Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Записки печника

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Когда я говорю, что свой хлеб зарабатываю ремеслом печника и даже состою в гильдии умельцев этой необходимой ещё специальности, то все думают, что я всегда при деньгах, очень уважаемый. Но держи карман шире. Ничего подобного! Всё это не так, во всяком случае, в нашем угольном крае. С бедного за работу много не возьмёшь - совесть не позволит. Разве что на пропитание тариф. Ведь когда у человека есть хорошие деньги и их много, то мало кто хорошим человеком остаётся. В основном, кто не попотел, кому от хитрости да нечистого деланья валит, то это уже не человек. Сволочь! А почему? Да потому, что больше страсть к деньгам, а не к Богу. И связываться с таким человеком не стоило бы, если ему в хоромах нужно сложить камин, шведку или русскую печь с плитой. Домашний очаг создаётся обоюдной любовью к ближнему да молитвенным духом. Хороший очаг в доме: печь или камин - это первооснова в жизни. Природа натуральная в доме. Когда огонь, глина, камень в философском замесе, то нет ничего лучшего! Так Господь в писании начинал с глины, воды и огня - творил человека. И мы, любящие печное дело, мастера-терпеливцы самой высшей дланью рукоположены. Это я всё говорю о печах бытового назначения, на чём варим еду, чем обогреваемся, моемся, паримся.

В нашем угольном крае хорошую фигуристую печь не увидишь, нечему позавидовать. Разве что на станции Тайга в ресторане стоит облицованный молочной белизны изразцами сверкающий реликт. Вот, пожалуй, и всё. Ну, ещё в Кемерове, на Красной Горке, когда дома строили голландцы, есть кое-что для первого понимания, а так всюду барачный стандарт. Это на Алтае, в таёжных посёлках, да где топят кизяками, и каждый горючий комок да будылья на учёте, посылали местные организации своих печников в Рязань на семинары печной грамоте обучаться к Даниле Широкому, да Подгородникову. Сталин ещё ставил такую задачу, чтобы печь экономичной была, сама ещё и варила. Где сооружали такие очаги, там хозяйки горя не знали. Протопят рано утром плиту чуть ли не будыльями, сготовят на семью. Потом чугуны с картошкой ли свеклой в горнило закроют заслонкой, и к обеду всё упарится: и щи людям, и корма животным.

А где совхозы да промышленные посёлки, там крошечные комнаты - хорошую печь не поставить, так себе, кухонная плита с духовкой. Так что самоучки обучали самоучек. А если и дадут бумагу в добровольном пожарном обществе, то только спросят: как строится и где холодная четверть, да размеры разделок да распушек в жилом доме, складах и магазинах, с обязательной решёткой из полос, чтобы воры не залезали.

Это сейчас, когда стали строить дачи да индивидуальные коттеджи, литература по печам появилась, журналы. Всё делаем своими руками, сами строим, сами, сами. Я люблю эти журналы, книжки, особенно те, где показывают насущный опыт. Люблю любоваться, восхищаюсь оригинальностью построения, отделки. А какие роскошные справочники по печам, по каминам. Какие виды! Всё это вдохновляет, волнует кровь. И когда появляется заказчик, я, толком и не разглядев его, а представляя только будущее печное сооружение, даю полное согласие. А это и не надо делать, иначе обречёшь себя на ничтожно оплачиваемый труд и душевные муки.

В нашей стране любят, чтобы дело было сработано быстро, красиво и бесплатно. Сейчас кто с деньгами? Хозяева-перекупщики. Бизнесмены любят только свой труд, только они высокопрофессионалы. Такого спросишь, чего он хочет, а он будет молчать, показывать вид, что якобы умнее тебя. Станешь предлагать различные варианты, а каждый объём, каждый вариант свою цену имеют. Скажешь первоначальную цену вроде, а эта цена и застынет при расчёте. Это сначала, когда дело начинаешь, все сговорчивые, ласковые. Окончишь дело, затопишь - и не дымит, и хорошо топится, а вот заказчик как-то суровым станет, начнёт всё щупать, ровно ткань или башмаки какие-то, и работа моя стоит не больше шапки меховой, не дороже зимних сапог. А заказчик думает вроде: платить или не платить. Ведь я не налоговик, не ЖЭК, не милиционер, не пристав же, наконец. Я отдаю тогда свою визитку и удаляюсь домой. Во мне Бог, во мне сила. Пусть день-другой с деньгами своими попрощается, обвыкнется с потерей.

Втянула меня в печное дело моя родная по матери тётушка Тася. Я после неудачного поступления в строительное училище на плотника-столяра болтался на разных работах в родном посёлке. Был очень рад, что не учусь в школе, что зарабатываю сам кое-какую копейку. Это в школе, когда что-то не ладится, а у меня больным местом была математика, клянут, обещают вечный навоз, кайло, лопату и вилы в придачу. А когда с учёбой простился, когда приобрёл кайло и лопату, то тут уже сам себе хозяин. Если хочешь курить, можно и курить, а не хочешь, то не кури. И то, что на столяра-плотника учиться мастер не допустил, это оказалось к лучшему для меня.

Раньше, когда в таких заведениях набирали учебные группы, то месяц, а то и полтора мы были как бы кандидаты. И всех посылали на сельхозработы, как на испытание. Нас, подростков, привезли на центральную усадьбу совхоза Новостройка. В Новостройке было море строительной работы: сборка щитовых домов, перестилка полов в коровниках, утепление чердаков только что отстроенных домов. Нам выдали пилы в промасленной бумаге, топоры в солидоловой смазке, напильники. Два дня мы строгали сами себе из берёзы топорища, точили зубья пил, разводили. Мастер группы, отрабатывающий последние дни перед увольнением, был хороший. Подсказывал, да и мы, подростки села и частного сектора городских окраин, тоже кое-что умели. Когда приступили к работе, то дело спорилось. Никто не сидел, не тянул душу мастера - как да как. Подсказку на лету схватывали. Работали, конечно, бесплатно - за еду.

Приехали мы в Новостройку, когда зелень ещё скрывала зажелтевшие листья, ещё можно было искупаться в Курье к концу рабочего дня. Когда лист с деревьев почти облетел, прибыл новый постоянный мастер, только что окончивший индустриальный техникум. Строгий донельзя, в индустриальной шинели, куривший папиросы «Любительские», что в маленьких пачечках по 10 штук. Всех нас заставил ходить строем, а место нашего жилья в инкубаторе и рабочие объекты называл расположением: находиться в расположении, прибыть в расположение.

В последний, как оказалось, мой рабочий день мы утепляли чердачное перекрытие жилого дома. Мешали глину с опилками, как мешают раствор. Этим раствором заливали прогон за прогоном. Шёл холодный мелкосеющий дождь. Мы, пацаны, замешивающие раствор, к концу рабочего дня, конечно, устали, промокли и озябли. А так как группа работала в разных местах, то, окончив дело, наша бригадка поспешила на ужин. Поужинав, кинулись в инкубатор, в тепло. Мастеру это не понравилось.

- А почему без строя? Почему по одному?! - строго спросил он. - Вот тебе (он мою фамилию не запомнил) обеспечить печь сухими дровами и углём.

Дрова я нашёл быстро, но мастер приказал принести и уголь, сказав, чтоб без угля не возвращался. Наступила осенняя темнота. Дождь усилился. Я взял углярку вместимостью на два добрых ведра и отправился искать уголь. В школьной кочегарке угля я не нашёл - не завезли. Возвращаться пустым не пожелал. Шариться в темноте не имело смысла. Пошёл к знакомой. Она жила раньше в нашем посёлке, да переехала со своими сурозятами на Новостройку. Знакомая уговорила меня остаться ночевать. И вообще незачем с таким извергом связываться, а поезжать восвояси домой, что, мол, вот тоже она через два года сына определять будет. Она мне подсказала, где взять уголь: в коровнике, что за конным двором ломают в кубовой.

Ещё только рассветало, а я уже был на месте расположения с полной угляркой. Мастер взял ковш, попросил полить на руки. Когда умылся, сказал:

- Отправляйся домой.

- Но ведь уголь я принёс. Приказ выполнил, - возразил я.

- Отправляйся домой. Ты мне не нужен.

Документы забирала мать. Ей грозили вычесть за полуторамесячное питание, что потратили на меня.

Позже, как выяснилось, способным ребятам оказали большую честь: дали объект на «Азоте». Так как они были молодые и не боялись высоты, то обшивали пятидесяткой каркасы градирен. Только когда морозы были крепки или дул сильный ветер, они учили теорию, да и то первый год. Мастер всё время строжился, грозил выгнать провинившихся с вычетом за обмундирование и питание. На другой год по весне ребята взбунтовались. Полазив на пятидесятиметровой высоте на градирнях, поработав за жалкие гроши, они почувствовали себя уже не мужичками, но мужчинами и попросили мастера и начальника вверенного объекта себя уважать и лично, и денежно.

А когда мне было сказано, что свободен и могу возвращаться домой, то я ушёл, даже не позавтракав, на голодный желудок. Я шёл двадцать километров домой под угрюмым небом просёлочными дорогами, пустыми берёзовыми рощами, осенней пахотой. Хотелось хоть что-нибудь погрызть, хотя бы турнепсу, но пшеничные колосья, стручки гороха - всё ушло в осеннюю зябь. И только на летних выгонах я нашёл прихваченные осенними ночными заморозками шампиньоны. Ел я их, конечно, сырыми, и они были приятны на вкус.

По первому снегу я возил с местной штоленки уголь по домам, мерзлые буряки совхозным коровам. Наряды мне писала наша фермерская учётчица Фрося Голопёрова. Весной, летом она ездила на одноколке с саженью и рулеткой. Замеряла пахоту саженью, застогованное сено рулеткой. Она курила постоянно папиросы «Байкал», но, когда у неё заводились деньжонки, с получки покупала «Север». Жила она с Витькой Торгунаковым, что работал на тракторных граблях. И когда летом было жарко, то надевала платье без рукавов. Во всю правую руку у неё был вытатуирован крест из кусков ломаной жердины, перевязанных бечёвкой по последней бедности, могила и надпись «Я никогда не забуду смерти моей матери».

Я хорошо зарабатывал на свекле месяц, другой, но потом лафа кончилась. Совхозные комсомольцы за один воскресник на тракторных санях свезли всё до последней кучи.

По первой мартовской оттепели приехала родная сестра матери - тетка Тася. Она в совхозе клала и ремонтировала печи. В совхозе, даже в посёлке, работали два печника: моя тётка и Василий. И если Василий имел всегда печную работу и бакшиш, то у тетки Таси её было мало, и всегда просили подписаться на определённую сумму, чтобы не оформлять множество нарядов за проделанную за месяц работу. И если Василий крепил дверцы основной топки алюминиевой проволокой, то тётка Тася - отожженной сталькой. Если тётка Тася делала так, что весь уголь сгорал в топке, и чистить её приходилось редко, то Василий делал так, чтобы у него всегда была работа. Василий был на хорошем счету, а тётка Тася за выпивку и по болезни с похмелья доброго слова не слыхала. Когда ей надоедал ремонт, сажа, скудный тариф, она бросала всё и вербовалась куда глаза глядят, в какой-нибудь леспромхоз. В последний раз уезжала за Новокузнецк, в Горную Шорию. Уезжала со своей постелью, подушкой, а вернулась ни с чем, разве только привезла книжку шорского писателя «Сказки Шопкая». Мать моя, получив доплатное письмо, посылала ей деньги на дорогу. Приезд свой она оформила маленьким праздником. Когда мать была на работе, тётка Тася выпивала со столяром строительного участка Митей Ульяновым. Пили жестокую водку, и с одной бутылки упились так, что Митя попытался посадить тётку Тасю себе на колени. Тётка громко заявила, что она порядочная женщина и чтобы Митя прекратил свои аморальные действия. Потом запела по её мнению модное: «Ничего не говорила, только чёрной бровью своей повела. Посмотрела, как будто рублём подарила...» и так кокетливо, что Митя тоже запел. Закусывали картошкой и сухой копчёной скумбрией.

Поскольку тётя Тася клала печи, то работа у неё была пыльная, грязная, тяжёлая. А когда тяжело, то табачок - работничек и, если подают, то почему не выпить, не смягчить суставы. Когда не подавали, особенно при выполнении казённых работ, то тётя Тася буднично пила одеколоны «Лесная вода», «Сирень», «Жасмин». От табака и одеколона когда-то красивая сибирячка стала морщинистой и коричневой на лицо. Её уважали, звали «Бабка-печница», поэтому я тоже в повести буду называть её бабка Тася. С аванса и получки бабка Тася брала для себя пол-литра перцовой настойки, а для меня - бобы в томате. Опьянение своё, бывало, не заспит, а что-нибудь делает: то полы начинает мыть, то стирку затеет. Мать постоянно ругала свою сестру за выпивку, а им уже было под пятьдесят. Даже иногда дрались. Бабка Тася хотела влепить сестре по «мусалу», но мать, выставив, словно грабли, руки, нечаянно ткнула, как оказалось, бабке Тасе в нос, оставив приличную царапину, из которой шибко потекла кровь.

- Баба! Драться не умеешь! - презрительно бросила бабка Тася и пошла замывать ранение.

Ещё до войны бабка Тася была подсобницей у мужа сестры, Михаила. Там, в Хакасии, выучилась класть очаги в далёких и ближних улусах. До войны, да и в войну, с печным литьём было туго, и бабка Тася умудрялась построить открытый очаг, от которого и тепло было, и светло. А если прикрыть топку плоской песчаной плитой, предварительно протопив её, то можно было и хлеб выпечь, и распарить в котле зерно. Михаила убили на финской, осталась бабка Тася за него специалистом по каменным делам.

И как бы сёстры ни ругались и ни дрались, а всё из-за выпивки проклятой, мать любила свою сестру, хотела, чтобы она вместо пол-литры скушала вкусный кусок. Даже с роднёй мать прекращала отношения, если она сестру обижала, и долго простить не могла тем, кто обесценивал её труд. За серьёзную печь напоят бражкой, накрошат жёлтого сала, зажарив с яйцами. По окончании работ дадут клок овечьей шерсти на рукавицы, да и то никудышную. Однажды родне, взяв отпуск без содержания, целую неделю клала из кирпича пристройку. Расплатился родной человек зелёным штапелем на платье. Этого штапеля на платье не хватило, только на юбку с бретелями. В этом случае бабка Тася молила Бога, чтоб он дал ей терпения. Одна у неё молитва была: «Боже, дай терпения!»

Печник Василий, видно, напрочь распростился с печной работой, стал главным на пилораме. Работы накопилось много, предстояла большая чистка печей. Бабку Тасю приняли сразу (а куда деться), даже аванс выписали в счёт будущей работы. Старую подсобницу она не взяла. Та всегда была квашня квашнёй. Так, в ведре глину замесить, да сажу вынести, и никогда не было, чтобы затереть кладку печи, побелить. Каждая отремонтированная и очищенная по текущему ремонту печь стоила три рубля. В день, хорошо поработав, можно было и пять печей привести в полный порядок, да и росписи отказников тоже стоили денег. Если фуражир в транспорте не больше двух рублей в день замахивал, то это какой был калым!

Дела у нас с бабкой Тасей шли хорошо. Я быстро замешивал раствор и, если было нужно, разбирал топку, потом помелом на алюминиевом проводе чистил трубы и дымоходы. К этому времени топка была готова и, запечатав половинками кирпича на растворе чистки, мы затапливали печь. Если бабку Тасю угощали, то после второй печи (около двух-трёх часов дня) я уводил её домой отдыхать и, если была только чистка печи, то продолжал свою работу, так как через неделю уже был отлично напрактикован.

Когда сошёл снег и стало совсем тепло, продолжили строительство нового совхозного клуба. Собрали в бригаду всех, кто мог что-то понимать в каменной кладке. Приняли и меня готовить раствор. Талый песок улетучился быстро. Я брал ломик и долбил мерзлую кучу песка. Василий ехидничал:

- Поработай, поработай карандашиком, коль не захотел учиться!

Я помалкивал. Скоро выяснилось, что в бригаде многие не владели отвесом. Прямую кладку либо затягивали вовнутрь, либо сваливали наружу. Нужно было контролировать постоянно. Василий, как оказалось, в бригаде был законченный лентяй. Поработает, сядет на кладку и курит. Бригадир Матыцин, попсиховав, совершенно отказал ему. Так как клуб строили ещё по довоенному проекту, то в документации он походил на лютеранскую церковь. Бабка Тася только и знала, что заводила углы, тянула пилястры, клала арочные и клинчатые перемычки.

В совхозе решили строить кирпичные дома своими силами. Если есть на поруб свой лес, каменный карьер, песок, то почему же не строить! Когда я подал заявление на краткосрочные курсы каменщиков, прораб Жбанов остановил меня в этом вопросе. Говорил, что ещё молод, а эти курсы - подспорье семейным мужикам. Предлагал поехать учиться в училище. Говорил, что будут кормить, оденут, за два года выучу теорию, да и кладка в городе серьёзнее, всё под краном: кирпичи, раствор не таскать.

В августе я подал заявление в строительное училище на каменщика. То, как рисовал Жбанов два года училищной жизни, было для меня светлым будущим. Кемеровский Третий особый встретил меня своим уличным криминалом. Позже, когда я читал воспоминания владыки Сурожского митрополита Антония о его первых годах эмиграции во Франции, жизни его в частном лицее на окраине Парижа, понял, что у нас с ним было единое начало. Училище было окружено молодёжными общежитиями, в которых жили вчерашние выпускники разномастных фезеух. Они постоянно ходили бандочками, потрошили деньжонки у сельских парнишек, ломились в комнаты общежития. Всё это с ножами-пёрышками, с выкидухами. И все эти два года - низкопробные лагерные песни. Юноши в узеньких брючках и перекрашенных в красный цвет китайских рубахах, девушки - в белых рубашках с завёрнутыми рукавами и чёрных юбчонках. Места культуры и отдыха с низкой энергетикой сексуального зуда и загаженных кустарников.

В детстве я мечтал поступить в суворовское училище. Просил мать, чтобы она похлопотала за меня. Смотришь, был бы вовремя накормлен, красиво одет, обут, окончил бы десятилетку, в люди бы вышел. В горнопромышленное училище, что было на шахте «Северная», в эту «юнкерскую» школу брали со свидетельством. У учащихся в ней была форма по размеру: хорошего сукна чёрные брюки с гимнастёркой, суконная шинель. Если выдавали валенки, то это были валенки армейского качества, если ботинки, то это были ботинки. За три года не сносишь! Часть ребят училось в ней из нашего посёлка. После «юнкерской» школы многие в лётчики пошли, в ДОСААФ, значит.

Строительные школы заполняли двоечники, шпана, дотянувшая до шестого класса. Ну, конечно, по Сеньке и шапка. Это горняки, машиностроители, железнодорожники лелеяли своё подрастающее поколение - хорошо кормили, давали на карман заработать. Строители не разбегутся. Выдавали со склада линючие гимнастёрки из х/б, шапки-маломерки с комкастой ватой, огромный, не по размеру, бушлат, ботинки с латунной клёпкой, безразмерные валенки. Всё было на унижение, на юродство настроено. Такого и побить и отобрать последнюю копейку можно, и совесть будет чиста: всё равно не человек - фезеушник.

В «юнкерской» школе горных специальностей и училище при Юргинском машиностроительном заводе питомцы ходили справно и, если имели увлечение, то это был мотоспорт, аэродромы. Не то что строительная фезеуха, где, чтобы защитить себя, ходили в секции бокса и классической борьбы. На штангу не принимали.

Как-то, отдыхая в лагере отдыха трудовых резервов, я слушал рассказ одного фезеушного деда, авторитета юргинских молодых металлистов. Этот дед предотвратил стычку с местными хозяевами - специалистами по горношахтному оборудованию, решившими одержать верх. Этот дед как-то успокоил зачинщиков своей рассудительностью, говорил, что места божественны и не стоит заносить в эти места грязь, а если подраться, то он вот к услугам хоть с кем. Был сам малый с маленькой головой, стриженый, с большим ртом и редкими зубами, чем-то напоминал собой ежа. В походе он безбоязненно залезал на самые высокие кедры. Добычей не делился, поддерживая только своих соучилищников. У ночного костра я напомнил ему, что и наши совхозные парни, а их было трое, учились в этом славном заведении.

- Да, что славное, то славное, - с гордостью отозвался он. - Желающих поступить в училище было много, по конкурсу. Проверяли на вес, слух, зрение, реакцию, на турнике подтягивались, диктант писали, задачи решали. Когда приняли, развели по группам, всех обмерили, всё записали. Каждый день у нас строевая была, а когда на седьмое ноября выдали суконочки, новые ботинки, фуражки, то на параде мы что моряки были, любо-дорого.

Прошли честь честью. Из Кемерова во время учёбы на втором году горняки приезжали - обмен опытом был. Ну, мы, конечно, суконки свои почистили, погладили, ботинки до блеска довели. Я говорю своим пацанам: «Не уроним честь училища».

Лицо рассказчика говорило, что он сам себе на уме. Глаза с прищуром, словно у лошади, которая начинает сердиться, прижав уши.

- Показали мы им свои мастерские. На обед был борщ с мясом и макароны по-флотски. После обеда пошли сразиться в футбол. Играли горняки здорово! Мы им три, а они нам шесть засадили в ворота. Мне как-то обидно стало. Я послал наших двоих, чтобы они пацанву собрали и ждали моей команды, когда наступать. Тут я и говорю старосте победившей команды: «Играете вы хорошо, а как вот по драке, поди, слабаки, бабы трухлявые».

- Да нет, - ответил он и так двинул мне в челюсть, что я подумал, что санки свихнул.

Как теперь драться? Но ничего, вмазал и я ему. Тут и пошло: они - нас, мы - их. Со старостой я управлялся. Я не сдаю, и он не сдаёт. С ног друг друга валили. Подмога наша на помощь пришла, но я всем крикнул: «Ша! Свои ребята!» - и драка прекратилась. «Извините, ребята, говорю, но у нас так принято. Вы молодцы».

Рассказчик снял гимнастёрку, под которой была тельняшка, развязал скатку, расстелил шинель.

- Я суконкой всегда как одеялом пользуюсь. Драться надо! - философствовал он. - Какой мужик без драки? Баба трухлявая. А из парня, который не дерётся, какой солдат?

В повествовательном деле, в писательском ремесле есть такие житейские сгустки, о которых не хочется рассуждать и тем более доводить до ума эти зловония нашей повседневности, нашего прошлого и будущего. Ну отработала, отмаялась душа и скинула загаженную робу прочно и навсегда, чтобы не стирать, да и закопать преполезно будет. Да вот ничего не выйдет, потому что под этим словообразованием живёт больше чем полгосударства, а то и вся страна. А словообразование звучит так - прораб.

Когда мы строили социализм, то слово «прораб» было почётно. Самый известный поэт второй половины XX и начала XXI века, метивший на звание «Поэт библиотеки Конгресса США», возвеличил это слово старшего строительного мастера и называл литературных функционеров прорабами духа. Видно, дали толчок его мыслям железобетонные каркасы домов-гигантов, заполнявшие кубометры московского пространства.

Прорабство, как тяжкий несмываемый грех на душу, поселилось на российском пространстве. И пошло оно не от мастеров каменных и плотницких искусств, а от грубого неквалифицированного труда, от распорядителей и подрядчиков, называемых десятниками.

«Грабили нас грамотеи десятники,

Секло начальство, давила нужда.

Всё претерпели мы - бедные ратники,

Мирные люди труда», -

писал великий русский поэт Николай Алексеевич Некрасов.

В городе, где я живу, хорошее наследие строительного таланта оставил архитектор - романтик Йохан Ван Лохем. Он окончил высшую строительную школу в голландском городе Харлеме и своё мировоззрение воплощал в Сибири на высоком берегу Томи, где рощи берёз и массивы краснолесья. Место ему нравилось. Он как архитектор-строитель радовался, что из богатств природы всё необходимое для строительства есть под рукой: прекрасные глины, деловые песчаники под бут, строительные известняки и смолистые сосны. Все его мысли-эскизы осуществлялись руками строителей в жилые дома, накопители воды, хозяйственные постройки. Они были жизненны и звучали музыкой в сочетании с неожиданно прекрасной природой.


Но не был Ван Лохем полным хозяином своего положения. Правили бал начальники - прорабы из Кузбассугля. Для них он был «спец», генератор идей наёмный. Всё хорошо не может быть, нужен большевистский глаз да глаз. Вот и пишут докладные, мысли всякие от личных наблюдений. Работа есть работа. Протерпел Лохем два года, доел масло, шоколад, привезённые как свой продукт из Голландии, и уехал домой восвояси. Уехал от всезнающих и мало умеющих бюрократов, от любопытствующей ЧК, от недоверия. Для многих-многих иностранцев, приехавших помогать России, кончилась романтика. Об оставшихся американцах говорили, что они похожи на сибиряков. Чуткие, приветливые, и хозяйство домашнее вести могут. Говорили про ледники да коптильни, что много чем угощают они, когда побываешь в гостях.

Лохем для голландского трудового народа такие жилые массивы проектировал в родном Харлеме, что жить бы да жить. Двухэтажные, в темный да коричневый кирпич, с внутренними двориками-садами. И стиль-то выбрал безо всякой художественной затейливости, как на Красной Горке, где дверные и оконные проёмы прямые, выложенные кирпичом вертикально, а несколько деревьев и вот она - полная живопись. А могло бы при хороших обстоятельствах в моём родном городе произрасти. Где-нибудь в районе Совхозной да Коммунистической.

И осталась память на земле Кузнецкой о человеке, похожем на Джека Лондона. Вот он, красивый, в кожаном полупальто и шляпе, с эскизами, на объектах Красной Горки. Талант, он всегда современен, он всегда в будущем.

Вторую половину июля и весь август 1963 года я провёл в живописном месте, где располагался лагерь отдыха трудовых резервов. Если арматурщики тянули жребий: кому ехать, кому нет, и поехала половина группы, то от каменщиков были только я да Ленька Тюменцев по прозвищу «Пузырь». Дело-то в том, что в селе, в котором мы работали, подвернулся калым, и коль запахло деньгами, то кроме нас двоих ехать отдыхать никто не согласился.

Узенькая автотрасса Кемерово - Новокузнецк была для нас дорогой в светлое будущее. Мы ехали через города и шахтёрские посёлки Кузбасса с копрами и террикониками, дымящейся породой, с железнодорожными разъездами, гравийками с пылящими по ним самосвалами. Но как бы широко и далеко ни простирались эти промышленные просторы, всё-таки и они имели свои окраины. А там, на окраинах, начинались восхитительные глуби живой природы с чистыми водами таёжных речек, с пихтовыми и осиновыми массивами, где кедры смотрелись самородными образованиями.

Там мы и проводили летние дни, оставшиеся самыми светлыми воспоминаниями. Сколько девчонок утренней свежести было из швейных и торгово-кулинарных училищ. Сколько затаённого обожания. А старинные вальсы в исполнении духового оркестра. Да что и говорить.

Вернулся я в разбитой обуви, в засветившихся штанах, когда уже сыпали первосентябрьские дожди. Наши одногруппники ушли в отпуск вместе с мастером производственного обучения. За лето группа понесла потери, а всё - калым. Кирпич, с которым мы работали, хорошим никогда не был: кривой, горбатый, с трещинами. Пока довезут, разгрузят, на леса доставят - трёхчетвёрок и то мало, всё половинки да четвертушки. На наружную версту в лоток целых едва наберёшь. Вот и сотвори из всего этого барахла ровное и красивое. Те, что поусерднее были, стали кладчиками этих половинок и четвертушек, а те, что нетерпеливые да с ленцой, лопатами раствор мешали и на стену подавали. А когда настал расчёт, то мастер КПД решил устроить с большой разницей, о чём никто и не думал и не договаривался. Обиды вылились в поножовщину. Яшка Гнилой порезал своего товарища, в общем - сел. Голый оказался в КПЗ за кражу велосипеда, ему еще пришили два условных самоката.

В училище мне и Пузырю, чтобы мы не болтались, дали урок: построить коновозчику для коня конюшню из подручного кирпича. Ну цемент да песок еще туда-сюда, а вот кирпич собирай по территории училища и в районе Третьего Особого. Для этого нам предложили железную тачку. Поначалу работа пошла бойко. Обозначился прямоугольник из шести рядов кладки. А через неделю Пузырь уже гремел железным колесом за территорией училища и, если и привозил что, то сырые осклизлые половинки. Пузырю интересно было что-то добывать: кирпичи, железки, подходящие окурки, или, как мы их называли, «бычки». Мне было нудно от такого времяпрепровождения, но Пузырь говорил:

- А что! Пень колоти, а день проводи!

Но мне было грустно. Я вспомнил, что, когда выдавали мне зимнюю основную форму одежды, то почему-то не нашлось подходящей шапки. Мне выдали маломерку с комками свалявшейся ваты. И эта шапчонка постоянно слетала с головы и всегда по-предательски. Валенки были, наоборот, такими не по размеру большими, что путались при ходьбе.

- Да, - говорил я Пузырю, - какую одежду нацепил смолоду, такой форс до конца жизни и останется. С какого куска начнёшь, такой всю жизнь и продлится.

Вот и решили мы с Пузырём пойти на базу ОРСа подзаработать, пока группа в отпуске. На базу взяли меня. Пузырь ростом не вышел. Заведующий складом так и сказал:

- У меня тех, кому арбузы даром жрать, предостаточно.

Пару недель без выходного я таскал арбузы, разгружал и грузил соль да ящики со стеклотарой. Когда со мной рассчитались, высчитав подоходный налог и бездетность, то всё равно хватило денег справить брюки, рубашку и полуботинки.

Эксперимент со строительством конюшни удался на одну треть. На две трети привезли нормальный кирпич и целую машину известкового раствора, и за три дня отдохнувшая группа закончила кладку. Мастер укорял тем, что у меня с Пузырём никудышный самоконтроль, а у меня в груди клокотала ария Майн Херц из оперы Легара «Миллион улыбок». Я отошёл от конюшни и вовсю запел.

Зима была холодная и трудная. Нашу группу пэтеушников посылали на недоделки, на участки теплотрассы, на установку оконных перемычек вручную с последующей кладкой, на разрушенные перегородки, - и всё носилки, носилки. Хотя и не платили за работу, высчитывая долги за перерасход денежных средств, зато на опытной станции кормили завтраком и обедом. И утром, когда мороз грызёт лицо и хочется переждать его в тёплой избе, приятно вспомнить, что тебя в обед ждут хорошие щи да прекрасная котлета с гарниром, и не нанесёшь убытка бедному доходу матери. Я ездил работать на опытную станцию практически без прогулов. А всё из за того, что строительный мастер этого участка кое-какие деньжонки давал в столовую чистоганом на дополнительное питание.

Последним завершающим объектом нашей фезеушно-пэтеушной эпопеи был пакгауз в аэропорту. Прораб Дима Кириченко полностью соответствовал этому словообразованию. Недавний выпускник политеха с дипломом инженера, он называл нас сачками и корил за пэтеушную пайку. При нём большегрузные панелевозы с поддонами кирпича появлялись непременно тогда, когда мы стояли с подносами в очереди на раздатке. И мы, словно пожарные по тревоге, бросали подносы и шли разгружать кирпич. Нам всё так же не платили за работу, столовая была дорогая, а копейки, выдаваемые на обед, естественно, не прибавлялись. Я как-то предложил, поскольку подавляющая половина учащихся, живущих дома, не завтракала и не ужинала в училище, отправлять сэкономленные средства на дополнительный гарнир. Глядишь, и силёнок прибавится, и работать будет веселее. Всё это было сказано при мастере нашем и при прорабе Диме. Дима обсмеял меня, обсмеяла меня и группа. Но многие стали хорошо прогуливать.

- Я вам при выпуске устрою сладкую жизнь, - грозил мастер производственного обучения. Но к пайке прибавили хорошую мясную котлету.

К половине июня мы возвели кирпичные стены пакгауза, залили бетоном полы, перекрыли панелями крышу, утеплили после пароизоляции пенобетоном, закатали мелкозернистым асфальтом. Выдали нам раз за работу каждому по пятнадцать рублей, но мастер попросил пожертвовать с каждого по пятёрке сотоварищам плотникам-столярам, так как они, работая в училищной столярке, оплаты не имели.

Мы уже знали, что будем работать в управлении, которое одаривало нашу группу объёмом работ, что самые передовые коллективы - бригады Стрельцова и Косарева. У них средняя дневная зарплата от четырёх до пяти рублей, а у остальных бригад немного больше трёх рублей, а мастером было сказано, что лучшие пойдут к передовым, так что трепещите прогульщики. И если я мог работать с отвесом, завести правильно любой угол, то, когда сдал на пятёрку теорию, мне влепили обещанный второй разряд за своеволие и голосистость. И такой братвы, как я, набралось больше половины. Лёньке Ковалёву, по прозвищу «Богатырь», высокому и тощему - за то, что не расставался с лопатой, игнорируя половинки, Пузырю - за то, что очень мелок, и за всё хорошее. Хлебников умом недозрел, Ратников был часто замечен в пьянстве. Голому исполнилось восемнадцать лет, и он свалил на шахту, наплевав на диплом со вторым разрядом, как ему обещал мастер.

И вот на второй неделе июля нас собрали в зале заседания управления и зачитали списки, распределявшие нас по бригадам. Первые две пятёрки лучших приняли бригадиры-стахановцы. Меня, Богатыря и Ратникова - в бригаду Афанасьева. Терпеливцев и кладчиков половинок - в специализированную бригаду каменщиков Иванова, Пузыря - в бригаду кровельщиков Сивкова - клеить рубероидом на холодильнике многогектарную кровлю. Была ещё малоизвестная бригада Митрофанова, куда определили плотником нашего сотоварища. И так, из двадцати пяти принятых нас осталось восемнадцать выпускников, и были мы направлены на строительные объекты сельского хозяйства.

Наше управление СУ-3 переименовали в ПМК, и большинство моих сотоварищей по фезеухе так и протрудились на стройке до пенсии. И никто со строительства не пошёл ни в шахту, ни в шофера, хотя в ПМК работали не считаясь со временем, но хорошо платили по аккордной системе и выдавали колёсные, и не было проблем, как добраться до работы. Получилось так, что в бригадах Стрельцова, Иванова и Косарева работали зубры по четвёртому разряду, а в бригаде Афанасьева с четвёртым ходил лишь бригадир, и между вторым и третьим разница была небольшая.

Нас, молодых, посадили сразу на бетон. Самосвалы-«зилки» по ухабистым дорогам так утрясали заправленную цементом гравийно-песчаную смесь, что, сколько ни тряси поднятый до предела кузов, всё равно приходилось отрывать бетонную массу кайлом и ломами. Когда бетона не было, работа была не лучше. Настилали полы. Коровы должны были стоять и ложиться на тёплые деревянные покрытия. И если старички строгали опалубку желобов и сливных ям, то мы, молодёжь, - а это Богатырь, я, сбежавший от Сивкова Пузырь, лентяй Ратников и вновь пришедшие - обрабатывали толстые плахи на циркулярке, прокладывали лаги, предварительно протравив битумной мастикой.

Самая тяжёлое - это глина. Она была вязкой, и её нужно было много. Прослойка между деревом и бетоном должна быть плотной, и доски, пришиваемые к лаге, садили на промешанную жидкую глину. Полы, как потом оказалось, служили очень долго. И всё спешили, спешили, приезжали домой в сумерках, и единственный выходной день - воскресенье - объявлялся ударным рабочим днём.

Стройки первой половины шестидесятых. Это корчагинские эпопеи, что ни объект - то ударное производство. А то как же - социалистическое строительство. Прораб - государственная личность. В нём и строительные понятия, и милицейские функции. Почти каждый начальничек стройки где-нибудь за рюмочкой хвалится перед своим коллегой, что у него за два рубля люди работали, что ни в чём перерасхода не бывало. Вот и тётка Тася припомнилась со своим Володенькой. Я у них гостил на Красной Горке в 1953 году. Тётка Тася и Володенька устроились на объект строительства завода геологического оборудования. Устроились с выделением жилой площади. Это комнатка с печкой, и хотя стены оштукатурены, уже завелись клопы. Зато уборная, что недалеко от дома, совсем новая, и из неё еще не выветрился дух сосновой смолы. Жизнь на Руднике была для меня сплошным курортом. Я ходил с мальчишками в сосновый бор, где уже пошла ягода, купался в реке только на мелководье. По выходным дням в бору на танцплощадке играл духовой оркестр.

Я знал, чтобы хорошо заработать - а это двадцать рублей в день, - тете Тасе нужно было с подручной уложить в стену три тысячи штук кирпича. Кирпич, раствор подсобники возили тачками, не останавливаясь. Помню, Володя ругался с мастером по поводу низкой оплаты за рытьё отстойной ямы в гараже с вывозкой грунта, что всего-то вышло на день двенадцать рублей. На двенадцать рублей можно было купить два килограмма солёной горбуши или полтора кило ливерной колбасы. Не хочешь вышеперечисленного, покупай ведро картошки с двумя пучками зелёного лука. Дневной заработок тетки Таси тянул на килограмм сливочного масла. Справить костюм стоило два месяца упорного труда. Хромовые сапоги - месяц, не оставляя ни копейки на еду.

Денежные знаки в аванс и получку выдают внушительные. Рубль крупный, тройка и пятирублёвка еще крупней. Сто - это уже целая портянка. Картинки с видом Кремля, с набережной Москва-реки. Тётка Тася две портянки в аванс и три в получку приносит. У дяди Володи всего четыре выходит. Мелких денег как-то не достаётся. Их получает первый слой получателей, кто выносит толкотню у кассы. Люди любят в руках объёмную массу денег. За всё время жизни на Руднике - а это два месяца - еда была однообразная, разве что в получку покупала тётка Тася ливерной колбасы и пару бутылок крем-соды для меня, для себя - водку с красной сургучной головкой и селёдку подешевле. А в будни жарят на сливочном масле картошку, варят рыбный суп из солёной трески и горбуши, предварительно отмочив в воде. Были треска и горбуша в простонародье всегда приятной основой питания в те годы. Дядьку Володю обижали в заработке. Он психовал, устраивал в конторе скандалы, но что толку. Кто в то время не психовал? Все психовали, а так как не было своего угла, то мотались по всей стране. Володенька вспоминал Томуса. Корил тётку Тасю, что сорвала с места. Ну, низкая зарплата, клопы в бараке, зато лес рядом, река. В лесу полно ягод, колбы, дичи, в реке - рыбы. На еду можно было и не тратиться. Когда августовские дожди стали частить, мать забрала меня домой.

На строительстве трудно стать личностью, уважаемым человеком. Уважаемым может быть прораб, мастер, пара бригадиров, несколько передовиков производства. Инженерно-технические рабочие и служащие - это тайная палата. То, что ты выполняешь и перевыполняешь нормы, так все должны выполнять и перевыполнять. Смотришь, потом нормы и расценки подкорректируют. Что-нибудь в жизни, в быту учудил - узнают, запомнят. Вот так не выдвинулся - и прораб вычеркнет где-то из очереди на путёвку, материальную помощь, жильё. Рабочей силы - что грязи. Производственные мощности, где потом осядут настоящие и потенциальные строители, ещё не построены.

Города, территории с бесконечными далями названы именами главных прорабов, вернее, их большевистскими псевдонимами. Если есть где металлургическое производство, то район должен называться Ордженикидзевским, где металлообработка - Куйбышевским, где производство боеприпасов и ещё что секретное, - Кировским. В каждом городе, по-моему, где за триста тысяч жителей, есть Кировский район. Жилищные образования, массивы тоже безликие. Например, «КЩ», что это такое, я так и не смог узнать. В моём городе в Кировском районе есть Третий Особый. Я знаю, что была Особая московская водка, а вот Третий Особый что означает, когда нет ни первого, ни второго, ни пятого особого. Есть особый режим.

- Где живёшь? - бывало, спросишь жителя Кировского района.

- На Третьем Особом, или в районе пивбара на жэкээсе, - скажет он.

ЖКС. Это в Кировском, за ДК. Дом культуры построили до войны. ДК Кировского - собрат Новосибирского оперного театра. Колоссальное здание! За ДК начинается ЖКС. Ничего лучшего прорабы социализма не придумали. Назови Озерки или Серебряные Ивы, что когда-то росли, заметно для любознательного шпиона будет. Буржуазное название, а так просто - и появляется район жилищно-капитального строительства. Наш мастер производственного обучения свой трудовой путь в ЖКСе начинал. И, если было очень холодно, он говорил, что на ЖКСе при сорока градусах ниже нуля по Цельсию вовсю работали. Ветераны ЖКС на нашу светлую устремлённость в будущее, на стремление к механизированному и хорошо оплачиваемому труду сразу как-то оскаливались (как прораб Димка на пакгаузе корил за фезеушную похлёбку). Ишь чего захотел! Тебя бы на ЖКС. Живо бы морда спала! В общем ЖКС представлялся мне беспросветным гулагом. И, если прорабы моего времени были добровольными опричниками, то те на ЖКС были совсем зверями.


Как-то со стороны набережной от старого здания, где был основан медицинский институт, я углубился в каменные массивы ЖКС. Я всегда оставался спокоен, когда видел плотину Куйбышевской ГРЭС, здания высоток в Москве, что-то большое, просторное, с полётом в будущее. Здесь же были огромные вымирающие дома, оттого что вышел дух времени. Правда, цокольные массивы, на которых покоились сотни миллионов кирпичей с коронами парапетов в верхней части, были обитаемы обществами тяжёлой атлетики, тайского бокса, слесарками ЖКХ. А всё-таки в хрущёвках жить веселее. Там народ, а здесь личности прорабского напоминания. На остановке трамвайной линии я почувствовал себя как-то легче, хотя давил еще этот каньон Колорадо.

В каждой представительной строительной организации была своя летопись. Самосознательность коллектива явлена книгой почёта. Откроешь книгу - фотографии передовиков, обрамление с левой и правой сторон знамёнами с тяжёлыми кистями, выдавленными на листах, внизу - фамилия, имя и отчество передовика, норма выработки в процентах. Вот, наверно, и всё. Существовали ещё летописи добрых дел. Это уже профсоюзное, вроде рождественских мероприятий. Переходящие знамёна, переданные на вечное хранение. Всё это, должно быть, пропало в годы перестройки, потому что в отделы советской истории эти реликты грузовиками повезли. Всего же не возьмёшь!

Кто теперь знает Рубана? А ведь сколько начальников строительных трестов ему подчинялись. Он в головушках зеков, военнопленных, репатриированных и завербованных зарубцевался. Бакатин, что от начальника участка до первого секретаря обкома дошёл, к маршалу государственной безопасности приравнялся. А Мозылев, когда строили стосорокатысячный, какую популярность имел! Но и у Свистунова тоже было много эпического. Свистунова и его мастера, ставшего прорабом, Михновца (Махно, как его звали) я хорошо запомнил.

В то лето, когда я прибыл на животноводческий комплекс, у него на участке, на складе шестеро легкотрудниц до декретного отпуска работали. Склад строительного участка был небольшой. Кирпич, пиломатериалы прямо на объект везли. А на складе ломы, лопаты, дверные замки да навесы, рулоны рубероида на мягкую кровлю. Свистунов, чтобы легкотрудницы не нянчили поочерёдно связку ключей, ввёл им в обязанность считать каждый рулон толя, каждый ящик гвоздей и записывать, сколько пришло, сколько ушло, сколько в ежедневном наличии. Вот тут-то и обнаружилась недостача. Не хватало четырёх рулонов толя и ещё бумажного мешка с суриком.

Попались на краже Шепаров и Кокин из бригады каменщиков Иванова. У Свистунова и звериное чутьё, и аналитический ум. На ночь остался и выследил. Словил, когда похитители рулон ягуновскому мужику передавали. Шепаров и Кокин были подвыпивши, вот и потеряли бдительность. Рулон у мужика оставил, роспись на это потребовал, а когда следствие приехало, то он и открыл секретное меченое место.

Поначалу дело в товарищеский суд передали. После обеда в конторе народу набилось - не продохнуть. Кокина последней сволочью клеймили, защищали Шепарова, просили взять на поруки. Пусть их государство судит, сказал Свистунов. В августе, когда всё ещё было жарко, пыльно и душно, собрали всех строителей в Доме культуры на выездной суд. Кокина я запомнил тёмным комкастым человечком. А так как с подсудимых была взята подписка о невыезде, на суд Шепаров шёл из дома со всем семейством. В костюме цвета бледной зелени, из материала, где двадцать процентов шерсти, а восемьдесят лавсана, несмотря на жару, в чёрных резиновых сапогах с былыми отворотами, простенькой белой рубашке. На руках нёс годовалого младенца. Ещё двое плелись, ухватившись за подол матери. Глядя на семью Шепарова, злые людишки перешепнулись - ишь, сколько уже настрогал. Зрительный зал был до отказа заполнен стульями, перед длинным столом, покрытым красным сатином, стояла широкая, из оструганной пятидесятки лавка, на которой уже сидел Кокин. Шепаров передал младенца жене и сел рядом с ним.

И сколько бы судья, по мнению собравшихся, ни старался запутать подсудимых, задавая бесконечные варианты вопросов по поводу кражи четырёх кусков толя, Шепаров выглядел споткнувшимся на грехе праведником. Члены бригады Иванова, да и он сам, защищали Шепарова как боевого товарища, показавшего себя героем в битвах за социализм.

- Я с Шепаровым на стосорокатысячном познакомился. Мы с ним на водозаборе работали, - говорил бригадир Иванов.

- В последнее время Шепаров на сдаче общегородского холодильника отмечался как передовик, а ВТО подвёл, вступил в преступное сообщество Кокина, - последним словом общественности заключил Свистунов.

Когда объявили приговор: Кокину три года, Шепарову - один, дети Шепарова заревели. Заплакал громко и самый малый, что был на руках жены Шепарова. Та полезла в вырез платья и, выщипнув оттуда тощую грудь, стала совать младенцу. К Шепарову подошёл милиционер и защелкнул наручники. Жена заголосила, как по покойнику:

- Как же ты нас сиротами оставляешь! Господи! Да за что ты надел на кормильца кандалы каторжника!

- Скамью - на участок! - приказал Свистунов членам бригады Иванова.

Пригодилась скамья для товарища нашей группы, выпускника училища, члена бригады Иванова, усердного каменщика Маркена. Маркен всё у прораба Димы Кириченко хотел остаться, а Дима принял предложение поработать в УВД главным прорабом на строительстве КШТ. Маркена на «сороковку» определили, лагерь такой. Вот и встретил Маркен Диму на «сороковке». Посадили Маркена за снегозащитные щиты. Поехали на бортовухе за цементом. Цемент тогда насыпной возили. Погрузили, покрыли брезентом, а ветер такой был, что брезент не держался. Вот и прикрыли двумя щитами, а тут гаишник на мотоцикле ехал. Лет пятнадцать спустя видел его Бобыль, когда за лесом на лесосеку за Мариинск ездил. Маркен третий срок тянул. Бабе своей ножом ягодицы попортил.

В бригаде Афанасьева, как говорили на стройке, вся контра собрана. Шофёры, у которых отобрали права, заводчане, опоздавшие не раз на работу и получившие позорный пропуск в виде широкого куска фанеры, сидельцы, чудаки. Есть, конечно, специалисты, но те мечтают, чтобы освободилась вакансия у Косарева или Стрельцова. Нервничают. У Стрельцова и Косарева люди проверенные, доказавшие себя. В бригадах блюдут чистоту переходящего Красного знамени. Это сноровистые молодые мужики, со смекалкой. И удар у них всегда точный, и раствора ровно столько положат, чтобы не стучать по кирпичу.

У Афанасьева лицо и руки цвета густого загара. С таким цветом кожи русские мужики получают прозвище «Копчёный». Так вот, Афанасьев - «копченый», и лицо нигерийского типа. Раньше лётчиком-истребителем был, да спился. Выгнали, когда на Камчатке служил, и, будучи старшим патрульной команды, в доме офицеров стрельбу по потолку устроил. Афанасьев всё больше с книгой бригадирской ходил, в сторону поплёвывает да записывает. Ну, если когда в цепь по перекидке кирпича встанет и кирпичей десять бросит, то хорошо. И опять поплюёт и записывает. Когда шибко выпьет, а это к вечеру, то запоёт на мелодию «Кружится, вертится шар голубой»: «Вместе я с другом над целью летал. Вместе я нюхал зенитный металл».

К празднику Великого Октября животноводческий комплекс сдали. Конечно, были недоделки, но ведь вся скотина под крышей, навозоудаление, кормораздача, молодняк в тёплом и сухом телятнике. А что надо ещё? Крышу в два слоя прокатать да неучтённые двери в бетоне пробить под дополнительные трубы... Перерасход заработной платы - это ещё как сказать. Ну по семь рублей в день выходило, так и работали без выходных, да по двенадцать - четырнадцать часов в день.

Увёл Косарев свою бригаду на новый объект. Когда в управлении был перерасход заработной платы, то стройбанк деньги задерживал. В этом случае брали небольшие объекты и деньги вперёд, чтобы народ не разбежался. Косарев большую часть бригады на очистные бросил, а меньшую - за город, новую «целину» осваивать в чистом поле. Стрельникову тоже что-то свеженькое подыскали. Осталась бригада Афанасьева. К ней сначала часть, а потом и вся бригада Сивкова перешла. Сивков хитрюга ещё тот. Себя в столярку самоопределил. Да и члены бригады Сивкова - тоже хитрован на хитроване. Разряды самые высокие, что и на тарифе можно жить. В общем, у Афанасьева собрались такие личности - каждый судьба, картина жизни.

Вот два старичка, Краснопёров и Петров, до пенсии им по году осталось. Копаются потихоньку на кормокухне, рассуждают между собой. Оба войну от начала до конца прошли в Заполярье. Иван Немчанинов орден Красной Звезды имеет и медаль «За отвагу», а над ним все подсмеиваются, разыгрывают. А всё из-за его откровенностей о том, как он во время налёта авиации на железнодорожной насыпи окурки собирал, так курить хотелось. Немчанинов жалуется на Носкова и Максимова за то, что они хитрили, работая на базе отдыха. Носков, правда, с одной дверью целый день провозился, а это копейки по расценкам. Зато двери не бьют, а лишь фукают. Откроешь - фук, закроешь - фук. Начнёт говорить про любовь ли, про дружбу с высокими чинами, то - со священной торжественностью.

- Да! - Говорит Носков, как будто самому себе. - Уже снег пошёл на мёрзлую землю. Два года тому назад мы в это время на охоту лося брать по лицензии ездили. Я, генерал-майор милиции Пронин, генерал-лейтенант госбезопасности Литвин.

Станет Иван Немчанинов про холодные окопы рассказывать, где и огонька не разведёшь. Как кониной от убитой лошади разжился, а командир всё отобрал да на мясо малую нужду справил - нечего дохлятину жрать, членовредительством заниматься. А то марш-бросок. Мороз, ветер, глаза стынут, а ты ещё пой про войну народную. Тоже хватило! Не при генералах был.

- Знаешь, Иван, - возразит Носков, - хоть и в тылу, но нам в органах тоже хватало работы, не посидишь. То дезертиров брать надо, то пропажа скота, то ограбление. Диверсии с часу на час жди. Иван возражать не станет, промолчит. На этом и закончится поединок.

Моё прозвище «Лемешев» сменили на «Композитор», а то первое прозвище и прозвищем не пахнет. Долговязый и худой Ковалёв носит прозвище «Богатырь», Лёнька Тюменцев так и остался Пузырём. Нас, фезеушников, на мягкую кровлю работать послали. Мы разогреваем в котлах до кипения битум, а потом разносим в конусных бачках до места. Работа эта средняя, не утомительная. Бывало, час-другой подождёшь, пока обветрит крышу, пригреет оттепелью. К сырому и толь не пристанет. Смола пенится, битум грязный, когда разогреваешь, вся грязь идёт в осадок. Влага, а это снег, попадает в котёл, и смола пеной ползёт через край, а то таким огнём вспыхнет - мало не покажется. Мы выбираем куски покрупнее, обтираем тряпками от снега. Ночью нас работает четверо. Дрова заготавливаем загодя днём.

Помню, в тот год зима ранняя была. До праздника революции Искитимка замёрзла. Мальчишки по льду на коньках туда-сюда носились. На седьмое ноября мороз до тридцати градусов стоял. Демонстрацию отменили. Людей по домам отпустили. Ещё колонны с краснобархатными знамёнами во главе то там, то сям расходились и песни революционные пели так, что пар шёл:

Смело мы в бой пойдём

За власть Советов.

И как один умрём

В борьбе за это.

Да, вот в это время, после праздника, Афанасьев с участка привёл к нам на кровлю нового товарища. Это был двоюродный брат Толика Достовалова. И, как потом рассказывали, Толик хотел определить сродника в хорошую бригаду к Косареву. Всё же и объект новый, и заработки там поприличнее, простоев нет. Стал спрашивать самого Косарева, активистов Нелюбина и Славу Максимовича, а те отвечают:

- Мы ничего самовольно не решаем. Как бригада скажет. С ней посоветуемся.

Новый товарищ, как он представился, Вениамин, что сразу бросился в глаза, был тонкокож, волосы светлые, глаза едва голубые, будто душа давно вытекла. Вот только губы чувствительные и полные, как у девки какой. Денег на обед у Вениамина не оказалось, но у меня был рубль, и мы неплохо пообедали в совхозной столовке, да ещё был хлеб и молоко в большом матовом плафоне. Вот так и началась моя дружба с Веней Свищёвым. Уже через неделю я знал, что Веня отсидел в лагерях двенадцать лет, а давали пятнадцать, вроде за политику.

Венька рассказывал, как учился в железнодорожном техникуме, как они там взбунтовались, и когда на суде им был зачитан приговор и повели в каталажку, они запели песню:

До свиданья, мама, не горюй,

На прощанье сына поцелуй.

До свиданья, мама, не горюй и не грусти,

Пожелай нам доброго пути.

Я уважал Веньку, ведь политические большевики в казематах царизма, получив энциклопедические знания, сделали революцию. Эту традицию и славу продолжил он - Венька. Только вот Венька читает такие стихи:

Сегодня ты была у проходимца Зета,

Во взорах похоти не погася.

Ты вся из убегана, ты вся из маркизета,

Ты из соблазна вся, из судорог ты вся.

- Это Пастернак, - говорит он. И добавляет ещё стих про пчелу и медведя, заканчивая: - И правда! Через год пчела медведя родила.

Фамилия у Веньки Свищёв. Под такими фамилиями ходят всегда безнадёжные каторжники, осуждённые за убийство и изнасилование женщин. Не знаю, как там, в Англии, Германии, но в России Бог им даёт такие вот отметины: Свищёв, Поцелуев, Ланцевой, Кокин. Свищёв Венька - не громила, да и на мокрушника не похож. На квартире его был, ножа блатного не увидел, все дешёвые магазинные. На плече всего одна наколка. Женщина в профиль стоит во весь рост, в трусах, лифчике, держит флаг с серпом и молотом.

Квартиру Веньке Толик Достовалов предоставил, двухкомнатную, а сам к Жанке ушёл, с ней расписался. У неё тоже двухкомнатная была. Им с Толиком, как молодым специалистам, давали. Когда ЗХВ строить начинали, земляные работы разворачивались, многие из тех, кто работал в СУ-1 Промстроя, неожиданно квартиры получили в районе телецентра.

Нет, с Венькой дружить можно. Пусть он и отсидел, но, видно, горыночное попаление не от пасти шло, а где-то около хвоста находилось. Рассказывал Венька о том, как женская зона от мужской была только глухим забором отделена, и вскоре её решетом сделали, как заканчивал среднюю школу, и одна из преподавательниц была его временной любовницей. А так что, ну пропьётся, глядишь, и на обед не идёт. Пощупаешь в своём кармане мелочь, скажешь:

- Пойдём, Веня, у нас не до большого, а на кусок хлеба да на молоко с картошкой вволю хватит.

Венька навёрстывает любовный лимит. Завёл себе подругу, равную в возрасте, Зину. Зина и помогает тратить не густые Венькины деньжата. Как-то к субботе получка была. Ну, я выпил, а много ли мне надо, опьянел. Венька меня не отпустил, сказав:

- Ещё изобьют, покалечат, а то к ментам попадёшь.

Остался. Хмель быстро прошёл. Проснулся в полночь в зале, чист как стёклышко. В спальне Венька выдавливал из Зинки скупые капли сладострастия. Сначала она постанывала, потом завизжала и сразу же своим скрипучим голосом попросила у Веньки закурить. Венька нервно заматерился. Зинка выскочила в залу, включила свет и стала искать табак, спички. Её чулочные груди просвечивались сквозь жиденькую комбинашку.

Между праздником Октябрьской революции и новым 1965 годом в бригадах Косарева и Афанасьева произошло по чрезвычайному происшествию. В бригаде Косарева на очистных сооружениях погиб мой товарищ одногруппник Вася Мотов. В бригаде Афанасьева героем события стал Венька Свищев. Первое происшествие потрясло участок, работников управления, сделало большую неприятность в тресте. Случай зафиксировали в главке. Поступок Веньки дал возможность большому обсуждению, ровно просмотренный фильм великого мастера о подлинной жизни.

Вася Мотов собирался работать в шахте, но ему не хватало нескольких месяцев до совершеннолетия. Говорил, что пойдёт работать в бригаду транспортников, крепь в забое подвозить, что де со своим дядей бригадиром договорился. В бригаде Косарева всё коэффициент полезного действия подсчитывали и поэтому, когда заливали бетоном стены резервуара, поставили Васю топить буржуйку в тепляке в ночь одного. Видно, дрова сырыми были, а, может быть, потухло, только плеснул Вася в топку буржуйки горючей смеси из ведра. Смесь так пыхнула, поперхнулась в трубе и вырвалась наружу из распахнутой дверки, обдав Васю жёстким пламенем с головы до ног. Тут рабочие на автобусе подъехали (к утру, видно, случилось, наверно, хотел Вася доказать прилежность свою к приезду бригады), увидели как их товарищ от ожогов корчится. Когда снимали обгоревшее, он просил не говорить матери, что спецовка сгорела, ругаться будет. Умер Вася в больнице. Когда пришли к нему Нелюбин, инженер по технике безопасности, и мать, он просил никого не винить.

Когда член бригады Косарева Нелюбин заскочил на автобусе к нам в комплекс, чтобы забрать на похороны, я спрятался. Как оказалось, спрятались и Ратников, и Богатырь с Пузырём. Не хотелось видеть друга мёртвым. Это было на тот момент самым серьёзным потрясением в моей жизни. Я и виню себя и понимаю, что только тогда и было настоящее ощущение, что такое брат во Христе. Когда мы ели манку, сваренную на воде, с капелюшкой масла, таскали кирпич и раствор, и не было нам никакого внимания со стороны сверстниц. Это когда мы открыты друг для друга, и свет одного переходит в свет другого. И вот уже один свет погас навсегда.

Второй случай, давший широкое обсуждение, как чрезвычайное преступление против нравственности и оскорбление кодекса коммунистической морали - это то, что Венька сделал объектом своих любовных утех несовершеннолетнюю девчонку - фезеушницу. Работала на объекте группа девчонок из строительного училища. Лепила, затирала, мазала. Руководил этой группой старейший ветеран системы профтехобразования мастер Вышутин. Раньше был строг к подопечным, что Господь. А тут прибаливать стал, и за группой досматривала ударница из бригады Кувшинова. Если Господь в отлучке, так и бесы, что чесоточные клещи завелись.

Стали девки папиросками в уголках попыхивать, в мужей и жен играть. Что побойчее, помальчишечнее, то муж, да и жена, глядишь, не смирённая, такую блажную песню заведёт. С таким возрастом беда. А в деревнях летом, когда наплыв чеченцев да шоферюг, совсем пропащее дело. Глядишь, не одну забрюхатят, и бычка не найдёшь. Когда Венька поделился со мной тем, что целовался с фезеушницей Зосей, а Зося была самой хорошенькой девчонкой (я, словно Ромео, начал приглядываться к ней), что у неё очень нежные и податливые губки. Я понял, что впечатления на Зосю не произвёл, раз она позволяет себе такое Веньке, но не большее.

Я уже позабыл про податливые губки, что опробовал Венька, но в один из понедельников перед новым годом он неожиданно сказал:

- А Зосенька теперь моя жена. Вот не знаю, как перед роднёй её, матерью отчитываться. Я уже послал сообщить её подружку Амелию, чтоб не очень-то волновалась.

Я был глубоко взволнован и представил, что Венька в своей квартире благородно отвёл Зойке ложе и обставил его сладкими водами и фруктами, словно благородный рыцарь, не снимая доспехов и шлема со страусовыми перьями, и ждёт от неё решения на благородное грехопадение. Но всё, как немного погодя прояснилось, было по-другому. Зойка с матерью жила на квартире вместе с хозяевами в маленькой комнатке. Амелия, та вообще ютилась на койке в училищном общежитии. Зойка решила отметить своё шестнадцатилетие по-настоящему, с вином и закуской. Ну, а если Венька попробовал податливые губки, то о чем и говорить.

Венька на девчонок произвёл большое впечатление, как большой учёный секретного производства. Он был сдержан и не посвящал в своё уважаемое прошлое хорошо угостившихся девчонок. Девчонки остались ночевать у Веньки. Когда Зойка ушла в ванную, поблаженствовать в воде, Амелия сунулась приласкать своё многоплёночное тельце к Веньке. Она думала только приласкаться, как обижаемый зверёк, к спасительной доброй силе. Но Венька придавил её так, что у неё перехватило дыхание и сознание обречённо хрустнуло.

- Ой! Пожалейте меня! Я ещё девочка! - запричитала Амелия. - Пожалейте!

- Вы что мне здесь детсад устраиваете! - завизжал Венька.

Тут в спальню вошла Зося. Она отпустила Амелии пару пощёчин и осталась наедине с Венькой.

Теперь я уже представлял Зойку, как знойную Шахерезаду. Вот она лежит на закисших Венькиных простынях, а он, в одних трусах, эдакий тонкокожий, идёт на кухню остудить холодной водой избыток страсти. Всю рабочую неделю, оставив производственную практику, Зойка прожила у Веньки. Амелия побывала у Зойкиной матери, а та наказала передать дочери, что разборка состоится в выходной день, в воскресенье, на квартире брата Зойкиного родного дяди. Ещё в пятницу Венька подошёл ко мне и сказал, дескать, давай, Чудов, побудь у меня дружкой, сватом. Разговор серьёзный предстоит, а ты на спектакли ходишь, оперы знаешь, думаю, за словом в карман не полезешь.

Вижу я, что дело тут серьёзное. Говорит со мной Венька официально, ровно боевой командир с опытным разведчиком. Я согласился. И вот мы переступили порог дядиного дома: я, Венька и Зойка. Мне представлялся Венька черкесом, укравшим в горном ауле себе жену. В кухне-прихожей дядиного дома полно народу, народ и в комнате-зале. Никто нам не предложил раздеться, а сделай своеволие, скинь с себя пальто, так и повесить негде. Вешалка, глядишь, рухнет с крючков, на сундуке гора одежды навалена. Когда народ весь стёк в комнату и угомонился, мужчина лет пятидесяти, причёсанный, в костюме, в рубашке на все пуговицы, без галстука, поклоном только кистями рук безмолвно предложил войти в комнату и нам.

Не черкесы в папахах с кинжалами встретили Веньку, Зойку и меня, как я представлял. В комнате-зале было чувашское, родное. Всё было идеально чисто, словно у глубоко верующих православных христиан. Зойкина родня сидела вдоль стен на стульях, принесённых с улицы и из сарая лавках, прикрытых половиками, сотканными из цветного тряпья. Сидели тихо, сложив руки на коленях, а кто спрятав ладони под мышки. Посредине избы стояло четыре составленных прямоугольником стола, заодно покрытых белой скатертью. И от этого казалось, что вся Зойкина родня находится при очень знатном покойнике. Будущая Венькина тёща сидела в глубине комнаты отдельно на стуле с подлокотниками, ровно ханша какая, строгая, холодная. Ни дать, ни взять - императрица Китая Цы-си.

- Ну что, доченька? Где была, пропадала? - обречённо спросила она.

Зойка не знала, что и сказать. Жених, как спутник жизни, был, может, ненамного старше будущей тёщи, да и лагерный душок в этот момент никуда не улетучился. Получилась немая сцена. Все молчали.

- В ноги, в ноги, бесстыдница! К матери в ноги! - крикнул я Зойке. - На колени, соблазнитель! - грозно, как праведник божий, прогремел я в Венькино ухо и, положив на его плечо свою руку, стал придавливать к полу.

Зойка пала ниц и залилась слезами. Венька - зек и есть зек, - стряхнув мою руку со своего плеча, остался стоять на месте и только позже сказал, прижимая ладонь правой руки к своему сердцу:

- Прости нас, мать!

- Да, мамаша, простите их неразумных. Дело-то чисто гражданское, зачем попусту Бога тревожить. Вот артист Вертинский совсем старик был, а на восемнадцатилетней женился, да еще двух девок состряпал, - сказал я.

- Я вас, дорогая, к себе заберу, нечего по углам скитаться, - дополнил мою речь Венька, обращаясь к будущей тёще.

- Ладно, живите, - махнула рукой тёща.

И со всех углов стали ставить на стол бутылки с водкой, нести в тарелках обильную закуску.

Вторую половину зимы мы ломами долбили мёрзлую землю под стаканы будущего животноводческого комплекса на Звёздном. Потом монтировали стены, перекрытия. Достовалов жил с Жанкой и не тревожил Веньку по квартирному вопросу, даже прописав и Венькину тёщу. Осенью меня призвали в ряды Советской армии в строительные части, где за три года я приобрёл специальность жестянщика по вентиляции. Когда я вернулся со службы, Венька уже уехал один в другое место, под Красноярск, к своей бывшей первой жене. Зойка работала кассиршей местного продуктового магазина. Потом я узнал, что в последнее время, спустя пару лет совместной жизни, Венька-змей освоил Зойкину мать, и Зойка не вынесла такого оскорбления.


Ну вот и слава Богу, я иду из армии домой родным городом, где меня ждёт дальнейшее продолжение жизни. За три года пустырь между остановкой «Универмаг» и корпусами клинической больницы застроили панельными пятиэтажками. За задним больничным забором расположены жилища, рождённые временем и достатком их обитателей. Скопились средства - пристроили, ещё скопились - улучшили. Это общемировой стиль бедноты. На улицах те же собаки, бродячие куры, питающиеся подножным кормом. И если где-нибудь в Латинской Америке из окон жилищ видны огромные снежные Анды, то здесь, у меня, белые корпуса больницы и забор, а если поглядеть на реку, то на всю жизнь хватит любви к открывшейся панораме. Избу мы купили за год до моего ухода в армию - подвернулось счастье. Ну конечно, скинулись я, мамаша и сестра, позанимали. Всё же десять добрых месячных зарплат стоила, когда покупали. Только пристройке лет тридцать уже было. Соседка говорила, что пристройку соорудили за день, когда шёл дождь. Женщины приколачивали к столбам горбыль и вместо опилок и шлака пространство забивали сырым гумусом. И только потом снаружи и внутри обили дранкой, заштукатурили и побелили. Свой угол, огород, что еще надо? Затопил печку - тепло. Вода на колонке, а повкуснее хочешь, сойди на нижнюю Заречную, там червовский родник.

Люблю я последнее десятидневье октября. Основа лета уже рухнула листопадом, и в кроны хлынула высота. Много чёрного и коричневого. Ещё плюсовая температура, в огородах всё убрано под грабли. Десять дней до снега, до настоящих морозов, а может быть, и двенадцать или тринадцать, дай Бог. Это временное пространство, где можно пару раз сходить в городскую баню, дома заводить наваристые щи, жарить рыбу, пить чай, а потом пойти прогуляться до водозабора, где ещё зелены узкие листья плакучих ив. И там же кочки сочной травы под снег. И ещё многое можно найти, чем жить. Такое чувство было у меня, когда я вернулся в старенькую низкую избушку на Заречной. В армии в строительных частях у меня была постоянная работа, и, возвращаясь домой, я был в весёлом расположении духа от того, что деньжонки у меня есть для начала новой жизни, и, по моим понятиям, немалые.

Зима 1968 года на 1969-й вышла очень суровой. Уже с половины ноября месяца морозы завернули такие, что, когда было минус тридцать, считалось, что совсем тепло. Влага вымерзла, и к новому году воздух стал прозрачным, а ветви деревьев костенели в твёрдом неосыпаемом инее. Сломался коммунальный мост. Что-то в нём треснуло, и всю зиму днём и ночью сверкали на нём зарницы электросварки. Я пошёл работать в ту организацию, откуда ушёл в армию. Определился жестянщиком при бригаде слесарей мехцеха. В моей жестяной немного теплее, чем на улице. Стены в кирпич промерзают, а отопление чуть тёплое, чтобы совсем не застыть. Работаю с промасленной оцинкованной сталью. Клепаю воздуховоды, зонты, флюгарки. И очень хочу жениться, но это не так-то просто. Невесту надо найти, деньжат на свадьбу подкопить. По вечерам мы с матерью подсчитываем, сколько человек пригласить, подбираем самых-самых что ни на есть из родных родственников. Набирается что-то больше сотни, и никому ведь не отказать. Не пригласишь - обидятся.

- Да! - говорю я матери. - В нашей-то избе вчетвером тесновато будет. Ладно, бабка Тася в кухне так и будет, а ты, мама, на диванчике в ногах спать будешь.

- Ну, я к дочери сразу уеду, - говорит мать. - Ты в руках будешь, мне не надо будет беспокоиться.

За три года, пока я, Чудов Артемий, служил и работал в стройбате, СУ-3 Промстроя г. Кемерово упразднили в названии с преобразованием в передвижную механизированную колонну № 273 «Кемеровосельстрой». В связи с этим многое что изменилось. Произошла в управлении, да и в рабочей массе, своя китайская революция. Бригада Афанасьева распалась. Самые умелые да трудоголики Мороз и Бушковский ушли к Косареву. А Косарев, став коммунистом и заочно окончив строительный техникум, работал теперь прорабом строительного участка на Звёздном.

Стрельцов, гремевший своими трудовыми подвигами на стосорокатысячном при Мозылеве в Промстрое да при Михайлове, вызывавший на соревнование бригаду самого Плотникова с Химстроя, как говорили, на одном из партийных собраний был снят с должности бригадира и выведен с главных объектов. Была у него бригада в шесть человек местных в Берёзове, колупались по мелочи, туда и мастер раз в неделю приезжал. А сделал ему такую гадость Мишка Суров. Сивков его такого воспитал. Совершеннейший засранец. В очереди не любил стоять. Залезет туда и Сивкова тянет, хотя бы и очередь за деньгами. А в столовой залезет и сквозь ограждение для себя и Сивкова полные комплексы уворует. Сивков только посмеивался. Вот ловкач! И вот, когда вели кладку овощехранилища, то этот самый Суров бутил её якобы в целях экономии кирпича глыбами мёрзлой глины, что из траншеи накидали. За экономию тогда хорошо платили. Свой мастер, заметив исчезновение солидных глыб глины, смолчал бы, да кто-то из комсомольского прожектора донёс. Так, мол, и так. Приехали, и с вопросом «Куда глина подевалась?» А те: тырк, да тырк, и ответить толком не ответили. Пригнали компрессор, стали вскрывать кладку. А вот и вредительство налицо. После этого случая запретили экономию.

Да! Что и говорить. После таких вдохновляющих порывов да революционных пожарищ, как стосорокатысячный, водозабор или городской холодильник, народ в СУ-3 огненным был. И эта огненность и на животноводческом комплексе в Ягуновке сохранялась. Многих в партию как ударников коммунистического труда приняли. Николай Жарков мастером у Михновца был, а тут освобождённым партсекретарём стал. Потешного мало было. Бывало, народ за получкой в управление приедет, а коммунисты собрание устроят. Автобусы стоят, ждут всех до последнего. Вот и болтается народ: кто в автобусах ждёт, кто курит на улице, а кто сводку боевых соревнований разглядывает, где двенадцать бригад ведут борьбу за первые три места - за красный, синий да зелёный флажок. Здесь же и доска - показатель ВОИР. Фотографии рационализаторов: инженеры управления со штангенциркулями и логарифмическими линейками, слесаря с гаечными ключами. Изображение крана-укосины. Здесь же исполнитель - бригадир слесарей Алёшин. Этот кран хорош только для перемещения весовых гирь, из-за огромного угла опоры. Котёл для варки битума с одновременной его подачей. Когда во время опробования разогрели битум и стали его подавать на крышу холодильника, то не смогли прокачать через подающие трубы. Что-то лопнуло и, пока отключали подачу, раскалённая смесь хлестала в разные стороны.

Стенды в который раз пересмотрены. Уже хорошо знаешь, в какую страну сколько стоит туристическая путёвка. Можно ехать на Кубу, во Францию, заплатив 500 рублей, а Северная Корея и вовсе не страна, а турбаза какая-то: всего 45 рублей за 20-дневное пребывание. Заглянешь в приёмную, не терпится узнать, когда собрание закончится. В приёмной всегда тройка штрафников сидит, тоже ждут своё, а приговор уже известен, да без трудовой книжки куда пойдёшь. А из кабинета главного инженера «Махно» кому-то выговаривает:

- Совесть потерял, зазнался! Мастер, не мастер, с начальником участка грызётся. Так коммунисты не поступают!

В ответ громкий змеиный шёпот:

- Ты мою совесть не тронь! Она по ленинским заветам давно выстроена. Поэтому ещё раз говорю - не тронь!

Этим заканчивает Стрельцов. Да, коммунистом быть не просто. Вот так на собраниях вынь душу, положи её на стол, на красное сукно. Ну хорошо, отсобачились. Вызывают пьяниц, прогульщиков. Те входят - им не предлагают сесть. А голос из угла так грозно:

- Встать! Постройком идёт!

И выдадут несчастным трудовые книжки с позорными записями, и помотаются они по городу, и наконец придут они к Вере Марковне, что инспектор по кадрам СУ-2 «Кемеровопромстрой». И примет она, и отправит бетонщиками в котлованы ЗХВ, возводить нули.

Спустя четыре года после Ягуновской эпопеи в коллективе ПМК № 273 установилась стабильность с прочным чувством, что отвоевались, отстрадались, отмотали лихое время. И поэтому получить позорную 47-ю статью было падением в тартарары. Вернулся из заключения Шепаров и работал в своей родной бригаде каменщиков Иванова. Даже жена около него подручной устроилась. Кокин и то не затерялся, но его на прежнее место не взяли, ушёл в бригаду Голоднова. Что представляла собой бригада Голоднова, было отражено в стенной печати ПМК:

Бригада Голоднова весело живет.

С получки и аванса в «Берёзке» водку пьёт.

Тебе, товарищ Голоднов, мы скажем прямо:

Если будешь водку пить, то скатишься ты в яму!

Так что - «Встать, постройком идёт!» было уже в прошлом. Ушло и такое определение, как перерасход заработной платы. Ну, поживут люди сначала, а потом на полгода на чёрствый кусок садиться мало кто захочет. Народ разбежится - тогда собирай. Убытков ещё больше переплаченной суммы.

Зарплата в бригадах по степеням подвига. У Голоднова - 8 с копейками на день, у слесарей мехцеха - по девять, у Иванова - по красной десятке, у Ратькова (бывшей Косарева) - по 12 рублей день. Больше всех закрывает Зина Попова (бригада отделочников). Закроет по 13 на день, разноется, расплачется, успокоится только тогда, когда ещё рубль прибавит. Но и работают у неё (дай бог!) объёмно, чисто, без переделок.

До июня, пока я был в бригаде слесарей, вытягивал и рубил на штыри проволоку, полосовое железо на закладные, сочетая работу в жестяной с клёпкой бачков под битум, ведёрок под краску, зонтов и воздуховодов, всё было хорошо. Я имею в виду в денежном заработке. И я серьёзно подумывал о женитьбе. Было замечательно тем, что летом, когда я дослуживал последние месяцы в армии, в ПМК пришли девчонки-отделочницы, окончившие строительное училище: сёстры татарки Галяевы, Тася Хайруллина и русская Наденька Третьякова. Татарки хороши - сыпь смородина, но Наденька беленькая, лицом чиста - чиста и синеглазая.

Они приезжали в мехцех управления делать шпаклёвку. Одно время что-то красили, это было для меня праздником. Это заметил мой бригадир и сказал как-то:

- Не туда смотришь! Вон Валька, племянница Алимова. Ну, постарше тебя, зато толк будет. Ухаживай за ней.

Валька Сорокина, племянница Алимова, начальника управления, ещё до моего ухода в армию была освобождённым секретарём комсомольской организации и была года на четыре старше меня, а то и на пять. К моему возвращению из армии всё ещё ходила в девках и жила на Южном. Теперь она работала в снабжении, ездила в командировки за пиломатериалами, краской, всегда в кабине, прижимаясь к молодым шоферам. Обесцвеченные волосы Валентины были коротко подстрижены. Редко закрывающийся зубастый рот, стройная, суховатая фигура. А женщина моей мечты должна быть благоуханием, как Наденька Третьякова.

Народ в управлении такой, что всё через выгоду смотрит. Даже Косарев, узнав про моё положение, про земельный участок с избой-развалюхой, как-то горячо заговорил, симпатизируя мне:

- Бери Вальку, олух, и не одна машина с кирпичом застрянет на твоём огороде. И пиломатериалы будут, и людей подкинут. Женись на Вальке.

Вальку Сорокину я упустил. Как оказалось потом по житейской логике - дурак дураком был, незрелым оказался. Сошёлся с Валькой наш механик по нестандартному оборудованию Мишка Кислицын. Косарев и бригадир слесарей Алёшин пророками оказались.

Всё лето 1969 года я промантулил у Косарева на Звёздном. Гнул там под навесом водосливы, желоба, карнизы. Целый месяц устраивал по периметру отмостков четырёхподъездного дома, таская на чердак через четыре этажа жестяные листы кровли. За лотки, квадраты кровли, водосточные трубы и колена у меня шёл тариф. Начнёт мастер считать, а больше шестидесяти рублей не выходит. Работал ведь я по сталинским расценкам. По ним всё было в норме, но это было в те годы, годы бабки Таськи, начало пятидесятых, а тут уже двадцать лет прошло. И от бригады слесарей меня отделили, а сидеть на тарифе - убыток.

Зато девчонок хороших на участке много, едучие, влюбчивые. Косареву и мастеру Пудикову покоя не дают: то на ноги наступают, то зацепят как-нибудь. У Косарева брови - два крыла орлиных, зажучит так, что мало не покажется. Смотришь, и весь маникюр зубами обгрызёт. Лёша Пудиков тоже самое сделает. День строителя был. Гуляли в новом, только что отстроенном клубе на Звёздном. И пели, и плясали. Пока ехали домой по потёмкам, то молодёжь в автобусах успела нацеловаться до синяков. Я тогда потерял каблуки только что купленных импортных туфель и не заметил. Видно, в пляске разбил этот прессованный картон да по сырости размочалил.

Не везло мне в этот год. Поехали в выходной комсомольским составом отдыхать на реку: сестры Галяевы, Тася Хайруллина с братом, приехавшим на каникулы из Казани и ругавшим нас по-татарски, Наденька Третьякова. Гриша Бирюков секретарём тогда у нас был, умница и чистота души. Девчонки молоденькие, стройные - такая благодать! Наденька больше всех нравится. Жарко было, но вода в Томи ещё холодная, грунтовые воды в тайге, видно, ещё не отошли. Все как-то в пинг-понг играли, а я в реку лезть собрался. Скинул брюки и в семейных трусах в воду. На глубину не пошёл, а поверху нырнул. Трусы мои пузырём пошли, ну, конечно, у меня прокол вышел. Серьёзно-то меня никто и не воспринимал. Наденька стала шоколад просить, а когда шоколад девки просят, считай пропащее дело. Покупай, не покупай - любезности ответной не будет. Дали им, девкам, парня, Ваню Митичкина, на растворный узел, где надо мужские руки приложить да с намёком, что холостой, на месте невесту выберет. Так ничего не вышло. Шоколад просить начали, а тот, простая душа, взял и на полполучки и разорился.

У меня не выходила из ума Надя Третьякова. Я и спортом стал заниматься, чтобы вместе с ней на лыжные тренировки ходить. В художественной самодеятельности участвовал, плясать научился, а она, как говорят, взяла мне и сказала: «За мною, мальчик, не гонись». Подступиться к Надежде оказалось совсем невозможно. Приглашал я её на концерт Ханнелоле Кузи, на Гаэлин Габора. Не пошла. Говорила: «Люблю эстраду». Предлагал в ресторан попить хорошее вино, потанцевать. Смеялась: «Ты что, купить меня хочешь?» Ей предлагаешь больше, а она всё шоколадки просит.

Запомнилась и осталась в памяти навсегда вот таким случаем. Строили на Звёздном детский сад-ясли. Я вентиляцию ставил, девчата отделку вели. Возвратился в комнату с маху, а там Наденька в нижнем кружевном рукоделии стоит. Вроде и смутилась, но сама собой решила оставаться. Видит, что я восхищён, приятно ей, видно, было, что молекулы её очарования на меня вьюгой сыпят. Я говорю ей:

- Сама, поди, вязала, нитки сороковой номер, кажется. Мамаша моя тоже вязанием на хлеб зарабатывала.

А она:

- Ты мне зубы не заговаривай! Ну и что, что сама. Пошёл вон! Стучаться надо!

- Вот бы и стучался, если вы из комнаты в комнату кочуете со своим гардеробом.

Больше я к Наденьке не подходил.

Не прошло и двух лет, татарок - сыпь смородина - Галяевых и Тасю Хайруллину беловская татарва сосватала и к себе увезла. Наденька ушла в областной театр драмы костюмершей. Люба Литвинова, с которой я целовался до синяков на День строителя, забеременела, и не от наших строительных парней, а со стороны. Родила перед сдачей жилого дома с нижним этажом под общежитие. Стала работать кастеляншей и имела отдельную комнату. Когда-то ловкая, фигуристая - располнела, обленилась. Мальчишка в колготки навалит, а ей всё нипочём. Приехало новое пополнение из Анжерки, и стал ребёнок сыном комсомольской организации ПМК-273.

Борис Сивков в 1966 году снова бригадиром быть согласился. Собрали туда всех афанасьевских сирот, что поленивее. И Максимов Саша туда же. В одно время он как-то, пьяный, под машину попал. Его хорошо помяло, но жив остался, только нос кривой и в сторону. А так, кто его рассматривал и внутренности просвечивал. С Шурой Лебедь при живом её муже задружил. По выходным дням всё у неё при сыновьях взрослых. Те понимают: приболел отец, блаженным стал, а мать-то не старая ещё.

В 1967 году сивковцы завоевали звание бригады коммунистического труда. Звание высокое, только труд везде ручной. Носилки да лопаты, ломы да кувалды. Сивков на все недоделки всегда согласный, ведь половина бригады строителей не городские, а из тех, что в деревнях по автомобильной трассе расположены. Как осели в совхозе «Береговой», так уж который год там копаются. То пристройку к котельной, то к очистным, то на животноводческом комплексе полы перестелить надо. Каменщики выстроят технический объект, а дверные проёмы - малые, средние, центральные, закладные, на которые крепят обрамления, не поставят. Вот и бери кувалду и шлямбур и пробивай кладку в два с половиной кирпича толщиной. Да чтобы вмиг шесть дырок в одном проёме. Сивков нервничает. Схватит кувалду, скажет:

- Работать не умеете.

Постучит, бросит, в другое место уйдёт, где плотники остекление теплиц ведут. Носков, душа милицейских начальников, тоже у Сивкова. Они с Максимовым - два сапога - пара. Стаж дорабатывают ветераны строительных эпох города Кемерово. Здесь у Сивкова от «колымы» ухитрились отмазаться. «Колыма» - это остекление теплиц. На открытом всем ветрам месте при крещенском морозе веди голыми руками тонкую работу, режь, подгоняй оконное стекло, собирай и устанавливай фрамуги. За работой следит сам начальник управления Алимов. Особенно когда замазку готовят, чтобы не потекла да не потрескалась при резких переменах температуры. Показывает, как смешать цемент с гудроном, сколько в смесь бензинчика плеснуть, сурика подсыпать.

- Я Алимова ещё со времён Третьего Особого знаю, - говорит Сивков, когда уедет Алимов, - мы тогда общежитие и столовую строили. До ста рублей в день выходило. Я ещё «москвичишко» собирался купить. Алимов мастером на прорабском участке крутился. Высокий, словно жердь, с портфелем при блестящих замках. Дуремар дуремаром. Это сейчас говорить научился, словно хлеб маслом мажет.

- Да, - скажет Максимов, - Алимов как заговорит, то и дерьмо съедобным сделает. Говорят, в трест уходит на должность главного инженера.

Так оно и случилось. Стал Алимов главным инженером треста, а потом и начальником. В управлении тоже подвижка вышла. Начальником стал Миденков - интеллигент в очках. При Алимове контору управления называли «дом Романовых». Тётка Алимова - старшая в расчётной группе, племянница Валя Сорокина - в снабжении, сестра жены - инженер по технике безопасности. В ПТО тоже мужья с жёнами. Бригада штукатуров Сидро - семейный подряд. Зав. складом Шура Городилова вместе с невесткой принимают и отпускают наличие. В бригадах многие жёны от своих мужей не отходят. Жена Ратькова Полина - ровно комиссар при командире. Бывало, приедет бригада отделочниц Зины Поповой на объект, где работает Борис Сивков, попросится на короткое время в кладовую, пока растворную станцию не привезли, поставят лопату - возьмут три, носилки уведут, а потом и скажут, что тут вашего ничего и не было. Где мужика надо бы, так не берут. У одной муж законный в бригаде Сивкова работает, у другой - брат. Вот и живут «на дурачка», поди, подсоби, леса поставь, сетку на каркас натяни песок сеять. Сивков матерится на Зинку, люто невзлюбил, что больше всех на день закрывает, солидный вес имеет при начальстве.

- В голодный год за кусок сала с этой чувашкой спать бы не стал, - говорил Сивков, но, видно, господь посмеялся.

Жена у Сивкова в ресторане официанткой работала, так сказать, в культурном заведении. Смазливой была той горестной привлекательностью, которую имеют нянечки, кастелянши в гостиницах, больницах, и в которых вязнут намертво зав. отделениями, прорабы, милиционеры, начальники пожарных команд. В последнее время Борис Томасович стал ощущать, что между ним и его женой стоят фантомы мужчин, чуждые его свойству. Ушла от Бориса Томасовича жена. Уехала с майором-отставником в Алма-Ату. Борис приобретённую в СУ-3 жилплощадь до 4-комнатной по квадратам расширил. Видимо, просил, мол, жена, сам да две дочери подрастают - ему и выдали, как ветерану стахановского движения, коммунисту, герою стосорокатысячного. И эта законная даже судиться за жилплощадь не стала и с дочерьми попрощалась. Борис и майора этого не видел, и высказаться ему не пришлось. А через два года всё так переменилось, что диву даёшься. Сказала как-то Зина Попова близкому другу Бориса, Коле Белому:

- Скажи Борису, пусть не болтается, не мучается, а приходит ко мне, а там и поговорим о дальнейшей жизни.

Вскоре всё писалось по-другому. Бригада Поповой стала называться Сивковой, да и Сивков перешёл в Зинину собственность. Девки подросли и тоже пришли в бригаду. У Сивковых только раз в месяц зарплату получают - никаких авансов! Боря в очереди стоять не любит, чертом вкрутится к окошку кассы, а потом чуть не полчаса за всю семью в ведомости за зарплату, за колёсные расписывается. Когда в городе построили Георгиевскую церковь, Зина на пенсию пошла. После водосвятия воду крещенскую с пением молитв по сосудам разливала. Когда освятили Знаменский собор, на службы стал ходить и Боря. Смотришь, Зина на правой половине, а Боря на левой. Меня не узнают.

Квартирный вопрос у нас в стране всегда стоял достаточно остро. Куда бы ни уезжала бабка Тася со своим Володенькой, завербовавшись на великие стройки страны, куда мало кто ехал добровольно, а всё вербованные да те, кто работает после отсидки своего срока, всё равно угол эта супружеская пара занимала, и жизнь была. И, если надоедала непролазная грязь на стройке, если резко падал от перерасхода заработной платы доход и гнобила обезличка, то, сдав этот угол и забрав трудовую книжку, можно было ехать хоть за синие, синие горы. И там, за синими горами, где тайга и чистые реки, ждала та же самая работа и дощатые, засыпные опилками бараки с неистребимыми клопами, скудный магазин и подножный корм.

Когда Мозылёв, начальник СУ-5 треста «Кемеровопромстрой» далеко за городской чертой под Металлплощадкой закладывал основы собственной базы - а это контора управления, подстанция, гаражи, растворные узлы, мехмастерские, - чтобы развернуть строительство завода крупнопанельного домостроения, рабочие Кемеровской ГРЭС жили в добротных домах города. Каждый поступивший на станцию слесарь, котельщик, грузчик получал комнату и жил себе на здоровье, пока не уходил на другое место. Уходишь - сдай подведомственный угол. Да, в то время, в пятидесятых и шестидесятых годах, мало кто и уходил, пока не появился указ о закреплении за получившим правопользования жилплощадью. Это советский гуманизм в моду стал входить. На ГРЭСе свой отдел капитального строительства завели. Шлёпали дома только так. Магарил - главный строительства. И народ работает, и по блату устроиться на работу нужно, а очереди на жилплощадь огромные. В центре, в соцгороде, за Искитимкой, на Южном, за Мебельной - целые кварталы, а по жилищному вопросу - рабочий электростанции не дыши, хоть десять лет работай. И если Кемеровская ГРЭС - рай советского человечества, то о всяких «кемзах», мехзаводах и «Азоте» в вопросе о жилье - вечная немота, разве что путёвки профсоюзные на турбазы да в Болгарию, и, конечно, особо вредный химический стаж.

С мешками поработав,

Где воздух золотист.

Шёл паренёк с «Азота» -

Борец, боксёр, штангист.

Талант был обнаружен

Всех выше на этаж,

Но был мальчишке нужен

Особо вредный стаж.

Помню песню такую по радио часто транслировали про парня без своего угла, завлекающего дивчину. Он ей поёт, мол, выходи за меня замуж, а она ему:

Не пойду я за тебе.

Нету хаты у тебе.

 

Он ей в ответ парирует:

Пойдём, сердце, в чужую

Яко свою сбудую, сбудую.

 

А потом вместе поют:

Чужа хата, хата я,

Як свекруха, лыхая, лыхая.

Чужа хата, хата я,

Як свекруха, лыхая, лыхая.

Моя избёнка на Заречной тоже морщилась, прогнивала, просыпалась. И нигде гвоздя не вобьёшь - дырой обернётся. Изба небольшая - кухонька и комнатка всего в три окошечка, а угля и дров по самосвалу надо. В ПМК заложили стоквартирный дом с нижним этажом под общежитие. Года два строили. В коридоре список очередников на жильё, фамилий так сто пятьдесят, а если еще сто пятьдесят уже имеющих жильё - вот и весь коллектив. Все сто пятьдесят ждут перемены участи: может, кто наверх всплывёт, а кто на дно опустится, загуляет, напряжения не выдержит. Для управления дом тоже не чистая прибыль. Горисполком сорок процентов заберёт, в тресте тоже самые хваткие сидят, хотя все что-то имеют. А мало ли что, если кто-то разведётся, законную площадь бабе с детьми оставит, так и по второму кругу в очередь встанет и своё оторвёт. Базе строймеханизации тоже надо, сантехмонтажу тоже выдели, мало ли субподрядчиков.

У Магарила в ОКСе Кемеровской ГРЭС тоже не разбежишься. По два дома в год сдают, магазины и детсады строят, и если б в пользу строителей, возводящих эти громады. Кирпич на тысячи шёл, не как куму Тыкве на хибарку. Максимов свою квартиру в панельном доме после сдачи стосорокатысячного получил, когда поставили первый дом из панелей. Ни артистам, ни таксистам, ни балалаечникам - всё строителям досталось. Ну и поработали тоже на славу. Максимов часто рассказывал эпизоды этой народной стройки.

- Мозылев тогда начальником управления СУ-5 был. Нас с места, где сейчас ПМК на ЖБС перевели. Тогда каркасы цехов пустыми стояли. Всюду ветер гуляет. Собрал нас Мозылев и говорит: «Братья! Город ждёт жильё. Да и среди тех, кто здесь стоит, две трети без угла маются со своими семьями. Вот к годовщине Октябрьской революции запустить объёмы надо. Сдадим объект, родина вас не забудет». Мы от временной конторы на объект с флагом пошли. Мозылев сам его нёс. Духовой оркестр ради этого случая приехал. Шли и «Интернационал» пели, как там:

Это есть наш последний и решительный бой

С Интернационалом воспрянет род людской!

Так с апреля до самого тепла по двенадцать часов в день работали. Мы, плотники, опалубку делали. Бетонщики бетон лили, где краном подавали, внутри тачками развозили. Переборок несчётное количество было. Бетон на месте мешали - всегда свежий был. С началом тепла и до заморозков на объекте жили. Спали на нарах, еду из столовой возили. Там же два ларька стояло: папиросы, колбаса, консервы. Я и с бабой своей до самой сдачи не спал, сил не оставалось. В последнее время нас перед сдачей ветром качало.

Когда объект совсем сдали, три очереди уже работали. Собрал нас Мозылев и говорит: «Спасибо, гвардейцы! Молодцы! Молодцы!» И это при областном начальстве. Ештокин сам приезжал. Стали нас вызывать по списку и, помимо получки, каждому, кого вызывали, конверт и красную рубаху давали. И вот что интересно, у каждого точь-в-точь по размеру была.

- А женщинам что? Ведь без них никуда.

- А бабам не скажу, - отвечал Максимов. - Я им под юбки не заглядывал.

Стоквартирный с общежитием в ПМК спешили сдать к новому году. Многие очередники уже знали, в каком подъезде, в какой квартире жить будут. Отделочницы старались отделать своё не по стандарту, а где какую плитку в ванной налепят, колер отбирали, половую рейку попрямее и посуше. Своё, оно и есть своё. Потом всё приостановилось, и сдавали дом в конце февраля. Все очереди, что в ПМК, в тресте, базе механизации, автобазе скорректировал город. И если на «Азоте» особо вредный стаж да ранний уход на пенсию - утешение, то здесь строители - грязь мирская. Не нравится - ищи другое место. Дали ПМК общежитие и две квартирки, и за это сказали, говорите спасибо, еще много вам отломилось. Квартиры пошли в счёт расчёта за ранее взятое, преподавателям института культуры, да мало ли прокормленцев у начальства.

Записался я к Алимову на приём. Пришёл поговорить, мол, жениться собираюсь, мол, огород есть (а в голове грохочут слова Косарева: «Бери Вальку, не одна машина с кирпичом да плахами в огороде застрянет), помогите чем-нибудь. Он мне:

- Ну, чем мы можем помочь? Ну, полкуба лесу на ремонт, ну, машину бетона. Сам видишь, как кирпич да лес выбиваем. Каждая палка на учёте.

Золотой дождь в виде стоквартирного дома на ПМК просыпал. Кирпичи, условно назовём кирпичиками кума Тыквы, уложены. Полтора, а то и два десятилетия нужно копить по одному от тысячи, а рабочего люда, что грязи. Утром в сторону «Азота» и ЖБС все автобусы битком забьёт. На «Азот» половина едет заказными и, хотя у половины нет крыши над головой, но энтузиазм полный. Тут тебе и особо вредный стаж, и спецпитание в обед, и работа не бей лежачего: следи за приборами да изредка поворачивай рогаткой колесо задвижек. Это на стройке и холод, и грязь, и скошенные стропы автокрана, и едучий выхлоп от него, и вечно удлинённый рабочий день в летнее время.

Вижу я, что в ПМК хорошего мне ничего не светит, а тут ещё и хорошо надули, обезличили. После жестяных работ, исправляя брак за счастливыми, когда они вентиляционные шахты забыли водосливами обрамить, что надо было бы раньше сделать. Когда при таянии снега в коровниках вода текла ручьями и бригада Сивковой неделю лепила отвалившуюся штукатурку, вспомнили меня. Никого из счастливцев мне на подмогу не дали. Я один выдёргивал гвозди на 150 мм , снимал и устанавливал шифер, обшивал по-научному стенки шахт листовой жестью. Сорок шахт было обработано за десять дней, течь прекратилась. Записали мне тариф по четвёртому разряду. Когда я заметил эту несправедливость, то подал заявление. Меня никто уговаривать не стал. Я удивлялся потом, что, устраняя брак, я и голосом не баловался. Не до песен было.

Кемеровская ГРЭС! Ты для жителей города и сейчас остаёшься матерью божьей. Ведь от начала в конце сороковых, пятидесятых и ещё пару десятилетий спустя ты наполняла людей духом небесной благодати. В моей детской вере в Бога до самой юности коксохим, азотно-туковый, пятьсот десятый были оплотом НКВД. Попавшая на территорию этих заводов живая душа могла быть арестована, приговорена к расстрелу, сгинуть, исчезнуть из памяти вселенной, не доставшись ни Богу, ни сатане. Эти заводы от клуба «Ударник» и Дома холостяков отрыгивали потоки сталинских команд, роты с бесчисленными флагами и портретами вождей два раза в год на первое мая и седьмое ноября, и об этих заводах отзывались, как «Ваше величество».

В проёмах этих учреждений всегда стояла грозная вохра в сине-зелёных отличиях, при оружии. Строящийся химкомбинат являл зону осуждённых. «Карболит» - ни себе, ни людям - щеголял званием «завод союзного значения». КЭМЗ славился евреями и сборищем сквернословов.

На Кемеровской ГРЭС работали люди апостольского чина. Когда моя мать приехала в Кемерово с малолетними детьми, куда ей предложили их устроить? Конечно, в грэсовские ясли, в грэсовский детсад. И взяли на круглые сутки, и кормили свежими продуктами подсобного хозяйства. Начнёт мать меня забирать домой, а ей скажут:

- Зачем таскаться в такую даль? Покупай, посиди, да пусть ребёнок и остаётся.

Детсад около пожарки был, что напротив станции. А в народе говорили:

- Ты где живёшь? Что, в центр перебрался?

А в ответ:

- Да мне на ГРЭС устроиться помогли.

И всё понятно. А что художники, журналисты да артисты в грэсовских домах живут, как будто бы только там жить и сговорились.

Здание станции - это постоянный праздник. Всегда свежепобеленная летом, особенно весной, когда одуванчики цветут в ауре артековской страны. Зимой - флагман надежд на счастливое будущее. Кемеровская ГРЭС - это содружество организаций, причастных к образованию света и пара. Организаций больше, чем щупальцев у осьминога. Тут тебе и «Кузбассэнергоремонт», и цех внешних ремонтов, и «Союзтеплоизоляция», азиаты химзащиты, «Уралсоюзкотлочистка», «Энергомонтаж», и везде автономия, штат начальства.

Я годен для РП «Кузбассэнергоремонт». Эта организация на Кемеровской ГРЭС самая первая наложница, полноправный раб еврейской древней общины до египетского рабства. И приняли меня в эту общину как молодого перспективного с обещанием сделать коммунистом. Приход в бригаду огнеупорщиков топок и газоходов сравнивался с возвращением блудного сына, потому как основную часть бригады составляли женщины военного призыва на станцию сорок третьего - сорок четвёртого годов. Пришли пятнадцатилетними девчонками, так и остались подавать вёдрами раствор и кирпич, убирать производственный мусор.

Главные обмуровщики - Пётр Егоров и выходящий на пенсию Миша. Миша работал на «Коксохиме», да что-то не хватило горячего стажа, здесь дорабатывает. Миша очень жалеет, что не пошёл в цех взрывчатых веществ на «Прогресс», когда приглашали. Говорит, что на «Коксохиме» во время войны давали сливочное масло. Егоров Пётр весь в кость пошёл: скулы, зубы, связывающие узлы кулаки. Вырос Пётр в Ленинграде, пережил от начала и до конца блокаду, работал на заводе лабораторного стекла. Были жена, дочь, а в начале шестидесятых семья распалась. Петя говорил, что жена заболела бешенством матки, что его реабилитировало абсолютной честностью в глазах женщин. Поехал Пётр к двоюродному брату в Омск, да в вагоне попутчики ехали с Кемеровской ГРЭС. Разговорились, так, мол, и так. Комнату в общежитии Пете дали сразу и послали на «Дружбу» печником, и только позднее его перевели на станцию, в бригаду обмуровщиков, и квартиру дали однокомнатную. Всё, так сказать, по расписанию.

Позднее, разговорившись, я спрашивал Петра:

- Как же ты, Пётр, отказался от Северной Пальмиры, от наследственного тебе величия, от города академика Лихачёва и писателя Фёдора Абрамова?

А Петька - чернозём русской правды - в ответ посылал матерно на мужскую твердь Ленинград, перечисляя достоинства города Кемерово, в котором он не ошибся. На работе Пётр Яковлевич горел - везде первым, везде сам: ремонтировать ли горелки, заводить ли раствор, обрабатывать ли торкретом узлы. Бывало, бригада отдыхает после запарки, ведёт разговоры о горячем стаже, о выслуге, о тринадцатой зарплате, а Петя тем временем займёт удобное место, ну хотя бы закладывать стенку водяного экономайзера, и крикнет уже оттуда:

- Эй! Маня, Мотя, Наташа! Чего сидите, а ну вниз идите, кунки попарьте!

И вскочат Маня, Мотя и Наташа и другие, а за ними я, Миша. Петру первому и торкрет, и жидкий раствор. Пётр уходит от меня прямой штробой, так как стенка одна на двоих. Мне же надо сводить ряды четвёрками, половинками, поэтому я отстаю. И везде соревнование, атака, где Пётр всегда первым. Вот, например, кладёт стенку в кирпич. Женщины суетятся, нервничают. На котёл поднимается старичок со вставными челюстями. Женщины бросаются к нему, точно куклы Карабаса-Барабаса к Буратино. Петька кричит:

- Эй, Маня, Мотя, Наташа! Что бросили? Коновалова не видели? Он в доброе время когда работал?

Оказывается, Коновалов - пенсионер. Пошёл на пенсию, заскучал, решил поработать. В бригаду пришёл мой ровесник Валентин Крючков. Поработав с месяц, Миша уже говорит:

- Этот сменит Петьку.

Вот уже нас, мужиков, в бригаде четверо. Мы стараемся лезть во все дырки, а Петька всё в атаку. Атакует первым и не хочет первенство уступать. С нами сожительствуют котлочисты: двери наших кандеек выходят на одну лестницу. Все они бывшие жители зон, с металлическими зубами. Так сказать, фраера под блатных. Увидев меня, начинаются двигаться в позах размножения, спрашивают:

- Кошка царапается?

Ни в столовую, ни в буфет котлочисты не ходят. У себя едят яйца, сало, заваривают чифир. Петька салом пробавляется. И слесари ремонтного предприятия в своих кандейках сухие пайки за игрой в домино уплетают. Наши бабы, поев картошки с селёдкой и напившись льготного молока, идут подремать за скруббера. Там доски, щиты, кирпичи. Я начинаю привыкать. Высоко, где спецфрамуги, написано - «Иван Алексеевич! Мы вас любим! Ребята». Там же - «Да здравствуют изолировщицы!», ниже - «Самое дурное племя!», еще ниже - «Замолчи, а то получишь по заслугам!». Изолировщиц две бригады, там много хорошеньких девчонок.

На ГРЭСе - устав, дисциплина. Вот, например, приход на работу. Если, переодевшись, ты приходишь в кандейку за три-пять минут до официального начала работы, то ветераны давно в сборе, ворчат, на гудке, дескать, пришёл. Все Мани, Моти и Наташи приходят за полчаса и уже успевают наговориться. Петька приходит за час до работы. Там же в кандейке, где инструментальная, играют в блоху старики Клубаков, Зяткин, Нигрей. Опоздать - позор!

Уже скоро год как я работаю на электростанции. За плечами один капитальный и четыре текущих ремонта котлов. Котлы разные, у каждого свой характер. Бывало, остановят котёл, выбросят в лючки деревянные штыри с осветительными лампами, разберёшь входной люк, а там - маменька родная - высоко-высоко свисают трубы по стенам, словно макароны. Установят внутри леса ярусов на девять - десять, а внизу ещё холодная воронка - золоудаление. У меня маленькая беда: девки-изолировщицы, на которых можно положить глаз, стали просить шоколад, что очень для меня разорительно. Ставка по третьему разряду, а там холостяцкие, подоходный налог, аванс маленький, получку станешь получать - прослезишься. Правда, после капитального ремонта, после досрочной сдачи что-то достаётся, но очень мизерно. Тут надо выслугу большую иметь. Повышение на разряд даёт большую прибавку, но даже у самых зубров - Спирина, Нигрея, Зяткина - получка не больше, чем в бригаде неисправимых пьяниц Голоднова на ПМК. Насчёт смены моего жилищного существования, то это в далёкой перспективе, когда женюсь и на свет появятся дети. Перед моим приходом квартиру получил Петькин друг, обмуровщик Федоренко. Как получил, освоил квадраты, так и ушёл. Ушёл в цех взрывчатых веществ грузчиком. Там авария случилась, многих пришибло, так и то по большому знакомству устроили.

Наше ПРП «Кузбассэнергоремонт» - подручное предприятие Кемеровской ГРЭС, основной партнёр, так сказать. В нашем предприятии работает главный символ - ветеран строительства станции Алтухов. Это вроде Николая Тихонова, если перевести на литературу. Оба были в молодости гвардейцами комсомола. Лица яростные, всёсметающие. Под старость Николай Тихонов графоманом союзного значения, одуванчиком божьим стал. Алтухов бригадиром землекопов был, первым корчагинцем на строительстве электростанции. Построил станцию, на эксплуатационника выучился, орден Трудового Красного Знамени, редкую награду получил. Заместителем начальника ремонтного цеха работал до глубокой старости. Носил китель, как лидер китайского правительства, но с большим душком родной советской вохры. Даже праздничный парадный костюм, в котором Алтухов появлялся в президиумах, был из-за малого употребления более строгим, с привинченным к лацкану орденом. Орден был подёрнут патиной времени, выглядел очень серьёзно и во времена больших орденов, когда на станции многим вручались высокие правительственные награды: новенький орден Ленина Собину, Октябрьской Революции - Нигрею. Помню, Спирина не обидели. И всем сразу Алтухов прикреплял их при своём единственном - трудовом. Он походил на старого большевика в пыльной боевой будёновке при этой сверкающей пионерии.

Алтухов постоянно писал стихи и публиковал их в стенной газете Кемеровской ГРЭС «Энергетик». Газета всегда начиналась со стихов Алтухова с левой стороны. Я помню названия стихов: «Гимн гербу и флагу», «Прошедший год, как год свершений». Вот строки из «Гимна гербу и флагу»:

А сильные третьего мира,

Познав ось Пекин - Вашингтон,

В Анголе наёмников били,

Как били на Плайя - Хирон».

В правом углу газеты бичевали прогульщиков. В ГРЭСе не выгоняли прогульщиков с позорными статьями, не делали их блудными сыновьями, на ГРЭС - воспитывали.

А грузчик ТТЦ Черюкин

Прогул трёхдневный совершил.

За что и осуждён он, между прочим,

Понижен в должности, стал путевым рабочим.

Я стал смеяться этой странности. Что шило на мыло. Но меня осадили. Ничего смешного, поработает месяца три, пока переведут на прежнее место, поживёт, когда с трёхсот пятидесяти на сторублёвое довольствие. Есть над чем подумать.

На Кемеровской ГРЭС я соприкоснулся с жизнью самого зрелого человечества. Мне казалось, что у терпеливого первомолчальника - Бога - на всякий случай есть ещё вариант веры, о которой мир должен догадаться и прийти к всеобщему пониманию. Вот пример. На станции меня интересовало всё - от котлов до турбин. А так как турбины ремонтировали специалисты нашего цеха, то в свободное от работы время я решил на них посмотреть. На турбине работал Володя Балсунов с подручным. Помню кран грузоподъёмностью 150 тонн. Его подогнали к столу-платформе, на котором лежала полусфера килограмма в четыре весом. Вся сфера охватывает ось турбины. Полусферу стропуют, как положено, начинают махать руками, подгонять на место. В общем, когда поставили, я спросил у Болсунова, зачем ему кран, зачем столько шума, когда одной рукой можно взять и поставить на место. Балсунов с кирпично-красной шевелюрой спокойно ответил:

- Ни в коем случае нельзя руками ставить. Сотки собьёшь. И в жизни тоже надо следить за сотками, если человеком стать хочешь.

И он подмигнул дружелюбно, и стало как-то жизненно мило.

Мне всегда нравилось лицо начальника котельного цеха Матвеева Сергея Ульяновича. Бывало, утром обязательно обходит котлы от среднего до высокого давления. Строгий, взгляд цепкий, лицо лучистое. Идёт, искрится, благожелательно приветствует встречных. На котлы Сергей Ульянович забирался не часто, но когда текущий, когда капитальный ремонт - в топку обязательно залезет. Бывало, трубы опрессованы, пора выкладывать горелки, муфеля, набивать зажигательный пояс. Петька спешит, Петьке хочется быстрее, Петьке хочется больше всех. Он неумолимо кричит:

- Эй, Маня, Мотя, Наташа! Галя, а ты что встала, как кенгуру?

Народ суетится. Сварщик Румянцев Саша в шлангах запутался на пути Петра, а тому тележку к люку поудобнее подкатить надо. Пётр Румянцева кулаком по каске. Здоровущий мясотелый Румянцев аж присел, как-то взмахнул руками, но серьёзно ответить не решился.

Главное для Петра быстрота. Если я выложу одну горелку, то Петька две с половиной. Я «сотки ловлю», прижимаю кирпич к кирпичу, маскируя при этом свою работу шамотом. Петька работает густым раствором, ляпает. Выложит горелку, обмажет раствором, обсыплет цементом, снимет резиновые перчатки, а тут и Матвеев в топку забирается. Петька ему, мол, вот смотрите, не подведём, и на нас с Крючковым, а эти возились бы. Матвеев ему:

- Что-то не совсем мне нравится, Петро. Всегда у тебя горелки к текущему ремонту огнём съедены.

- Не будут съедены, Сергей Ульянович. Мы цементиком, цементиком, - успокаивает Пётр.

Вот уже и Валентин Крючков в бригаде любимцем стал. У него нет указательного пальца на правой руке, а всё равно ноги Наташи и Матрёны шнурками на прочный узел завяжет. Те охают. Не озорничай! А мы, их малютки-первенцы, любим побаловаться: шнурками связать, на трубы-питатели уложить. Бывало, между ремонтами работа не такая уж большая. Возьмут женщины по ведру торкрета, мы с факелами, и пошли по присосам щели образовавшиеся устранять, чтобы тяга лучше была, да прохладный воздух в процесс горения не поступал. Устраним присосы, Петро бригаду в безопасное место уведёт. Сидим, остываем, разговоры ведём. Кто говорит, того не перебивают. Я уже многих знаю до мельчайших деталей жизни. Половина работающих - женщины. Пришли на станцию в годы войны. Всё вспоминают. Не отпускает их память. Вот Наташа Чернова говорит:

- Пришли мы совсем девчонки. Заставили нас с казанскими татарками куски листовой тройки зубилами на лапшу рубить. Лапша эта на электроды шла. Окунут её в жидкое стекло с мелом - вот и электрод. Этим и трубы сваривали. Половинки огнеупорных кирпичей молотками на шамотный порошок дробили. Народу на станции была тьма-тьмущая, и все по двенадцать часов работали. В воскресенье часа в четыре домой отпустят, чтобы кое-как постираться, в огородиках повозиться. Так всю войну, да и после никогда не высыпались, не чувствовали себя отдохнувшими, досыта не наедались. Я как в сорок пятом забеременела, так доносить не пришлось, выкидыш был в сорок шестом. Мужиков стройбатников в городе было навалом, семьи заводили, чтобы как-то прокормиться. А как по домам-то разъезжаться стали, то-то плач стоял. Многим бабам по два суразёнка оставили. Так и вырастили. Кто на станции работал, тем ГРЭС помогал в детсадах на круглосуточном, кто постарше - на всё лето в пионерлагере. Там кормили хорошо: свежее мясо, яйца, молоко.

Бывало, заговорят о человеческой утехе, о проникновении одного в другое, о чувствах. Вспомнят и исповедаются друг перед другом с надеждой стать чистыми, лёгкими, с крыльями. Любовь электростанционного люда не парила орлиной крылатостью в высотном измерении. Народ был в большинстве своём выходцами из деревень, жил в бараках, коммуналках, хорошо смешивался друг с другом. Знаки высшего парения, как-то: единственный - единственная, любимый - любимая, кавалер - дама, любовник - пассия, объект симпатии, моя страсть - не употреблялись. Даже как друг и подружка. А было: сударчик - сударушка, ровно как зазноба - зазнобушка, мотаня - мотанька, постоянный - постоянная. И не любили эти знаки, а связывали: связался - связалась.

Валентина Крючкова я как-то раз назвал Валентишкой, так его теперь так кой-когда и называют. Ему уже доверяют наряды на выход бригады на котёл. Надя Бубу скоро выходит на пенсию. Она единственная среди женщин с высоким вторым разрядом по закладке люков и реставрации стен котла. Идёт в пятьдесят лет, имея горячий стаж. Остальные женщины работают по первому разряду. Им горячий стаж не полагается. В бригаде знают, но молчат о том, что Надя поставила две фляги браги, из которой потом высидит самогон. Бубу пригласила уже Валентишку и Веру Ивановну Бахтину, табельщицу ремонтного цеха. В молодости, уже после войны, она потеряла на углеподаче треть правой руки. И теперь левой управляет ничуть не хуже, чем правой: пишет, печатает на машинке, дома лепит пельмени, убирает. Жила с Бахтиным. Он тоже на ГРЭСе околачивался, потом запил и ушёл на лесосплав да на калымы. Как-то, напившись крепчайшего самогона, утром не успел опохмелиться, так как вино отпускали с одиннадцати часов, поохав и постонав, умер с перепоя. Вера Ивановна осталась одна, стала охотно соглашаться на гулянки по поводу проводов на пенсию, празднички с мужчинами. Грэсовские соседи по лестничной клетке видели, как из однокомнатной Веры Ивановны выбегал сударчик. Вера Ивановна была статная и не считала себя старухой в пятьдесят лет.


Надя Бубу проработала всю жизнь на станции в обмуровке. Она говорила, что вот, мол, пришла и присохла, всё как один день. Много таких, присохших, было на Кемеровской ГРЭС. Возили в башню электродвигатели на обмотку, так там у обмотчицы плоскогубцы были со времён войны. Как дали, так до этой поры и работала ими. Я говорил тем, которые и дня вне Кемеровской ГРЭС не работали:

- У вас уши шилом проткнуты много раз.

А они:

- Как это так, шилом проткнуты?

- Так в писании написано. Когда отпущенный раб не хочет уходить от хозяина, он его ухо к косяку дверному шилом притыкает.

Спирин, помню, сильно обиделся и, наверное, первый раз язык повернулся сказать что-то неприятное в мой адрес.

В ремонтном предприятии «Кузбассэнергоремонт» все друг от друга неотделимы, ровно муж и жена. Вот Доска почёта Кемеровской ГРЭС. Нигрей, бригадир ремонтников котельного цеха, задвижку, будто девку красную, обнял. Что и говорить, стахановец, ударник комтруда. Собин с ключами, в спецовке при орденах чем-то напоминает будни тридцатых годов, фильм «Трактористы». Плешивцев, начальник отдела материального снабжения, в самом деле, плешивый. Ложкина с авторучкой и папкой для бумаг. У Пшеничной на цветном фотопортрете волосы цвета обмотки электродвигателей. Болсунов на фоне обнажённого ротора турбины. Тоже волосы с подсветкой - радиопроволочные. Остальные начальники цехов, управленцы с телефонными трубками, авторучками.

Самая красивая - Беззубцева из химлаборатории. На портрете тонкое благородное лицо. Я чувствую себя Бетховеном, Гершвином, чувствую, как волны обаяния начинают звучать прекрасной музыкой. Я знаю, такие женщины для мужчин опасны. За них Господь спрашивает, много божьих дел нужно творить и, если мужчина ищет ещё что-то другое - власть, неожиданное богатство, то Бог убирает их со сцены жизни. С Беззубцевой мы встречаемся на концертах классической музыки, где я повторяю: «Пусть эта прелесть останется для меня недоступными небесами».

На ГРЭСе люди одухотворённые, бессребреники, великодушные. Попросишь о ком-нибудь рассказать, о прошедшей истории станции, никто не скажет:

- А тебе что пристало? Зачем тебе это знать?

Спрашиваю Спирина:

- Кто такой был Попович?

- Попович? Да это покойный заместитель директора станции по социальным вопросам при Учкалове был. Учкалов со всеми по ручке поздоровается, а если кто на расстоянии, поклонится. Дел, значит, много. Вот он и объявил всем, кто числился на станции, чтобы к нему по бытовым вопросам - ни-ни - дел много. Вот его проверенный человек, его продолжение, к нему и обращайтесь. Мужик суровый был, что Берия. Любил, чтобы его слово в закон шло. Да, трудные времена с бытом, с жильём были, без него хаос был бы.

Жильё для Кемеровской ГРЭС начиналось с бараков. Они были немного постарше моей избушонки. Первые шесть бараков построили за полмесяца и вселили в них около четырёх тысяч душ. Потом ещё строили. Бараки были каркасно-засыпные, в два этажа. На каждые два барака водяная колонка, выгребная яма, отхожее место. На месте, где располагался весь жилмассив, до строительства ГРЭС было кладбище. В подполье барака, где до светлого будущего проживала огнеупорщица Наташа Чернова, в углу выступал угол гроба. И Наташа им пользовалась как приступкой, когда лазила за картошкой. Скажешь Наташе:

- Так от уныния такого можно и окочуриться.

Наташа в ответ:

- Да, бывало, мысль найдёт, нехорошо станет да подумаешь, что никто ещё оттуда не вставал, нечего бояться, и отпустит. Только, бывало, до полуночи шум и гвалт, коридоры длинные, двадцать четыре комнаты по одну и столько же напротив. В каждой комнате семья. За углём, по нужде на улицу бегаешь. Не покойники, а клопы жить людям не давали. Только и разговоры, чем травить, как травить. Бывало, летом люди на улице спали, на крышах углярок и погребов. В бараке я и Ирку родила, три года ей было, когда в благоустроенную перешла.

- Да, - скажешь Наталье, - снизу покойники, сверху клопы, ходи в туалет на улицу, а там, поди, хулиганы, разбойники.

- Хулиганства-то большого не было. Разве что часы снимут, костюм, если хороший, сдерут. Зимой пальто, китайки стянут с ног, а так всё тихо было, не то, что сейчас. Забеременеть бабы боялись, и так сурозят видимо-невидимо понарожали. После выкидыша я с мужиком стала жить, когда медицинский разрешили. Да и то не радость, что ни ночь - как ветер осину треплет. Устанешь, спать бы, а он, давай, да раза по два. Придёшь с медицинского, всё болит, а он неугомонный, мол, давай, я тихонько, тихонько. Дашь тихонько, а потом как размахается. Думала на старости угомонится, да где там. Вот недавно приехал из колхоза, две недели на уборке был. Как зашёл, осмотрелся и сразу:

- Мать, где Ирка?

- В школе ещё, - отвечаю. - Помойся, да сядем обедать.

- Ты мне про обеды кончай говорить. Ложись на кровать.

Что ж, легла, говорю:

- Грызи, до мозгов не догрызёшь.

Да, скажу я и процитирую: «Поднимались из тьмы погребов».

Вот уже два отпуска в доме отдыха отгулял. Уже в третий раз горящую путёвку предлагают, а жизнь моя как-то не сдвинулась. Я понимаю, что в моём положении и устройстве время только мимолётно, а жизненное продвижение станет в медлительности. Моя избёнка на Заречной истончается. Правда, покрыл толем крышу, на засыпной половине забрал тонкомером стенку со стороны улицы. Колесов, зам. по социальным вопросам, пообещал стропила, когда станут разбирать два последних барака. Зато топлива - бери, сколько хочешь, по дешёвке. Уголь жаркий, комочками. Срезка на растопку - вволю. Стал соваться в очередь на получение жилья, а мне говорят:

- Ваши Заречные на будущий год сносить собираются. Жилплощадь тебе город даст. Да и молодой, холостой, найдёшь девку с квартирой.

Я знал, что огнеупорщиком быть не очень высокая должность. Считаются со сварщиками высокого разряда, слесарями-котельщиками, специалистами чугунного литья. Наш бригадир Петро квартиру получил за выслугу, когда женился и родился сын Юрка. Задолго до этого Петро сошёлся с вдовой Машей Путинцевой, работавшей на обмуровочном участке. Маша певунья в ту пору была, аккуратистка, с синими глазами. Петька в ту пору горем прибабахнутый тихим был. У Маши двое детей оставалось, но сумела привязать к себе Петьку. Это сейчас он хвалится, что де Машу как врага народа использовал, а тогда в его мосластом строении что-то горело, да так, что, когда ушёл от Марии, она белугой ревела. Самому Учкалову, директору, заявление подавала, чтоб заставили Петьку к ней вернуться. Народ на ГРЭСе человечный, глубоко осудили поступок Петра, но вернуться к Маше не смогли заставить. Одинокой берёзкой на ветру шумела Маша Путинцева на жизненном пространстве Кемеровской ГРЭС. Как-то подошёл к ней слесарь-ремонтник Илюша Другов, бывший на войне дивизионным разведчиком, кавалер всех орденов Славы, недавно схоронивший свою супругу, попросился по сурьёзному делу в гости:

- Я, Маша, к тебе по сурьёзному, и ты сурьёзно подумай о продолжении своей жизни.

Стала Маша жить с Илюшей Друговым. Маша была среднего роста женщина, Илюша был её ниже на две ладони, если их ребром поставить, щупленький такой. Машины дети при нём выросли.

Когда Юрик стал подрастать, Петро любил прогуляться с ним по городу: на базар, на Швейку, в горсаду побывать. Бывало, где только не таскает его на руках. Погода в начале ноября холодная, с сыростью, а Петька на набережной реки Томи встанет и показывает, как сало ледяное по воде плывёт. Говорил:

- Ну, Юрик, вот уже и лёд пошёл. Не завтра-послезавтра река замёрзнет совсем.

Как любил он своего Юрика, и какой крепости был его раствор любви, трудно себе представить. Петро часто хвалился сыном:

- Нет, он только ко мне, к матери не подойдёт. Ночью, бывало, проснётся и скажет:

- Папа, я писать хочу.

Я ему:

- Сейчас, моя веточка, сейчас, моя кровушка. - Мать во всю кровать развалится, ровно кобыла ногайская, ничего не слышит.

Перед школой Петька принёс сыну оранжевую каску. Юрик наденет каску, запряжет в скакалки троечку девчонок и бегает без устали по двору. Потом я Юрку видел несколько раз. Он всегда первым узнавал меня, здоровался. Я старался разговорить его, задавал вопросы. От Юрика исходило доброжелательство, и кристально чистая русская речь от этого особенно звучала из его уст. Для меня встреча с ним надолго становилась праздником.

Носился Петро по котлам, ровно гольян по тёплым отмелям. Дернется - и расстояние, ещё дернется - и снова расстояние. Привычно, быстро, напоказ. И всё он и он. Ну, Валентишке даст послабление. Скажет, мол, ничего малый, помаленьку в дело вникает. Обо мне и разговору нет. Может, за глазами и бросит когда:

- Мухи во рту свадьбы справляют.

С похвалой на ГРЭС осторожны. Похвали раз, похвали два - на расширение жилплощади запросится, а то и жильё давай. Дай жильё - на производство взрывчатых веществ, гад, сбежит. Квартира есть, заработки бешеные, чем не жизнь! Женский состав бригады огнеупорщиц на Восьмое Марта грамотой поздравят, денег за успехи в производстве немного в конвертах выдадут. Всем, без обиняков. Петьке на новый год, на День Советской армии, ну и, как всем, на День революции и Первомай по десятке кинут. Чтобы дружно и весело пошли на демонстрацию от клуба ГРЭС. Там буфет на широкую ногу: закуска, выпивка разная, песни, пляски. Женщины из химцеха. Беззубцева - красивая, неожиданная. Да! Получал Петька и письма благодарственные и грамоты часто. Получит от мастера, посмотрит и скажет:

- Мне эти бумажки постоянно носят.

Ну, думаю я, никакого почёта в ближайшее время, пока Петька носится, не будет. И задумал я покончить с этой несправедливостью. Расправился я с ним жестоко, по-чекистки, интеллигентно. До сих пор ношу в себе этот несмываемый грех. Для Петькиного здоровья моё коварство было на пользу, но чувство престижа, незаменимости, конечно, катастрофически пострадало.

Самое ответственное для огнеупорщика - это топка котла. В хвостовой части в районе отходящих газов редко какие обрушения бывают. Не уплотнишь перекрытие - пыли столько в щели набуранит, будешь чистить - намаешься. Плохо уплотнишь выходы труб - по присосам досыта набегаешься. Сработаешь как попало горелки - топливному режиму вред нанесёшь. Понял я, что горелки должны быть крепкими, чистым огнеупором смотреться. Не горелки, а линзы оптические, чтобы струи огненные были резкие, под углом. В практике Петра Яковлевича горелки делались в мах. Швы толстенные, и всё замазывалось цементным торкретом. Еще когда котел не был опрессован и не заполнен водой, когда только что выставили мундштуки пылесистем, я по шаблону рассчитал, сколько нужно огнеупорного клина и какой профиль в данном месте нужен. Всё зарисовал, чтобы потом заготовить всё нужное заранее, а не колотить молотком половинки. Эта идея пришла мне в голову, когда сосед моей зареченской избы принёс два диска по резке огнеупорного кирпича. Диски хорошо подходили к электропиле, которой слесаря обрезали выбракованные участки экранных труб. Заготовки огнеупорного материала я сделал на все случаи. Всё подпилено, подогнано. Женщины в люльках подвезли огнеупоры. Первым завозом, как всегда, снабдили Петькину сторону. Второй завоз был мой. Его мы подвезли с Михаилом. Валентишка шёл по муфелям. Михаил знал про мою затею и подмигнул мне одобрительно. Он-то и обеспечил нужную суету, сумев скрыть заготовки. На Петьку я смотрел, как на жертвенное животное. Пока ждали разрешения начинать огнеупорную кладку, женщины обсуждали вчерашнюю продажу суповых наборов. Будущая жертва духовной казни говорила, что борщ варит дома сам, что горячим ест его жена Аннушка, а он любит, когда совсем застынет в холодильнике, с ледком.

Петра я обогнал уверенно, словно междугородний автобус «Икарус» задрипанную бортовуху. Я даже сдерживал темп, когда Петька оглядывался, и колотил молотком плотный незернистый клин. Петька нервничал и, когда уже совсем сорвался, готовый разнести мой окончательный успех, в топку залез начальник котельного цеха Матвеев Сергей Ульянович. Он мгновенно оценил мою работу. Потребовал разрушить начатое Петром, а мне работать в том же духе, наказав, что сдача топки остаётся за мной. Мне было жаль Петра, очень жаль. Но начальство было мудрее, обратившись к нему с просьбой возглавить бригаду заготовщиков обмуровочных материалов. Доставлять со склада шамотный кирпич, мертели, молоть на огнеупорный бетон половинки. В общем, вывели из духоты на свежий воздух стареющее поколение. Я, правда, перед Петром сердечно покаялся. Тошно было от этой победы, в чём ему и признался. Предложил купить и выпить вина «Агдам», он не отказался. Выпили на спуске с Притомской на Заречные.

Если меня определили ответственным за топки, то Валентина сделали бригадиром. Мы все его, с моего лёгкого языка, стали звать Валентишкой. В армии Валентишка служил в кавалерийском полку, участвовал в киносъёмках, но, если бы не был он таким обаятельным парнем, то и не носил бы прозвище Валентишка. У Валентишки была жена Тамара. Тамара была очень суровой и грустной и никогда не смеялась. Когда Валентишка дружил с ней до женитьбы, это была идейная монастырская послушница. Но не было монастырей и нужно было выходить замуж. Для Тамары поцелуй Валентишки приравнивался к половому акту, когда она ходила девкой. Любила она Валентишку смертно. Естественно, переживая Валентишкину вольность по отношению к женскому полу. А то как! Где грусть, там и весёлость.

Отличался Валентишка, когда наши бригадные подруги уходили на пенсию. У Нади Бубу Валентишка, напившись самогону с сивушными маслами, пару дней болел. Хорошо, что гуляли в пятницу перед выходными. Болела и Бахтина Вера Ивановна. Как потом говорили, что еле очухалась. Маша Стрельцова пошла на пенсию с пятидесяти пяти лет. Никакого горячего стажа ей не полагалось, а возрастом была постарше Моти и Наташи. Говорила, что долго в девках ходила, честной была, никого не подпускала, даже солдатиков. Молодую я Машу не видел, что там было. Маша была худая, морщинистая. Казалось, морщины от лица спускались по всему телу до ступней. Бабы говорили, что она морщинистой была уже, когда пришла на ГРЭС. Говорили, что слесарь котельного цеха Дережун, бывший любовник Наташи Черновой, отметился на Мане, и она в начале пятидесятых родила сына Валерку. Маша любила рассказывать про Валерку. Когда она рассказывала, никто её не перебивал.

- Когда меня подселили на пятый этаж, - рассказывала Маша, - Валерке пятый год шёл. Однажды вышла за булкой хлеба и забыла закрыть балконную дверь. Купила хлеб, иду, глянула на балкон, а Валерка между балясин ногу просунул. У меня ноги подкосились, ум вышибло. Я говорю Валерке...

И Маша, сжав кулачки у подбородка, леденела, ей казалось, что вот он стоит её беззащитный Валерка.

Валерка вырос болваном и, как говорил Петро, мухи у него во рту свадьбы справляли. Ушёл Валерка служить в авточасти. Я знал, что в авточастях за работу платили деньги, а Валерка всё ныл: мамка, мамка, вышли денег. Маня половину зарплаты миленькому Валерке вышлет, а он, видно, с дружками и пропивает материнское благословение. Жила Маша не одна-одинёшенька. Как только получила отдельную квартиру, малярша из ремонтно-строительного цеха Анна Чикова привела своего мужа Серёжу. В то время Анна Чикова скрутилась с майором. Ребята её к этому времени выросли, в фезеуху на слесарей учиться пошли. Майор оказался без угла, Анна беременной, что-то делать надо. Это уже потом, когда я в ремстройцех перешёл, Анна Чикова мне сама всё рассказывала. Дочке её, которую от майора родила, уже шестнадцать было. Беленькая, симпатичная вышла.

- Говорю я Серёже, - признавалась Анна, - ты медлительный и скучный, как день ненастный, а я ещё жить хочу. Давай расстанемся по-человечески, а я о тебе позабочусь. Купила я две бутылки водки, колбасы. Пришли к Мане, как я договорилась. Выпили хорошо. Серёжа ещё за бутылкой сбегал. Я и говорю Маше: «Маша, я дура дурой, Серёже не со мной и смолоду жить нужно было, а тебе верной женой быть. Сходитесь да живите на здоровье. Я Серёжу голым тоже отпускать не хочу. Кровать никелированную пусть забирает, перину, пару пуховых подушек, шифоньер китайский - живите». Мне Маня и говорит: «Я Серёжу опрятно содержать буду».

Оставила я Серёжу, а сама будто на крыльях домой полетела.

Проводные деньги Маша всё-таки скопила, несмотря на переводы Валерке. Сколько - в кубышку не заглядывали. Сложились и мы по нищете нашей по десятке. Отдали заблаговременно деньгами. Безделушки покупать не в нашем бедном устроении, не в нашем уставе. Гуляли все наши. Петьки не было, были Вера Ивановна Бахтина, Миша. Еду готовила наша бригадная молодка Люба Ромашина. Дыни, арбузы покупали мы с Валентишкой. День был жаркий, в квартире стояла духота, водка презлющая, будто наливали её из смертной чаши, и все как-то быстро спились. Маша божилась, что не бросит производство, а будет по силе помогать воспитавшему её предприятию.

Быстро наступил вечер. Водки оставалось много, арбузы и дыни не съедены, и никто не собирался уходить. Я прилёг на узкую кровать, когда проснулся, то вовсю горела трёхрожковая люстра. В спаленке Маши агрессивно настроенные клопы поднимались на потолок ручьями и по одному падали на разбитые алкоголем жертвы. Жгли клопы нещадно. Маня лежала ничком на полу и, когда я решил положить её на кровать, она, сощурив оловянные гляделки, мелко потрясая головой, молвила:

- Ты меня не трогай! Я баба честная, одному принадлежу.

Потом, хорошо разглядев двуспальную никелированную кровать с широкой периной, на которой лежал и парился, запутавшись в жарких телесах Веры Ивановны, мой друг, добавила:

- Валентишка!

Вера Ивановна гладила обрубком руки Валентишку, видно, у Нади Бубу тогда свидание состоялось.

Наутро, когда в окна потянуло прохладой, пришёл с ночного дежурства Серёжа Чиков. Маня ныла:

- Серёжа, полежи со мной.

Серёжа отбивался нехорошими словами. Я подремал ещё немного и открыл совсем глаза. Вера Ивановна сидела на кровати и расправляла на коленях панталоны, собираясь их надеть. Серёжа играл на гармони. Вошёл Валентишка с большой плоской тарелкой, на которой стояла стопка водки и приличный кус арбуза.


В первую послеармейскую мою зиму, да и в последующее время, я очень хотел жениться. Мать моя советовала выбирать простенькую. В ПМК девчонки-отделочницы были не простенькими: бойкими, до любви жадными, любили парней с решительными действиями, когда я приглашал только в концертный зал на абонементный концерт, дарил книги. У меня ничего не клеилось. Нянечки, свежие медсёстры из училища в отделении больницы, где работала моя мать, вовсю крутили любовь с врачами из ординаторской, курили и баловались укольчиками. Таких девчонок надо было особо приглашать, подчиняться неписаному уставу протокола простонародья.

Вот Астафуровы к своим старикам через мой огород ходят напрямую. Всё замечают, глядят на мою избушонку. У них дочка очень хороша: голубоглазая с косищей. Как-то увидел её у стариков и сказал:

- Сейчас поймаю! - А она опрометью мимо избы да в кусты малины забилась. Я вышел, разглядел и говорю снова: - Сейчас поймаю!

И всем этим беленьким, спелым, голубоглазым я не внушал доверия. Дружил с концертмейстершей, тоже белой и голубоглазой, берёг её девственность до брачной ночи, до свадьбы. Целовались, втирались друг в друга, чутко прислушиваясь к скрипу, к звяку. Ангелина говорила о том, как ничтожно мала страсть и как бесконечно страдают женщины, позволившие себе это малое.

- Запомни это, искуситель роковой! - говорила мне она.

Потом Ангелину неожиданно сосватал инженер-химик с «Азота». Они долго потом жили в общежитии института культуры, пока Ангелине не досталась от этой культуры квартира на шестнадцатом этаже. В этот случай разрыва я сравнивал себя с Бетховеном, а Ангелину с Беттиной Брентано. Дома у меня звучала восьмая симфония Людвига Вана.

И всё-таки был выбор. Были свои девчонки. У девок Митягиных отцы - сидельцы, братья - первые хулиганы заречных улиц. Татуированы крестами германской армии, с орлами. Агеева Галя только что разошлась с Милентием и опять с дураком живёт. Мать её, Маша, говорит мне:

- Женись на Гальке! Всё отдам: перину, подушки. Каждый день под хмельком ходить будешь.

С другой стороны, напротив моего огорода, девки Пономарёвы. Людочка - девушка-куколка и сестра её младшая - Галка. Долговязая, с тонкими челюстями девка, в ней мало что интересного. Она напоминает о ремненогах из арабских сказок.

На перекрестие дорог стоит изба, но об этом говорить надо осторожно. Строение крепко, в два окна. Такие избушки ставят охотники-промысловики в тайге под сенью пихт, чтоб было совсем незаметно. Так, пара окон, печка, стол да по бокам по топчану. Вот такое жильё у нашего главного скрепляющего, так сказать, старосты зареченской молодёжи, Юрки Политова и его матери. Их зовут Кум да Кума. Около Юркиной избы, избы Кума, вечерами танцы, пятачок, так сказать. Соберётся народ, а Кум самбу отплясывает. Ходит Кум чисто, в дорогих туфлях, хорошем костюме. Не гляди, что в избушке на курьих ножках живёт. Любит Кум плов, щи с говядиной, жаркое - ни в чём себе не отказывает. Любит Кум посмеяться над холостыми и незамужними. Кум заикается, и это придаёт его словесному хулиганству особенный шарм. Народ смеётся, когда какой-нибудь застенчивый молодец выпутывается из Кумовой напасти.

- А! - начинает Кум, когда видит меня. - Видел! Видел! Это ты с кем замарялся?

- Да ни с кем не замарялся.

- Ты мне зубы не заговаривай! Когда свадьба?

Народ начинает понемногу скалить зубы. Юрке нравится. Я начинаю злиться.

- А зачем тебе свадьба? - спрашиваю я Кума.

- Как зачем? Погулять. Неужто не пригласишь соседа невесту помочь распечатать?

Все уже хохочут вовсю. Смеётся и Люда - куколка. Да! Грыз своими шуточками Кум беспощадно.

Однажды рано утром, когда многие уже проснулись и поливали из шлангов огороды, увидали Кума. Он бежал босиком в юбке из стеблей осоки, ровно ирокез. После, когда его спрашивали, в чём дело, он ничего не мог толком сказать, сильно заикался. Позже прояснилось, что, оказывается, купался, выпивал на пляже, заснул, а когда проснулся, то ни костюма, ни туфель, ни плавок - всё гады сняли. Пригласили разбойников Митягиных. Те взяли с собой Юрку, вычислив, чьи шайки ходят на пляж. Ходили по многим местам. Пришли к Монаху на Шахтострой. Там он завел их в сарай и, указав на кучу обуви и тряпья, сказал: «Ищи своё!». Нашёл.

Помню, в одно время услышал такую частушку:

Мой милёнок - тракторист,

Я - знатная доярочка.

Он в мазуте, я в навозе,

Разве мы не парочка?

Да! Ещё раз жалею, что, работая на стройке, не нашёл в строительном коллективе свою судьбу. Девушки-отделочницы любили женатых мастеров, заводили тайные связи и, как Люба Литвинова, беременели. И если бы кто задружил со мной, Артемием Чудовым, или добродушным Проней Старцевым, то это считалось бы катастрофой, жизненным промахом.

«Что за Проню пошла? Лучшего не нашла? Бедняга!» - сказали бы подружки из соседней бригады. Общественное мнение сильно! За зека неисправимого выйти почётней, чем за записного чудака. Ну и у чудака в жизненной пустыне плавают иногда редкие молекулы, где нет бесовщины, а разговор о серьёзном жизненном устройстве.

На первых порах, как пришёл с воинской службы, отец Люды - куколки Пономарёв Дмитрий Иванович старался завести со мной разговор, когда я, поравнявшись с ним, здоровался.

- Думаешь строиться? - спрашивал он меня.

- Не знаю, - отвечал я ему. - Думаю, что на стройке поработаю и что-нибудь получу.

- Не получишь никогда! Будь мужиком, на себя надейся. Вот послушай мой совет. Собери-ка сотни полторы - две. У меня брат на мехзаводе в тарном цехе работает. Можно бракованные ящики из-под снарядов раздобыть. Да на ГРЭСе бараки разбирают. Матки перекрытия на столбы пошли бы.

Людмила замуж была совсем не против. И мы вместе с ней стали ходить на сеансы во вновь построенный кинотеатр «Юбилейный». По декабрьскому снегу на мой огородик сманеврировал панелевоз с подгнившими на концах потолочными матками в многослойных набелах извести и с кусками наружной электропроводки. На этом и затихло, потому что на узких зареченских улочках наросли сугробы, и проехать было невозможно.

С Людмилой было обязательным посещение её одиноких тётушек и незамужних подруг. Я часто сидел на диванах среди думок, вышитых гладью или болгарским крестом. Потом все чинно садились за стол, где поедали ледяные смеси зимних салатов под рюмку-другую сладкой наливки. Странно, не правда ли? Но устав есть устав. Конечно, жаркие объятия в постели понесли бы нас к скорейшему браку. Я уже представлял, как разглаживаю тоненькие бретельки шёлковой комбинашки Людмилы на её молодых плечах. Но на самом деле после всех холодных салатов, напоминавших китайские поминки, было ещё и долгое простаивание на морозе, обоюдное, безмолвное выжидание высоких духовных глаголов и, словно великопостное причастие, вылавливание губами тонких ускользающих губ избранницы.

- Пусти! - говорила мне Людмила и, вольно вздохнув морозного воздуха, добавляла: - Замечу я тебе, Артемий, что у тебя очень высокое о себе самомнение. Если будешь так продолжать, то мы с тобой расстанемся.

По весне, когда почти сошёл снег, на узкие зареченские улицы корячился панелевоз с ящиками из-под снарядов. Когда стало совсем сухо и тепло, к глухой стене Пономарёвского дома сделали пристройку с отдельным входом. У Людмилы был возлюбленный, красивый и статный Дима, но бесквартирный. На свадьбу пригласили Юрку-кума, как говорили, чтобы от скуки не умереть без Юркиных шуток.

Ещё в ранней юности, когда я ходил в фезеушном бушлате с голубой бабочкой и ботинках со светлой клёпкой, мой товарищ детства, учившийся в сорок первой элитной школе, познакомил меня с однокашником. Товарищ детства, летавший как лётчик-спортсмен, был призван в ВВС, и я его редко видел, а его однокашник стал моим другом. Вот уже и до старости дожили, обмениваясь обоюдными визитами, и не потеряли интерес друг к другу. Мой друг водил дружбу с актёрами, художниками, музыкантами и как сам литератор - с неформальными литераторами. Своих многочисленных знакомых он заражал повальными играми, например, собиранием камней со смыслом или сравниванием натур человека по Брему. Так, ведущий актёр театра Гоша становился белым медведем, известный прозаик области - бурундуком. Для меня у него были три определения: конь, пчёлка и гада лесная.

- А кто ты? - спрашивал я своего друга.

- Гиша разумная, - отвечал он. - Может быть, и соболёк.

Камням он давал меткие названия.

- Что это? - спрашивал я, показывая на камень, похожий на кривую колодку с углублением сверху.

- Башмачок Ангелины, - отвечал Гиша.

В этом сумрачном мире заводов, дымовых труб, военщины, чиновного люда, зеков, атомной угрозы проступали пунктиры противостояния мира Гишы со своими знаками, зарубками, метами соболька. Когда Гиша говорил, возникали пространства утренних просветлений воздуха и все ранее перечисленное, все образы начинали приобретать контуры, цвет, обещая стать жизненной плотью.

Перед тем как мне уехать на военную службу, деньги, заработанные в летние месяцы, я тратил только на удовольствия. Не покупать же костюм, который за три года выйдет из моды, не копить на зимнее пальто, которое наверняка станет тесным. Я приглашал Гишу в ресторан, забегали в кафе. В ресторане цены были под рабочий класс, ну подороже, чем в столовой, зато изысканно. Я заказывал себе солянку, плов, коньяк, рюмку-другую, чёрный кофе. Гиша просил себе лёгкий коктейль. Отдыхающая трудовая молодёжь тоже пила коньяк, заказывала плов, пельмени.

- Это что такое? - спросил сосед по столику, когда Гише поставили запотевший фужер с холодным коктейлем.

Гиша запросто предложил ему отхлебнуть. Парень отхлебнул и сразу принял Гишу за своего в доску приятеля.

- Давай махнёмся, - предложил он и поставил полную склянку дорогого коньяка Гише, потянув в сторону освежающий напиток.

Я уходил в армию, Гиша поступал на факультет иностранных языков. В августе ночью ещё было ох как тепло. Я видел Гишу с девушкой умопомрачительной восточной красоты, в платье кремового цвета с белым атласным воротником и манжетами. Она шла, играя бёдрами и гривой чёрных густых волос. Это была Милла Кадр. Пока я три года работал в строительных частях, Гиша успел пожить с актрисой Галей. Она работала на подставных ролях в оперетте и могла скитаться со своим мальчиком, как она называла Гишу, по всем закоулкам области. Они весело прожили в «Кузнецкой Швейцарии» два года, пока законная супруга Зоя парилась ещё в первом замужестве, проживая в Средней Азии. Про Галю он напишет:

Ей охнуло двадцать восемь.

Ему восемнадцать было.

Она умерла на разломе осени и зимы.

Зиму шестьдесят восьмого на шестьдесят девятый Гиша с Зойкой Завьяловой жили свеженько. Родители Гиши отвели им просторную комнату недавно умершего своего родителя, заслуженного чекиста. Гиша с весны и до ледостава поработал на лесосплаве, неплохо заработал и написал стих о своём бригадире Бахтине - бугре, как он его называл, - со словечками лесоповала. В комнате легендарного деда Гиша соорудил широкий топчан из плах, тоже широких и толстых, повесил на стену рыбацкую сеть и личный инструмент лесосплавщика - крюк-багор с укороченным чернем. Уже по первому снегу Гиша ходил под мужика в огненной шапке свирепого зверя и крытом синей хлопчатобумажной тканью полушубке, штопаном-перештопаном, и деревенских чёсанках, подшитых на пятках и всех переломах красной кожей. Гиша лёгонький, называл я его. С чисто выбритой головой, медовыми глазками и ртом, обрамленным растительностью. Борода - клочок.

Гиша много писал. Уже тогда в кругу друзей-аспирантов и без пяти минут доцентов он читал такие поэмы, как «Реквием космонавтам», «Одноглазый таксист», первые главы поэмы «Роза Быка»: «И бык увидел Розу, и глаза её собой заполнил». Женщины млели. Зойка, если не была в отлучке, ревновала. Потом они уходили в ванную объясняться, где Гиша её больно щипал, нашёптывая: «Не кричи!», когда она начинала издавать звуки. Гости, выпив из маленьких рюмок водки и закусив ломтиками селёдки на крошечных кусочках хлеба, тихо уходили. После Нового года Гиша жил один, нигде не работал, а только писал. Писал стихи о долге свободного художника и синем голоде одиночества. Он совсем отказался от мясного, и когда его спрашивали: «На что живешь?», то он отвечал: «А вот найду под ковром денежку, копеек двадцать, а это уже брикет горохового супа с овощами. Размочалю, сварю, вот и пропитание постника».

Этим он заразил своих друзей и многочисленных поклонниц. Люди слетались в субботу на воскресенье, а то и в будни, стаями, и каждый старался спрятать в комнате Гиши денежку. Я прятал полтиннички, а кто и красные бумажки. К весне Гиша исчезал. Говорил, что едет в тайгу к другу Лене - лешему, а когда приезжал из тайги, то читал поэмы «Алаверды» и «Нику»:

Ника, Ника, мальчик мой,

Загляни ко мне домой.

Горный мёд в долинах пьют,

Мама ждёт и братья ждут.

Тут уж было ясно, что Гишу пригрели грузинские стихотворцы.

Когда Гиша устроился работать в бюро рекламы, вернулась Зойка. Она сменила имя и стала Анной. Анне досталась от покойного родителя квартира. Мать она схоронила, ещё когда начинала жить с Гишей. Гиша работал теперь каждый день по восемь часов в маленькой конторке с художником. Озвучивал стихами заявки на продажу рыбы, которую не хотели почему-то покупать, соков низкого качества, на реализацию тарной дощечки. И всё нужно было оформить картинками со стихами, и сколько солидных дядек и тёток проверяло его работу, а денежки, которые зарабатывал Гиша, считали два бухгалтера и кассир. А сколько самодельных плакатов было заполнено Гишиными стихами. И все эти солидные дядьки и тётки говорили, что Гиша бездельник, что нужно уволить его, а на его место принять другого рифмоплёта.

Квартира Анны, в которой живёт Гиша, вагончиком. Мебели никакой: всё чурбаки и плахи, зато стены комнат оклеены дорогими обоями. Обои под серебро и обои в мелкую птичью лапку, как на тонком чайном фарфоре. Вместо медвежьей шкуры, о которой мечтала Зоя, чёрный войсковой тулуп наизнанку. И чтобы не было пусто, множество тыкв, кабачков и пучки сухих трав, корзины. Гиша пишет философскую работу «Смыслология». Пару раз ездил в Москву и жил там сначала два, а затем полтора месяца. Теперь он дома решил отметить день рождения в кругу друзей. Пришли Гишины друзья. Все начинающие йоги. Вино не пьют, пьют чай, едят рис с морковью, грызут орехи. Я пью принесённое с собой вино, на меня никто не обращает внимания.

- Летят утки, летят утки, - звонко, по-московски запевает Анна.

- Летят утки и два гуся. - неуклюже заканчивает Гиша.

Спели песенный задел, дальше никто не знает. В обществе преобладают женщины. Для меня они далеки. За полночь гости уходят. Все они живут совсем недалеко друг от друга, в центре. Меня оставляют, потому что выпил, автобусы уже не ходят, идти пешком далеко и небезопасно. Я располагаюсь на широком топчане из плах пятидесятки, покрытом тонким одеялом. Под головой у меня вышитая болгарским крестом думка на вате, но хмель берёт своё, понемногу засыпаю. Сон мой нарушен, время потеряно. В проходной комнате кто-то часто-часто дышит в абсолютной тишине, потом кричит. За таким криком во всех фильмах обычно следует крик новорожденного, но я слышу: «Скотина!»

Я работаю всё там же, на ГРЭС. После крика Анны быстро прошла постная весна с холодными ветрами, и вдруг температура резко поменялась. Стало жарко. За короткий период вымахали огородные, полевые, лесные травы, прошла Троица с выездом народных масс на кладбище, где смесь кончины, пота, нестерпимой травяной духоты и обязательным проливным дождём после трёх часов пополудни. У меня была заочная знакомая - Нина Симоранова. Познакомился я с ней, когда ехал из учебного полка, получив специальность жестянщика. Дорога проходила мимо уральского городка, в котором жила моя сестра в избушке на берегу старого заводского пруда. За огородами уже начинались лесные массивы. Нина была соседкой, девицей в семье, так сказать. Пошли погулять по городку, обмениваясь разговорами. Я вспомнил девчонок из Гишиного окружения, и оказалось, что ни сравнивать, ни вспоминать не имеет ни малейшего смысла. Надо было быть другим, и я стал другим. Я писал на Урал письма, как просила моя заочница. Она мне высылала стихи Вероники Тушновой. Когда я, будучи в отпуске у сестры во время прогулок через замёрзший пруд в город, пробовал целовать её, то Нина как-то ныряла в стороны, и я прекратил свои домогательства. Нина окутывала себя бесконечной грустью и называла меня далёкой звёздочкой.

Когда я сказал Гише, что собираюсь позвать с Урала подругу и жениться на ней, то Гиша ответил, что пора действовать, и что не Симоранова теперь она для нас будет, а Нина Семирамидова. А на работе Валентишка опять учудил. Провожали на пенсию зольщицу Ольгу Шумкову. Ольга пригласила всех своих подруг военного призыва. Пошла и Вера Ивановна Бахтина. Только всё получилось не так, как следовало ожидать. Пили что-то такое крепкое домашнее под хорошую закуску, но всё-таки питиё действовало коварно. Вроде человек пьёт, ест, ведёт себя живчиком, и вдруг клюнет носом и спит. Так повела себя половина гостей, будто невидимый снайпер перестрелял. Клюнула Вера Ивановна, её утащили и положили на широкую кровать Ольги. За Верой Ивановной клюнула Зоя Пудова. И ей досталось местечко около Веры Ивановны, да ещё с остаточком. Валентишку с Мотей засекла Маша Стрельцова. Она-то и выдала эту сладкую парочку.

- Что, Мотька, тебя так на молодого развезло? - спросила она Матрёну.

- Ой, Маша, - говорила Мотя, - с перепою ничего не помню.

- Ну, Мотька, - парировала Маня, - это тебе не чевряк. Это запомнится.

Когда спросили Валентишку при изолировщицах, готовивших проволоку для вязания брусков совелита, то он утвердительно кивнул головой. В глазах женщин Валентишка нисколько не упал. Уважить пожилой женщине, а не свиристёлке, посчитали подвигом. Да и я поддакнул, что не надо искать красивости, надо искать то, что непригляднее, больнее. На станции, проходя мимо химлаборатории, я видел в открытых окнах цветы фиалки и всегда нарядную Беззубцеву. Она тоже была фиалкой. Хотелось обнять её и нестись, нестись в бесконечной блаженной прохладе после всемирного прощения грехов.

Когда я заявил матери, что вызываю к себе Нинку и, мол, что может быть проще её, мать тут же уехала к дочери и внукам. Не было и бабки Таси. Где-то в деревне ладила печи. Пришла телеграмма - «Дорогой, встречай!» На работе меня одобряли. Маша Стрельцова советовала: «Как приедет, скажи невесте, - Ниночка, моя дорогая, - и обязательно при себе держи, не отпускай». Была середина недели, но мастер дал два отгула, заработанные мною, с выходом только в понедельник.

И вот утром подошёл поезд «Москва - Кемерово». Начал выходить из вагонов народ, сливаясь с встречающими. Вот уже весь народ схлынул, остались только я с Гишей. Гиша передал мне букет маленьких роз.

- Ты зайди в вагон, посмотри. Я здесь подожду, - сказал мой товарищ.

Уже подкатил электрокар, собирая узлы с использованным бельём. Я зашёл в вагон. В середине плацкартных мест увидел заспанную девку. Она вяло двигалась и совсем не собиралась привести в порядок свой внешний вид. Все внутренности моего организма рухнули вниз. «Не ищите красивостей, лучше непригляднее, больнее», - вспомнил я изречение Блока.

- Ну что, с приездом! - бодро сказал я. - Где твои манатки? Ниночка, моя дорогая! Ты что так заспалась?

- А я подумала, да надумала, не ехать ли мне обратно домой. - оОтветила Нина.

- Это невозможно, - сказал я.

То, что увидел Гиша, привело его в шок. Вместо прекрасной «Семирамидовой» стояла натуральная целинница, пожившая на нарах, поспавшая на соломенной трухе в полевых условиях месяца полтора, с двумя узлами и фибровым чемоданом с блестящими щёлкающими замками. В розовой хиповке и старомодном лыжном костюме с начёсом. Гиша готов был закричать, поднять руки, дезертировать в безопасное место, но гордость заставила выдержать первый момент. Я подошёл к Гише и сказал:

- Вот моя Нина! Знакомьтесь!

- Нина, - представилась «Семирамидова».

Гиша протянул взаимно руку, напружиниваясь, стараясь как можно больше спрессоваться и отпрыгнуть в сторону как можно дальше, с глаз долой.

- Хе-хе-хе, - прокряхтела Нинка, мелко покачивая с наклоном в сторону головой: - Совсем как Ленин, - бросила она Гише.

- Ну, счастливо вам, - сказал Гиша и бросился на автобусную остановку.

Я начал приходить в себя, да и Нинка совсем проснулась.

- Сейчас купим мяса, вина, будем кушать, моя дорогая! - бодро заявил я Нинке.

Я хотел найти в ней что-нибудь симпатичное. Но ноги её были скрыты под лыжными шароварами с начёсом. Форма груди тоже неясна: на каждой половине словно по полподушки запихано. Как потом оказалось, в лифчике с особыми карманами были спрятаны деньги и документы.

Когда подошли к моему жилищу, стало совсем жарко, но в комнатах было прохладно. Вода в бочке летнего душа была совсем тёплой. Я предложил Нине ополоснуться с дороги, привести себя в сверкающий вид, а сам побежал в кооперативный магазин на Фабричной, там всегда было свежее мясо и хорошее вино. Пришёл обратно. Нина всё так же в лыжном костюме, разве что причесалась. Стоит в комнате, в переднем углу, слушает пластинки. Пластинки, видно, с собой привезла, свои-то я знаю. Что ж, слушай, наслаждайся! На электроплитке я нажарил мяса, накрошил болгарских помидор, перца, раскупорил вино.

- Пожалуйста, за стол, сестрица возлюбленная! - предложил я «Семирамидовой». Подошёл к ней и взял за плечо: - Отметим нашу встречу.

Но Нинка как-то взглянула, украдкой обернувшись от проигрывателя ко мне, неуклюже улыбнулась, показав розовые дёсны и редкие крепкие зубы, мелко затрясла головой и молвила: «Антиресненький, как пароходик!»

Есть мясо «Семирамидова» отказалась и пить вино тоже, мотивируя тем, что, пока я ходил, она уже наелась шоколада и теперь попьёт разве что чаю. Вино я выпил один и мяса съел две трети, на большее сил не хватило. От волнения и сытости я лёг и уснул, а Нинка до самого вечера простояла в углу, украдкой взглядывая на меня, и улыбалась, потряхивая головой.

Это Гиша неугомонный, когда уехала Зойка в «Европу», а она уезжала часто, и он остался один, то в пионерском летнем государстве нашёл себе не просто красивую подружку, а ни много ни мало - Юдифь Северную, курирующую пионерскую работу. Сам-то Гиша вёл студию художественного творчества. Гиша тогда читал:

«Не прикоснусь я глазами к любимой, не прикоснусь.

Как прикасается к дереву иней, к облаку куст.

Птица такая есть - пересмешник. Тайна моя.

Не прикоснусь, словно к снегу подснежник,

К телу ея».

Не знаю, прикасался ли Гиша-Олоферн к Юдифи Северной, но связь держалась до будущей весны, пока Юдифь Северную не сосватал комсомольский лидер самого мрачного и большого по величине человеческих страданий города. «Моя, моё, - говорил я «Семирамидовой», стараясь найти заветный просвет обнажённого Нинкиного тела. Но Нинка как-то виновато, сбрасывала с себя шалившие по её торсу руки, приговаривая «антересненький, как пароходик».

Да, я хотел увидеть в Симорановой свою Беззубцеву. Могла она стать в моём воображении Юдифью Северной, но развития мыслей не получилось. Получилось наоборот. Я откачнулся от Симорановой. Я стал строгим. Никаких поглаживаний! Места не жалко, устраивай свою жизнь по своему усмотрению. И всё пошло как-то в лучшую сторону. Фибровый чемодан Нинки был заполнен дефицитнейшей косметикой, и она потихоньку продавала, чтобы подпитаться шоколадом и кондитерскими изделиями. К концу августа в огороде подошла молодая картошка. Она потихоньку перешла на неё. Уверовав твёрдо, что я совсем безопасен и сексуально безвреден, она перешла спать на мою кровать вместе со мной. Когда в первый раз я помечтал о Беззубцевой, помечтал о прохладном запахе фиалок, помечтал о проникающем прикосновении чутких рук, погладив Симоранову, «Антиресненький, как пароходик!» - посмеялась Нина Симоранова, которая пахла не фиалками. Симоранова пахла крепким мучнистым грибным запахом меломелеуки, и ощущение не нежной девушки и тающей женщины, но тела полумужички, царь-бабы было законным сосуществованием рядом со мной. И я был «антересненький, как пароходик».

К празднику Октябрьской Революции Симоранова собралась и уехала к себе на родину. Жизни не получилось. Да и какая жизнь будет от вечной гостьи, которая ни сварить, ни убрать, ни постирать. До обеда спаньё, после обеда соберётся на толчок на Швейку, косметику продавать. Спали вместе, но никаких сексуальных порывов не происходило. Так и лезла в голову, так и маячила в воображении теснота барачная, полуобнажённые женщины с вислыми грудями, большими животами в бязевом белье, штопаное исподнее со следами времени. «Ты у меня Исусиком стал», - говорила «Семирамидова». Потом, как оказалось и сложилось в дальнейшей жизни у «Семирамидовой», косметику ей доставал цыган Василий, её ровня. Он и приучил её к вольной жизни. Она-то и скиталась летом по лесному Уралу от Кургана до Чернушки таборной вольницей, где еда: хлеб да чай, да свиное сало, сидя у костра. Потом Василий стал отцом её двоих детей. Она, как мать одиночка, получила квартиру и проработала на складе готовой продукции медеплавильного завода до пенсии.


Она появилась буднично, будто вышла из-за угла, стала предметом размышлений о том, что делать и как быть. Когда я с Гишей приходил в мастерские художников, то там, в мастерских, обязательно видели девиц, которые проживали под статусом учениц, натурщиц, да и просто матанек. Они ели, пили, спали, что-то пытались творить. Когда у художника-содержателя не было денег, то он шёл к своему другу художнику, который, получив хороший аванс, устраивал пирушку. Безденежный художник, выпив и закусив, потихоньку смывался, оставляя свою подругу, и, как говорится, акт передачи состоялся. Подруга эта никуда и не спешила уходить, да и зачем, когда в холодильнике сыры, колбаса, а хозяин мастерской открывает бутылку беленькой. Я спрашивал как-то:

- Где вы их находите?

- А мы их не находим. Они заводятся, как мыши, - отвечал ласковый художник.

Холодильников у меня не было, а в летнее время всё, что могло испортиться, я ставил по-крестьянски в погреб на закиданный с весны снег. И площади для большой гулянки у меня не было. Просевшая избушка была мала и глядела окнами на мир божий немного выше уровня земли. Девушек я ждал, как утренний рассвет, а избранница мне виделась идущей из лесостепных далей. Я был просто Артемий Чудов.

Девушки в то время, о котором я пишу, были надёжно защищены модой, байкой и трикотажем отечественного белья, оставляя широкую долю пространства нам, скромным юношам, для размышлений. Они такие и ходили к Миролюбовой, доценту кафедры русской литературы. Миролюбова считалась специалистом по Достоевскому, поэтому и природа преподавания сделала её глубоко верующей. Она курила папиросы дорогих сортов на длинных мундштуках. И когда ей замечали её недоброжелатели, что несоответственно дышать смесью ладана и табака, она говорила: «Плоть надо постоянно умерщвлять, что я и делаю». Надо видеть, чувствовать из мрака воскресающий дух. Никто за веру в те времена уже не преследовал, поэтому и был у неё кружок чад духовных из числа прилежных студенток. Миролюбова переписывалась с владыкой Сурожской епархии Антонием, а тот был мил не только русскому духу, но и чопорных англичан, ровно басурман, в веру православную обратил. А сколько духовного чтения! Сколько познавательного слушания было в комнатушке общежития, где жила Миролюбова.

К ней ходила дочка писателя Наташа Волошина. Там пучила и без того большие близорукие глаза Людочка Зленко с чистейшим личиком. Там была и Шурочка. У Шурочки были жесткие чёрные волосы, чёлка и крупные, словно у нутрии, зубы. Но если у Наташи Волошиной было барское равнодушие, у Людочки - близорукость, то у Шурочки - цепкая решительность на действие. Её взгляды снизу вверх на меня вызывали чувство смутного беспокойства. Как-то Шурочка дала мне на бессрочное чтение Библию. Этот поступок, это внимание значило многое. Правда, мне нравилась нежная девушка Людмила с большими близорукими глазами, на которой платье из тонкой ткани казалось тончайшим, а если она надевала теплую кофту, то кофта напоминала новогодний куржак.

Шурочка выросла со стороны старого огорода, оттуда когда-то ходили сын с женой и дети стариков Остафуровых. Она шла с незнакомой молодкой. Молодка шла легко, красиво, в пальто цвета синего моря. Я вышел встречать. Молодку звали Валентиной. Она была хороша. «Такие женщины бывают у больших уголовных авторитетов», - подумал я. В моём сознании веером замелькали финки, выкидухи и ещё многое, возникшее после увиденного образа Валентины. Чтобы не разлучаться раньше времени, я пошёл за портвейном «три топора», то есть за номером «777». Портвейна «три топора» не было, пришлось покупать портвейн самый хулиганистый - «Агдам». Ну, конечно же, я был молодым, холостым, во мне не присутствовало сознание деда пенсионера, припрятавшего на случай единственную бутылку. Я взял две по семьсот. Валентина была без комплексов. Зажарили в три захода запас рыбы престипомы, порезали шматок сала.

Шурочка была серьёзна. Выпили за мать игуменью Миролюбову, выпили друг за друга. Валентина Василькова бала родом из Тараданово. Рано вышла замуж за тарадановского драчуна, потому что любила бойких, а этот бойкий потом так избил, что пришлось посадить в тюрьму. Отец настоял. Из тюрьмы драчун-истязатель писал, чтоб ждала, а если не дождётся, то пришибёт и её, и дружка-хахаля. По таким обещаниям было видно, что тюрьма для русского хулигана - не Бухенвальд и не пакистанский зиндан, но романтическое существование бедового человека. И вот, чтобы от таких писем быть суровой и скорбеть, трястись, ожидая прихода отмотавшего срок, как судного дня - Валентина пила «Агдам» и вовсю хохотала, ровно Мария Египетская на храмовом празднике, не подозревавшая о будущей своей судьбе перед уходом в пустыню.

Близко к полуночи поехал провожать гостьюшек автобусом с пересадкой на трамвай. Шурочка жила около переезда, там, где трамвай поднимается в гору на виадук. Под виадуком шумно проходили составы, груженные коксом. Шурочкин дом был на два хозяина, срубленный в благословленное время с крупного смолистого кругляка сосны. Он, видно, был построен перед самым раскулачиванием, и перевезли его из деревни в город в хорошем состоянии. Он крепко сидел на земле, бодренько. Старые дома выглядели огрызками. Дом, где жила Шурочка, поначалу имел тёплые сени на обе стороны, с выходом на два высоких крыльца, но потом, видно, очередной владелец взял и объединил их, сделав одеяние общим навесом, а позднее и сенями из тонкого тёса, чтобы зимой не заметало. Одним словом, было видно, что дом был родовым обиталищем зажиточных сибирских крестьян. Василькова оставалась у Шуры, но я нашёл минутку и договорился не забывать друг друга, взяв адресок. Потом целый месяц через почту назначал Вале свидания, и мы потихоньку ходили на сеансы в кинотеатр «Юбилейный», гуляли по Комсомольскому парку и целовались, целовались. Василькова была неожиданная, летучая и казалась обильным малинником со спелыми ягодами. И этого было достаточно. Глубокой осенью, перед самым снегом, мы сходили на двойной сеанс индийского фильма. Валентина попросила проводить её в глухие дебри панельного освоения, где сняла комнату. И там, не переступая порога подъезда, предложила навсегда расстаться. Сердце моё хотело разразиться печалью, но лёгкий дух очарования Валентины как-то унесло налетевшим сырым ветром. Мы расстались.

Скоро, очень скоро после разлуки с Васильковой Шурочка стала писать письма. Это были письма-стихи:

Ты всё мне говоришь о братстве,

Но подойди поближе, сядь.

Ведь я не рождена в боярстве.

Во мне не выласкана стать.

«С чего бы?» - думал я. Правда, в Шурочке было что-то тяжёлое, влекущее, присущее любовницам Гиши, но ведь я и не собирался, и даже не имел никакой мысли на утеху с девушкой, читающей по утрам молитвы, произносящей слово «Бог». «Прошу, любимый, обмани!», или «Я честно вела игру», но я-то честно не хотел обманывать Шурочку. В доме у Шурочки бывали всегда сёстры Зленко, да и кроме них умненькие зануды. У Людочки Зленко была такая чистая и гладкая кожа, что я и не допускал мысли, что её можно трогать. Если она говорила, то это был голос, равный голосу, призывающему на духовный подвиг русского парня Силуана, ставшего примером молитвенного стояния.

Комнаты у Шурочки были просторные. Широкие крашеные половицы, высокий потолок, большие, вытянутые вверх окна. Отличная библиотека, книги которой покоились на стеллажах из полированной кедровой сосны. Да и стол, и стулья под моду, сработанные редким краснодеревцем. Одно нехорошо было у Шурочки - это огромный сторожевой пёс. Он был из породы кавказских овчарок, и лохматость его не означала добродушие, как у северных ездовых лаек. Пёс был свиреп и истеричен. В общих сенях была сделана дырка, и было видно, что до будки собака жила ближе к хозяевам. Пёс обрабатывал оба выхода из дома, уходя в позднее время, гости старались быстрее выскочить на безопасное место, глубоко сомневаясь в Шурочкиной силе, сдерживающей яростного сторожа покидаемых палат.

Шурочка называла меня ветреным человеком. Василькова, к счастью, куда-то пропала. С ней улетели весёлая ветреность, дух искушения и ожидание серьёзного разговора с отсидевшим свой срок бывшим ревнивым мужем. Для меня существовало понятие: одна любовь - одна жена. Еще до встречи с Симорановой был случай, который мог бы остановить меня на пути любовных исканий. Это была несостоявшаяся жена Гиши. Проходив три зимы в университет, она уехала учительствовать в сельскую школу, родила сына. В то время она была свободной женщиной с умненьким сыночком. Как-то почувствовав себя родненькими, за разговорами не заметили, как время стало за полночь, и растворились последние автобусы. Я и предложил Елене скоротать ночь в моей избушке. Елена была лёгонькая, липучая, доступная и очень, очень почему-то знакомая.

- Вот вся моя, но где тайна? - подумал я.

- Ты что сейчас подумал? - спросила Елена.

- Я ничего не подумал.

- Нет, подумал и нехорошо замалчивать. Поцелуй меня!

Я поцеловал её, обдуваемую ветром, с удовольствием ощущая внутреннюю прохладу. Мы дошли до моей избушки. Проснувшаяся мать сняла крючок с входной двери. «Автобусы ушли», - объяснил матери свой приход с подружкой. Мать указала Елене на кровать, стоявшую в кухне. Я как юноша одной любви и одной жены улёгся на диван, стоявший в комнатке, где стояла кровать матери. Выключили свет, видны были едва различимые силуэты печи, стола, лавки с вёдрами. Стало тишайше тишайшего. Прохлада во мне прошла. В комнате для меня растворился зной, смешанный с тайной. Я долго мучился, мне хотелось теперь прикоснуться к Елене и прикрыть своим телом её маленькое лёгонькое тело женщины, что я и сделал тише тишайшего.

- Елена, - шепнул я.

- Артемий, - отозвалась Елена.

Мы обнялись, прижавшись друг к другу.

- Артемий! Ты куда делся, бесстыдник? - произнесла мать.

Это прозвучало как приговор в день страшного суда. Я и Елена стали сравнимы с Паоло и Франческой. Я прикрыл Елену своим телом, и она прижалась ко мне так, что я мог бы спокойно встать и сказать бдительной мамаше: «Я здесь мама, кого ты ищешь?» Но чуда не произошло. Мать, посчитав две пары ног вслух по счёту, обратилась ко мне:

- Артемий, вернись на диван. И не жди, всё равно не отступлю!

Мне со стыдом пришлось ретироваться, и познание женщины отодвинулось в глубокое будущее.

Я раненько убежал на работу, а мать, как она говорила, долго пили чай с вареньем.

- Что вы так строги с Артемием? - спросила Елена.

- А чтоб не избаловался. Избалуется, с женой плохо жить будет, - отвечала мать.

Елену я с тех пор не видел. Из центральной печати узнал, что она жила в районе горы Белуха на Алтае и гоняла проходимцев новой огненной веры.

И вот я доигрался. Уже за полночь, я у Шурочки... Я перекладывал у неё топку печи, менял треснувшую плиту. Закончив работу, я легонько протопил печь, вскипятили чай, поджарили колбасу. Шурочка была в чёрном шерстяном платье. «Хороша фигурка, дурного ничего нет, но нутрия есть нутрия», - подумал я. Шурочка глядит на меня преданно. «Я уже дверь закрыл и спустил Дозора!» - кричит через стенку Шурочкин отец со второй половины дома. Шурочка разбирает постель. Меня охватывает волна плотского желания. Я потихоньку начинаю смиряться, нет, заставляю себя жить будущей жизнью с Шурочкой. «Заставь сбрить эти усики, но они еще больше вырастут. Ладно, и так сойдет», - думал я. Нет, зачем эта вопиющая крайность? Я честнейший херувим, я ведь не Гиша. Я достойно отрабатывал, заглушая приступы плотского желания позорными актами самоудовлетворения, и вот весь как на духу, стою перед Шурочкой. Шурочка раздевается.

Всё так неожиданно! Я стою на пороге того, чего жаждал. Промелькнули в голове мои неудавшиеся увлечения, девушки, женщины. «Сняла решительно пиджак наброшенный» - промелькнула строчка из хорошо знакомой песни. Да! Сколько времени где-то я добивался внимания, доказывал свои достоинства, ждал. А тут не какая-нибудь тихоня, зануда, но обещающая сжечь дотла без остаточка на разживу. Ну ладно, вынесет меня волна на свет Божий, а как жить дальше? Ведь любви-то великой нет. Живи потом, притворяйся. «Сейчас, - говорю я Шурочке, - ложись».

Я смотрю на Шурочку. Она в это время прекрасна и заманчива. «Избавь, Господи, от ласк чаровниц и денежного насыщения», - шепчу я слова молитвы на кухне, поспешно надевая зимние ботинки. Шнурки мои, как всегда, в узлах, потому как всегда рвутся. Я хватаю пальто, шапку и выбегаю на крыльцо в просторные сени. Там в середине стены прорезано для собаки окно. Оно задраено снежными блоками, чтобы не дуло. Для волкодава сколочена будка со стороны отцовской половины дома. Дверь Шурочкиного выхода ближе к калитке, но на навесном замке, накрепко. Но ведь не возвращаться же, не будить отца.

Будь что будет! И я решаюсь вынырнуть в собачий проём. Вынырнул я, видно, медведем. Пёс, тонко завизжав, рванулся не на меня, а в будку, и там, сжимаясь от страха, взвыл еще громче. Я вспомнил Лёню Гержидовича - барзасского лешего, как на него напал медведь после того, как при спуске крючка патрон засипел порохом и стух. Спасла его собака. Я рванул к калитке. Пёс, увидев, что я убегаю, стремительно погнался за мной. Цепь натянулась и резко остановила его, но он успел ухватить за полу пальто. Пальто моё было не лучше шнурков, так что пёс поперхнулся обильно отхваченной ватой. Правда, на теле осталась ссадина, но я был спасён.

Об этом случае я молчал крепко. Шурочка еще крепче. Она совсем не преследовала меня, и уже к весне установились у нас с ней сдержанные приятельские отношения. Ведь я не ссорился с Миролюбовой, мне приятно было видеть сестёр Зленко, кроме них и Наташи Волошиной там были пресимпатичные личики. Мы читали духовную литературу, послания духовным чадам митрополита Сурожского Антония Блума, пели духовные стихи. Раза три или четыре пришлось перемаяться, когда бывала Шурочка, но не бросать же общество. В таком уютном компактном городе подобного уже не сыщешь.

По первым оттепелям Шурочка познакомилась с приехавшим из Томска журналистом Ширшовым, а уже к концу весны, когда вовсю цвели ирисы и пионы, состоялась свадьба Александры и Владимира. Отец Шурочки, отдав дочери свою половину дома, поселился в срубленном из ровного кругляка домике, похожем на баньку, видно, решил экономить на топливе. Такое всегда бывает. У себя на крыше он установил радиоколокол, и звуки передач «Маяка», перемахнув переезд, доносились до поселений Шахтостроя. В день свадьбы из радиоколокола гремела «Глория Вивальди» и лютневая музыка. Миролюбова была в чёрном, а девушки в белом, тонком, что очень освежало их прелестные личики. И когда товарищ Ширшова решил приобнять одну из них, то она ответила: «Изыди, игрец!» Выпив по бокалу белого вина, а кто и пригубив, девушки вышли в палисадник читать стихи Марины Цветаевой.

Шурочка, прожив в браке до осени, стала дико ревновать ко всем Ширшова. Ширшов стал глядеть исподлобья и бить посуду. Не сложились отношения и с отцом. Бывало, стараются не просто кулаками управляться, а что-нибудь ухватить и огреть друг друга. Как-то отец Шурочки хватанул Ширшова сковородой, а тот ухватился за топор. Отец - на улицу, Ширшов за ним. Хорошо, что топорище рассохлось, и когда Ширшов широко размахнулся, то топор слетел далеко в сторону. Этим отец и спасся, но всё равно получил удар топорищем.

Прошло года три. Ширшов жил с Шурочкой. Она не беременела и по-прежнему ревновала безо всяких на то оснований. Ширшов начинал глядеть исподлобья и сжимать кулаки. Лоб его покрывала обильная испарина, и он что-нибудь разбивал. Однажды разбил трюмо, зеркало которого было обвязано резными узорами кедрового дерева, разбил пару стульев старинной работы, но Шурочку не трогал. Ширшов получил ставку руководителя литературной студии и отдался работе всей душой. Шурочка изрядно портила мужу кровь. Когда все участники студии, прочитав по кругу свои стихи, успокаивались, Шурочка, встав перед Ширшовым, стихами обвиняла его во всех смертных грехах. «Бить бил, бил. Кровь пить - пил», - читала она. Прочитав их, стремительно уходила. «Она мне невинной досталась, поэтому я и пожалел, женился на ней», - как-то сказал мне Ширшов, когда я спросил его, почему он терпит.

Отстала Шурочка от Ширшова, когда познакомилась с его другом, который командовал сводным линейным батальоном милиции. Они вместе учились в Томске. Лавренков всё завидовал Ширшову, мол, живёшь в доме барин барином. «Жить-то живу, а тебе такого не желаю», - отвечал Ширшов. Лавренков жил в общежитии молодых специалистов. Тогда жили в комнате на четыре койки, и моды такой не существовало, чтобы снять отдельную комнату, а не то что квартиру. Как-то хорошо поработав (были тогда рейды), набив «мышеловку» хулиганьём, Лавренков прилично выпил. Задержанные дерзили, и Лавренков, разъярившись, зашёл в комнату задержанных с подаренной ему копией парабеллума, один к одному. Там-то и настукал кого рукояткой, кого стволом, наделав задержанным много синяков и кровоподтёков. Те потом написали коллективную жалобу с подписями пострадавших. Лавренкова судить не стали, а посадили в психоневрологический диспансер и, подлечив, уволили со службы. Из психдиспансера, разведённая с Ширшовым, Шурочка увела Лавренкова к себе в дом у переезда на Шахтострой.

От Лавренкова Шурочка родила мальчика ровно через девять месяцев после того, как она привела Ширшовского друга на правах законного мужа. Отец Шурочки жил в своей баньке, и колокол периодически гремел, охватывая мелодиями, передаваемыми радиостанцией «Маяк», половину поселений Шахтостроя. Лавренков устроился редактором многотиражки, а потом перешёл в областную молодёжную газету. Шурочка периодически писала доносы на имя редактора и просила всем коллективом упечь мужа в психбольницу. Однажды ей это как-то удалось. После двух месяцев, проведённых в больнице, Лавренков выглядел умиротворённым, чистеньким, в рубашке, вязаном жилете и хорошо отглаженных брюках.

Как-то поднимаясь в трамвае на виадук, я увидел на месте Шурочкиного дома пепелище. Обгорела и банька. Позже от журналистов узнал, что похоронили всем коллективом по-человечески скоропостижно скончавшегося Лавренкова, жившего, как они выразились, в нечеловеческих условиях. На похоронах Шурочка устроила истерику.

Кемерово, 2006 г .

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.