Михаил Анохин. Прокурорская сага. Рассказ.

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Анохин Михаил Петрович

Просмотров: 1988

2008 год, Выпуск № 1

 За пределами жанра, в журналистике, остается немало сюжетов, долго будоражащих воображение и не отпускающих от себя. В тот, памятный для меня день, редактор потребовал полосной статьи на тему людей, «скорбных душой».
 «Здесь конь не валялся, а между тем и там, в этих «отстойниках», человеческого брака - люди живут. - Объяснял мне редактор, «дядя Паша», мою «сверхзадачу». - Один Бог знает, о чем они думают и что переживают. Мы закрыли, понимаешь, глаза и думаем, как тот страус, что никто нам в жопу не клюнет. Еще как клюнет, да поздно будет!»
 Мой редактор имел привычку говорить «суконным языком житейской прозы», чем смущал поначалу женскую часть нашей редакции. Он не был пошляком, или сквернословом, этот среброволосый дядька, переживший на своем веку много чего, в том числе десятки вызовов на партийный ковер, угрозы криминального капитала, «давёшь» сменяющихся местных князей. Говорил так, поскольку для него не было ни в политике, ни в словах табу, а была только одна целесообразность. Иногда, как в этой фразе, такое требование едва угадывалось, но что не сделаешь ради точности образа?
 Образ страуса, укрывшего голову и выставивший на всеобщее обозрение ни чем не защищенный зад, – очень даже много чего говорящий образ. По крайней мере мне, но я хочу рассказать вам не об этом, не о дяде Паше и наших редакционных делах, и делишках. Я хочу рассказать вам о прокуроре, которого встретил в доме «скорбных душой», хотя эта встреча была мгновенной, и о последующих вживаниях в души героев этой трагедии.
«Разгребание прокурорско-милицейской грязи заняло много времени и, как верно сказал Экклезиаст, принесло мне и это, малое знание, много горя. По крайней мере, в виде отвращения к роду человеческому, да и к себе, конечно.
 Но в путь! Я отправился на редакционной машине в чудное местечко под названием «Сосновый бор». Психоневрологический диспансер располагался в этом бору на окраине темного, как смоль и, наверное, очень глубокого лесного озера.
 Внешняя ограда из нескольких рядов колючей проволоки охватывала как само озеро, так и изрядный кусок соснового леса. Второй ряд отгораживал само озеро от зданий лечебницы. Меня ждали и встретили у внешних ворот с небольшим караульным помещением. Ворота, которые распахнулись и приняли меня, выполнены из брусьев, и все из той же колючей проволоки. Заборы и проволока; «огораживание» и «выгораживание...» В голове вертелись какие-то образы, дурацкие рифмованные слова, пока я обходил машину, чтобы поздороваться с хозяевами заведения.
 Мужчина в белом халате, из-под которого выглядывала синяя рубашка с галстуком, представился как главврач учреждения. Он протянул мне свою узкую и сильную ладонь со словами: «Ковалев Сергей Владимирович, главврач этого, «скорбного дома».
 Сказал особенно, так что я почувствовал в его словах приглушенную иронию. Он пояснил мне: «Вдвойне скорбного: с одной стороны – контингент страждет душой и телом, с другой – нет никакого финансирования».
 «Ну, это известная песня всех бюджетников», – подумал я, вышагивая по гравийной дороге к главному корпусу. Всего насчитал пять строений, из них только одно – трехэтажное, было из красного кирпича, остальные рубленные из круглого леса.
 Кабинет главврача, где я угощался крепким кофе, был невелик. Интерьер «поношен», как бывает поношен хороший костюм в руках бережливого хозяина лет через десять, пятнадцать.
 Сергей Владимирович словно угадал мои мысли: «Последний раз эти стены видели ремонт ровно пятнадцать лет тому назад, как раз перед бучей, которую заварили шахтеры».
 - Шахтеры ли? - Переспросил его я. - В это трудно поверить.
 - Ну, так говорят все. - Он усмехнулся, - и я вслед за всеми говорю, а как там было, то один чёрт рогатый знает. Человек, в общем и целом, птица общительная, сродни попугаю или сороке, быстро перенимает стадные привычки. – И резко переменив тему разговора, спросил: - Ну-с. Так что же Вас интересует конкретно?
 То, что меня интересовало «конкретно», выпало в «осадок» в моей статье, а вот то, что туда не попало, что побудило меня встать на тропу художественную, об этом стоит сказать несколько слов.
Во-первых, Ковалев, то есть главврач, соблазнил меня рыбалкой: - Привезешь три-четыре линя жене на жаркое, разве ж это плохо? А трудов-то – всего с полчаса, да каких! Азартных! С поклевками!
 Мы, поднимались от озера, уже удовлетворенные рыбалкой. Я с гордостью нес собственноручно выловленных трех огромных, отливающих бронзой, линьков.
Рыба из озера во многом разрешала экономические трудности учреждения. Так Сергей Владимирович объяснил мне эту страсть к рыбной ловле, и даже огораживание озера от случайных, пришлых рыбаков имело под собой экономический смысл.
 - Однажды, - рассказывал мне Ковалев, - приехали на двух джипах крутые ребята. Чего с ними не было! Сети и даже шахтная взрывчатка. Пока в уме были, не упились, говорю им: «Валили бы отсюда подобру-поздорову, иначе вооружу своих дураков чем ни попадя, да напущу на вас…
– Ну и что? – переспросил я.
– А что? Озеро, как видишь, на месте и линек в нем отменный. Так что мои подопечные с голоду не мрут. У меня главная проблема – муку достать, да сахар, особенно осенью, когда ягода поспеет. Натуральным хозяйством выживаем.
Как я уже говорил, само озеро также было отгорожено от административных зданий колючей проволокой. Получалось как бы зона в зоне.
- Приходится все мелочи продумывать, - по ходу пояснял заведующий «скорбным домом». - Это дополнительное ограждение выполнено с единственной целью: чтобы больные не вздумали купаться в озере. Есть, есть здесь такие тарзаны…Глаз да глаз за ними нужен.
Мы прошли через калитку, (брус и колючая проволока) и очутились в саду. Сад состоял из толстенных и высоченных рябин, черемуховых кустов, зарослей крыжовника, смородины, малины и редкой сибирской ягоды – ирги. Посреди сада шла вымощенная битым кирпичом аллея, по краям аллеи стояли скамейки. Обычные, бетонные бока-опоры и деревянные прожилины. Несколько больных (я успел наглядеться всяких разных!) сидели на скамейках. Мое внимание привлек один из них – опрятно одетый, с венцом белоснежных волос на голове, редких и высоких, словно не голова человеческая, а одуванчик.
 - Кто такой, - спросил я своего гида.
 - Прокурор, - ответил он мне.
Я подумал, что он шутит. Нет, в начале я подумал, что это больной считает себя прокурором, но, глянув на Сергея Владимировича, понял, что в его словах нет шутки. Видимо, и он почувствовал, что я теряюсь в догадках, пояснил:
– Он на самом деле прокурор. Его перевели к нам из соседней области года три назад. Тихий, опрятный человек.
 Мы как раз поравнялись с ним, и я глянул ему в лицо: на меня глядели бездонной синевы глаза но, казалось, что смотрят они куда-то сквозь меня. Ощущение было не из приятных, не страшное, но тревожное, словно я голый мимо его прошел.
 - Не уютно, да? - спросил меня Сергей Владимирович, ничуть не стесняясь, сидящего напротив него человека, а ведь речь касается его, прокурора, и он мог не только видеть, но и понимать, что говорят о нём.
 – Это случается с душевнобольными, – продолжал, как ни в чем не бывало, доктор. - Их взгляд приобретает завораживающую силу, гипнотизирует. Почему так происходит – никто толком не знает, разве что священники…. Тут он оборвал себя, не договорил и, чувствуя неловкость недоговоренности, разразился невнятными звуками:
– М… да, конечно… м.… Вот Вам, наверное, сделалось неуютно, что вы, словно голый, проходите мимо его. Так?
 Я замялся, поскольку, действительно, он нашел точное определение моему состоянию - «неуютное». Выражение лица, глаза, весь образ больного - ничто не говорило о его безумии, или каких-то иных ненормальностей. Он просто смотрел сквозь нас и молчал. Трудно было отвести взгляд, как нищему вместо подаяния сказать – «нет», да еще прилепить к этому «нет» ряд подходящих к случаю эпитетов. Мне казалось, что мой взгляд, точнее мои глаза, для него были таким же подаянием, как копейка нищему. Странное, очень странное, никогда и нигде более неизведанное мной чувство!
 - Он не понимает, что говорят о нем. Об этом не беспокойтесь. - Сергей Владимирович дотронулся до моей руки, давая понять, что «хватит, поглазели». – И тем самым, как бы вывел меня из гипнотизирующей бездонной голубизны прокурорских глаз.
 - Странный, странный больной. – Машинально пробормотал я. Почти физически чувствовал на своем лице этот взгляд. Он словно прилип к моему лицу. И всю дорогу до кабинета главврача никак не мог отделаться от этого чувства. «Взгляд сквозь меня, туда, где моё будущее? А может, где будущее всех и оттого в этом взгляде столько неизбывной печали?»
Я даже поежился от таких мыслей и подумал: «Эко, куда меня занесло!?»
 - Он что, не говорит? – спросил я Сергея Владимировича, входя в административное здание.
 - Почти не говорит, по крайне мере, он не отвечает на вопросы, а когда заговорит, то произносит слова неадекватные ситуации. Две, от силы три коротких фразы.
 - О чем он думает? - спросил я, вышагивая рядом с врачом по стертым половичкам коридора. Я полагал, что он-то должен знать ответ на этот вопрос, но Сергей Владимирович обескуражил меня: «А кто его знает. – Он поглядел на меня с какой-то усмешкой: «Вот вы знаете, о чем я думаю?»
 - Нет, конечно! Разумеется, нет!
 - Вот и я не знаю, о чем думают мои пациенты. Я знаю их реакцию на мое слово, действие, на лекарство, в конце концов, но что думают и о чем думают - это скрыто от меня.
 - Как же вы их лечите?
 - А мы и не лечим их, мы наблюдаем.
 - А этот прокурор... Какая-то история его заболевания есть?
 - Есть. Только это относится к разряду медицинских тайн.
 Как я ни упрашивал Сергея Владимировича, чтобы он мне рассказал эту историю, он остался неумолим: «И не просите, и не вводите меня в искушение».
 Уезжал я из этого учреждения, снедаемый любопытством к загадочной личности прокурора. Когда я сел в машину, Сергей Владимирович, наклонясь ко мне, сказал: «Вот, когда он умрет, если у вас останется желание узнать его историю, то милости прошу, приезжайте».
* * *
 Прошло два года, и я уже подзабыл этот разговор, эту встречу, когда неожиданно в телефонной трубке услышал мягкий тенор Сергея Владимировича. Узнал его сразу. Он сообщил мне, что человек, историей которого я заинтересовался, умер.
 Я уже и не знал, нужна ли мне история сумасшедшего прокурора, или не нужна, но из уважения к собеседнику я с излишним энтузиазмом сказал, что завтра-послезавтра непременно приеду. Приехал, правда, через неделю.
 За два года ничего не изменилось, даже обои на стенах кабинета главврача остались прежние, только еще сильнее выцвели, потускнели.
 - Вот. - Сергей Владимирович положил на стол огромную папку, видимо, приготовил её заранее. - Читайте. Если не против, можете в моем кабинете читать. Я вам мешать не буду, дела, знаете ли, дела.
 На этот раз в его голосе я не уловил той легкой иронии, которая свойственна оптимистам. Была тоска.
* * *
Начать эту, прокурорскую сагу необходимо с Петра Алексеевича Демина. Он работал следователем в городской прокуратуре, и эта работа была ему ненавистна, но он терпел её «по обстоятельствам жизни», как терпел свою супругу, Анну. И профессия, и супруга явились следствием его юношеских увлечений.
За год до окончания школы, Петр Алексеевич начитался рассказов о Кони и Плевако, и ему захотелось стать адвокатом. Демин без труда поступил в юридический вуз, а на втором курсе, когда проходили историю права, его словно пронзило, словно открылось у него особое зрение. Он увидел, что в мире людей - право, как правда, как любовь, не имеет ни малейшего отношения к действительности, хотя ни о чем не говорят с таким желанием и энтузиазмом, как о любви, праве и справедливости. И Демин понял, что право в государстве – наподобие хорошего лакея в английском доме: все знает, но обо всем молчит, пока его не спросит хозяин. Хотя правовые отношения много чего, и даже самым существенным образом, меняют в этой действительности, они утяжеляют её, как чугунные грузы в балласте парусного корабля утяжеляют его маневренность.
Такой вот получился у него парадокс: с одной стороны – право не имеет отношения к жизни, и в то же время вторгается в жизнь, наподобие бульдозера в заросли кустарника. Право, – как инородный обществу, но мощный механизм, его перепахивающий…
Еще в студенчестве на ум приходили строчки Твардовского: «Как та самая машина скорой помощи идет: Сама режет, сама давит, сама помощь подает!» - Помнится, Демин долго и как-то истерически хохотал над таким определением правоохранительных органов. И себя видел как санитара в этой машине – огромные, не его, чужие, волосатые ручищи…
Разрешить этот парадокс, между правом и своей совестью, он так и не смог, но зато получил стойкое отвращение к профессии.
* * *
 Что же касаемо любви, то призрачность и недолговечность этого эфирного создания, этой розовой дымки безумного юношеского флера, он понял уже через три месяца после женитьбы на сокурснице, Анне Смеляковой. Эта обаятельная, млеющая от стихов девушка, такая казалось бы возвышенная и тонкая натура, оказалась обыкновенной, мелочной и склочной бабой, к тому же, мало следящей за своей внешностью в обыденной жизни. Это больно задевало Демина, но ребенок, которого родила ему Анна, ребенок привязывал Петра к семейному очагу сильнее, чем отвращение к его матери.
 Демин терпел жизнь и привыкал к ней. Наверное, в этом было что-то наследственное, потому, как и мать, и отец Демина всегда повторяли одно и то же: «Бог терпел и нам велел».
С Богом у Демина были сложные, «натянутые отношения. В отличие от разного сорта отрицателей Бога, Демин прочитал не только канонические книги ветхого и Нового заветов, но и работы таких столпов православия, как Святитель Брянчанинов, Дионисий Ареопагит, Серафим Саровский. Эта начитанность давила его, а не помогала жить. Страсть к чтению именно этого сорта литературы стала болезненным влечением, уходом от домашних проблем и суеты работы.
 Демин терпел жизнь тихо, невыразительно, даже обреченно. Бывает, что одни терпят такое, что других повергает в тихую меланхолию или буйную ярость. Следовательская работа давала ему наглядное подтверждение этим умозаключениям. Но сам он старался ничего из того, что было в нем неспокойного, порой страшного, не показывать людям. Напротив, он выглядел тихоней, немногословным, и потому ему давали вести самые громкие дела, случающиеся в городке. Если бы знали сослуживцы, то дела – самые ему ненавистные.
 Вот и сейчас на его письменном столе, в душном закутке отдельного кабинета, лежало «Дело об изнасиловании гражданки Коломиец Ангелины Петровны...», и дальше следовал год её рождения и домашний адрес. К немалому удивлению Демина, в деле оказалась и фотография потерпевшей. Милицейский дознаватель явно переусердствовал, фотография потерпевшей была не нужна по протоколу дознания, но была в нём.
 Демин вытащил из папки фотографию: «Так вот ты какая, Ангелина Петровна, пострадавшая…» - Пробормотал следователь.
С картонного листика на него глядела девица лет двадцати. Фотография была цветная, и потому глаза – голубые, дерзкие... – Демин подумал: «Наглые...» - глаза так и буравили следователя. И опять подумал: «Нет, не зря появилась это фото в деле... Не зря...»
 Пальцы машинально вытащили вторую фотографию, теперь уже её насильника. Это был мужчина тридцати с небольшим лет. Демин, не отдавая себе отчета, сравнил взгляды. Мужчина смотрел уверенно и спокойно. Петр подумал: «Глаза - зеркало души…» - Мысль скользнула и пропала, как это бывало не раз. «Зеркало» преступника было чище и яснее, чем «зеркало» потерпевшей – вот какой вывод сделал Демин, пока даже не осознавая, что этот вывод сделан. И то, что этот вывод поведет за собой цепочку следствий, вовсе не тех, какие бы хотел следователь прокуратуры Демин, и уж конечно не тех, какие четко и ясно изложил прокурор города, передавая ему в производство это дело.
 А, передавая ему дело, прокурор сказал: «Тут все ясно, нужно только бумаги оформить правильно, чтобы представить дело в суд».
Вчера это было, в конце рабочего дня.
Демин закрыл папку, с хрустом потянулся, мельком пролетела мысль, что нужно по утрам махать ногами и руками, кланяться неведомому богу, словом нужно делать зарядку, однако вслух сказал другое: «Нужно увидеть этого, Буртазина». Дальше все слова были мысленные, отрывочные, случайные.
 Демин пришел в Горотдел, где в подвальном помещении находилось СИЗО, а на первом этаже – кабинеты дознавателей. Такое обозначение должности милицейского следователя вызывало у Демина цепочку неприятных и даже пугающих ассоциаций, а тут еще круглый, как колобок, старший лейтенант Тетеркин, с которым приходилось делить кабинет, когда дела милицейские и прокурорские пересекались, как в этот раз.
Тетеркину было за пятьдесят, и потому он взял за правило учить уму-разуму Петра, посвящая его в нехитрые приемы следовательского дела.
 «Рано ты пришел «исповедовать» своего подопечного. Человек, можно сказать, еще совершенно «зеленый», не созревший для откровенного разговора», – говорил Тетеркин, буравя взглядом Демина. Эта привычка смотреть на собеседника «пристрельно», как выражался старший лейтенант, стала частью его личности.
 «Ты дома на жену так же смотришь?» - спрашивал поначалу Демин, поеживаясь от тяжелого, недоброго взгляда Тетеркина.
 - Я на всех гляжу так, даже на своего начальника, потому как никому в жизни нельзя доверять. – При этом он ухитрялся улыбаться, но улыбка походила на насмешку, или даже на издевку. - У меня все люди под подозрением, и ты, кстати, тоже.
 - Я-то почему? - Демин недоуменно пожимал плечами и думал о том, каких же монстров воспитала система, но никогда не говорил об этом вслух, памятуя мудрую пословицу о длинном языке, который завязали петлей на горле.
 - Потому что ты – человек, и все вокруг - люди, а значит, потенциальные преступники. – Пояснил Тетеркин.
 - И ты тоже, потенциальный...?
 Тетеркин спрятал усмешку и сказал совершенно серьезным тоном, от которого мурашки пошли по коже:
«Я-то? Без всякого сомнения! Если хочешь знать, всяк, кто работает в милиции лет пять-десять,, становится преступником. - И пообещал молодому следователю:  – И ты, скоро им станешь»
 А потом улыбнулся злорадно и успокоил: «Только вот на нас нет суда и следствия. - Гадкая ухмылка сползла с лица, и скучным, будничным тоном Тетеркин закончил свою поучительную мысль: - Покуда ты соблюдаешь внутренние, неписаные правила нашей милицейской корпорации, тогда - ты отличник боевой и политической, подготовки. Кандидат на повышение по службе и прочее, что причитается служаке… Словом, «пионер» и «будь готов», служу - кому доложу! Так-то, парень. Вникай в смысл жизни и службы».
 Тетеркин был на хорошем счету, имел не одну правительственную награду, и потому самые сложные, самые запутанные дела поручали старшему лейтенанту. Будь у него высшее образование, то далеко бы пошел этот Тетеркин. О своем образовании он говорил неохотно, да и взгляд отбивал всяческую охоту говорить с ним по душам, однако Тетеркин, не понять почему, поставил себе за правило поучать Демина.
 Через месяц вынужденного общения с ним, Петр ненавидел дознавателя тихо и глубоко. Но тот, несмотря на всю свою проницательность, так и не понял этого, или же понял, но настолько сжился с тем, что его не любят, что не обращал никакого внимания.
 - Да, рановато ты пришел к своему подопечному, – повторил Тетеркин. - Я его видел, когда привезли опера. Добиться от него нужных показаний сложно, его потомить надо. Это особый сорт людей, мнящих о себе чер-те что. Такие, как арбузы семечками, набиты разными идеалами…
 - А заявление от потерпевшей кто принимал? - оборвал его Петр. Из головы не шла фотография Ангелины: «С чего бы она там появилась?»
 - Хрен его знает кто, наверное, участковый. Тебе это без разницы, кто. - И гоготнул, словно жеребец. Это ржание касалось судьбы подследственного.
 - Ты так радуешься, что будто сам его трахать собираешься. – Буркнул Демин
 Тетеркин еще что-то говорил, но Демин ушел в себя, и мысли «непрошенные», неподобающие для следователя мысли, завладели им. История права, сыска, прочитанные «расширенно» с выходом за пределы учебной программы, врезались настолько глубоко и болезненно, что превратились в род душевной болезни Петра. Он жалел, что пошел на юридический факультет. И вдвойне жалел, что стажировался на уголовном праве.
 В голове Демина вертелись образы из ранее прочитанных брошюр, и все это сливалось в некий калейдоскопический, жутковатый карнавал. Это была его обычная, как он называл – «пытка воображением».
 То, что внизу под кабинетом Тетеркина подвал, иначе сказать СИЗО, а над подвалом сидят «дознаватели». Воображение превратило подвал в сруб, утопленный на метр в землю. Под коробчатой крышей сруба – деревянные балки, скругленные, лоснящиеся от жира, перекинутые через них веревки, болтающиеся на этих веревках конские хомуты.
 В сторонке, напротив входа, – горны с вытяжной трубой и сушило с березовыми вениками. В противоположном углу – вкопанная в землю железная клетка, и там люди, человеческий материал дознавателя. Из этого материала огнем и железом нужно дознаться правды, ведь на то и должность такая – дознаватель.
 Конечно, никто пока не знает, какой правды дознаваться нужно, но вот, отопьет утренний чаек следователь и спустится в эту курную избушку, и поставит вопрос о правде.
 И тогда все. Правда должна быть выпытана, добыта любым путем. А если подследственный Богом клянется, что всю правду сказал, а эта правда с правдой следователя не бьет?
 И в воображении Демина зазвучали голоса из этой воображаемой им пыточной избы. «Говори правду, говори правду!» Скрежет зубовный и стон в ответ. «Я сказал правду, давно сказал...»
 - «Нет, врешь! Врешь!»
Если в такие минуты поглядеть на Демина, то можно увидеть, как широко раскрылись его глаза, как зрачки слились с радужкой, и дыхание стало прерывистым, словно тащит он неподъемную тяжесть в гору.
Так случалось не часто, но бывало, вот как сегодня. И кто-то в его мозгу наставительно говорит, похоже, Тетеркин: «Хотя по законам положено только три раза пытать правду, но когда случается пытанный на второй, или третий пытке речи переменит, то еще трижды пытается и так, пока правду не подтвердит, либо Господь не приберет, следует делать».
 - Ты меня слышишь? - Это уже явственно, громко, спросил Тетеркин. Демин вынырнул из омута собственного воображения и с тоской подумал, что никогда из него не получится путевого следока, что он болен какой-то психической болезнью, которая запрещает работать в органах.
 - Привели твоего подопечного. Если хочешь, то я помогу тебе его «расколоть» - предложил лейтенант.
 - Нет, не надо. - Демин стряхнул с себя наваждение, - Ты пойди, погуляй малость.
 Когда Демину определили место в горотделе, то начальник дознавателей пояснил, что у Тетеркина самый большой кабинет и потому: «Вам обоим места хватит, к тому же, - майор подмигнул Демину, - у Тетеркина можно кое - чему поучиться».
 Поначалу так и было: Тетеркин сидел в сторонке, когда Демин допрашивал подозреваемых и иногда приходил на помощь, как в тот раз, когда задержали рецидивиста по кличке «Уголь».
 Тетеркин не выдержал откровенной издевки матерого уголовника над неопытным следователем. Он тихо встал со своего места, подошел к нему со скучающим выражением на лице, с руками за спиной, и неожиданно для Петра принялся жестоко избивать подследственного. Он бил, так называемым, «демократизатором», новейшим изобретением в системе пыточного делопроизводства.
Этот «Уголь», после обработки Тетеркиным сказал: «Приятно иметь дело с профессионалом, а мне подсунули сопляка. Неуважение ко мне».
Привычная фраза в устах следователей всех рангов и регалий: «Подозреваемый начал давать показания», с той поры вызывала ироническую усмешку у Демина. Он помнил, как торговался «Уголь» по каждому эпизоду и как охотно брал на себя все, что не отягчало его статьи.
 «Ты мне расскажи, как оно было, а я запомню, подтвержу», - говорил «Уголь».
 Со временем Демин узнал, что стоят признательные показания, но у него хватало благоразумия помалкивать «в тряпочку», то бишь, в носовой платок и только позволял себе понимающую усмешку, и изредка фразу: «Куда ж ему деваться?»
 Да и сам, Петр Алексеевич начинал допрос с фразы: «Гражданин, чистосердечно признаетесь в содеянным, или изобличать буду?»
 Пока не нарвался на одного, который после его фразы сказал: «Начальник, если ты меня бить будешь, то признаюсь в том, что я инопланетянин. Хочешь, признаюсь, что шпионил в пользу трех разведок сразу».
 Демин машинально сказал: «Это ты в ФСБ признаешься, а здесь не по адресу».
 - Тогда пиши что я расчленял и поедал трупы. - Уголовник сделал свирепое лицо и клацнул золотыми зубами. Задержанный издевался над ним, но по особенному, не так, как «Уголь». Эта издевка была грубой проекцией той самой иронии Петра, насчет «признательных показаний».
 Года полтора Демин попадал в похожие ситуации, а Тетеркин, если присутствовал при этом, явно наслаждался, дожидаясь, когда «прокурорский» попросит его помочь.
 Демин его не просил, зато все чаще и чаще говорил Тетеркину эти слова: «Ты погуляй малость». Формально, Демин имел на это право и пользовался им.
 * * *
 Конвойные ввели Буртазина сразу же, как только вышел из кабинета Тетеркин. Первое, на что обратил внимание Демин - было искреннее удивление задержанного. Ни страха, ничего такого - одно удивление, словно человек попал, как сказочная Алиса, в страну чудес. По отношению к внешнему миру тут все было «шиворот навыворот, задом наперед». Словно Буртазин ни сном, ни духом не ведал, что рядом с ним всегда существовал особый мир, мир людей подозреваемых, осужденных, обвиняющих, судящих и надзирающих за ними. Точнее сказать, он знал об этом мире, но знания были поверхностные, «сказочно-нереальные», как та сказка про Алису, «королеву» и «мартовского зайца».
 - Садитесь, - сказал Демин и указал на массивный стул. Это был единственный стул для подследственных, и он всегда стоял на одном месте потому, что его ножки были прикреплены к полу. История о том, как появился в кабинете Тетеркина такой «стул правды», обросла легендами, но сам Тетеркин объяснял появление стационарного стула, «техникой безопасности».
Между тем поговаривали, что однажды, Демид Тетеркин получил, в своем кабинете, «сокрушительное поражение». Задерженный преступник ударил Тетеркина стулом и спокойно покинул здание горотдела через служебный ход во внутренний двор. Преступника так и не нашли по сей день. Эта, не извлеченная из сердца дознавателя заноза причиняла ему постоянную, нравственную боль.
 Конвойные топтались у дверей, ожидая распоряжения следователя.
 - Наручники снимите. - Тихо сказал Демин. - И можете быть свободны.
Пока снимали наручники, Демин рассматривал Буртазина и необъяснимое чувство, что перед ним совершенно невинный человек, захватывало его. Может быть потому, что помнил нагловатые глаза потерпевшей на фотографии, а может, по какой-то иной причине, например, по той же самой, по которой приходят «напрошенные мысли». Демин подавил это чувство. Он постоянно давил в себе такие чувства и изнемогал в борьбе с ними.
 - Вы отдаете себе отчет в том, в чем вас обвинила гражданка Коломиец? - Спросил Демин, раскрывая папку и вытаскивая из неё чистые листки бумаги.
 - А она разве обвинила? - в голосе Буртазина было не поддельное удивление.
 - Вы что, с луны, что ли, свалились? Вот заявление… - Демин помахал листочком бумаги над папкой и ему стало смешно: «Словно мух сгоняю» – Подумал он. - Разве при задержании вам не сказали, за что задерживаетесь?
 - Да, знаете, я только начал подниматься в свой офис, а тут милицейская машина, ребята с автоматами выскакивают... Я и рот не успел открыть, как мне мешок на голову, наручники ... - Он кивнул на наручники, лежащие на столе следователя. - Удивился я. Только через час вспомнил об адвокате. Кстати, сижу уже вторые сутки, требую адвоката, а в ответ только смешки и угрозы.
 Демин вздохнул и ровным голосом представился: «Я, следователь прокуратуры, меня зовут Демин Петр Алексеевич, мне поручено вести ваше дело, так что давайте все последовательно, по протоколу, начиная с фамилии, места жительства, работы и так до обстоятельств вашей связи с гражданкой Коломиец», а потом и к адвокату подойдем.
 Чем дольше беседовал с Буртазиным Демин, тем больше испытывал отвращения к своей работе, и мысли, проклятые мысли точили его, но Петр сдерживал их, не давал им воли.
 «Адвокат будет, и сегодня же. - Пообещал Демин, перед тем как закончить официальную часть допроса. - Кстати, вы можете позвонить отсюда на работу, или домой и попросить принести себе смену белья, словом, всё, кроме режущих, колющих, отравляющих, наркотических и так далее, предметов и вещей».
 Пока Буртазин звонил по телефону, чего-то объяснял, просил, наказывал, Демин думал о том, как же верно определение пословицы что нельзя, глупо отрекаться от «сумы и тюрьмы», что все население России, так или иначе, «тюремно-лагерное».
Он насторожился, когда понял, что Буртазин говорит с адвокатом, и речь идёт о залоге.
 «А выпустить никак нельзя? Под залог там... до суда?» - Спросил Буртазин, закончив разрешенные Деминым звонки.
 - Пока ничего такого сделать не могу. - Демин посмотрел на его пристально, как смотрят на тяжелобольного, с жалостью, что вот, больной не понимает всю тяжесть болезни и сказать нужно, и сказать не просто. - Скажите, Буртазин, у меня сложилось такое впечатление, что вы совершенно не понимаете весь трагизм своего положения. Статья ведь, очень нехорошая, по понятиям зоны, очень.
 - Трагизм? Да, да, да, конечно! - Живо откликнулся Буртазин. - У меня сто сотрудников...
 - Я не о том, я о статье, которая вам инкриминируется в вину. - Пояснил Демин.
 - Знаете, не понимаю. Нет, не понимаю и понимать не желаю. Я же вам объяснял только что: поздняя ночь, коньяк, женщина на софе... Вы же мужчина в конце-концов!?
 - Я прокурорский следователь, Буртазин, и надо мной, и над вами - закон, а там, в законе, статья.
 - А здравый рассудок? Логика событий? Знаете, я все-таки совершенно не понимаю, отчего Ангелина написала это дурацкое заявление?
 - Этот вопрос я задам ей сегодня же. А сейчас отвечаю - не знаю почему, но оно написано.
 - Глупо все это! Очень даже глупо! У меня бизнес, а я здесь на нарах в грязи с какими-то бродягами...
 - А откуда следует, из чего следует, что в жизни все мудро? Вам, Буртазин, не повезло с выбором женщины. Многим не везет. - Демина начинала злить детская наивность взрослого человека.
 - Нет, не говорите! Ангелина – очень даже хорошая девушка. Это видно. Не знаю, как вам объяснить, но это чувствуется. - За все время разговора в глазах Буртазина вспыхнул чувственный огонь.
 «Жизнелюб херов». - Подумал Демин. И опять в глазах замелькали сцены из спецфильмов о жизни уголовников. Демин зябко передернул плечами и сказал: - Я видел её фото, и мне так не показалось.
 - Фото обманчиво. Не понимаю. Конечно, я вел себя грубовато, но... - Буртазин виновато развел руками.
 - Что, «но»? - Демин вытащил сигареты, закурил первую за все время допроса и предложил Буртазину.
 - Не курю. - Буртазин снова сделал виноватый жест, как бы сожалея, что не может составить компанию следователю. – Вы спросили о моем «но», а ведь это просто: женщина всегда хочет и боится силы мужчины.
 - Вы, должно быть, психолог? - Демин усмехнулся, - но об этом ничего не сказано в Уголовном кодексе. Более того, он очень, очень строг в этом, как раз, отношении.
 - Но разве непонятно, что в жизни всегда так? Женщина говорит - «нет», а думает - «да».
 - Жизнь одно, а закон совершенно другое, Буртазин. Совершенно другое! - Сказал с нажимом, сокровенное своё сказал, и это не ускользнуло от подследственного.
 - Но хоть вы-то меня понимаете? - В голосе Буртазина прозвучала надежда на понимание.
 «Странно, - подумал Демин, - какая разница для него, понимаю ли я, или нет? Конечно, понимаю, но что толку в моем понимании? Что толку вообще в понимании? В истине?» - Но сказал другое: «Хорошо бы, Буртазин, если бы вас понял судья, а мое дело тут маленькое, совершенно ничтожное дело: собрать все «за» и «против», оформить и передать в суд».
 Буртазин оживился:
– Вот именно, «за» и «против»! Вот именно! О чем я и толкую! Как же без психологии! Как же без понимания того, что было на самом деле!
 - Боюсь, что психология, если и сыграет свою партию, то не на вашей стороне, Буртазин. Судьи по преимуществу женщины, а это - иная психология. - И вдруг неожиданно для себя, выдал философскую сентенцию: - Оглянитесь вокруг, мы живем в цивилизации, в которой женщине разрешено провоцировать мужчин на сексуальное домогательство, разрешено на каждом шагу. Мужчине же строго запрещено реагировать на это и, уж тем более, силой. В этом есть смысл, Буртазин?
 - Но в жизни ведь не так? - И опять в голосе прозвучала нотка, рассчитанная на понимание.
 - Не так? Правда ваша. В жизни мужчина всегда преступает границу, всегда ломает преграду, всегда совершает пусть крошечное, но насилие. Дело все в адекватности, если хотите, в удаче.
 - Вот именно! - Воскликнул Буртазин. - Мне приятно разговаривать с умным человеком. Это вы хорошо сказали, что «женщина всегда провоцирует мужчину», но вы сказали не до конца, она очень, очень сердится, переживает, если не видит реакции мужчины на свою провокацию. И идет дальше, провоцирует его, чтобы утвердиться в свой власти над ним.
 - Не нужно мне льстить, Буртазин. Вам не повезло с партнершей. Знаете, вы вытащили «черную метку». Не удержались. Чего-то не учли, ошиблись. Это случается гораздо чаще в жизни, чем кажется и не только в отношениях с женщиной. Вот у вас, судя по всему успешный бизнес, а у скольких ничего не получилось? Скольких жизнь пожевала, пожевала да и выплюнула на помойку?
 - Мне кажется, если бы я встретил Ангелину, если бы...
Демин перебил его:
- Вы её встретите. Я вам это обещаю, а пока... - он развел руками, снял трубку внутреннего телефона и вызвал конвойных.
После того, как Буртазина увели, он зашел к начальнику СИЗО, капитану Кромешникову, переговорил с ним насчет содержания подследственного Буртазина и передач ему.
- Гуманист Вы, Петр Алексеевич! А гуманность нужна в гуманитарных учреждениях, в театре, к примеру, а не у нас. – У капитана с такой дьявольской фамилией на самом деле была легкая, почти воздушная, натура, а заключалась она в том, чтобы поменьше перечить начальству, какого бы оно ранга ни было.
 * * *
 Вернулся Демин в прокуратуру перед самым обедом. Невидяще, прошел длинным коридором мимо граждан, ищущих правды и прокурорской справедливости. Вошел в кабинет и закрылся на замок изнутри. Затем вытащил из полиэтиленового пакета «тормозок» и, не ощущая вкуса, медленно сжевал его, запивая крепким чаем из термоса.
 Разговор с Буртазиным задел Петра гораздо глубже, чем он того стоил. Много личного было в этом. Ведь и он взял свою будущую супругу силой. Демин отчетливо вспомнил тот вечер в общежитии института... Только Анечка, Анна ничуть не обиделась на него, напротив... Да, именно, «напротив»... - «Она этого хотела» - Вслух сказал Демин и повторил: «Именно этого, «силового варианта» хотела, точно». Подумалось: «Она и сейчас ждет от меня такого подхода». И опять сорвалось с языка, вслух: «Не дождется!»
 Прокурор города очень удивился, когда на следующий день, после передачи дела об изнасиловании, к нему зашел Демин и повел разговор о том, чтобы выпустить обвиняемого Буртазина из следственного изолятора «под подписку о невыезде».
 - Так это не делается. - Сухо сказал прокурор, отстраняя рукой протянутое Деминым постановление. - Статья серьезная, можно сказать, «громкая» статья.
 - До суда, Матвей Ипполитович, можно. - Настаивал Демин, протягивая прокурору листок бумаги. Тот вперил в него глаза и, буравя взглядом следователя, спросил: «Ты в чем-то, сомневаешься?»
 - В одном: нужно ли до решения суда держать человека под арестом? - Сказал, не удержавшись от сарказма.
Нужно сказать, что в последнее время нелюбовь Демина к своей профессии оформилась в виде иронии, сарказма, переходящих в циничность. Это не нравилось многим в прокуратуре. К тому же молодой следователь, а Демин работал только третий год, никак не желал «влиться» всей душой в их коллектив, всегда норовил жить в особинку.
 Однажды Матвей Ипполитович – прокурор города, не выдержал и сказал ему: - Нехорошая у тебя улыбка, Демин, нехорошая. - Поглядел на Петра, как ему казалось, «отрезвляющим взглядом» и добавил внушительно: - К профессии нашей не подходящая.
 Вот и сейчас прокурор города, Кардовин Матвей Ипполитович, смотрел на следователя, не скрывая своей неприязни к нему.
 - Ничего я подписывать не буду. - Решительно сказал прокурор и махнул рукой в знак того, что Демин может быть свободен.
 - Как следователь, я имею на это право. - Демин сказал это таким тоном, что не почувствовать в его голосе вызова Матвей Ипполитович не мог.
 - Ты что, работать не хочешь, а? - Лицо прокурора закаменело. Матвей Ипполитович был прокурором еще той, старой закваски и не привык к такому своевольному поведению своих подчиненных. «Это все новые веяния. - Подумал прокурор, - когда в государстве нет «хозяина», то нет и прокуратуры».
 - Я работаю, Матвей Ипполитович и потому считаю, что этот человек не представляет сколь-нибудь серьезной угрозы для общества.
 - Он – насильник, и место ему на нарах! - Выкрикнул прокурор и даже встал со стула. Матвей Ипполитович раздражено схватил со стола пачку сигарет и подошел к окну. За окном шли люди, трамваи, цвела в палисаднике сирень и светило весеннее солнце. «А тут, в его кабинете стоял этот… этот... - У прокурора не было слов, дать определение Демину, лучшее, что пришло в голову, так это не слова, а понимание, что следователь не пригоден для своей работы. - Слишком глубоко лезет в души преступников. Да, именно так, «слишком» и именно, в души преступников!»
 Наконец он повернулся к Демину и спросил: «Скажи мне откровенно, почему у тебя жалость к этому развратному преступнику и нет жалости к девчушке? - Он стряхнул пепел прямо на пол и растер его подошвой черных, лаковых туфлей. - Что это за мода пошла такая жалеть преступников и не жалеть их жертв?»
 - Не в жалости дело, Матвей Ипполитович, просто нет никакой надобности в содержании его под стражей. Я говорил с обвиняемым. - Демин не стал распространяться дальше, незачем, прокурор бы не понял его.
 - Настырный ты и наглый не по годам. - В голосе прокурора явственно проступала злость. Он выхватил постановление и размашисто подписал его. Демин взял листок, молча положил его в папку с твердыми корочками и с надписью, «На подпись», не сказал, ни спасибо, ничего, повернулся и пошел к выходу.
Прокурор крикнул в спину Демина:
– Ты бы подыскал себе другую работу!
 Демин повернулся и сказал:
– Я подумаю над Вашим предложением, Матвей Ипполитович.
Сказал так, словно он, а не прокурор города предложил ему, Демину, озаботиться сменой профессии.
Никогда еще так дерзко Демин не вел себя, и Матвей Ипполитович расстроился настолько, что после обеда поехал к себе на дачу, хотя с утра у него были совершенно иные планы.
Дача и цветник, ухоженный рукой его супруги Галины Петровны, всегда успокаивали его. Супруга прокурора, Галина Петровна, по своей специальности была агрономом, но так как её жизнь была посвящена домашнему очагу, все свои знания и старания вкладывала в эти пять соток прокурорской дачи.
 Галина Петровна была на десять лет моложе своего мужа и в свои сорок лет выглядела едва ли не на тридцать. Матвею Ипполитовичу бывало лестно, когда он ловил на себе завистливые взоры мужчин. Все мужчины, разумеется, были особого круга, входили в число местной аристократии, все лица – обладавшие в городе властью. И то сказать, Матвей Ипполитович Кардовин родился, вырос и выслужился в этом городе, так что многих знал еще со школьной скамьи. Правда, последние десять лет изрядно перетрясли городские кадры, много появилось «варягов». Взошли, словно после обильного дождя грибы-поганки, разные скоробогатеи, но не они властвовали в городе, а он, Матвей Ипполитович, потому, что много чего знал о каждом.
 Об этом лениво думал Кардовин, покачиваясь на заднем сидении прокурорского «Вольво». Сегодня на даче должны были установить спутниковую антенну - очередная причуда его жены в ряду других причуд. Он представил себе, как неожиданно нагрянет среди бела дня и удивит её своим появлением в неурочное время.
 «Надо было позвонить ей. - Подумал Матвей Ипполитович и полез в карман, где должен быть сотовый телефон. Рука наткнулась на кобуру табельного оружия. - «Вот черт, - ругнулся Кардовин, не найдя телефона в кармане своего форменного мундира. - Как же я, эту «подпругу с «крючком» не снял? Это все, чертов Демин меня из колеи выбил. Наглец!»
 Он тут же вспомнил, зачем перед приходом Демина надел кобуру с пистолетом и расстроился: его, в четыре часа дня, ждали в колонии, и он хотел показаться там...
 – Вот, черт, – вслух выругался прокурор. Водитель повернулся к нему и вопросительно посмотрел на шефа, но тот промолчал, а спрашивать водила был отучен.
 «Ладно, позвоню с дачи, извинюсь». - Необходимость извинятся перед полковником Дергачевым, «бурдюком», как его называли заглазно, было противно, а надо, этикет требовал, и от того злость вскипала, кружила и туманила голову.
Ведь и табельное оружие он взял специально, чтобы показать себя... - А вот это бы и не стоило вспоминать. Все в Кардовине вскипело от этой мысли, что на самом деле ему было важно показать Дергачеву себя. Важно поставить его на место. И вообще, понятия – «поставить на место» и «человек, стоящий на месте» – были из ряда ключевых слов прокурора.
 Метров за триста до дачи, неожиданно возникло препятствие в виде только что выкопанной траншеи. Кардовин вспомнил, что к дачному поселку прокладывали электрический и телефонный кабели, так как провода на столбах то и дело срезали, «охотники за цветметом».
 Машина остановилась; ни проезда, ни объезда не было. Мелькнула мысль: вернуться назад и заняться своими служебными обязанностями, но волна злости на то, что сегодня всё ему противоречит, выбросила его с мягких подушек машины. Он хлопнул дверцей и крикнул водителю, чтобы тот приехал завтра за ним, как положено в семь утра. Кардовин перепрыгнул через канаву и пошел к дачным домикам.
 * * *
 «Коломиец Ангелина Петровна». - Демин прочитал надпись на обороте фотографии и опять поглядел ей в глаза. «Ну что ж, пора увидеть сию особу вживе». - Он встал, прошел три шага до двери, открыл её в коридор и громко сказал: «Коломиец, проходите».
 С жестких стульев, соединенных по трое в кресла, встала девица в короткой юбочке, с ярко-алой копной волос на голове и, покачивая бедрами, как манекенщица на подиуме, направилась к Демину.
 «Блядь!» - Мелькнула мысль в голове Петра, и тут же, этой мысли усмехнулась другая мысль: «Каждая женщина при определенных условиях - блядь». - Он становился циничным и замечал в себе это изменение, боролся с ними, но ничего поделать не мог. Когда девушка приблизилась к нему, и он посторонился, пропуская её в кабинет. Намеренно, или случайно она коснулась бедром Петра, и того обожгло прикосновение. - «При этом  –  хорошенькая блядь...» - Так закруглилась в нем ухмыляющая мысль. Демину стало противно от того, что такие мысли приходят в его голову.
 - Садитесь. - Сказал Демин, указывая на стул напротив себя. Она села вполоборота так, что её сильные, загорелые ноги оказались перед глазами Демина.
 - Сядьте прямо, гражданка Коломиец. - Сказал Петр ровным голосом. Равнодушие и сухость тона дались ему непросто, мгновенное прикосновение её бедра, чувственный ожег - это обстоятельство сбивало с намеченного плана собеседования. В голову врывались совершенно посторонние мысли и огненными метеорами пролетали там. «Да, что это, баб, что ли, не видел? - Одернул себя Петр, доставая из папки заявление гражданки Коломиец.
 - У вас курить можно? - Спросила Ангелина, оглядывая невзрачную, даже убогую обстановку кабинета. - Я никогда не была в прокуратуре. - Сказала она, доставая пачку необычайно тонких и длинных сигарет.
 - Вы не были в СИЗО, - мрачно сказал Демин. - Уверяю вас, там бы вам, куда больше не понравилось, чем здесь, а между тем... - Он прервал мысль, которая вовсе не была запланированной, а была из тех «мелькающих мыслей» и вырвалась случайно. - Я пригласил вас для того, чтобы уточнить некоторые моменты из вашего заявления в прокуратуру. Вот вы пишите: «Мы сидели в его комнате и мирно беседовали, и вдруг он набросился на меня и овладел силой».
 - Да, так оно и было. - Подтвердила Ангелина. - До сих пор на руке синяк не сошел. - Она подняла руку, чтобы Демин увидел этот синяк на нижней стороне бицепса. Собственно говоря, этот синяк и порванные пополам трусики являлись вещественным доказательством насилия, разумеется, помимо спермы насильника в чреве этой особы.
«Если дело дойдет до суда, - подумал Демин, - то придется доказывать, что сперма принадлежит Буртазину. Дорогое для следствия удовольствие».
 Вслух сказал другое:
– Меня интересуют обстоятельства, предшествовавшие этому. - Демин сделал паузу и добавил: - Где познакомились с гражданином Буртазиным Андреем Анатольевичем, как попали в столь позднее время на его холостяцкую квартиру?
– Это так важно? - спросила Ангелина, стряхивая пепел в крышку для консервации стеклянных банок. Крышка была с банки маринованых помидор. Маринованые помидоры стояли под столом Демина в качестве дополнения к обеденному «тормозку».
 - Важно. - Демин боролся с напрошенными мыслями и в который раз подумал, что эта работа не для него. Тут нужно думать только одну мысль, как изобличить, а лучше – вообще ни о чем не думать, а исполнять указания... И опять появилась саркастическая мысль: «Указы, приказы, законы, зоны»… - Демин тряхнул головой, и это не осталось незамеченным девицей.
 - Вы так смешно головой трясете, словно мой пудель, когда я его вымою... - она спохватилась и сказала: – Ой! Нет, конечно! Вы меня извините! Честное слово, я не так хотела сказать!
 - Ну, и где же вы познакомились с гражданином Буртазиным? - Демин сделал усилие над собой, чтобы не поддаваться «напрошенным мыслям».
 - А разве у него фамилия такая, смешная? - спросила Ангелина, мгновенно успокоившись после столь же краткой неловкости.
 - Вы, что, не знали его по фамилии? - удивился Демин.
 - Конечно, нет. Я татар не перевариваю. - Ангелина брезгливо поджала губы.
 - С чего вы взяли, что он татарин? - Разговор принимал совершенно пустой, никчемный оборот, и Демин никак не мог направить его в нужное ему русло. Все дело было в «напрошенных мыслях», а может быть еще в чем-то другом, что так же требовало усилий мышления, чтобы осознать это.
 - Фамилия-то у него татарская, а сам нисколечко не похож на татарина. - Она вытащила вторую сигаретку и закурила. Сидела Ангелина так, как хотела сидеть, в пол-оборота к Демину и не думала сесть, «как положено».
 «Очень дорогие у неё колготки». - Подумал Демин и вспомнил свою жену. Следом за этим, «саркастическая мысль» осклабилась: «Как на корове седло». - Она относилась к его супруге, одевшей точно такие же колготы. - «Это было не позже, чем вчера. Вчера... Она ходила в этих колготках, специально ходила... Чтобы меня соблазнить»...
 - Так, где же вы познакомились? - Демин едва сдержался, чтобы снова не тряхнуть головой и не походить тем самым на пуделя.
 - В ресторане. Он подошел ко мне и спросил: «Можно мне пригласить вас, к своему столику?»
 - А что вы там делали, в ресторане?
 - Делала? - Брови Ангелины полезли вверх от удивления. - Почему... зачем, то есть... интересный вопрос... Вы разве не ходите в ресторан?
 - Вопросы задаю я. - Демин проглотил комок в горле и вместе с ним все «напрошенные, посторонние» мысли. - Вы же, нигде не работаете?
 - А разве в законах написано, что в ресторан ходят только те, кто работает? - Ангелина усмехнулась и потушила сигарету. - Вы смешной следователь. Смешной.
 - Ну и...? - Демин решил не реагировать на оценку себя Ангелиной, о себе он мог бы сказать что-нибудь покрепче, поязвительнее.
 - Он мне тогда, в ресторане, показался очень даже интеллигентным человеком.
 - Сейчас этот интеллигентный человек сидит в СИЗО, – зло сказал Демин, – и дадут ему, самое малое лет десять, и если он вернется из лагерей, то это уже будет не человек, а труп ходячий, - выпалил на одном дыхании.
 - А зачем он меня насиловал? Зачем? - Крикнула Ангелина. - Бугай здоровенный! Сгреб, руки как железные клещи!
 - Зачем вы пошли к одинокому мужчине на квартиру?
 - И что же, по-вашему, если пошла, то меня можно насиловать? Да?!
 - Нет, конечно. - Демину вдруг все стало безразличным и даже отвратным. - Вы же должны понимать, что при вашей внешности... одинокая квартира... холостой мужчина... - Сказал по инерции, проклиная себя и свою работу: «Как привратник у ворот ада стою». - Вы понимаете, что, осудив его на такой срок, вы убиваете человека? - И вдруг, зло выдохнул ей в лицо, свистящим шепотом матом всё что думал. Девица отшатнулась от него, едва не упала со стула: - А там, по такой статье, «опускают», именно таким образом, - продолжал Демин все тем же свистящим шепотом.
 Ангелине показалось, что напротив неё вздыбилась огромная кобра, как в фильмах ужаса, раздула свой капюшон и шипит. Она вскочила со стула и нервно сказала:
– Я, пожалуй, пойду.
 - Сядь! - прошипел Демин. - Сядь и подумай хорошенько, если есть чем думать. – О, нет, он умел быть грубым, циничным и жестоким. В любом голубе сидит ястреб, а в кролике – лев. Под покровом стыдливо опущенных век скрывается демон разврата, и только обстоятельства, природа вещей, делают кролика – кроликом, а ворона – вороном.
 Наступила тягостная пауза, слышно было как тикает будильник на сейфе следователя. Прошла минута, вторая. Демин в первый раз за все время разговора закурил. Потом достал из пачки девицы сигаретку сунул ей в рот и поднес зажигалку:
– Подумала?
 Он вытащил из папки заявление Ангелины и положил на стол.
Ангелина поглядела на него испуганно. Пугало не то, что сказал следователь, пугало выражение его лица, такое бывало у её отца, когда она возвращалась поздно, но отца вот уже пять лет, как схоронили, а мать... мать вышла замуж за пьянчугу и вцепилась в него, как в последнюю, «лебединую песню» своей стареющей плоти.
 - Ну? - сказал Демин. - Ты поняла, что не стоит садить мужика только за то, что ты сама дала ему повод потерять голову?
 Ангелина медленно разорвала свое заявление, раз, два, а потом с остервенением в клочья!
 Демин откинулся на спинку стула и вздохнул:
– В тебе есть понятие, девушка, - отчего так сказал - не понял и очень удивился сам сказанному.
 Вот это обращение к ней - «девушка», такое милое, старомодное и неожиданное после страшного, свистящего шепота следователя, ударило в самое сердце Ангелины и этот удар выбил из глаз слезы, море слез!
– Девушка, девушка... - рыдала Ангелина, - была девушка, да вся вышла! Блядь, я блядь, понимаешь?!
 Демину вдруг стало нестерпимо жалко её. Он суетился вокруг так, как никогда, и впопыхах, вместо воды, налил ей стакан помидорного маринада.
 Ангелина выпила залпом и перестала плакать, удивленно посмотрела на Демина:
- Фу, какая гадость! Что вы мне дали?
 Переход от слез, к этому вопросы, был столь разительным, что Демин от удивления растерялся:
– Воду, - сказал он, принимая из её рук стакан.
 - Попробуйте, какая это вода? - Перед ним сидела та самая Ангелина, которая нагловато улыбалась с фотографии.
 Демин взял в рот то, что осталось на донышке и засмеялся:
¬¬– Извините, это я от усердия налил Вам помидорный маринад.
 - Так, не выпили, а уже закусили. - Ангелина быстрыми движениями платочка убрала с лица следы слез. Переход от истерики к такой трезвой и даже ироничной фразе был неожидан для Демина.
«Да и все сегодня не так как всегда, все с вывертами, точнее с душевным выворотом». - Подумал Петр. Вспомнилась фотография совершенно не нужная в деле.
 - Это ваша инициатива свое фото приложить к заявлению? - Спросил Демин.
 - А вам она не понравилась, точно? - Спросила Ангелина. - Вы же такой из себя правильный....
 - Неправильные мужчины вас не устраивают. - Заметил Демин. - Вот Буртазин «неправильно» вас взял, и вы тут же заявление...
 - А знаете почему я написала заявление? - Спросила она через минуту. Сигарета Ангелины дымилась среди других окурков и как-то особо быстро сгорала. Она заворожено смотрела на неё. Демин тоже уставился на догорающую сигарету.
 - Вы сказали мне - «девушка»? - Ангелина поглядела на него и усмехнулась: – Девушка – вот такая же «брошенная» сигарета среди человеческих «окурков», и время её жизни, не дольше».
 Это умозаключение, поразило Демина, как гром среди ясного неба, и он совершенно иначе поглядел на неё.
 - Ну, так вот. - Ангелина разминала в пальцах новую сигарету, не замечая протянутой зажигалки Демина. - Ну, так вот, - повторила она. - Однажды, когда мне едва исполнилось тринадцать лет, мои школьные друзья сказали мне: «Это не хорошо, что ты одна в классе остаешься целочкой. Мы не хотим, чтобы кто-то на стороне тебя трахнул. Это задевает нашу честь и честь нашего класса». А теперь рассуди, много это или мало: тринадцать лет жизни «девушкой», а всю оставшуюся, блядью?
 Демину хотелось сказать: «Вы - молоды и у вас все впереди». Обычные и правильные фразы, но не сказал что-то удержало его от пошлятины «правильных слов»…
 Ангелина продолжала говорить, уставившись в пепел окурков: «Я тогда, когда мне ультиматум поставили, хотела петлю на шею набросить, а потом решила, коли нет выхода, то хоть сама буду выбирать мужиков себе. Сама! И они должны мне за это платить! Дорого платить! Очень дорого, потому, что сроку моему телу отпущено не так уж и много!»
 - Капитал тела, девочка, нужно вкладывать в семью. – Тихо сказал Демин. Сказал и поморщился, но не оттого, что сказал неправильно, напротив, неуютно стало от «правильности слов».
И опять скользнула, пришла откуда-то фраза: «Мне стыдно оттого, что я способен стыдиться.» Он стал обдумывать эту фразу: «Бывают времена, когда вечные истины» ….
Но мысль оборвал голос Ангелины:
– В семью? Кому она нужна нынче, семья?
 «Правда, кому?» - подумал Петр.
 - Все говорят «правильные слова», но много ли правильных дел? Вот, Вы, всегда следуете правде? Только не врите мне. - Демин слушал её и поражался, что многое из того, что непрошено приходило в его голову, оказывается, было в этой, красивой головке с наглыми глазами на фото. - Оказывается, мое желание не совпадало с законами, - говорила Ангелина, - и с главным законом, что мужчина всегда прав. Я сказала, я предупредила этого бугая еще там, в ресторане, когда он предложил мне продолжить знакомство у него на квартире, чтобы он не рассчитывал на секс по его желанию.
 - Что это значит, - спросил Демин.
 - Это значит, что если я не захочу, не пожелаю, то его желание не в счет.
 - Но так не бывает в жизни. Так не бывает никогда. Ты совершила ошибку, девочка. - Демин упорно продолжал так называть Ангелину, даже не отдавая себе отчета, почему.
 Ангелина, напротив, это отметила иронической усмешкой:
– Девочка этого не хотела, она хотела быть хозяйкой положения.
 - Что из того, что человек что-то хочет. - сказал Демин, и вдруг у него вырвалась «потаенная мысль». Вырвалась и оглушила обоих, как шумовая граната. «Я хочу тебя. - признался Демин, - но это еще ничего не значит».
 - Да? - Ангелина смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых удивление, негодование и любопытство переменчиво, словно огни на елочной гирлянде, меняли друг друга. Демин же хотел провалиться тут же, сквозь пол.
 - Я хотел это сказать, к примеру. - Попытался исправить положение Петр, но получилось неубедительно: «Мало ли что, кто хочет?» - Севшим голосом закончил фразу Демин.
 - Нет, - задумчиво сказала Ангелина, - Вы сказали то, что думаете, не нужно отпираться, у вас это получается неловко, по-мальчишески.
 Они замолчали. Через минуту, Демин сказал:
– Наверное, вы правы, и я зря завилял, но и на самом деле, не бывает так, чтобы человеческие желания все до единого, исполнялись. Жизнь - это схватка интересов, схватка желаний. Потому-то и говорят, что нет в жизни хорошего решения, а есть решения компромиссные.
 - Я уже пошла на компромисс и порвала свое заявление, что же еще? - Ангелина пожала плечами и закурила, наверное, уже пятую сигарету за это время.
 - Ничего. Вы поступили по-человечески. - Устало откликнулся Демин. Он чувствовал себя разбитым и опустошенным.
 - Нарушив закон, потому как преступление против моей личности очевидно, не так ли? А преступление должно быть обязательно наказано. Так учили меня в школе на уроках права.
 - Совершенно верно, только я так скажу, когда вступают в конфликт совесть и закон, то совесть должна побеждать, иначе все мы, все до единого станем рабами писанных человеком, законов! - В эту тираду Демин вложил все свои долгие колебания и сомнения, ту «откровенную истину», что явилась ему вечером в институтской библиотеке за чтением учебника по истории права, истину «изломавшую» ему карьеру и, похоже, что «службу» в прокуратуре.
 Ангелина молчала и эта пауза была самой долгой. Потом поглядела на Демина и сказала:
¬– Мне кажется, вы очень несчастный человек, следователь.
 Демин увидел в её взгляде нечто такое, что начисто перечеркивало изображение на фото. Так когда-то смотрела на него мать, когда Демин привел в дом жену. Жалость, понимание и тревога и еще что-то, чему не находил слов, стояло в её взоре
 «Нет, она на самом деле прекрасна». - Промелькнула «непрошеная мысль» и откуда-то из глубин, из темных задворок сознания стучалось и пробивалось нечто, что могло бы все испоганить в этой необычайной, не бывшей никогда атмосфере следственного кабинета.
 - Мне об этом говорил мой покойный отец. - Ангелина опять бросила взгляд на Демина и пояснила: – О совести говорил. Правда, в других словах и по другому поводу, но суть та же.
 В кабинет постучали, и всё разом, что так натянулось до звона, до боли между Петром и Ангелиной, лопнуло. В дверь заглянула уборщица со шваброй и связкой ключей в руках.
 - Петр Алексеевич, - сказала она, - уже все давно ушли, а вы все работаете. - Она осуждающе поглядела на Ангелину и проворчала, вроде как себе под нос:  – Своего времени не жалеют, так чужого бы пожалели.
 - И то правда. - Вставая, сказала Ангелина. - Вот мы и познакомились наконец-то, Петр Алексеевич. Не скажу, чтобы общение было радостным, ну да, у вас заведение такое, под стать этому интерьеру. - Она обвела рукой кабинет со старыми, выцветшими обоями. - Однако же... - Она уже от дверей, бросила взгляд через плечо на Петра и сказала:
– Спасибо Вам, странный Вы следователь, - и тут же вышла.
 * * *
 Прокурор, Матвей Ипполитович Кардовин, шел к своей даче напрямик, через неосвоенный участки и вышел к своему дачному строению со стороны парников. Он еще издали увидел над мансардой тарелку антенны и зло подумал, что теперь его супруга вдоволь насладится «мыльными операми».
 По периметру второго этажа, с южной и западной стороны тянулась оранжерея, в которой до самых злых морозов цвели яркие цветы. Со стороны парников, к оранжереи, вела лестница с точеными перилами, и Матвей Ипполитович, чтобы не обходить дом, стал подниматься по ней. Из оранжереи он мог попасть сразу, либо в спальню, либо в зал.
 Едва он вошел в оранжерею, как сразу услышал какие-то звуки, не то стоны, не то смех. Он подумал, что супруга смотрит какой-то фильм, но удивился тому, что смотрит в спальне.
 «Совсем с ума сошла, в спальню телик затащила», – подумал он, минуя дверь, ведущую в зал и окна из зала. Он завернул за угол и странные, тревожащие его звуки стали явственнее. Матвей Ипполитович глянул в окно спальни и вначале ничего не мог понять, только сердце гулко ударило в ребра, а потом понял, что видит высоко задранные ноги своей жены и мерно раскачивающейся, лохматый от волос, зад мужчины.
 Он ничего не помнил этот прокурор, ничего, как ни пытались потом выяснить следователи и врачи-психологи. Был глубокий «стойкий» провал в памяти.
 Матвей Ипполитович из табельного оружия застрелил жену и случайного любовника, монтера спутниковой антенны. Потом, уже поздно вечером, пришел в городское отделение милиции и потребовал у дежурного вызвать начальника горотдела, полковника Дьяченко.
 Кардовин молча ждал его в дежурке, а когда полковник подъехал на своей служебной машине и привел его в свой кабинет, Матвей Ипполитович потерял, по-видимому, память и не мог ничего вразумительного сказать, только протягивал служебный пистолет в обойме которого, не было ни одного патрона, а из ствола нехорошо пахло сгоревшим порохом. Вид прокурора, пистолет - все это вызвало такое смятение полковника, что он растерялся на какое-то время.
 Десять километров, что отделяли дачи от горотдела, Кардовин прошел пешком, и дорожная пыль припорошила прокурорский мундир. Дьяченко сообразил, что-то случилось на даче. Оставив Матвея Ипполитовича сидеть в кресле в состоянии прострации, он вызвал криминалиста Петухова и послал за ним свою машину. Без особой надежды позвонил в прокуратуру, и не напрасно, там оказался Демин. Не объясняя причины, попросил, почти потребовал, немедленно явиться в горотдел. После этого, Дьяченко вызвал скорую помощь и подумал, что, наверное, понадобятся еще, но гнал от себя такие мысли. На всякий случай вызвал и судмедэксперта Вавилова. Надо сказать, что полковник, хотя и был страшно растерян и находился в полнейшим недоумении, но действовал как хорошо отлаженный автомат. Уроки Афгана он хорошо усвоил: «кто много думает, тот долго не живет», и потому все доводил до автоматизма, до рефлекторности и требовал этого же от подчиненных.
 Демин пришел одновременно с Петуховым, которого хорошо знал по работе. Они встретились перед входом в горотдел. Поздоровались:
– Что случилось? - Спросили оба, почти одновременно, друг друга и рассмеялись.
 - Кто у кого спрашивает? - спросил Демин.
 - Я, у тебя, - сказал Петухов. - Только, понимаешь, жена в тарелку суп налила и нате, звонок шефа, бросай все и садись в машину!
 - Ну, суп ты, конечно, доел, а вот я голоден, как волк. - Сказал Демин поднимаясь по широким ступенькам управления, - а вот по какой такой причине такая спешка, ума не приложу.
 Дежурный, растерянный донельзя столь поздней суматохой, появлением прокурора города в странном виде и состоянии, махнул им рукой из-за решетки, показывая, что их ждет сам Дьяченко в своем кабинете. От волнения сержантик говорить не мог.
 - Ты не замечал, - Демин был отчего-то разговорчив сегодня, - что дежурный сидит, словно лютый зверь в клетке. Все-таки это странная привычка сажать людей за решетку?
 - Не кажется, – буркнул Петухов, он не отличался воображением, если такое вообще у него было.
 - А мне вот все время кажется, - гнул свое Демин. – Это удивительная цивилизация, когда власть спасается от народа за спинами охранников и за решетками.
 - Ну тебя с твоей философией. - Петухов шел первым и толкнул обшитую кожей дверь с золотой табличкой: «Начальник горотдела Дьяченко Денис Григорьевич».
 Дьяченко, увидев их, буркнул:
– Прибыли, - и тут же показал на сидящего в кресле прокурора. - Пришел, вот... - Он опять взглядом показал на прокурорский пистолет на столе.
 Демин был изумлен видом Кардовина: опущенные плечи, голова, руки свивающие между ног и запыленный мундир. Всегда начищенные до зеркального блеска туфли, представляли из себя жалкое зрелище, грязь поднималась до носков и выше, на внутренние стороны прокурорских брюк.
 - Ничего вразумительного не говорит. - Ответил Дьяченко на вопросительные взгляды Демина и Петухова. - Зато пистолет говорит о многом, - он осторожно, салфеткой взял его в руки.
- Ты Иван, иди за своим инструментом, а вы, вы... - он забыл, как звать этого молодого, красивого следователя из прокуратуры. Ему не часто приходилось его видеть:
– Делайте что-нибудь, - наконец, выдавил из себя полковник.
 Пока Петухов собирал свой инструмент, Демин подошел к прокурору и взял его за подбородок, приподнял:
- Матвей Ипполитович, - сказал Демин, стараясь придать голосу ласковость, насколько это он мог, - Матвей Ипполитович, вы меня узнаете? - Но по выражению глаз понял, что в это время сознание прокурора было где-то, совершенно в другом месте.
 - Тут дело за медиками, - сказал Демин, обращаясь к полковнику. И только сказал это, как в кабинет вошли: врач «скорой» и медсестра. Они занялись Кардовиным и в первую очередь сняли с него прокурорский мундир, уложили на диван.
 - Я думаю, что-то случилось у него на даче. – Дьяченко кивнул в сторону Кардовина. - Я полагаю, что вам... - Он мучительно, судорожно вспоминал, как звали прокурорского следователя. Вспомнил. - Петр Алексеевич, если не ошибаюсь, стоит проехать с нами, до его дачи.
 Пришел Петухов, снял отпечатки с пистолета, уложил его в специальный пакет. В кабинете появился судмедэксперт и громко, даже жизнерадостно сказал:
– Наши-то в хоккей только что пару шайб шведам вкатили! - Тут же осекся, увидев, что кто-то лежит на диване и над ним «колдуют» люди «в белых халатах».
 - Кардовин. - Сказал Дьяченко, как бы приглашая Вавилова принять участие в осмотре прокурора. Вавилов подошел к врачу скорой, что-то спросил, коснулся лица Кардовина ладонью, снова перебросился несколькими словами и отошел. На немой, вопросительный взгляд Дьяченко сказал:
– Видимо, потеря памяти от нервного стресса, так как на теле нет никаких повреждений.
 - Он пришел сам и даже вполне вразумительно потребовал от дежурного, чтобы я явился, а когда я приехал, то ничего от него толкового добиться не мог. - Он чертыхнулся и поправился:
- Бестолкового тоже ничего! - сказал громко, для всех.
 Врач скорой помощи предложила увезти прокурора в горбольницу, «для последующего наблюдения». С чем все согласились. Вызвали дежурных милиционеров, и они вынесли Матвея Ипполитовича.
– Только поместите его в отдельную палату, скажите, что я лично просил, пусть ограничат доступ к нему медперсонала, не говоря уже о больных. - Наставлял врача Дьяченко. - Да, чуть не забыл, вызовите по своей рации бригаду реаниматоров. Срочно! В мое личное распоряжение! - Скорая, проблескивая сине-красной вертушкой, ушла.
- Такие вот, дела. – Полковник ни к кому лично не обращался, все понимали, но никто не хотел сказать первым, что, по всей вероятности, прокурор какого-то расстрелял из своего табельного оружия.
 Выехали уже в двенадцатом часу ночи, а приехали в первом. То, что увидели в спальне, говорило само за себя. Голый труп мужчины на голой жене прокурора. Первый же выстрел был смертелен для обоих. Пуля прошла на вылет сквозь сердце неизвестного мужчины и попала в голову жены. Смерть наступила мгновенно, и они остались лежать в таких говорящих позах. Остальные пули были расстреляны куда попало.
Первый выстрел был прицельным. Такое заключение сделал Петухов, да это было очевидно, а остальные выпущены уже в состоянии невменяемости.
 Яркие, переносные лампы криминалистов, фотовспышки и прочие подробности криминалистической работы, прервало завывание патрульной машины. Кто-то из соседей вызвал милицию.
 Дьяченко выругался, но вовсе не потому, что появятся лишние свидетели, он понимал, что шила в мешке не утаишь, а чем сильнее таишь тем больше вокруг его различных слухов и домыслов.
- Вот так мы работаем, - зло сказал полковник. - Орем, кричим на всю ивановскую, мол, разбегайся кто куда может, а то ведь, не дай бог, с грабителями встретимся!
Когда в дверь дачи настороженно заглянул патрульный с автоматом на изготовку, полковник с издевкой спросил:
– Кого ищешь, милок?
 Вскоре перед ним стояли все четверо, включая водителя патрульной машины, и Дьяченко нудно, ехидно выговаривал им:
– Хлопцы, - у него всегда, в таких случаях вырывались украинизмы: - Кому сигнал подавали, чтобы тикали в разные стороны? Кого предупреждали? Для чего на машине вертушка и сигнал? Для чего в ваших руках автоматы?
Прибывшие патрульные были кстати, не самим же таскать трупы, упакованные в черные пакеты. Патрульным, в отличие от Дьяченко, незачем думать, что теперь делать с прокурором города, а делать что-то нужно было. После того, как машина реанимации, с двумя трупами, а так же сопровождающая её патрульно-постовая машина, ушли, Дьяченко окинул всех взглядом и сказал:
– Сидай, хлопцы, будем думу думать.
Однако придумалось только одно: утром сообщить по спецсвязи в область и ждать, что скажут «большие начальники».
 * * *
Демин пришел на работу невыспавшимся, с черными кругами под глазами. Супруга не упустила случая закатить очередной скандал по поводу его «кобелячей природы». То, что Петр давно охладел к ней и не «домогался», как бывало её тела, Галина относила на тот счет, что у Петра появилась любовница. Она не могла поверить в то, что ему «не хочется», ей то хотелось, но она привыкла, да и воспитана была так, что о «таких вещах не говорят», тем более не просят.
 По её понятиям - это мужик должен просить, просить лаской, подарками и чуть-чуть, самую малость перед тем, как «сдаться» - силой. Вроде бы и не сама, да уж ладно, коли супруга.
 Петр не просил. Он уходил в зал, на диван, или играл с малышом. Играть с малышом он мог бесконечно, ребенок не отходил от отца ни на шаг, а у того хватало сил и терпения выдумывать каждый раз новые игры, рассказывать свои бесконечные, нравоучительные сказки. Эти сказки раздражали Анну, злили, она хватала ребенка, уносила его, но вскоре рев и каприз малыша становились невозможными. Все возвращалось в прежнее состояние.
 - Вот увидишь, я когда-нибудь оставлю тебя! – выкрикивала Анна в надежде, что Петр испугается и хоть что-то скажет, ведь тогда можно зацепиться за слово, тогда можно «помотать ему нервы» и получить хоть какое-то удовлетворение.
Петр вроде как, не замечал в доме жены. Ничего обидного не говорил, отвечал тихо, односложно, а когда супруга, как сегодня ночью, поносила его почем зря, молчал, словно речь шла не о нем.
Вот так, молча, он просидел на диване до четырех утра, пока охрипшая, осипшая супруга не иссякла в порыве своего гнева. Сидя, поспал до семи утра, помылся, побрился, шаркнул пару раз утюгом по рубашке, по брюкам и ушел, тихонько закрыв за собой дверь.
 Прокуратура напоминала растревоженный улей, и при появлении Демина, все набросились на него, требуя подробностей. Говорить о подробностях не хотелось, и Демин, как мог, уклонялся от них, и это разжигало любопытство. В конце-концов он закрылся в своем кабинете и уснул. Уснул так, что не слышал легкие постукивания в дверь сослуживцев, а очнулся от яростных ударов в дверь.
 За дверью стоял зам прокурора города Костриченко Степан Ефимович, злой и, как всегда, пунцовый от злости:
– Ты что, спишь, что ли на рабочем месте?
 - Сплю, Степан Ефимович, сплю, - признался Демин.
 - Спать дома нужно. - Буркнул он, обескураженный покорным и виноватым видом следователя.
 - Из области ждем Митрохина Евгения Ильича, так что будь готов пояснить, что там..., да и вообще... Вот беда на голову свалилась. - Степан Ефимович сказал искренне, но что-то было в его словах такое, что Демин не поверил, будто для него, это происшествие на самом деле беда. Когда зам прокурора ушел, Демин понял причину своего недоверия в искренность Костриченко, как ни крути, а это - шанс к карьерному росту.
 «Да и мне...» - Подумал Демин и тут же устыдился тому, что в жизни часто бывает так: для кого беда, а для кого выгода.
 Так оно и получилось, Митрохин назначил Костриченко исполняющим обязанности прокурора, а Кардовина, в карете скорой помощи увезли в область. Велено было на все вопросы отвечать кратко; мол, дело об убийстве жены прокурора взято в областную прокуратуру, и все вопросы к ней.
Костриченко ничего не знал о последнем служебном разговоре бывшего своего шефа с Деминым, о следственном деле в отношении Буртазина и потому с легким сердцем, даже бездумно подписал постановление о прекращении уголовного дела из-за «отсутствия факта события преступления».
Буртазин звонил Демину и на работу, и домой, приглашал отдохнуть на природе, но Демин сухо отказывался, не отдавая себе ясного отчета, почему? Дело тут было не в принципах, а вот в чем - этого Петр не мог объяснить даже себе.
 - Вы ставите меня в совершенно дурацкое положение, - ворчала телефонная трубка, голосом Буртазина. – Я – ваш должник, а вы не хотите принять от меня сугубо человеческую благодарность.
 - Я её принял еще тогда, когда вас выпустили из СИЗО, чего же более? - Говорил Демин, но не все договаривал, ему хотелось сказать, чтобы Буртазин благодарил не его, а Ангелину, но этих слов почему-то Демин не произносил. Буртазин, обидевшись, перестал звонить.
 Однажды, жена поздней ночью пришла к нему на диван и принялась жарко целовать Петра. От неё пахло сиренью. С этой ночи если не все, то очень многое изменилось в их отношениях. Жизнь Демина вошла в обычное для нормальных людей русло: работа, дом, семья, только нет-нет вспомнится ему девчонка с большими и «наглыми глазами» с фотографии из следственного дела. Он плохо запомнил её той, какая она была в его кабинете, но вот странность; память от прикосновения бедра Ангелины, еще долго жила в его теле самостоятельной, отдельной от Демина, жизнью.
 август 2002 года.