ОДА ПУСТЫРЮ

 

Зажатый стройкой с четырёх сторон,

он неизменно в небо обращён.

Поёт железо на высокой ноте,

жарою пышут корпуса машин,

а он застыл в могучем развороте

спресованных на солнцепёке глин.

 

Клочок земли измусоренной, бедной

курчавится ромашкою целебной,

и одуряет травяной настой,

настоенный прогретой высотой,

и запах подымается к листве,

такой же цепкой, чахлой, пропылённой,

и — на Кольцо и льётся по Москве,

отвалами бульдозеров снесённой,

грузовиками за город свезённой,

в пожарном оцеплении сожжённой.

 

Из кирпичей фундамента трава

выглядывает с видом торжества.

На щит ромашки встала синева,

и нет опоры крепче и просторней,

чем кирпичи, соплодия и корни,

которыми чем дальше, тем упорней

девятый век уже живёт Москва.

1977.

 

 

Из цикла "Ветер Иудеи"

 

*   *   *

 

Сразу после чёрных льдин в апреле

или в майской пене надувной —

каждый раз в конце Страстной недели

землю странный обжигает зной.

 

Это к нам доносится доныне

и над нами властвует тогда

прокалённый над песком пустыни

алчный воздух Страшного Суда.

 

И на глаз дряхлеют мостовые,

и пугает выпуклость земли —

будто бы наросты вековые

с грунта первозданного сползли.

 

Мы по кремню мощному шагаем,

кубы света обтекаем мы,

как холмы в долине за Синаем,

вздыблены московские холмы.

 

Всё пространство в Иудею сжато

и таким в столетья внедрено —

двое суток с ночи до заката

ничего иного не дано.

 

...Дверь во тьму нагретую открыта,

гомон посетителей ночных.

И служанка сонная сердито

говорит: а вон один из них!

 

Вот ходи, а ноги загудели,

сторонись от памятливых глаз.

Не к кому стучаться в Иудее,

вся Москва безлюдна в этот час.

 

1977

 

 

ИУДА

 

Тяжела котомка у Иуды —

на плечи попробуй натяни

эти вырвавшиеся из-под спуда,

эти ослепительные дни.

 

Вдох и выдох — как родится слово —

если хочешь, чудом назови.

Крепкая солёная основа,

словно свет, заключена в крови.

 

И за это нам дана на годы,

на века земной неправоты

память чудной лёгкости, свободы,

память той нагорной высоты.

 

А тебе — над бритой головою

узловатых веток силуэт.

Что, Иуда, сделал ты с собою —

жизнь легла, как камень, на хребет.

 

1977

 

 

ИОВ

 

Спасибо, что помог душе разоблачиться, —

она теперь Твоя, как никогда,

она теперь свободна, словно птица,

не знающая на земле труда.

 

Что мне богатства, что мои чертоги,

что шёпот уваженья за спиной!

В пыли сижу я посреди дороги,

зато теперь Ты, Господи, со мной.

 

Так где же милосердье и пощада —

без передышки с проклятого дня,

как будто бы лавина камнепада,

несчастья покатились на меня.

 

За что Твой гнев — ищи пути кривые

и вырви изолгавшийся язык.

Ты покажи, где согрешил впервые

и где уже к обману я привык.

 

Не отворачивайся, подожди немного,

пусть крючкотворы хоть пятно найдут.

А если нет, я вызываю Бога

истцом на справедливый суд.

 

Я не боюсь губительного грома,

и так уж через силу я живу.

Я пеплом мной построенного дома

посыплю отягчённую главу.

 

Ты возложи вину, как Дар Небесный,

и я легко сойду под кров земной.

Глаза мои слепит огонь отвесный,

до неба вставший прямо предо мной.

 

1976

 

 

*   *  *

 

По жухлым травам просеки сквозной

летит тяжёлый ветер земляной

и листья пред собою гонит валом —

зелёную апрельскую тщету.

Они разваливаются на лету

и бьются ураганом обветшалым,

не покрывая дёрна наготу.

 

А в вышине воздушное движенье —

торжественно рождается весна —

клубятся тучи, ширится свеченье

и растекается голубизна.

 

И птицы рвутся в светлые проёмы,

и прутья тычут почки в вышину,

и кажется, что отголоски грома

бесповоротно утвердят весну.

 

В гранитном парке сталинских домов,

чьи капители расцвести готовы,

фосфоресцирующий свет лилов

и мостовые мокрые лиловы.

 

И над слепой доверчивой весной

летит тяжелый ветер земляной,

окрашенный свечением лиловым,

валы листвы уже изнемогли,

и только руки тянутся с земли,

туда, где птицы развернулись снова

и за покров сияющий ушли.

 

1976

 

 

*   *   *

 

Остановился воздух. Стебли трав,

и зонтики душистые цветов,

и ветки ароматного жасмина,

и старого шировника гряда,

настой земли, на солнце разогретой —

все запахи как будто напряглись,

слились в один, утратили все свойства.

 

Образовался плотный щит воздушный,

замешанный на мощной светотени,

и небо положили на него:

огромный материк и океаны,

в лазури огненные острова,

пылающая над землёю карта!

 

В нагретом электрическом пространстве,

пульсируя копилось напряженье.

Умолкли птицы, лес обезголосел,

теперь стояла тишина такая,

что кажется, вот-вот расколет небо

мгновенный ослепительный разряд.

Сетчатка глаза выцветет, когда

вернётся зренье — поздно, не заметишь,

как две плиты сомкнутся по разлому.

 

Мгновенье напряжения. Минута

мучительного чудного настроя!

Две, пять минут... Вдруг карта неба гаснет,

проносятся стрижи, идёт прохлада,

а небо выцветает, вечереет,

и делается бледно-голубым.

 

Уже запахло свежестью ночной,

и потемнели елей силуэты,

и в светлое открытое окно

ко мне ночная бабочка летит.

 

1976

 

 

*   *   *

 

Сколько тут домов снесли

под один замах,

лишь проплешины земли —

память о домах.

 

Взялся поздний снегопад

выбелить дотла

пустоту, где год назад

жизнь своя текла.

 

Паром дверь заволокло —

вход по одному —

застоялое тепло

плещется в дому.

 

Газовых конфорок пыл,

жар кухонных ссор.

А какой тут запах плыл

за окно во двор!

 

Коридорной лампы свет

жалко оголён.

На стене велосипед

косо закреплён.

 

В белом воздухе пустом

в двадцать пять венцов

высится снесённый дом

без своих жильцов.

 

Словно струи сквозь золу,

в землю, в корни трав,

все они ушли во мглу,

слова не сказав.

 

1978

 

 

СКАЗАНИЕ О КОЛОВРАТЕ

 

Историки утверждают,

что Коловрат — фигура вымышленная.

 

Серебряной стала твоя голова,

не пора ли тебе назад —

татарские кони не год и не два

на этой земле стоят.

 

Не третий год, не десятый год,

столько стоят на ней,

что, пузо похлопав, татарин зовёт

землю твою — своей.

 

Давным-давно неврастеник Ингварь

оплакал родные тела.

В церкви великой черная гарь

от стольких дождей сошла.

 

Жители новенькой крепостцы

сказать бы тебе не смогли,

где удальцы, где резвецы

рязанские полегли.

 

Столько было удач и бед —

работа, кровь, маята —

только вороны с выслугой лет

помнят про те места.

 

В каком же ты пропадал краю,

за чей ты садился стол?

А летописец в повесть свою

с горя тебя приплёл.

 

Должен же кто-то, выхватив меч,

доспехом дивно звеня,

мурзу настичь, до седла рассечь

и сбросить его с коня.

 

Хватаясь за сердце, писал чернец,

криком сводило рот...

И он изверился наконец,

что Коловрат придёт.

 

...Вот на границе круглой земли

выросло войско в тёплой пыли.

Перед конями простор луговой,

чёрные вороны над головой.

Луг загудел от тяжёлых подков —

рвётся к Рязани отряд стариков.

 

И соразмерив конский наскок,

доспехом дивно звеня,

Евпатий мурзу до седла рассёк

и сбросил его с коня.

 

Чудною властью властны слова,

кремня слова прочней.

Эту землю не раз и не два

считали враги своей.

 

Но снова и снова от дальних могил,

с неведомых берегов

отряд Коловрата домой спешил

мечами посечь врагов.

 

Земля моя мне навек дана

в память родных имён.

А земля врага — это та страна,

в которой истлеет он.

 

1977

Юрий Павлов
АЛЕКСАНДР КАЗИНЦЕВ: «ПОЭЗИЯ – ЭТО ЖИЗНЬ»
В 1976 году после окончания факультета журналистики МГУ Александр Казинцев учился в аспирантуре на кафедре критики главного вуза страны. Ее возглавлял Анатолий Бочаров – известный ортодоксальный советский критик, литературовед, один из самых последовательных русофобов, ненавистников традиционного крестьянского, народного мира. Подстать заведующему были и преподаватели кафедры: В. Оскоцкий, Ю. Суровцев, Г. Белая, В. Баранов, Л. Вильчек.
Дело не только в А. Бочарове, ибо кафедра критики – лишь сколок со всего факультета журналистики, космополитически русофобского на протяжении последних, как минимум, пятидесяти лет. А. Казинцев так вспоминает о журфаке МГУ 1970-х годов: «Мы там и не слыхали о русских писателях! Ясен Засурский – декан факультета – приводил к нам Аксенова, Сола Доктороу. Писатели были и русские, и американские, но взгляды у них одни – они сильно недолюбливали Россию».
В годы обучения в аспирантуре (1976-1979) Казинцев живет в интеллектуально-духовном мире, параллельном миру кафедрально-факультетскому. Он много времени проводит в библиотеке МГУ. Сравнивая ее с «Ленинкой» в 2008 году, Александр Иванович сказал: «В отличие от нее («Ленинки». – Ю. П.), фонды университетской библиотеки не были столь ревностно прорежены тогдашними блюстителями идеологической чистоты. Там я познакомился со 150-томным изданием Святых Отцов, книгами философов и поэтов Серебряного века». На квартире Казинцева проходят философские семинары, где читают, обсуждают работы В. Розанова, П. Флоренского, Н. Бердяева, Л. Шестова, сборник «Из-под глыб»…
Ясно, что аспирантский неуспех такого – некафедрального, нефакультетского, несоветского – Александра Казинцева был заранее предопределен. На его предзащите научный руководитель Галина Белая заявила: «Либо я, либо он». В унисон руководителю Казинцева высказался и Валентин Оскоцкий: эта «диссертация действует на него как красная тряпка на быка».
Причины такой реакции лежат на поверхности. Казинцев критиковал Бориса Эйхенбаума, Юрия Тынянова, Виктора Шкловского и других «оппоязовцев», что для либеральной интеллигенции разных поколений – редкое кощунство, тяжкое преступление. Еще большим преступлением было то, что диссертант побивал звездных формалистов цитатами из «крамольных» авторов: Ивана Киреевского, Алексея Хомякова, Степана Шевырева, Василия Розанова…
Неудача Казинцева на предзащите кандидатской диссертации не была собственно неудачей. Более того, ее нужно воспринимать как подарок судьбы:  таким образом, для молодого человека был закрыт путь в безмятежное литературоведение – мертвую науку.
Думаю, что всеми этими вопросами Казинцев тогда не задавался. Главным и, по сути, единственным делом его жизни в 1970-е годы была поэзия. Именно с оглядкой на личную творческую судьбу и судьбу друзей по «Московскому времени» написана первая критическая статья «Несвоевременный Катенин».
 «Опыт беды» – грибница, из которой вырастают любимые, главные, сквозные идеи всего творчества Александра Казинцева.  В «Несвоевременном Катенине» (1982) «опыт беды» понимается, как способность человека, попавшего в экстремальную ситуацию (военную, политическую, творческую, личностную), остаться верным себе, верным идеалам красоты и правды народной. Кульминация на этом пути – неравный бой, в котором человек сознательно идет на смерть. Таким образом, одерживается духовная победа над самим собой, страхом, смертью физической.
Идея народности – альфа и омега русской литературы XIXвека – становится идеей Казинцева на рубеже 1970-1980-х годов. Однако эта идея не рифмовалась с определенным кругом идей, настроений «Московского времени» (1975 – 1978), альманаха, душой которого были А. Казинцев и А. Сопровский. Об этом периоде жизни и творчества Александра Казинцева с опорой на письма, воспоминания, стихи непредвзято, со знанием дела рассказала Маргарита Синкевич в статье «Александр Казинцев: от “Московского времени” к “Нашему современнику”» (Родная Кубань. – 2017. -№4).
Сам Александр Иванович поведал о своей поэтической молодости впервые в 1991 году в статье «Придворные диссиденты и “погибшее поколение”». «Наследство» Бориса Кормера, с опозданием опубликованное в СССР в 1990 году, Казинцев называет «романом о моем поколении». Оно характеризуется, в частности, так: «Встречаясь, мы подбадривали друг друга: “Не забывай, где живешь”. Это незамысловатое приветствие призвано было хоть как-то смягчить удары тотального хамства <…>. Требования к “окружающей среде” были минимальными: не посадили, ну так радуйся. Зато и отторжение среды было полным. Ах, как любили мои сверстники в ответ на очередное насильственное “ты должен” ответить: “Я ничего и никому не должен”».
В 1991 году Казинцев, называя такую позицию наивной, делает акцент на «не должен». Позже, повторюсь, на рубеже 1970—1980-х годов на смену эгоцентрическому видению себя в окружающем мире пришли принципиально другие чувства, мысли, убеждения. Они были постепенно выстраданы и рождены любовью. Вот как определяется новая ипостась в становлении личности Казинцева и немногих представителей «погибшего поколения» в данной статье: «Мы отвечаем за этот день не перед нынешними властями придержащими – перед Родиной».
Александр Иванович прошел путь, характерный для многих писателей, мыслителей, творческих людей XIX-XXвеков. Первым ключевым эпизодом на этом пути национального самоопределения, «единения с народом» стала «встреча» с Василием Шукшиным. О ней в 2008 году Казинцев рассказал следующее: «Мощнейшим эмоциональным толчком стал для меня просмотр фильма Василия Шукшина "Калина красная". Приятель буквально затащил меня в кино. Но стоило мне увидеть лицо Шукшина, я вдруг почувствовал, осознал потрясённо: "Это –брат мой!" Он так же смеётся, так же печалится и мучается. Спустя годы я узнал, что это же ощущение испытало множество зрителей –от колхозных механизаторов до академиков.
И тут же –второе открытие –как ожог: "Я русский!" До этого я не задумывался ни о своей национальности, ни о проблеме как таковой. А тут заговорила душа, кровь. Я стал искать другие фильмы Шукшина. Узнал, что сам он считает себя не киношником, а писателем. Что Шукшин –член редколлегии "Нашего современника" и там напечатал лучшие свои произведения, в том числе и киноповесть "Калина красная"».
Станислав Куняев в своих мемуарах «Поэзия. Судьба. Россия» верно заметил, что отошение к государству – одна из основных линий водораздела между писателями-патриотами и писателями-либералами в 1960-1980-е годы. Об этом на примере «Московского времени» и «погибшего поколения» написал Александр Казинцев в 1991 году: «На грани восьмидесятых <…> произошла показательная метаморфоза. Многие (думаю, здесь Александр Иванович преувеличивает. – Ю. П.) захотели “послужить”. Послужить Отчизне – именно так, с большой буквы»; «Тогда же и я пошел работать в журнал “Наш современник”, Юрий Селезнев призвал меня – послужить».
Так, идея «единения с народом» у Казинцева естественно закольцевалась идеей служения Отчизне, что подразумевало, как позже уточнит Александр Иванович в «Сраженных победителях», защиту интересов России и русских.
Идея служения виделась Александру Казинцеву на редакторском поприще, в критической, а позже – публицистической деятельности. Так получилось, что эти три творческие ипостаси Александра Ивановича (в каждой из которой он стал одним из лучших в России) на долгие десятилетия «закрыли» для читателя Казинцева-поэта. Только в последние годы начался процесс возвращения Казинцева-лирика. Смотрите стихотворные подборки в журналах «Юность», «Московский вестник», «Родная Кубань» и других.
«Эти ослепительные дни», адресованные читателям «Огням Кузбасса», в очередной раз убеждают в том, что Александр Иванович Казинцев – Поэт, чье мировидение и художественное слово не спутаешь ни с кем.