Вера Дорди. Ожеледь.

Рейтинг:   / 1

Подробности

Категория: Поэзия

Просмотров: 394

2021 год, Выпуск № 6

ДОРДИ Вера родилась в Барабинске Новосибирской области, выросла в украинском Мелитополе. Преподавала химию и биологию, занималась предпринимательством. Стихи начала писать в 2018 году. Лауреат международных конкурсов «Русский Гофман», «Чемпионат Балтии». Публиковалась в альманахе «Русский Гофман», журнале «Сибирские огни». Участник межрегионального совещания авторов Сибири и Дальнего Востока. Живет в Новосибирске.

Выбор 

Ты говоришь, снега и маябри
забудутся, лишь дверцу отвори,
что видимо-невидимо широких
путей туда, где людям повезло,
и проклинаешь весело и зло   
страны моей несметные пороки.
 
А я нарежу сыр и черный хлеб
и не скажу, насколько ты нелеп,
когда кричишь про свой нелегкий выбор.
Послушал бы, как в сумраке густом
стихает лес за стареньким мостом
и гулко отмечает: «выбыл, выбыл».
 
Пока рассвет еще неразличим,
давай на посошок и помолчим.
Остаться – невеликая причуда.
Я, может, и уехала бы, но
зачем же сокрушаться об ином –
что все не то, чем кажется отсюда.
 
А ты, когда истают фонари,
соври мне, обязательно соври,
что где-то там, в своем любимом кресле,
хоть ненадолго станешь уязвим,
когда шепнет залетный серафим:
«А если бы остался ты, а если?»
Что нежностью затопит до виска –
почудится, до явности близка,
отчизна. И, простив  ее изъяны,
сорвешься перетянутой струной –
увидеть бы не рай свой островной,
а этот лес и мостик деревянный.

Ожеледь

Неважно, кто из вас перевернул
последний лист, но девочка уходит.
Боится расплескать свою вину –
ты ей не нужен или неугоден,
как больше не волшебный чипидейл
с наборами  непрошеных  идей,
как зайка вислоухий на комоде. 
 
И все бы ничего, но при любом 
раскладе ты уже не лучший папа, 
и болеутоляющий альбом 
нелепой книжкой покатился на пол.
Ты говорил, позволь себе, позволь
на фото посмотреть, забей на боль,
да только по живому оцарапал. 
 
Бывал же этот  мир несуетлив
и в гамаке покачивался тонком,
а где роняли косточки от слив,
тянулся сад доверчивей ребенка,
бегущего по дням и по часам.
И кажется, недавно причесал,
поправил белый бант над шейкой тонкой, 
 
а время отзвенело и стекло
неведомо куда с часов настенных,
и абажура желтое стекло
уже не сердце солнечной системы.
И можно все – хоть шепотом завой,
но только не позвать: «пора домой»,
и ты не понимаешь, где же, где «мы», 
 
слетевшие с намеченных орбит
туда, где даже прошлое  не довод.
Прислушайся, там сад с тобой скорбит,
тоскует и протяжно, и медово
которую безликую весну, 
напоминая: «точно не уснул?» –
а вдруг она прийти к тебе готова
 
за непроизносимым  «пожалеть»,
за позабытым вкусом урожая?
Так незнакомо злая ожеледь
в ее глазах блеснет, не исчезая
до той поры, пока ты тихо не
прошепчешь то, что мучило во сне:
«Иди же, взрослая, моя чужая,
иди ко мне».

Жили-были

Он прижимал меня к груди,
меня и куклу Олю.
Потом стоял совсем один
и на мое «не уходи!»
поморщился от боли.
Он протянул мне пирожок
и с видом виноватым
сказал: «Вот вырастешь большой...»
Еще запомнилось про шок
и про какой-то фатум.
 
И все казалось не всерьез,
так странно и тревожно.
А поезд нас куда-то вез,
соленым от беззвучных слез
был пирожок творожный.
«Никто не дернул за стоп-кран», – 
шепнула мама тихо,
а я смотрела на стакан,
на удивительный стакан
с какой-то уткой дикой.
Еще не ныло день-деньской
невынутое жало.
Был неприкаянный покой
под теплой маминой рукой,
и ложка дребезжала
о том, что «жили-были» – ложь,
запущенная в небо,
и мир нисколько не хорош,
а это – «вырастешь, поймешь» – 
очередная небыль.
 
И смех, звучащий за стеной,
и острые осколки,
и сон, где я бегу домой,
как поцелуй судьбы самой,
спасительный и долгий.

Поговори

Там желтоватая слегка
посуда в трещинах,
и руки в темных узелках
еще не скрещены,
не отдыхают на груди,
не ждут отплытия,
 
покуда ангел не трубил,
там неприкрытая
недолюбовь глядела вдаль
глазами блеклыми,
а мир, потерянный янтарь,
сиял за стеклами.
 
Она не помнила числа
и даже имени,
я тихо рядышком росла –
люби, люби меня.
Дарила ей календари
с луной и зебрами –
 
хоть раз со мной поговори,
и были первыми
ее последние слова:
«меня запомните»,
что, различимые едва,
остались в комнате.
 
Как будто вышла по делам
по снежной кашице,
а вместо – новенький диван,
зеленый кажется.

Ошибки

Все разошлись, и, кажется, пора
избавиться от платья и улыбки.
И огоньки забытого вчера
качнутся и непрошены, и зыбки.
Ты начинала с нового холста,
и совесть родникова и чиста,
и не саднит от сделанной ошибки.
 
И странные желания мелькнут,
несбыточны и незамысловаты, –
вернуться и за несколько минут
исправить все. Глотая воздух сжатый,
ты прижигаешь совесть коньяком
и, тихо проклиная в горле ком,
не забываешь точку невозврата.
 
Твои «прости» давно уже не в счет,
ты с ними перелистываешь зимы,
а совесть, окаянная, печет
так изощренно и невыносимо.
И ты живешь с невидимым тавро,
надеясь на спасенье за добро.
И маешься тоской неугасимой
 
по девочке, которой ты была,
и радости, что в воздухе парила,
по вымытым дождями добела
ступенькам и некрашеным перилам.
Та девочка, не знавшая утрат,
была тебя счастливее стократ
и ничего еще не натворила.

Хочу дождя

Хочу дождя и снега, много снега,
чтоб дымом занавешенное небо
отмыло до живой голубизны,
которую забыло это лето,
где лишь закат, от гари фиолетов,
тревожные окрашивает сны.
А мимо ненасытно, непреклонно
к востоку уползают эшелоны
с распятой и загубленной тайгой.
Где было так кедрово да елово,
теперь черно. Туманностью лиловой
прикрылся горизонт полунагой.
 
Мне говорят: не думай, будет проще,
и позабудь, что в отдаленной роще
лесные звери заживо горят.
Но птицы опаленные умолкли,
и безутешно плачет пес ли, волк ли,
печальный исполняя свой обряд.
И не уснуть от горестного воя,
жалеющего нас и все живое,
что пело, ликовало  и росло,
манило зачарованным и росным, 
и где векам, нанизанным на сосны,
продлиться ни на миг не повезло.
 
Невыносим и стоек запах гари,
и разговор сибирский о пожаре
скупой слезой незваною блеснет,
когда с экрана ладная певица
невиданной столичною жар-птицей
нам про тайгу раздольную споет.
И только эхо так провинциально
поверит песне этой нереальной,
но все же грустно спросит у меня,
наивно повторяя: «Кто ответит?»
А безысходность явит на рассвете
и вой пилы, и зарево огня.