Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Юрий Дубатов. Два рассказа

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 
А ВОН МОЙ ИЛЕЙКА ИДЕТ …  
 
 
Через все мои воспоминания о детстве и ранней юности, упрямо и в полный рост проходит образ высокой, одетой во все темное старухи – нашей соседки. Звали мы ее бабкой Настей, а за глаза Щербачихой. Это от фамилии – Щербак. Жила она одиноко в своей вросшей в землю избушке в два окошка. Рядом у ограды были давным-давно свалены хорошие бревна для постройки нового дома.
Мы их так и называли – бабкины бревна. Этот стройматериал так и не был пущен в дело и потихоньку с годами темнел и ветшал. Некоторые бревна превратились в труху, другие – «листвяки» держались упрямо и не поддавались времени. Вот и бабка Щербачиха была похожа на потемневший лиственничный ствол.
Она частенько выходила из своей избушки и, опираясь на крепкую, отшлифованную ладонями и временем палку, усаживалась на эти бревна. Сидела, молчала и поглядывала в конец нашего проулка. Проулок был длинный. Один конец его выходил на главную улицу, а другой упирался в старое, высохшее и заросшее чертополохом болото. Там же буйно зеленели по лету пустые черемухи, и у сырых мест серебрился узкими листьями тальник. Паслись козы и гоготали во все горло гуси. Это было наше ребячье царство. Когда мы собирались, как говорила моя мать «сворой», то все начиналось у бабкиных бревен. Мы настолько привыкли к ней, к ее молчанию и безропотности, что абсолютно не обращали на нее никакого внимания. Обсуждая правила будущей игры, мы не стеснялись в выражениях и крыли друг друга, на чем свет стоит. А бабка сидела, наблюдала за нами и молчала. Она была не глухая и не слепая. Это мы точно знали. 
И я, и мои друзья, время от времени таскали бабке что-нибудь поесть. Особенно в праздники, когда наши матери стряпались. Щербачиха получала мизерную пенсию, это мы тоже знали от наших матерей. 
Всю жизнь она отбатрачила в колхозе и этим все сказано. Жила она огородом и еще тем, что подавали соседи. Когда было совсем плохо, она собиралась и шла к магазину. Тихо садилась на крыльцо и сидела день-деньской. Люди проходили и клали ей в подол дешевые конфеты, сайки, печенье – кто, что мог… Все это она складывала в старый, выцветший головной платок, завязывала узлом и несла в свою избушку. Так и перебивалась. 
Электричество или как мы говорили «свет» у нее несколько раз отключали за неуплату. Придут, отрежут провода от столба к избушке – вот и все. А мы пацаны, рискуя жизнью, снова прицепляли видавшие виды два провода, и горела «лампочка Ильича» у старухи в хате. 
Однажды мы притащили и поставили ей крепкую чугунную плиту на печку, потому что старая развалилась на куски. Наши матери, надорванные работой, ходили к бабке Насте «править животы». Пацаном я однажды подглядел как она, намылив руки, разглаживала все уголки брюшины моей матери. Мать стонала и плакала от этой процедуры, а потом, отлежавшись и затянув живот старой шалью, вновь шла таскать фляги с молоком на ферму. Так и текла жизнь нашего проулка.
В ограде Щербачихи росла могучая рябина. Осенью она собирала алые кисти и украшала ими ветхий карниз своей избушки. И еще она делала рябиновую настойку. Когда мы подросли, каждое лето, в последний день июля, она зазывала нас в избушку и наливала по стакану этого неповторимого зелья. Ноги становились ватными и мы подолгу сидели на бабкиных бревнах, приходя в себя. Мой друган Петька лениво ругался на Щербачиху не в силах уйти к своей Ленке.
И вместе с нами со всеми жила в нашем проулке бабкина великая боль и тоска по единственному сыну, который был осужден на пятнадцать лет и пропал.
Загремел Илюха – сынок Щербачихи на зону за кражу с взломом. Сельпо «взяли». Восемнадцать годков ему стукнуло в то лето, после смерти Сталина. Многие блатари-урки вышли тогда по амнистии, чтобы потом «погуляв» обратно уйти в большинстве своем к «куму». Вот тогда и попал сынок бабки Насти под лапу одного такого ухаря, отмотавшего «червонец» в лагерях. Только-только Илья встал на жизненный путь, работать в шахту пошел, дом построить надумал. Уж больно ему хотелось выбраться из своей избушки, из нищеты. Чтобы все как у соседей-шахтеров было. Ну и занял ему деньжат блатарь Тимонин. Отдашь, мол, когда заработаешь, подожду… Водочки попили, песню душевную под гитару запел старый «урка»:
«Я по тебе соскучилась, Сережа,
Истосковалась, сыночек, дорогой.
Ты пишешь мне, что ты скучаешь тоже,
И в сентябре воротишься домой…».
И ушел с пути-дорожки праведной сынок бабки Насти. Замутилась головушка гнилой романтикой блатного мира. Все обдумал Тимонин. Наладились они с Ильей за первыми шишками в тайгу катануть. У Тимонина и мотоцикл немецкий трофейный был. В карты, гад, выиграл у пьяного мужика. Уехали он и в тайгу, а ночью вернулись. Спрятали технику на окраине поселка и темной ночью в «сельпо». Взломали потолок и прихватили, что получше: бостоновые отрезы, ручные часы из витрины, водки и курева – само собой.
Прибрали все это и снова в тайгу. Через два дня приехали, ореха, шишек привезли и притворно стали удивляться. «Надо же, кто же это «грабанул» сельпуху? А мы там сидим в тайге  и ни сном, ни духом». И все бы могло сойти с рук, да «залетел» блатарь Тимонин, «толкнул» наручные часы «Победа». Деньги-то нужны всегда. Взяли его за жабры на допросе, откуда, мол, часики, пригрозили вечной «крышкой» в тюрьме. Вот и свалил он все на молодого губашлепа Илюху,  и потянул тот на полную катушку. Пятнадцать «пасах» схлопотал, и как в воду канул. Ни слуху, ни духу…
В избушке старухи висела большая икона Божьей матери старинного письма. Бабка Настя молилась и просила вернуть сына, плакала. Потом плакать перестала и сама своим обличьем со временем стала смахивать на древнюю икону. Мне частенько становилось страшно, глядя на нее. Моя мать, бывало, возвращаясь после очередной «правки живота», крестилась, приговаривая: «Господи! Господи! Спаси нас и сохрани грешных…»
Никто за Илюху не хлопотал, говорят, писали письмо куда-то, да ничего вразумительного не получили. Время суровое было, и закон был жесток. Как-никак сильно подломил Илюша. Все так думали: «Загнулся бедолага на калыме и все тут». Так и шли годы. Мы подрастали. Бабка Щербачиха становилась все старее. Отлично помню, что был это Троицын день. Праздник большой и веселый у нашего народа. На болоте еще доцветала черемуха, поселок во всю гулял. Люди сходили на кладбище попроведовать усопших, помянуть. Побывала там и бабка Настя, принесла  домой сумку поминальных гостинцев-подаяний и уселась на свои бревна. Мы же толкались рядом и вытворяли всякую непотребщину, как говаривала мама.
Щербачиха, время от времени ширяла беззлобно в нас своей палкой, от которой мы давно наловчились увертываться, и ворчала на нас. «Перестаньте, стервецы, еще передеретесь. Не люблю я этого, не к добру распетушились». Мы же издевались над Петькой и его любовными похождениями, подумывали о том, куда бы ныркнуть, где есть накрытый стол, а старики уже напились и наелись. Хорошо бы подсесть туда и закончить начатое ими.
Какая-то непонятная тревога гнездилась в душе. И день был теплый и солнечный, кругом гуляли. В доме у Петрухи появилась гармошка и наши матери горланили такие частушки, от которых, наверняка, туманился взгляд у святых на иконах бабки Насти. Мужики довольно ржали и бросались в пляс на веранде Петькиного дома. Все как всегда – планета милая, катись, гуляй и пей. А настороженность и тревога не проходила. И все это, как я теперь понимаю, исходило от бабки Щербачихи.
В этот день она как-то по-особенному смотрела в конец проулка. Посидит, посидит и дернется всем старческим телом. И смотрит, смотрит, и снова притихнет. «А вон он, мой Илейка-то идет…», - вдруг вполголоса сказала Щербачиха и подалась всем своим костлявым телом в сторону туда, где у болота начинался наш проулок. Мы машинально повернули свои головы вслед за ней и увидели идущую на нас могучую фигуру мужчины в светлой рубашке и серых брюках. В правой руке у него был чемодан, а на левой наброшен пиджак стального цвета. Голова была опущена и не покрыта. Про таких обычно говорят: «Бычара, а не человек».
Мужчина подошел и поднял на нас глаза. Я вздрогнул, узнав взгляд бабки Насти. «По рожам вижу, чьи вы», - сказал он. Палка старухи, загремев о бревна, упала к нашим ногам. Пришелец поднял ее и прислонил к торцам старых бревен. Потом подошел к Щербачихе, ее ноги, укрытые замызганным подолом и старым фартуком, были на уровне его груди. Он уткнулся лицом в бабкины ноги и сдавленно простонал: «Мам, я пришел, прости меня, мам…». Плечи его вздрогнули…
Мне стало жутко. Было ясно, что вернулся Бог знает откуда, пропавший Щербачихин сын. Бабка Настя сидела, опершись руками на бревно, и смотрела почему-то не на сына, а вконец проулка, откуда явился тот, кого ждала она столько лет. «А я, Илюша, фуражку твою сберегла», вдруг сказала она. «Пойдем в избу-то, помоги мне, сынок. И вы ребята идемте, Илейка мой вернулся».
 
 
 
ДВА ТИГРА
 
Отрывной настенный календарь никогда не «доживал» в нашей семье до Нового года. Бывало чин-чинарем купим, нацепим на стену, любо-дорого посмотреть… 
Живи и не теряйся во времени. Однако отец – заядлый курильщик самосада и махорки имел свой отношение к «численнику».
В нетрезвом состоянии он пускал листочки календаря на курево. Батя подходил к объекту и издевательски напевал: «Давай закурим, товарищ, по одной, давай закурим, товарищ мой». Отрывал очередной листок и сворачивал «цигарку». Это была даже не «козья ножка», а как говорила моя мама – «собачья ляжка».
Вот и сейчас он подошел, внимательно посмотрел и оторвал листок. Работая над планами уроков, я наблюдал за ним и про себя вовсю ругал отца за его выходку, чувствуя, что скоро начну задыхаться от удушья едким махорочным дымом. 
Следующее число на календаре показывало «День танкиста». Танк нового образца выставив пушку наползал с листочка прямо на мою душу. Батя, оставь этот листок мне, сгодится на уроке рисования, ребятишкам сделаю рисунок с него на доске. Отец уважительно посмотрел на меня. Пап, а ты с немецким «тигром» в бою встречался – спросил вдруг я. Да я, сынок, двух тигров «заделал» за сою жизнь. Настоящего на Дальнем Востоке и железного, фашистского  в Польше. Слазь в подполье, плесни ковшичек, пока матери нету, расскажу…
Пришлось лезть в подполье и плеснуть в ковшик бражонки, которую «поставила» мама к копке картошки.
Промочив горло и сладко затянувшись табачным дымом, отец начал свое повествование.
Служить я, сынок, начал на Дальнем Востоке. Помню, река там протекала Уссури. Взяли меня на службу из деревни под Мариинском. Это было в тридцатом году. Вовсю шла коллективизация. И хорошо, что меня призвали на службу а Красную Армию. Обратно я вернулся домой с паспортом и был свободным человеком. Поступил работать на шахту в Анжерке. Не дай Бог, сынок, что было. Я на шахте работаю, а мать тоя в деревне, в колхозе. Ее ко мне не пускают. А она мне жена, Лёха народился! Документов у нее никаких нет! Рабыня и все… В деревне голод. Людей в Нарым гонят. Это особый разговор, сынок…
На Дальнем Востоке воинская часть наша стояла в лесной зоне. Приволье, лес кругом, зелень летом, а осенью будто огнём все горит, красные, желтые, всякие деревья… Кормили нас скудновато. Рыбы соленой было вовсю, а овощи мы выращивали сами в своем подсобном хозяйстве. Так, что солдат рядовой был и чтец, и жнец, и на дуде игрец. А ведь еще и занятия как надо были. Дрова мы тоже на зиму заготавливали в тайге. За лето напилили бревен, а к зиме вывозили из тайги на артиллерийских лошадках. Я службу нес хорошо, достойно. Стрелял из винтовки метко. Молодой был, сильный. И вот, помню, отправили меня и друга моего Анаху в тайгу проверить, все ли нормально на нашей лесной деляне, где мы лес к зиме заготавливали. Дали нам лошадь с телегой, винтовку, патроны и сухой паек. Идти было далековато, часа два не меньше. Топаем мы лесной дорожкой, где на телегу присядем, где рядом пёхом. Покуриваем. За поворотом лесным открылась наша поляна. Избушка маломальская, штабеля заготовленного леса. Посреди поляны сваленная ураганом липа. Мы на ней частенько отдыхали, когда не заготавливали. Вдруг Ананий говорит: - «Митька, что-то мелькнуло у корней упавшего дерева». А про тигров в части солдаты всякие байки говорили. Полно их в тайге тогда было. Край-то дикий был. Всякое зверьё водилось. И рыбы в реке полно было и кабанов в тайге. Мы остановились. Я снял с плеча трехлинеечку, передёрнул затвор. Стоим, приглядываемся. Давай, говорю, Анаха, пальнем разок. Где ты заметил что? Вон там под вывернутыми корнями, прямо у земли – отвечает он. А голос, чую, дрожит. Ну, вскинул я винтовку и бабахнул в это указанное место. И все! Тишина, никакого движения. Показалось тебе, Анаха, пойдем поближе… Обошли мы дерево, посмеиваемся и враз  обомлели. За вывернутыми корнями, положив голову на передние лапы, лежал огромный тигр. Из раны, над правым глазом текла кровь. Моя пуля, пущенная наугад, попала в голову зверя и убила его. Мы никогда и не видели тигра. Знали, что он полосатый и все. Лошадь мы остановили на краю поляны, привязанную к кусту. А она ведь гуляла до этого, не хотела идти, упиралась, ржала… Анаху я отправил к своим, в казарму. А сам с винтовкой остался на месте. Через некоторое время прибыл старшина, человек пять солдат. Поудивлялись, похвалили меня. Потом погрузили тигра на телегу и отвезли в часть. Там сняли с него шкуру, а мясо пустили в дело: сварили борщ и второе на всю артиллерийскую часть. Меня отметили. Домой послали благодарность. И пришла эта благодарность вовремя. Деда твоего хотели раскулачивать и отправить в Нарым. Пощадили, оставили дома. Но все повыгребли из закромов. Даже картошку вывезли. Спаслись тем, что мудрый твой дед, предчувствуя все это, выкопал в хлеву яму и закопал в ней мешков пять пшеницы. А сверху велел ходить по нужде своим семейным. Ну, туда и не сунулись активисты деревенские , сволочи, голь перекатная… Так и выжили. Баланду варили и ели. Главное, сынок, не сослали в лагерь. Оттуда почти никто из наших деревенских не вернулся…
Отец промочил бражонкой горло и печально посмотрел на меня. В такие минуты мне казалось, что и искусственный левый глаз моего бати начинает видеть и видит он лучше и дальше, чем у всех нас.
Пап, а танк-то немецкий как ты подбил, расскажи уже заодно. Батя заглянул в пустеющий ковшик и продолжал.
В Польше это, сынок, было, в городе, который Познань называется. Поляки они, сынок, ведь сами хотели освободиться из-под немцев, без нас. Ну, а немец как дал им, так они и забегали. Немец, он мог воевать. До Москвы дошел. И когда восставших поляков он прижучил, тут уж мы пошли. А мы, сынок, Сталинград и Курскую дугу выдержали. С нами шутить нельзя, бесполезно… Дали мы им как следует. Когда бой за город закончился, встала наша батарея где-то в пригороде. Помню, проходила недалеко железная дорога, лесные посадки.
В этих зарослях вдоль дороги мы и обнаружили немецкий танк марки «тигр». Ну, стоит себе махина в нашу избу размером, ствол опущен вниз, никого нет. Мы его облазили весь. Я тебе скажу, сынок, что тигр – это тебе не пара пустяков, что броня, что пушка и в башне порядок, удобно все для танкистов. Мы еще нашли там сумку с немецкими харчями: шоколад, сухая колбаска, галеты… Все, конечно, забрали, ну и ушли себе, стоишь ты и стой. К вечеру я раздобыл выпить самогонки польской из свеклы сделанной. Дрянь, я тебе скажу, по вкусу еще та. Ну, ничего – солдату пойдет.
Стемнело. Мы с Лёхой Боженкиным сидим у пушки, выпиваем, закусываем. После боя за город остались у нее два бронебойных снаряда. Остальное все расстреляли. Зато жратвы полно – не то, что на нашей территории. Покуриваем, базарим. А Лёшка был младшим лейтенантом, командиром орудия. Санитарку нашу Клаву он очень любил. А командир полка ее к себе приблизил. Сам, сынок, понимаешь стала она у него военной женой. Ну, Лёха как выпьет бывало беситься от ревности и обиды начинал. Слушай, Митька, говорит он, совещание при штабе было. Нам сказали, что путь домой только через Берлин. Разве ж мы дойдем, Митя!? Нас двое осталось на батарее после  Сталинграда. А у меня мама под Москвой.., одна. И вдруг он говорит: «Митька, дай снаряд я по блиндажу комполка шарахну.., предала меня». Да ты что, Лёха, нам же трибунал, расстрел за это будет, а главное домой-то что придет. Позор, да и только! А Лёха глаза сощурил и за грудки меня. Я его за горло… А кругом ночь. Я посильнее лейтенанта был, привалил его к пушечному колесу. Хрипим два дурака от ненависти… И вдруг крики в ночи. Недалеко стояли минометчики наши. Рёв мотора, вопли ужаса…И чувствуем, что из темноты на нашу пушку смерть надвигается, танк идет. Мы по грохоту, по работе мотора чуем – немец. Откуда гад взялся ночью? С нас вся дурь махом слетела. Митька, - заорал Лёха, заряжай, бей на шум!
Я молниеносно дослал снаряд. Выстрел! За ним второй, опять бабахнул. Чувствую, попали. Тишина наступила. Сидим плечо к плечу. Молчим… Куда и хмель улетел…
А рассвело быстро. Лето стояло. Пошли мы посмотреть. Лёха говорит: «Митка, сделай ты мне дураку скидку, прости за все. И молчи, не говори никому».
Подходим, видим «тигр» немецкий подбитый стоит. Вокруг солдаты, офицеры наши окружили, тары бары. Связист Артем – пройдоха из пройдох, кричит – «Хорошо ты, Митек, дурака под шкуру засадил этой фашистской твари». Наградить тебя должны. Это уже как пить дать! 
Меня и вправду наградили медалью «За отвагу». А Лёхе Боженкину – орден Красной Звезды вручили. Все таки командир, лейтенант.
 
 
Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.