Предисловие-интервью. Воспоминание о юности

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Поэзия

Автор: Зубарев Валерий Фёдорович

Просмотров: 4984

2007 год, Выпуск № 6

Ветер снегом в нас плевал
и шинели рвал.
Взят последний перевал,
наконец привал.

Зыбкий снег почти по грудь,
ветер-дьявол крут.
Но палатки развернуть
дело двух минут.

За спиной теперь буран,
перед нами печь.
Как тут выдержит баян,
чтобы не запеть.

Завздыхал баян о том,
как всегда, о том:
прямо в сердце смотрит дом
маминым окном.

Ни дорог и ни тревог.
Ласково. Тепло.
И метель, как мотылёк,
бьётся о стекло.

Кроют снежные мазки
окна, но поют
радиаторов мехи
песню про уют.

Об одном молчал баян:
как, подняв буран,
ветер снегом в нас плевал
и шинели рвал.

* * *

Я снова гимнастёрку мóю
до лёгкой ломоты в руке,
и пена тканью кружевною
плывёт по Перепрыг-реке.

Не видно дна. Немного жарко.
Река от мыла как в фате...
И гимнастёрка, как русалка,
сама полощется в воде.

Сама полощется и плещет...
И только я могу понять,
как нестерпимо хочет плечи
мои солдатские обнять.

* * *

Строевая, строевая! –
ощущение плеча, –
как работа сталевара,
горяча, горяча.

Строевая, строевая,
в оборот берёшь – взяла!
Выпрямляя, выправляя,
окрыляя, веселя.

Строевая, строевая!..
Кто из нас не виноват
(пыль дорог со лба стирая),
что сегодня не крылат?

В субботу

Работа, работа, радуй
клетки упругих мышц!
Суббота.
Казарму в порядок
сегодня приводим мы.

Нас, как обычно, пятеро –
придётся нам попотеть.
Боремся с грязными пятнами,
встав, как борцы, в партер.

Пол натираем пылко
смесью песка и опилок
и, как по команде, чётко
орудуем шваброй и щёткой.

В общем, работаем круто.
Ещё поднажми, братва!
Только ладони трутся –
раз – два!

Опилки хрустят, хрустят...
Солнце на чистое место
выпустило семейство
ярко-рыжих котят.

В походе

По вискам нашим било солнце
огненным кулаком.

Пот вскипал. А спина от соли
становилась солончаком.
Как положено, по-солдатски –
загорелы и высоки,
мы несли пропылённые скатки,
словно лавровые венки.

* * *

– Подъём! – играет голосом дневальный.
А я давно почувствовал восход,
ведь солнце на горячем одеяле
вовсю весёлых «зайчиков» пасёт.

Я прыгаю на тёплый пол дощатый.
И скороходы кирзовые – вот!
Кровать, как будто сонная лошадка,
пружинами, встревоженная, ржёт.

И снова будет щебет щебня в пятках
и на какой-то миг в глазах темно,
там, где по воле ветра физзарядкой
деревья занимаются давно.

* * *

Вышка времени. Степь веков.
Кто там движется валкой рысью?
Надвигается стук подков...
Вот он – средневековый рыцарь.
С головы и до пят броня,
механическая осанка.
Взгроможден на бронеконя
прототип тяжелого танка.
Содрогается конь под ним,
а у росса – Русь под ногами...
Ненавистен! Неуязвим!
Неприступен! Недосягаем!
Но споткнется железный конь,
рыцарь наземь с размаху рухнет.
Понимаю ярость, с какой
топором его хряпал русич
Запоясан едва-едва,
задыхался от возмущенья...
Холодало, колол дрова,
тут и кликнули в ополченье.

Мужская песня

Разменяться боялась душа,
потому и на ласки скупилась.
Вот откуда, мешая дышать,
столько нежности в ней накопилось.

Но почувствовал это, когда
становясь как-то сразу дороже,
оказались вдали города,
и родные, и девушки тоже.

...Неизведанность дебрей лесных.
Сопки грудятся в беспорядке,
и карабкаются на них,
как летучие мыши, палатки.

Грубоватые парни вокруг...
Но зато вечерами густыми,
дополняясь дрожанием струн,
голоса их душевно басили.

И деревьям под их голоса
до забвенья хотелось качаться.
И растроганные глаза
избегали с другими встречаться.

И крепчало дыханье парней
в монотонном раздумчивом хоре...
приливало к гортани моей
непригубленной нежности море.

И наплыва не в силах стерпеть,
грудь моя в этой песне дышала.
Было легче, хотелось допеть,
чтоб дышать ничего не мешало.

Теплушка

Взгляд ли кинул на раскладушку,
передался ли рельсов гуд,
но напомнил мне вдруг теплушку
мой квартирный полууют.

Поиграли ж колёса марши,
под которые пересёк
с побрательниками по каше
всю страну свою наискосок.

С той поры, как я стал оседлым,
животворность земной коры
не однажды будили севом...
Не единожды с той поры
нарождался листочек клейкий...
Облетал золотым листом...

Вон солдатик четырёхлетний
забавляется ружьецом.

Всё ли движется в этом мире,
или памятен рельсов гуд,
но создал я пока в квартире
лишь походный полууют.

И хотя уже год который
не зовут меня в караул,
я себя лишь, как гимнастёрку,
на две пуговицы расстегнул.

* * *

Во Вроцлаве я только год,
но разве я чужой? Нисколько.
Навстречу мне солдат идёт,
знакомый мой из Войска Польска.

И впрочем, не один идёт,
Кристину, милую подружку,
обняв за талию, ведёт.

Хватил, как видно, пива кружку,
и потому его глаза –
две капельки весёлой ртути...
Кристина гибкая, как прутик,
просмешница и егоза.

На ней вельветовые брюки.
Всего-то нам по двадцать лет.
«Привет!» – кричат. Кричу: «Привет!»
Бежим. Соединяем руки.

Старцева грива

Солнце нынче рублём, а не гривной
одаряет собой
небосвод.
Но, как память,
над Старцевой гривой
дым железный клубится,
живёт.

В ней шаманящий шорец над горном...
и державное слово-печать:
«Чтоб калмыкам
ни белым,
ни чёрным,
ни мечей, ни кольчуг не ковать».

Отклубились...
Но дым чёрно-белый,
комбината Кузнецкого дым
задышал над былинкой несмелой,
замешал молодое с седым.

Чтобы я со своим интересом
в электричках
столичных метро
по кузнецким катаючись рельсам,
про себя усмехался хитрó.

Чтобы всею закваскою кровной
я почувствовал:
для меня
волей сердца, не только Верховной,
выплавлялась в мартенах броня.

Чтобы ходкая, как поговорка,
защитив от Берлина Берлин,
легендарная «тридцатьчетвёрка»
не терялась в просторах былин.

Чтоб, когда оробелый учёный
наконечник копья находил,
мне навеивал дым бело-чёрный
ржанье конское,
звоны удил...

* * *

Не учил я немецкого в школе,
но заслышу немецкий едва,
и немецкие
поневоле
вспоминаются тут же
слова.

За клубящимся словом
«Дахау»
слово хлёсткое выстрелит:
«Хальт!»
Как удушливый дым вдыхаю –
«Заксенхаузен»,
«Бухенвальд»...

Страждет память
в Рот-Фронте едином,
в ней кровавые слёзы
горят.
Затемнён в ней
коричневым дымом
смысл немецкого слова
«камрад».

Воспоминание о юности

Древнейшая профессия «солдат»...
О ней напомнит вдруг военкомат.
И снова бросит в жар меня и в холод...
И вспыхнет к жизни юношеский голод,
когда ты весь – желание любить
и ожидание – любимым быть.

Взамен того – палящий, полигонный
июнь мне выпал мертвенно-зелёный,
в котором не живут ни зверь, ни птица,
и кислота синильная змеится,
и вместо лиц – по два стеклянных глаза
над складчатой кишкой противогаза,
и потому мои однополчане
причудливы, как инопланетяне.

Я помню: за каких-то две недели
мы высохли тогда и почернели.
Зато потом, июнь мой потогонный,
на старого служаку я, «зелёный»,
смотрел без восхищения невежды:
привычно из защитной спецодежды
сам выливал я пота до ведра...
Уже вода не снилась до утра.

Следило солнце чутко, как радаром,
грозило солнце тепловым ударом,
пока мы от атаки до атаки
раствором обрабатывали танки.

Я помню, как очнувшийся танкист,
коротконог и скулами землист,
клял нас, и зной, и запах аммиака...
Но полегчало тут ему, однако,
и он разговорился о Таймыре...
А я взмолился к холодам Сибири.

Ударили морозы – будь здоров!
Был дан приказ не разводить костров:
пеклось начальство о составе личном,
чтоб был он боевым, а не тепличным.

Ещё бодрились наши «старички»,
ещё крепились мы – сибирячки.
Но первогодок! Южный человек!..

Век не забудется один узбек,
которого, дурачась, мы прозвали
Цветком Абхазии и Генацвале.

Покат в плечах, изящно ломок, тонок,
каких-то знаменитостей потомок,
он вырос под звездою музыканта
и знать не знал, что будут два сержанта
его с боков толкать: «Цветочек, бегай!
Да бегай, чёрт! Ах, Генацвале бедный...»

И всё ж не брали нас ни жар, ни холод,
и каждый был тогда красив и молод,
и каждым где-то девушка гордилась...
И юности не жаль, военкомат,
и счастлив, что с тех пор не пригодилась
древнейшая профессия «солдат»,

что я могу любить, любимым быть
а не убитым быть... и не убить.