Записки печника

Рейтинг:   / 1

Подробности

Категория: Проза

Автор: Креков Виталий Артемьевич

Просмотров: 8235

2007 год, Выпуск № 2

Когда я говорю, что свой хлеб зарабатываю ремеслом печника и даже состою в гильдии умельцев этой необходимой ещё специальности, то все думают, что я всегда при деньгах, очень уважаемый. Но держи карман шире. Ничего подобного! Всё это не так, во всяком случае, в нашем угольном крае. С бедного за работу много не возьмёшь - совесть не позволит. Разве что на пропитание тариф. Ведь когда у человека есть хорошие деньги и их много, то мало кто хорошим человеком остаётся. В основном, кто не попотел, кому от хитрости да нечистого деланья валит, то это уже не человек. Сволочь! А почему? Да потому, что больше страсть к деньгам, а не к Богу. И связываться с таким человеком не стоило бы, если ему в хоромах нужно сложить камин, шведку или русскую печь с плитой. Домашний очаг создаётся обоюдной любовью к ближнему да молитвенным духом. Хороший очаг в доме: печь или камин - это первооснова в жизни. Природа натуральная в доме. Когда огонь, глина, камень в философском замесе, то нет ничего лучшего! Так Господь в писании начинал с глины, воды и огня - творил человека. И мы, любящие печное дело, мастера-терпеливцы самой высшей дланью рукоположены. Это я всё говорю о печах бытового назначения, на чём варим еду, чем обогреваемся, моемся, паримся.

В нашем угольном крае хорошую фигуристую печь не увидишь, нечему позавидовать. Разве что на станции Тайга в ресторане стоит облицованный молочной белизны изразцами сверкающий реликт. Вот, пожалуй, и всё. Ну, ещё в Кемерове, на Красной Горке, когда дома строили голландцы, есть кое-что для первого понимания, а так всюду барачный стандарт. Это на Алтае, в таёжных посёлках, да где топят кизяками, и каждый горючий комок да будылья на учёте, посылали местные организации своих печников в Рязань на семинары печной грамоте обучаться к Даниле Широкому, да Подгородникову. Сталин ещё ставил такую задачу, чтобы печь экономичной была, сама ещё и варила. Где сооружали такие очаги, там хозяйки горя не знали. Протопят рано утром плиту чуть ли не будыльями, сготовят на семью. Потом чугуны с картошкой ли свеклой в горнило закроют заслонкой, и к обеду всё упарится: и щи людям, и корма животным.

А где совхозы да промышленные посёлки, там крошечные комнаты - хорошую печь не поставить, так себе, кухонная плита с духовкой. Так что самоучки обучали самоучек. А если и дадут бумагу в добровольном пожарном обществе, то только спросят: как строится и где холодная четверть, да размеры разделок да распушек в жилом доме, складах и магазинах, с обязательной решёткой из полос, чтобы воры не залезали.

Это сейчас, когда стали строить дачи да индивидуальные коттеджи, литература по печам появилась, журналы. Всё делаем своими руками, сами строим, сами, сами. Я люблю эти журналы, книжки, особенно те, где показывают насущный опыт. Люблю любоваться, восхищаюсь оригинальностью построения, отделки. А какие роскошные справочники по печам, по каминам. Какие виды! Всё это вдохновляет, волнует кровь. И когда появляется заказчик, я, толком и не разглядев его, а представляя только будущее печное сооружение, даю полное согласие. А это и не надо делать, иначе обречёшь себя на ничтожно оплачиваемый труд и душевные муки.

В нашей стране любят, чтобы дело было сработано быстро, красиво и бесплатно. Сейчас кто с деньгами? Хозяева-перекупщики. Бизнесмены любят только свой труд, только они высокопрофессионалы. Такого спросишь, чего он хочет, а он будет молчать, показывать вид, что якобы умнее тебя. Станешь предлагать различные варианты, а каждый объём, каждый вариант свою цену имеют. Скажешь первоначальную цену вроде, а эта цена и застынет при расчёте. Это сначала, когда дело начинаешь, все сговорчивые, ласковые. Окончишь дело, затопишь - и не дымит, и хорошо топится, а вот заказчик как-то суровым станет, начнёт всё щупать, ровно ткань или башмаки какие-то, и работа моя стоит не больше шапки меховой, не дороже зимних сапог. А заказчик думает вроде: платить или не платить. Ведь я не налоговик, не ЖЭК, не милиционер, не пристав же, наконец. Я отдаю тогда свою визитку и удаляюсь домой. Во мне Бог, во мне сила. Пусть день-другой с деньгами своими попрощается, обвыкнется с потерей.

Втянула меня в печное дело моя родная по матери тётушка Тася. Я после неудачного поступления в строительное училище на плотника-столяра болтался на разных работах в родном посёлке. Был очень рад, что не учусь в школе, что зарабатываю сам кое-какую копейку. Это в школе, когда что-то не ладится, а у меня больным местом была математика, клянут, обещают вечный навоз, кайло, лопату и вилы в придачу. А когда с учёбой простился, когда приобрёл кайло и лопату, то тут уже сам себе хозяин. Если хочешь курить, можно и курить, а не хочешь, то не кури. И то, что на столяра-плотника учиться мастер не допустил, это оказалось к лучшему для меня.

Раньше, когда в таких заведениях набирали учебные группы, то месяц, а то и полтора мы были как бы кандидаты. И всех посылали на сельхозработы, как на испытание. Нас, подростков, привезли на центральную усадьбу совхоза Новостройка. В Новостройке было море строительной работы: сборка щитовых домов, перестилка полов в коровниках, утепление чердаков только что отстроенных домов. Нам выдали пилы в промасленной бумаге, топоры в солидоловой смазке, напильники. Два дня мы строгали сами себе из берёзы топорища, точили зубья пил, разводили. Мастер группы, отрабатывающий последние дни перед увольнением, был хороший. Подсказывал, да и мы, подростки села и частного сектора городских окраин, тоже кое-что умели. Когда приступили к работе, то дело спорилось. Никто не сидел, не тянул душу мастера - как да как. Подсказку на лету схватывали. Работали, конечно, бесплатно - за еду.

Приехали мы в Новостройку, когда зелень ещё скрывала зажелтевшие листья, ещё можно было искупаться в Курье к концу рабочего дня. Когда лист с деревьев почти облетел, прибыл новый постоянный мастер, только что окончивший индустриальный техникум. Строгий донельзя, в индустриальной шинели, куривший папиросы «Любительские», что в маленьких пачечках по 10 штук. Всех нас заставил ходить строем, а место нашего жилья в инкубаторе и рабочие объекты называл расположением: находиться в расположении, прибыть в расположение.

В последний, как оказалось, мой рабочий день мы утепляли чердачное перекрытие жилого дома. Мешали глину с опилками, как мешают раствор. Этим раствором заливали прогон за прогоном. Шёл холодный мелкосеющий дождь. Мы, пацаны, замешивающие раствор, к концу рабочего дня, конечно, устали, промокли и озябли. А так как группа работала в разных местах, то, окончив дело, наша бригадка поспешила на ужин. Поужинав, кинулись в инкубатор, в тепло. Мастеру это не понравилось.

- А почему без строя? Почему по одному?! - строго спросил он. - Вот тебе (он мою фамилию не запомнил) обеспечить печь сухими дровами и углём.

Дрова я нашёл быстро, но мастер приказал принести и уголь, сказав, чтоб без угля не возвращался. Наступила осенняя темнота. Дождь усилился. Я взял углярку вместимостью на два добрых ведра и отправился искать уголь. В школьной кочегарке угля я не нашёл - не завезли. Возвращаться пустым не пожелал. Шариться в темноте не имело смысла. Пошёл к знакомой. Она жила раньше в нашем посёлке, да переехала со своими сурозятами на Новостройку. Знакомая уговорила меня остаться ночевать. И вообще незачем с таким извергом связываться, а поезжать восвояси домой, что, мол, вот тоже она через два года сына определять будет. Она мне подсказала, где взять уголь: в коровнике, что за конным двором ломают в кубовой.

Ещё только рассветало, а я уже был на месте расположения с полной угляркой. Мастер взял ковш, попросил полить на руки. Когда умылся, сказал:

- Отправляйся домой.

- Но ведь уголь я принёс. Приказ выполнил, - возразил я.

- Отправляйся домой. Ты мне не нужен.

Документы забирала мать. Ей грозили вычесть за полуторамесячное питание, что потратили на меня.

Позже, как выяснилось, способным ребятам оказали большую честь: дали объект на «Азоте». Так как они были молодые и не боялись высоты, то обшивали пятидесяткой каркасы градирен. Только когда морозы были крепки или дул сильный ветер, они учили теорию, да и то первый год. Мастер всё время строжился, грозил выгнать провинившихся с вычетом за обмундирование и питание. На другой год по весне ребята взбунтовались. Полазив на пятидесятиметровой высоте на градирнях, поработав за жалкие гроши, они почувствовали себя уже не мужичками, но мужчинами и попросили мастера и начальника вверенного объекта себя уважать и лично, и денежно.

А когда мне было сказано, что свободен и могу возвращаться домой, то я ушёл, даже не позавтракав, на голодный желудок. Я шёл двадцать километров домой под угрюмым небом просёлочными дорогами, пустыми берёзовыми рощами, осенней пахотой. Хотелось хоть что-нибудь погрызть, хотя бы турнепсу, но пшеничные колосья, стручки гороха - всё ушло в осеннюю зябь. И только на летних выгонах я нашёл прихваченные осенними ночными заморозками шампиньоны. Ел я их, конечно, сырыми, и они были приятны на вкус.

По первому снегу я возил с местной штоленки уголь по домам, мерзлые буряки совхозным коровам. Наряды мне писала наша фермерская учётчица Фрося Голопёрова. Весной, летом она ездила на одноколке с саженью и рулеткой. Замеряла пахоту саженью, застогованное сено рулеткой. Она курила постоянно папиросы «Байкал», но, когда у неё заводились деньжонки, с получки покупала «Север». Жила она с Витькой Торгунаковым, что работал на тракторных граблях. И когда летом было жарко, то надевала платье без рукавов. Во всю правую руку у неё был вытатуирован крест из кусков ломаной жердины, перевязанных бечёвкой по последней бедности, могила и надпись «Я никогда не забуду смерти моей матери».

Я хорошо зарабатывал на свекле месяц, другой, но потом лафа кончилась. Совхозные комсомольцы за один воскресник на тракторных санях свезли всё до последней кучи.

По первой мартовской оттепели приехала родная сестра матери - тетка Тася. Она в совхозе клала и ремонтировала печи. В совхозе, даже в посёлке, работали два печника: моя тётка и Василий. И если Василий имел всегда печную работу и бакшиш, то у тетки Таси её было мало, и всегда просили подписаться на определённую сумму, чтобы не оформлять множество нарядов за проделанную за месяц работу. И если Василий крепил дверцы основной топки алюминиевой проволокой, то тётка Тася - отожженной сталькой. Если тётка Тася делала так, что весь уголь сгорал в топке, и чистить её приходилось редко, то Василий делал так, чтобы у него всегда была работа. Василий был на хорошем счету, а тётка Тася за выпивку и по болезни с похмелья доброго слова не слыхала. Когда ей надоедал ремонт, сажа, скудный тариф, она бросала всё и вербовалась куда глаза глядят, в какой-нибудь леспромхоз. В последний раз уезжала за Новокузнецк, в Горную Шорию. Уезжала со своей постелью, подушкой, а вернулась ни с чем, разве только привезла книжку шорского писателя «Сказки Шопкая». Мать моя, получив доплатное письмо, посылала ей деньги на дорогу. Приезд свой она оформила маленьким праздником. Когда мать была на работе, тётка Тася выпивала со столяром строительного участка Митей Ульяновым. Пили жестокую водку, и с одной бутылки упились так, что Митя попытался посадить тётку Тасю себе на колени. Тётка громко заявила, что она порядочная женщина и чтобы Митя прекратил свои аморальные действия. Потом запела по её мнению модное: «Ничего не говорила, только чёрной бровью своей повела. Посмотрела, как будто рублём подарила...» и так кокетливо, что Митя тоже запел. Закусывали картошкой и сухой копчёной скумбрией.

Поскольку тётя Тася клала печи, то работа у неё была пыльная, грязная, тяжёлая. А когда тяжело, то табачок - работничек и, если подают, то почему не выпить, не смягчить суставы. Когда не подавали, особенно при выполнении казённых работ, то тётя Тася буднично пила одеколоны «Лесная вода», «Сирень», «Жасмин». От табака и одеколона когда-то красивая сибирячка стала морщинистой и коричневой на лицо. Её уважали, звали «Бабка-печница», поэтому я тоже в повести буду называть её бабка Тася. С аванса и получки бабка Тася брала для себя пол-литра перцовой настойки, а для меня - бобы в томате. Опьянение своё, бывало, не заспит, а что-нибудь делает: то полы начинает мыть, то стирку затеет. Мать постоянно ругала свою сестру за выпивку, а им уже было под пятьдесят. Даже иногда дрались. Бабка Тася хотела влепить сестре по «мусалу», но мать, выставив, словно грабли, руки, нечаянно ткнула, как оказалось, бабке Тасе в нос, оставив приличную царапину, из которой шибко потекла кровь.

- Баба! Драться не умеешь! - презрительно бросила бабка Тася и пошла замывать ранение.

Ещё до войны бабка Тася была подсобницей у мужа сестры, Михаила. Там, в Хакасии, выучилась класть очаги в далёких и ближних улусах. До войны, да и в войну, с печным литьём было туго, и бабка Тася умудрялась построить открытый очаг, от которого и тепло было, и светло. А если прикрыть топку плоской песчаной плитой, предварительно протопив её, то можно было и хлеб выпечь, и распарить в котле зерно. Михаила убили на финской, осталась бабка Тася за него специалистом по каменным делам.

И как бы сёстры ни ругались и ни дрались, а всё из-за выпивки проклятой, мать любила свою сестру, хотела, чтобы она вместо пол-литры скушала вкусный кусок. Даже с роднёй мать прекращала отношения, если она сестру обижала, и долго простить не могла тем, кто обесценивал её труд. За серьёзную печь напоят бражкой, накрошат жёлтого сала, зажарив с яйцами. По окончании работ дадут клок овечьей шерсти на рукавицы, да и то никудышную. Однажды родне, взяв отпуск без содержания, целую неделю клала из кирпича пристройку. Расплатился родной человек зелёным штапелем на платье. Этого штапеля на платье не хватило, только на юбку с бретелями. В этом случае бабка Тася молила Бога, чтоб он дал ей терпения. Одна у неё молитва была: «Боже, дай терпения!»

Печник Василий, видно, напрочь распростился с печной работой, стал главным на пилораме. Работы накопилось много, предстояла большая чистка печей. Бабку Тасю приняли сразу (а куда деться), даже аванс выписали в счёт будущей работы. Старую подсобницу она не взяла. Та всегда была квашня квашнёй. Так, в ведре глину замесить, да сажу вынести, и никогда не было, чтобы затереть кладку печи, побелить. Каждая отремонтированная и очищенная по текущему ремонту печь стоила три рубля. В день, хорошо поработав, можно было и пять печей привести в полный порядок, да и росписи отказников тоже стоили денег. Если фуражир в транспорте не больше двух рублей в день замахивал, то это какой был калым!

Дела у нас с бабкой Тасей шли хорошо. Я быстро замешивал раствор и, если было нужно, разбирал топку, потом помелом на алюминиевом проводе чистил трубы и дымоходы. К этому времени топка была готова и, запечатав половинками кирпича на растворе чистки, мы затапливали печь. Если бабку Тасю угощали, то после второй печи (около двух-трёх часов дня) я уводил её домой отдыхать и, если была только чистка печи, то продолжал свою работу, так как через неделю уже был отлично напрактикован.

Когда сошёл снег и стало совсем тепло, продолжили строительство нового совхозного клуба. Собрали в бригаду всех, кто мог что-то понимать в каменной кладке. Приняли и меня готовить раствор. Талый песок улетучился быстро. Я брал ломик и долбил мерзлую кучу песка. Василий ехидничал:

- Поработай, поработай карандашиком, коль не захотел учиться!

Я помалкивал. Скоро выяснилось, что в бригаде многие не владели отвесом. Прямую кладку либо затягивали вовнутрь, либо сваливали наружу. Нужно было контролировать постоянно. Василий, как оказалось, в бригаде был законченный лентяй. Поработает, сядет на кладку и курит. Бригадир Матыцин, попсиховав, совершенно отказал ему. Так как клуб строили ещё по довоенному проекту, то в документации он походил на лютеранскую церковь. Бабка Тася только и знала, что заводила углы, тянула пилястры, клала арочные и клинчатые перемычки.

В совхозе решили строить кирпичные дома своими силами. Если есть на поруб свой лес, каменный карьер, песок, то почему же не строить! Когда я подал заявление на краткосрочные курсы каменщиков, прораб Жбанов остановил меня в этом вопросе. Говорил, что ещё молод, а эти курсы - подспорье семейным мужикам. Предлагал поехать учиться в училище. Говорил, что будут кормить, оденут, за два года выучу теорию, да и кладка в городе серьёзнее, всё под краном: кирпичи, раствор не таскать.

В августе я подал заявление в строительное училище на каменщика. То, как рисовал Жбанов два года училищной жизни, было для меня светлым будущим. Кемеровский Третий особый встретил меня своим уличным криминалом. Позже, когда я читал воспоминания владыки Сурожского митрополита Антония о его первых годах эмиграции во Франции, жизни его в частном лицее на окраине Парижа, понял, что у нас с ним было единое начало. Училище было окружено молодёжными общежитиями, в которых жили вчерашние выпускники разномастных фезеух. Они постоянно ходили бандочками, потрошили деньжонки у сельских парнишек, ломились в комнаты общежития. Всё это с ножами-пёрышками, с выкидухами. И все эти два года - низкопробные лагерные песни. Юноши в узеньких брючках и перекрашенных в красный цвет китайских рубахах, девушки - в белых рубашках с завёрнутыми рукавами и чёрных юбчонках. Места культуры и отдыха с низкой энергетикой сексуального зуда и загаженных кустарников.

В детстве я мечтал поступить в суворовское училище. Просил мать, чтобы она похлопотала за меня. Смотришь, был бы вовремя накормлен, красиво одет, обут, окончил бы десятилетку, в люди бы вышел. В горнопромышленное училище, что было на шахте «Северная», в эту «юнкерскую» школу брали со свидетельством. У учащихся в ней была форма по размеру: хорошего сукна чёрные брюки с гимнастёркой, суконная шинель. Если выдавали валенки, то это были валенки армейского качества, если ботинки, то это были ботинки. За три года не сносишь! Часть ребят училось в ней из нашего посёлка. После «юнкерской» школы многие в лётчики пошли, в ДОСААФ, значит.

Строительные школы заполняли двоечники, шпана, дотянувшая до шестого класса. Ну, конечно, по Сеньке и шапка. Это горняки, машиностроители, железнодорожники лелеяли своё подрастающее поколение - хорошо кормили, давали на карман заработать. Строители не разбегутся. Выдавали со склада линючие гимнастёрки из х/б, шапки-маломерки с комкастой ватой, огромный, не по размеру, бушлат, ботинки с латунной клёпкой, безразмерные валенки. Всё было на унижение, на юродство настроено. Такого и побить и отобрать последнюю копейку можно, и совесть будет чиста: всё равно не человек - фезеушник.

В «юнкерской» школе горных специальностей и училище при Юргинском машиностроительном заводе питомцы ходили справно и, если имели увлечение, то это был мотоспорт, аэродромы. Не то что строительная фезеуха, где, чтобы защитить себя, ходили в секции бокса и классической борьбы. На штангу не принимали.

Как-то, отдыхая в лагере отдыха трудовых резервов, я слушал рассказ одного фезеушного деда, авторитета юргинских молодых металлистов. Этот дед предотвратил стычку с местными хозяевами - специалистами по горношахтному оборудованию, решившими одержать верх. Этот дед как-то успокоил зачинщиков своей рассудительностью, говорил, что места божественны и не стоит заносить в эти места грязь, а если подраться, то он вот к услугам хоть с кем. Был сам малый с маленькой головой, стриженый, с большим ртом и редкими зубами, чем-то напоминал собой ежа. В походе он безбоязненно залезал на самые высокие кедры. Добычей не делился, поддерживая только своих соучилищников. У ночного костра я напомнил ему, что и наши совхозные парни, а их было трое, учились в этом славном заведении.

- Да, что славное, то славное, - с гордостью отозвался он. - Желающих поступить в училище было много, по конкурсу. Проверяли на вес, слух, зрение, реакцию, на турнике подтягивались, диктант писали, задачи решали. Когда приняли, развели по группам, всех обмерили, всё записали. Каждый день у нас строевая была, а когда на седьмое ноября выдали суконочки, новые ботинки, фуражки, то на параде мы что моряки были, любо-дорого.

Прошли честь честью. Из Кемерова во время учёбы на втором году горняки приезжали - обмен опытом был. Ну, мы, конечно, суконки свои почистили, погладили, ботинки до блеска довели. Я говорю своим пацанам: «Не уроним честь училища».

Лицо рассказчика говорило, что он сам себе на уме. Глаза с прищуром, словно у лошади, которая начинает сердиться, прижав уши.

- Показали мы им свои мастерские. На обед был борщ с мясом и макароны по-флотски. После обеда пошли сразиться в футбол. Играли горняки здорово! Мы им три, а они нам шесть засадили в ворота. Мне как-то обидно стало. Я послал наших двоих, чтобы они пацанву собрали и ждали моей команды, когда наступать. Тут я и говорю старосте победившей команды: «Играете вы хорошо, а как вот по драке, поди, слабаки, бабы трухлявые».

- Да нет, - ответил он и так двинул мне в челюсть, что я подумал, что санки свихнул.

Как теперь драться? Но ничего, вмазал и я ему. Тут и пошло: они - нас, мы - их. Со старостой я управлялся. Я не сдаю, и он не сдаёт. С ног друг друга валили. Подмога наша на помощь пришла, но я всем крикнул: «Ша! Свои ребята!» - и драка прекратилась. «Извините, ребята, говорю, но у нас так принято. Вы молодцы».

Рассказчик снял гимнастёрку, под которой была тельняшка, развязал скатку, расстелил шинель.

- Я суконкой всегда как одеялом пользуюсь. Драться надо! - философствовал он. - Какой мужик без драки? Баба трухлявая. А из парня, который не дерётся, какой солдат?

В повествовательном деле, в писательском ремесле есть такие житейские сгустки, о которых не хочется рассуждать и тем более доводить до ума эти зловония нашей повседневности, нашего прошлого и будущего. Ну отработала, отмаялась душа и скинула загаженную робу прочно и навсегда, чтобы не стирать, да и закопать преполезно будет. Да вот ничего не выйдет, потому что под этим словообразованием живёт больше чем полгосударства, а то и вся страна. А словообразование звучит так - прораб.

Когда мы строили социализм, то слово «прораб» было почётно. Самый известный поэт второй половины XX и начала XXI века, метивший на звание «Поэт библиотеки Конгресса США», возвеличил это слово старшего строительного мастера и называл литературных функционеров прорабами духа. Видно, дали толчок его мыслям железобетонные каркасы домов-гигантов, заполнявшие кубометры московского пространства.

Прорабство, как тяжкий несмываемый грех на душу, поселилось на российском пространстве. И пошло оно не от мастеров каменных и плотницких искусств, а от грубого неквалифицированного труда, от распорядителей и подрядчиков, называемых десятниками.

«Грабили нас грамотеи десятники,

Секло начальство, давила нужда.

Всё претерпели мы - бедные ратники,

Мирные люди труда», -

писал великий русский поэт Николай Алексеевич Некрасов.

В городе, где я живу, хорошее наследие строительного таланта оставил архитектор - романтик Йохан Ван Лохем. Он окончил высшую строительную школу в голландском городе Харлеме и своё мировоззрение воплощал в Сибири на высоком берегу Томи, где рощи берёз и массивы краснолесья. Место ему нравилось. Он как архитектор-строитель радовался, что из богатств природы всё необходимое для строительства есть под рукой: прекрасные глины, деловые песчаники под бут, строительные известняки и смолистые сосны. Все его мысли-эскизы осуществлялись руками строителей в жилые дома, накопители воды, хозяйственные постройки. Они были жизненны и звучали музыкой в сочетании с неожиданно прекрасной природой.