй. В каком-то оцепенении побледневшие солдаты ещё стояли минуту. Но вот раздались какие-то неуверенные команды, и солдат отправили по своим подразделениям для получения боевого комплекта.

Завтра выступаем пешим ходом на фронт. Выдали нам пачку автоматных патронов, по две гранаты, лопатку, противогаз, двухлитровый лужёный котелок, стеклянную в брезентовом чехле флягу с пробкой, каску, две пары портянок и «НЗ». Там было пять сухарей, банка рыбных консервов и кусок сахара. На взвод выделили ещё три большие лопаты, двуручную пилу и санитарную сумку с перевязочным материалом и медикаментами, а также по пачке таблеток каждому солдату для очищения воды. Первым делом расправились с «НЗ». А то убьют - и добро пропадёт, да и вещмешок будет легче. В походе и иголка тянет. Стеклянные фляги и коробки от противогаза тут же выбросили и закидали мусором. В сумку от противогаза положили сухари и хлеб, у кого был. Решили проверить и каски. С двадцати пяти шагов в брошенную в кусты каску автоматная очередь пробивает насквозь. Так с тех пор я каску на фронте и не надевал. Иногда, правда, варил в подвернувшейся каске картошку на костре. Да ещё в обороне высовывал каску на лопатке из окопа, чтобы проверить, есть ли снайпер у немцев.

1944 год

Зима 44-го. На слуху населённые пункты «Горидец», «Блины». Постоянные шутки у солдат по этому поводу. Тут нас и ждут к тёще на блины. Опять леса, замёрзшие болота. Офицеров даже не запоминаешь в лицо, они редко выходят в окопье, больше сидят по своим блиндажам. Это вырытая большая яма, покрытая накатом брёвен и засыпанная землёй. Вход, завешенный старым одеялом, создавал какое-то тепло. Для света постоянно горела коптилка из сплющенной артиллерийской гильзы и суконного фитиля. Горючим служила жидкость из зажигательных бутылок. Мы же солдаты днём и ночью в траншее – и в дождь, и в снег, и в морозы с ветром.

Зимой везде плохо солдату пехоты. Правда в лесу не так дует и можно подстелить еловые ветки, посидеть и погреться у костра, если не на посту или в боевом охранении. Ватные штаны и фуфайки стали прожжённые у костров и сырые и дырявые. Сверху надетая шинель, ставшая тонкой, тоже в дырах, не греет. Моросящие дожди, а к утру морозы. Я снимаю замёрзшую шинель, вылезая из неё, как из скафандра, и ставлю на бруствер. Отогнутый уголок полы шинели отломался. Кто-то из немецких окопов выстрелил по ней, и в шинели ещё одна дырка. Ответив несколькими выстрелами по окопам немцев, немного согрел руки о тёплый ствол винтовки. Грязь в окопе замёрзла, и можно походить согнувшись, чтобы немного согреться. Теперь у меня хорошие немецкие сапоги, с толстой подмёткой, окованной железом и шипами. Я их получил после одной из вылазок с разведчиками.

Как-то подошли в траншею разведчики и спросили комвзвода. У нас тогда временно командовал взводом старший сержант. Поговорили с ним и ушли. Наш сержант собрал в землянку солдат помоложе и говорит: «Вот приходили разведчики и предлагали ночью сделать вылазку к немцам за трофеями и жратвой. Они снимут часовых, а наша забота забросать гранатами блиндажи и перебить выбегающих «фрицев». Ночью в час или два пришли трое ребят разведчиков. Мы вышли гуськом за ними. Шли километра два, потом разведчики велели нам оставаться и ждать сигнал фонарика. Минут через двадцать посигналили фонариком, и мы вышли к блиндажам, по сигналу сержанта бросали по входам в блиндаж гранаты и открыли огонь из автоматов и винтовок. Один блиндаж мы всё-таки не заметили и оттуда выбежали раздетые немцы и побежали от нас в сторону леса. Вдогонку им пустили несколько очередей из автомата, и они убежали. Сержант и разведчики сразу же нашли выпивку, сигареты. Забрали в пластиковых коробочках масло и повидло. С убитых сняли сапоги и забрали одеяла. Мне достались самые хорошие сапоги. Они были малого размера и никому не лезли на ногу. Одеяло я брать не стал и хорошо сделал. Утром, вернувшись в свои окопы, солдаты обнаружили в них массу крупных вшей и выбросили их. Впервые попробовали трофейного немецкого хлеба. Миниатюрные кирпичики хлеба, плотно запечатанные в целлофановые упаковки. Если не ошибаюсь, то и дата на упаковке была то ли 37-ой то ли 39-ый год. На вкус довольно приятно, напоминает несладкую коврижку. Лопатку и котелок уже давно раздобыл немецкие. Лопатка удобна тем, что складывается и поворачивается на 90 градусов к ручке, это удобно при окапывании лёжа, да и легче она гораздо нашей. Котелок немецкий плоский с удобной крышкой и рукоятью к ней, лёгкий – алюминиевый. Противогазы давно выбросили и сумку, и маску. В обороне всегда как-то уверенней чувствуешь себя, чем в наступлении. Земля спасает от пуль, осколков, бомб и всякой другой неприятности – от ветра, метели, немного и от дождя. Как не хочется вылезать из окопов под пули и снаряды во время наступления, хотя бывают и исключения.

Как-то летом 44-го попал я в направлении главного удара. Нам привезли рисовую кашу с мясом. Выдали по половине банки «Американского второго фронта» (так называлась свиная тушёнка импортная), выдали новые автоматы с рожковым магазином, гранаты, патроны. Подъехали «Катюши», заговорила тяжёлая и лёгкая артиллерия, самоходки «ИЛЫ», на бреющем полёте сбросили бомбы на немецкие траншеи. Запели «Катюши». Мы вышли из траншей, смотрели и слушали эту «музыку», как в теперешней песне Окуджавы: «Музыка играет. Отчего так сердце замирает…» Сбросили всё лишнее; шинели, вещмешки, поменялись адресами с соседями по окопу и пошли вперёд, как можно ближе к окопам немцев.

Была такая тактика: «Наступление пехоты за огневым валом». Мы должны приблизиться до 100 метров от огневого вала и по переносу огня в тыл противника быстро преодолеть эти 100 метров, ворвавшись в окопы немцев. На бумаге в штабах это выглядело хорошо, как новый тактический приём, но на практике разнос снарядов так велик, что один снаряд летит к немцам, другой по своим. Нас вели вперёд какие-то неизвестные нам командиры, старшина подгонял отстающих. Огонь перенесли по тылам противника, мы с криком «Ура», «За Родину, за Сталина!» ворвались в траншеи, но там никого не было, мы в следующие - и там никого. Приказ - преследовать противника, и мы его до вечера так и не догнали. Видимо там тоже не дураки и, узнав о больших силах для наступления, заранее отошли на выгодные для себя рубежи, то есть высотки. Когда нас встретил сильный пулемётный и миномётный огонь, мы вынуждены были занять оборону опять в низине, невыгодном для обороны месте.

Привычка жить на фронте постигается опытом. Уже знаешь, как перебежать обстреливаемый тяжёлой артиллерией участок; где простреливается участок из пулемётов; по скрипу «скрипачей» (шестиствольный немецкий миномёт) знаешь, куда полетят мины. Небольшой окоп под пнём – это почти блиндаж. Канавы, выемки в земле, воронки от бомб и снарядов помогают передвигаться почти безопасно.

Было и ещё одно очень странное наступление. Мы стояли в обороне где-то в лесах Белоруссии зимой 44-го. Выпал снег, глубокий, мягкий и слепящий. В лесу мы себя чувствовали свободно, не сидели в окопе, а чаще под ёлкой у небольшого огня. Приехало начальство из штаба со старшиной, кухней, консервами и бидоном спирта-сырца. Нам выдали по триста граммов спирта, консервы, кашу с мясом. Обычно я не пил спирт, да зачастую его и не выдавали (так называемые боевые сто грамм), а тут велели всем выпить и закусить. Меня сразу забрало, стало тепло и весело. Нас быстро построили и вывели на исходный рубеж к опушке леса, там велели рассредоточиться, на десять шагов друг от друга залечь и ждать сигнала красной ракеты. Немного постреляла полковая артиллерия, в основном «плевательницы» (45-ти миллиметровое орудие) и полковые миномёты, и нас послали вперёд по глубокому снегу в атаку на немецкую оборону в противоположной стороне опушки. Шли весело, высоко подымая ноги из глубокого снега. Мне было жутко смешно, когда рядом идущие солдаты падали. Мне даже в голову не приходила мысль, что их косят из пулемётов. Когда слева и справа со мной никого не осталось, я остановился и оглянулся назад. Сержант и ещё кто-то усиленно махали мне рукой, чтобы я возвращался. Я развернулся и так же уверенно пришёл обратно к опушке леса, где в одной из воронок сидел сержант с ручным пулемётом и ещё пятеро солдат. Он сказал, что наступление отменили или отложили. Нашли ещё один ручной пулемёт и ящик патронов. Заняли круговую оборону в воронке, так как немцы могли нас окружить. Линии обороны после нашей вылазки не осталось, а были небольшие группки, не связанные между собой и штабом. Из штаба связист принёс телефонный аппарат, и сержанту тут же приказали перейти в наступление. Сержант сказал «есть!», и, выразительно покрутив у виска пальцем, положил трубку. Утром проспавшееся начальство велело занять прежнюю позицию в лесу и, подсчитав потери, больше не появлялось в обороне. В нашу роту, состоящую из полтора десятка человек, привели пополнение, человек 80. Все из Таджикистана. Прислали и очередного лейтенанта. Посмотрев на меня, спросил: «Писать умеешь?» – «Умею,» - ответил я. – «Перепиши пополнение и список передай старшине». Ох и намучился я с этой перепиской. Стал спрашивать фамилию и имя, а они не понимают или нарочно не хотят понимать. Нашёл среди них немного понимающего по-русски, попросил продиктовать фамилии вновь прибывших. Оказалось, пять одинаковых фамилий и имён. У многих не было винтовок. Спросил: «Где винтовка?» - «Потэрал», «Чой нэт - сила нэт». Среди них было почему-то много стариков. Они расположились группами, развели огонь и начали варить просо и картошку. Кашу, заправленную салом и мясом, отказались есть. Окружив старшину, жаловались на боль в животе и просили отправить их в госпиталь. Старшина обещал после боя всех отправить в госпиталь, раздал хлеб и ушёл с кухней в тыл. Мне дали человек 10 таджиков и велели вывести их на исходный рубеж для атаки. Мы вышли опять на опушку леса, опять поплевали «плевательницы» и миномёты полка, красная ракета и вперёд!. Я кричу своему отделению: «Бегом вперёд!», они же привстанут и опять в канаву, высунув кто руку, кто ногу. Я бегаю между ними, угрожаю автоматом, уже не заботясь о себе, стою во весь рост. Вокруг рвутся немецкие мины и огонь пулемётов. Так поднять их и не удалось. Они собрались у раненого старика и причитали что-то по-своему. Опять вернули всех в лес.

Наше «пополнение» бродило с большими вещмешками за спиной, без оружия и варило в каске конину и просо. Некоторые что-то жевали, вроде табака и блаженно улыбались жёлтыми зубами. «Переводчик» - молодой парень, помогавший мне составить список «пополнения», сказал, что один старый и один молодой «ушёл к немец», но как их фамилия - не помнит. Я сообщил лейтенанту об этом, тот ничего не сказал, нырнул опять в землянку. Через три дня появились пропавшие. Привели «переводчика», но он сказал, что их разговора не понимает, так как они живут далеко в горах и говорят по-другому. Лейтенант со злостью спросил: «Где были?» Молодой радостно ответил: «Немец был, калабаса кушаль». Больше от них ничего не удалось узнать. Видимо, и немцам тоже, кроме: «Старшина хлеб даваль». Их отправили в штаб, и что было с ними дальше, - неизвестно. Лейтенант раздвинул одеяло, закрывавшее вход в землянку, высунул опухшую с мутными глазами голову и позвал сержанта:

- Слушай, Цыбуля, ты проверил, кто у нас слева? Из штаба спрашивают.

- Проверял, километра полтора – никого.

- Так вот, соберёшь взвод и «славян-грамадян», любителей костра и солнца, возьмёшь два пулемёта и прикроешь наш левый фланг, пока там в штабе разберутся, что к чему. Приведёшь, мне скажешь - я им «прочитаю мораль». Обычно, особенно в лесистой местности, между передним краем, т.е. окопами, и заградотрядом НКВА примерно полтора-два километра болтаются разные солдаты: сидят в окопах, у костра, создают видимость, что они при деле. То ли их послал командир в штаб или старшина за патронами, или они идут из госпиталя в свою роту, а то и в самом деле заблудившиеся и потерявшие своё подразделение. Сержант взял с собой четырёх автоматчиков и быстро собрал и привёл два десятка солдат к землянке лейтенанта. Тот вышел к построенным у траншеи солдатам, достал пистолет из кобуры и, крепко выматерившись, спросил: «Ну что, «сукины дети», отправить всех в штрафбат или будем у меня воевать?» – «Будем у Вас», - робко ответил один. – «Так вот, сержант даст вам участок, два пулемёта и чтоб у меня на левом фланге была надёжная оборона. Сержант, командуйте, и не забудьте составить список всех этих…» - произнёс какое-то малопонятное, оскорбительное нецензурное слово.

Немцы методично обстреливали какой-то квадрат в лесу, где никого не было. У нас же было довольно спокойно. Изредка залетала шальная мина или очередь из пулемёта совсем не прицельно. Солдаты спокойно жевали кашу и сухари, рассказывали о своём доме, жёнах, девчатах иногда негромко пели украинские песни и мечтали о том, чтобы увидеть хотя бы одним глазом, пусть без рук и ног, какая будет жизнь после войны.

1945 год

Конец войны застал меня в Латвии на станции Вайноде у Либавы. Здесь 9 мая сдалась крупная немецкая группа войск. Шли колоннами пленные немцы, иногда на дорогу выходил один из генералов с кортиком на поясе. Колонна перед ним шла в это время строевым шагом. Мне было поручено наблюдать за генералом издали и докладывать всё о замеченном, но не подходить близко и не общаться с ним. У него был свой штат, рация, кухня и вся обслуга. Шли колонны машин с грудами боеприпасов, обмундирования и продовольствием. Отчаянные ребята из нашего батальона как-то завернули машину с продовольствием к нам в часть, расположенную в старом овине. Набрав консервов, сахара, отправили машину дальше. На День Победы нам выдали по четвертинке Шауляйской водки, налитой по самую пробку (300 граммов). Поздравляли друг друга с победой, кричали ура и стреляли из всех видов оружия вверх, а также из ракетниц – весь наш овин был в дыму. Хорошо, что всё обошлось без происшествий. На станции без перерыва крутили Русланову по МГУ (мощная громкоговорящая установка). Было радостно и тревожно на душе. Слава Богу – живы. А когда домой? И как там дома?

После очередной медицинской комиссии меня комиссовали. Здоровые поехали на восток на войну с Японией. Выдали мне причитающиеся 900 рублей и четыре килограмма сахара. С этим грузом и трофейным цейсовским биноклем я и поехал домой в Спас-Деменск. От нетерпения садился на первый попавшийся состав, идущий на восток – и товарный, и пассажирский. Сделал шесть пересадок, поезда, казалось, так тихо идут, хоть соскакивай и подталкивай вагоны. Приехал я в Спас поздно ночью. Из письма матери я примерно знал двухэтажный барак, где теперь жили родители. Нашёл его, в окнах темно, два часа ночи. В какой комнате и подъезде живут наши – не знаю. Сел на скамейку и жду, что может кто выйдет или пройдёт в барак. Со свидания вернулась девушка и я спросил её, где живут наши. Она оказалась соседкой нашей семьи по коммуналке. Дома с радостью меня встретила мать. Отец был на ночном дежурстве в военкомате. Братишки крепко спали. Мать тут же собрала мне перекусить и налила стакан водки. Я выпил и быстро отключился, т.к. дорогой не ел и не спал, жил на каком-то подъёме. Утром пришёл отец с работы, мы ещё выпили и хорошо закусили. Столько накопилось рассказать друг другу о пережитом. Теперь нас шестеро – я, отец, мать и трое маленьких братишек – Борис, Вовка и Толик. Комнатка метров восемь, в углу плита, на которой я спал, после того, как она остынет, подставляя два чемодана для ног. Плита служила и для приготовления пищи, и для отопления комнаты. Ночью я был занят поисками дров для плиты, а днём шёл в 10-ый класс средней школы. Работу найти в Спасе не удалось, да и специальности у меня никакой. Ходил я всё в той же солдатской одежде и стоптанных кирзовых сапогах. Правда вместо солдатской шапки мать сшила мне кубанку.

Единственное окно в комнате забито фанерой, только внизу было одно небольшое стекло. Вечерами сидели у коптилки из гильзы. У этой коптилки я делал уроки, а мать шила вечерами. Отец часто дежурил в военкомате. Так как в школе нас оказалось двое участников войны, гороно выдало нам по паре валенок. Очень кстати. Декабрь 45-го года стоял холодный, топливо не продавали и не выдавали. Мы с отцом ночами искали по Спасу всякий кол или заборчик на дрова, чтобы согреться и вскипятить чай. Воду приходилось носить издалека, и если не накроешь крышкой ведро, утром там плавает крыса. Крысы просто одолели. Стали нахальными. Хлеб пайковый, по карточкам, подвешивали в центре комнаты на бельевой верёвке, так как в других местах крысы доставали. Отец, мать и трое братьев спали на нарах. Отец всегда – на спине и утром жаловался, что опять холодными ногами по лицу пробегала крыса. В один из вечеров декабря 45-го по домам ходил какой-то человек из Москвы. Мать от соседей слышала, будто вербовщик. «Надо бы спросить, для чего?» - забеспокоилась мать. Отец привёл его к нам поговорить. Налили по стопке самогонки, закусили скибкой хлеба с луком. Он рассказал, что вербует в восточную Пруссию, в г. Мемель, работоспособных мужчин и женщин, а также семейных. На рабочего дают подъёмные – 2000 руб., а на иждивенцев по 100 рублей. Будет набран из Калужской области целый эшелон для восстановления комбината. Посмотрев на наше житьё, он сказал, что на нашем месте немедленно бы завербовался, так как хуже, чем мы живём, представить трудно. Я же в это время делал уроки у коптилки и, слушая этот разговор, тут же сказал, что поеду, и закрыл учебники. Мать говорит: «Что ж мы тут одни останемся, давайте все уедем». – «Отпустит ли меня военкомат с работы», - сказал отец. Три дня уговаривал отец военкома, и всё же добился своего. Начались сборы в дорогу. Соседи и знакомые стали усиленно отговаривать нас: «Куда вы с малыми детьми зимой поедете, да вас высадят в лесу и что от вас останется». К вечеру 25-го декабря подали на станцию эшелон из товарных вагонов с нарами и железной печуркой в центре. Выдали паёк на дорогу – хлеб, консервы, махорку. Из вещей у нас была большая плетёная корзина для белья и материна швейная ручная машинка «Зингер», моя ровесница, купленная отцом в 1924 году. Ехали довольно долго, дней десять. Новый год застал нас в поезде, на станции «Полоцк» в Белоруссии. В полночь паровоз дал длинный гудок, возвестивший о начале нового 1946-го года. Достали самогон, открыли консервы и пожелали себе и соседям по вагону нового счастья на новом месте. Семейных, как мы, ехало мало, больше одиночки. Им проще срываться с места. Поздно вечером прибыли на конечную станцию «Мемель». Собрались все в зале ожидания, никто нас не встречал - и это всех обеспокоило. Я спал как убитый. Утром приехали за нами из администрации комбината и погрузили на грузовую машину с досками поперёк кузова. Отправили в посёлок комбината. Нас привезли к двухэтажному дому, серому с черепичной крышей и поселили в двухкомнатной квартире, чистой с окрашенными полами и стенами. Кафельная печь на обе комнаты, на кухне плита и водопровод. Тут же по коридору туалет с канализацией. На кухне на плите греется ведро воды, всё чисто вымыто. Два пленных немца занимались подготовкой жилья к нашему приезду, отремонтировали и электричество. Мать и отец в восторге от всего этого, не знают чем заняться, ходят друг за другом. Поставили посредине комнаты плетёную корзину, постелили на неё газету, достали самогон, купленный матерью в дорогу, сели на чисто вымытый пол, жестами и знаками приглашая немцев с нами выпить «шнапс». Мыразместились за корзиной и выпили за новоселье и новую жизнь. Немцы что-то быстро говорили, смеялись и жестикулировали руками. Мы понимали всё без слов. Они нас, наверное, тоже.