Кавалергардский марш (поэма)

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Поэзия

Автор: Дорожкин Николай Яковлевич

Просмотров: 5492

2010 год, Выпуск № 5

Часть III
Встречи и расставания

 Буханка ржаного хлеба
Такого неурожая с поволжского голода не было.
Картошка с капустой в тесто с мукою идут наравне,
чтобы хватило по карточкам хотя бы чёрного хлеба,
чтобы не голодали выжившие в войне.
Но русскому человеку без хлеба и чай не в сладость,
и щи отдают помоями, и горек любой обед...
А есть ржаная буханка – и ничего не надо,
когда человек свободен и радостью жизни согрет.
Буханка килограммовая чудесного хлеба ржаного!
К тому же на каждой станции есть крутой кипяток...
Можно три дня питаться великим даром Попова,
стихи в голове слагая под паровозный гудок.
Поезд довёз без задержки до выбранной остановки.
Буханка пока нетронута. Спасибо, товарищ Благой!
Но в незнакомом городе – привычная обстановка:
шагает колонна зэков. Куда их ведёт конвой?
К вагонам, из пересылки... В себя погружённые взоры.
Ссутулены серые спины. Серое шарканье ног.
Растратчики и грабители, спекулянты и воры.
У каждого – своя драма, свой мир и теперь – свой срок.
Вот этот, похоже, колхозник, укравший мешок пшеницы.
А вон, без сомнения, урка, матёрый рецидивист.
Этот похож на завмага – у них однотипные лица.
Сосед его явно пеллагрик – сухой, как осенний лист...
Лицо его чем-то знакомо... «Где-то я с ним встречался!
Может, на факультете? Или уже в лагерях?»
Строй заключённых тем временем на отдых располагался.
Сидят вдоль забора и роются в тощих своих сидорах...
Давно пора Эдельстрёму, вдохнувшему воздуха воли,
искать жильё и работу, о паспорте хлопотать,
но зэки сидят на отдыхе у палисадника школы,
и он от пеллагрика серого не может взгляд оторвать.
Конвой добрей довоенного: он зэкам не запрещает
от жителей брать подаяние – картошку, свеколку, жмых...
Неурожай пшеницы, но грядки-то поливают,
и в огородах сибирских всегда урожай овощных.
Урка грызёт морковку, завмаг уминает картофель.
Колхозник яйцо крутое бережно облупил...
Смотрит с тоской пеллагрик... Господи, это ж... Иоффе!
Как же он в эту колонну серую угодил?
Как он переменился! Щёки – седая щетина,
в ямах глаза потухшие, серые руки дрожат...
Где тот чекист – подтянутый, яркий восточный мужчина,
где его профиль орлиный, жгучий пронзительный взгляд?
Но что это с Эдельстрёмом? Не может разжечь злорадства,
напомнить позёру-чекисту тот давний проклятый год!
Он достаёт из торбы буханку – своё богатство –
и в серые руки Иоффе бережно отдаёт...
Смотрит начальник конвоя на эту немую сцену...
Он разные видывал виды, израненный фронтовик,
и хлебу сорок шестого знает высокую цену,
и к непонятным поступкам тоже давно привык.
Остановив Эдельстрёма, встречей такой смущённого,
спросил он, прекрасно видя, что это – вчерашний зэк:
«Вы раньше, наверное, знали этого заключённого?»
«Знавал, но не заключённого... Теперь он – другой человек!
В зоне все изменяются. Какая статья, интересно?»
«Из СМЕРШа, за должностное... У особистов свой мир!
Ну, а насчёт перемены – это знакомая песня,
но в зоне не все изменяются!» – твёрдо сказал конвоир. –
«Вы же не изменились!» «Откуда вам это известно?»
«Это несложный ребус» – махнул рукой лейтенант.
«А чтоб оставаться собою в плену или под арестом,
поверьте большому опыту – нужен особый талант!»
В тот день из образов знакомых
Иоффе смылся без следа,
в тот день на небе Эдельстрёма
зажглась весёлая звезда.
И в тот же день он налегке,
с библиотекою незримой,
но твёрдо в памяти хранимой,
осел в районном городке.
Снял комнату в одно окно,
жене отправил телеграмму.
Сердечно принят в Гороно,
засел за школьную программу.
Директор школы, фронтовик,
не стал смотреть с печатью справки.
«Немецкий знаете язык?
На полторы пойдёте ставки,
вправлять мозги сибирякам?
Ну как, согласны? По рукам!»
 

Сибирь, школа, поэзия...

 Вновь, назло врагам и хворобам,
продолжается ход бытия.
Белизна трёхметровых сугробов
и надёжная прочность жилья.
Только издали вроде бы ясно,
что за люди – сибиряки,
а вглядишься – так в каждом классе
и Кучумы, и Ермаки!
Здесь лихие чубы казачьи
и татарские дуги бровей.
Узкоглазый народ ясачный
самых разных туземных кровей.
Здесь столыпинские поселенцы –
украинцы и пензяки,
и похожие на индейцев
енисейские остяки.
Каждый день над школьными партами
разноцветные искорки глаз –
орочён и челдон конопатый,
круглый шорец и смуглый хакас.
А воскресным утром, на рынке,
меж возов и торговых рядов,
местной жизни простые картинки
городок показать готов.
Перепляс нетрезвой гармошки,
лошадиный густой аромат,
бормотанье глухое картошки
и пронзительный визг поросят.
Здесь в корытах безгласные пленницы
бьют хвостами, блестя чешуёй,
здесь – налимов и щук поленницы,
вёдра с крупною сорожнёй.
Всполошились утки и куры –
прибыл новый товар живой:
лисы рыжие и чернобурые
да медведь, пестун молодой.
Блеют овцы, сбиваясь тесно,
и тревожно коровы мычат:
это вывел охотник местный
на продажу юных волчат.
...Эдельстрёму всё это в диковину,
хоть пошёл уж четвёртый год,
как вот в этом центре районном
после лагеря он живёт.
В двухэтажном пришкольном доме
дали комнату на двоих.
Круг друзей и добрых знакомых.
Этажерка трещит от книг.
По полсуток с учениками –
кроме школы, ещё на дому...
Так увлёк лингвист языками,
что покоя нет самому.
По программе – немецкий только,
но ведь можно вести кружки!
И десятки сибирских школьников
изучают в них языки:
пригодятся французский, английский,
итальянский, испанский пойдут...
Между прочим, слов угро-финских
можно много услышать тут,
где живут мордва и эстонцы,
ханты, «комики»-пермяки...
Для лингвиста здесь горизонты
неожиданно широки!
Но – комиссии, педсоветы,
план, программа, открытый урок,
редактура школьной газеты,
фехтовальщиков юных кружок.
Рубят шпагами, как мечами –
мушкетёры-челдоны лихи...
...Лишь урывками, больше ночами
на бумагу ложатся стихи.
 

Слово об учителях

Побудка, побудка, побудка!
Над городом долгий гудок.
На улицу выглянуть жутко –
за сорок и плюс ветерок.
Побудка! Гремит умывальник
осколками тонкими льда,
и зябко вливается в чайник,
мечтая согреться, вода.
По льдистым тропинкам блестящим,
под утренней бледной Луной
до школы пробежкой скользящей
– фигурки одна за одной.
В бушлатах и телогрейках,
в кирзухе, в подшитых пимах,
в шалёнках и рваных шубейках
под поясом на запах...
С тех пор пролетело полвека.
Той школы давно уже нет,
но теплится в памяти где-то
окошек оранжевый свет.
И в памяти давней не стынут,
образов многих светлей,
простые, как лики святые,
лица учителей...
В судьбе заменить их некем.
Назад обращая взгляд,
я вижу – как на линейке,
шеренгой они стоят.
Директор – красавец-мужчина,
враг ябедников и лгунов,
носитель майорского чина,
протеза и орденов.
Гремело, как гром, его имя.
Отважен, хитёр и речист,
был он психолог и химик,
художник, спортсмен и артист.
Жена его, томная дама,
по карте гонявшая класс,
попутно вбивала упрямо
манеры приличные в нас...
Не знавшие лекций Карнеги,
уверенные в себе,
рядом стоят их коллеги
по школьной неторной тропе.
Физрук с океанской кокардой,
по лыжам экс-чемпион;
физик Саул из Гарварда,
«американский шпион»;
русичка, ступавшая павой,
в тумане словесных тайн,
(внучка мятежного пана,
сосланного на Алтай);
математичка-матрона,
пряма и строга, как фриц –
воспитанница пансиона
благородных девиц.
И военрук галантный,
строгий, как на смотру
(потомок врача-голландца,
приехавшего к Петру)...
А дальше – седой, невысокий,
подтянутый джентльмен,
привыкший к ранжирной стойке
далёко от школьных стен.
В глазах голубых навыкат –
иронии блеск озорной.
Его окружают на выходе,
его провожают домой.
Восьмиметровая комната.
Доверху в книгах стена.
Две акварели – помнится,
Караччи и Бенуа.
На стульях и на кровати,
на связках журналов и книг
расселись десятиклассники –
конечно, и я среди них.
У всех – и дела, и свидания –
серьёзная полоса!
Но как не зайти к Сан-Санычу
хотя бы на полчаса?
Придём – и торчим нахально
до вечера, напролёт,
пока его Вера Михална
на кухню не позовёт.
Готовы сидеть и слушать
про Питер и про Кронштадт,
о боннах, чудных старушках,
о подвигах русских солдат,
и об искателях истины,
о предках древних родов,
и о поэтах таинственных
десятых-двадцатых годов,
о сабельных схватках жарких
на той, на гражданской войне,
о славном трёхмачтовом барке
на серой Балтийской волне...
И старые фотки покажет,
где мальчики в форме кадет,
и лишь об одном не скажет –
где пробыл он восемь лет...
Мы можем лишь догадаться.
А точный получим ответ,
когда с реабилитацией
Сан-Саныч получит пакет,
когда за три дня соберётся,
отправит свой книжный багаж...
На этом дорога прервётся
к нему на второй этаж.
Мы будем стоять на перроне,
построившись, как на парад,
и пялиться в окна вагона
с табличкой «Иркутск-Ленинград»...
На окнах раздвинуты шторки.
А в Питере ждёт их дочь...
Мы в вузах сдадим на пятёрки
преподанный Санычем «дойч»!
Не сразу поймём, – уж простите! –
не сразу ответим себе,
что значит отдельный учитель
в отдельной людской судьбе...
 

Морские поэтические баталии

Восьмой десяток. Можно бы на отдых,
заняться только творческой работой –
переводить всё новые созвучья,
размеры, ритмы, чувства, настроенья
на русский поэтический язык.
На нём уже звучат стихи Лонгфелло,
Гюго и Шторма, Гёте, Ганса Сакса,
Эредиа, Рембо, Парни, Верлена,
и вышел том Альфреда де Виньи –
его новеллы помнил на французском,
как будто стихотворные поэмы...
Всё, что хранилось в памяти годами,
явилось книгами за тридцать лет на воле.
Но творческое дело – это отдых,
а есть любимый ежедневный труд –
профессором на кафедре инъяза,
советских обучать гардемаринов
германским и романским языкам.
Профессор Эдельстрём, кап-два в отставке,
не признаёт методик утверждённых
и требует, чтоб молодцы-курсанты,
усваивая выбранный язык,
читали бы поэзию и прозу
на данном языке и в переводах.
Сан-Саныч на экзаменах суров!
Курсант продекламировать обязан
из «Фауста» на выбор, из Корнеля,
из Байрона, Рембо или де Вега –
на языках, а после попытаться
пересказать на русском близко к тексту.
Но если к тексту пересказ не близок,
или неточно подлинник прочитан,
профессор с выражением обиды
поставит «уд» в несчастную зачётку...
Вы скажете, что «уд» – не так уж плохо?
Да если б это был нормальный «уд»,
или трояк по цифровой системе!
А то ведь наш профессор нарисует
славянской вязью, даже с твёрдым знаком,
да после растолкует принародно
на перемене мичман-эрудит,
что значит данный «удъ» по-древнерусски –
и станешь ты посмешищем для курса,
для факультета и всего состава –
от боцмана до вице-адмирала...
Нет, не бывать позорищу такому!
И вот уже идут гардемарины
экзамены сдавать, вооружившись
стихами тех поэтов иностранных,
которых кавторанг переводил...
А вместо пересказа «близко к тексту»
читают в переводах Эдельстрёма!
Сначала Саныч слушал изумлённо,
местами поправлял, не придираясь,
ходил, ссутулясь, и молчал подолгу,
пока курсант навытяжку стоял...
Потом однажды, не тая усмешки,
вдруг огорошил хитрых «мариманов»:
«Что любите стихи – великолепно!
Но лично мне претит обнообразие –
давайте уж, при вашем кругозоре,
ищите и другие переводы,
а не найдёте – будьте так добры,
переводите сами... Эко диво!
Но только, извините, не буквально:
подстрочник зарифмованный ужасен,
пусть лучше будет честный пересказ...
А стихотворный перевод – искусство!
Здесь надо передать не слово словом,
не фразу фразой, не сюжет сюжетом,
но радость – радостью, тоску – тоскою,
любовь – любовью... Это – перевод!
Слова при этом – стройматериалы,
размер и рифма – только инструменты...
Что значит – переводчик? Он – поэт!
И что бы ни легло в основу песни –
свои ли чувства, думы ли чужие –
неважно, если будет ваше слово
тревожить души, радовать, печалить
и чувства добрые, конечно, пробуждать!»
Но молодость хитра!
Гардемарины
затеяли игру на семинарах:
берётся некий иностранный стих,
читается, курсанты переводят,
и вот уже подстрочник на доске.
А дальше – стихотворный перевод,
и каждый, кто работу завершил,
читает вслух своё стихотворенье.
Последним выступает кавторанг –
он здесь не только тренер и судья,
но и участник каждого турнира...
Не ведает профессор Эдельстрём,
что все его учебные экспромты
записывает скрытый диктофон!
Потом, в казарме, запись расшифруют
(у кавторанга дикция – что надо!),
и в папку, под суровый гриф «секретно» ...
За год проходит тридцать семинаров,
и столько же профессорских стихов
ложится в засекреченную папку.
Сан-Саныча курсанты обожают,
и вот уже четвёртый год подряд
записывают устные шедевры,
печатают на глянцевой бумаге –
готовят самиздатовскую книгу –
к восьмидесятилетию сюрприз.
Профессор этих опусов не помнит –
всего лишь упражнения, учёба...
Вот будет удивлён, когда курсанты,
почтительно поздравив с юбилеем,
вручат ему переплетённый труд –
в трёх экземплярах сборник «Сто экспромтов»...
Профессору уже семьдесят девять,
до юбилея времени так мало...
Успеть бы с книгой к праздничному дню!
А тут ещё сменилась машинистка,
и главный составитель отключился –
сидит за самоволку на губе...