В обеденный перерыв на полевой стан прибежала учетчица соседней бригады Галинка Савельева – девчонка донельзя веснушчатая, голенастая. На язык невоздержанная. А Михаил Денисович только что плотно подзакусил, постелил возле трактора пахнущий керосином ватник и решил подремать полчасика.

Рядом сидел его младший сын Петр, прицепщик, поддерживал затылок ладонями, отыскивая взглядом весело звеневших жаворонков под облаками.

Галинка умерила резвую рысцу, поздоровалась, протянула Михаилу Денисовичу извещение на посылку:

– Вот здесь, дядь Миш, распишитесь...

Курносов достал из кармана куртки карандаш, Попробовал его на ногте. Пожал плечами, пробормотал:

– Что еще за посылка...

– Из Западной Германии, – почему-то понизив голос, сообщила Галинка. – Родственники у вас там, дядь Миш?

Девчонка аж пританцовывала от любопытства. Курносов посмотрел на нее пристально, усмехнулся едва заметно. Шепнул как бы по секрету:

– Ихний канцлер кумом доводится.

Галинка улыбнулась понимающе, стрельнула глазами в Петра и затараторила:

– Мало ли, что. Я, дядь Миш, читала недавно: один рабочий наследство из Америки получил от какого-то усопшего фабриканта. – Перевела дух. – Только он, дядь Миш, отказался от этих

больших денег. Честному советскому труженику не нужны наследства, нажитые нечестным трудом пауков-эксплуататоров. И я со своей стороны так вам, дядь Миш, посоветую: если...

– А я все думал-думал: с кем бы это мне посоветоваться? – Курносов вдавил в землю окурок, встал, посмотрел на солнце.

– По коням, Петька! К концу смены нам еще во-о-он до той лесопосадки вспахать требуется.

За час-другой новость облетела весь совхоз. Обросла такими подробностями о заграничном родстве тракториста Курносова, что он почти не удивился, когда встретил возле своего дома участкового уполномоченного, а во дворе увидел с десяток любопытствующих мальчишек. Старшина милиции поприветствовал земляка, пробормотал что-то о погоде, потом сообщил, словно бы между прочим:

– Почта в восемь закроется. Курносов остановился, вздохнул укоризненно:

– Мальчишки – понятно. А тебе, друг ситцевый, какое дело до заграничных посылок? В пай метишь или как?

Старшина одернул китель, заморгал растерянно:

– Да нет, я... просто...

– Будь здоров. — Не замечая мальчишек, Курносов прошел в дом. – Собери-ка, мать, пожевать.

Хлеб показался Михаилу Денисовичу пресным. Щи – пересоленными. Расковыряв вилкой котлету, он решительно отодвинул тарелку и пошел на почту. Там он получил аккуратный фанерный ящичек, осмотрел ярлыки со штемпелями. Озадаченно поскреб в затылке сквозь фуражку, спросил у заведующей:

– А что вот это не по-нашему написано?

– Тоже адреса. Сверху – ваш, снизу – обратный.

– Мне, значит, – окончательно уверился Курносов. – Ка Шульц. Хм! Что за Кашульц?..

Дома Михаил Денисович прошел на веранду, поставил ящичек на стол, не спеша размял сигарету. Заблудившаяся пчела ползала по наличнику, жужжала басовито. Открыл окно, закурил. Неведомый К. Шульц не выплывал из глубин памяти: много воды утекло за послевоенные десятилетия.

Наконец жена отыскала клещи. Длинные тонкие гвозди вылезали туго, со скрипом. Завернутое в рифленую бумагу содержимое Курносов не спешил разворачивать, сразу взялся за письмо. Буквы крупные, печатные.

«Дорогой камерад сержант Михаил Денисович! Ваша страна подписала новый договор о сокращении вооружения и охране мира. Поздравляю вас, геноссе сержант, и приветствую вас.Адрес узнал в Москве.

Почтительно прошу принять в подарок сделанную моими руками эту принадлежность туалета. Писать помогает сын, он учит ваш язык. Вы не совсем забыли, что я есть, камерад?

Меня зовут Карл. Помните Ивана?»

Задубевшее, исхлестанное ветрами и годами лицо Курносова просияло, морщины разгладились. Он откинулся на спинку стула, захохотал раскатисто:

– И вспомнил же, шельма!..

На веранду выглянула встревоженная жена. Михаил Денисович вытер повлажневшие глаза, улыбнулся растроганно:

– Полюбуйся, мать, какую мне «принадлежность туалета» из-за границы прислали...

В рифленую бумагу были завернуты сапоги. Мягкие, аккуратные, хромовые. Луч заходящего солнца скользнул по голенищам, отразился на потолке матовым зайчиком.

Михаил Денисович прошелся по веранде. Он подтянулся, помолодел, стал похожим на того бравого сержанта, который снисходительно посматривал на него со стены. За солдатскими спинами сереет побитая осколками, исписанная штыками колонна рейхстага. Где-то на этой стене расписался и он, сержант Михаил Курносов...

...В Берлине идут уличные бои. Уже вторые сутки. Погода установилась жаркая – дышать нечем. Сквозь едкий дым и пыль едва пробивается солнце, и кажется оно неестественно красным, раздувшимся, будто аэростат. Губы трескаются от зноя, от жажды, от еды всухомятку. Кухни – во втором эшелоне. Вода – во флягах.

Взвод стрелковой роты только что отбил еще один дом. Побросав оружие, для чего-то сняв каски, из подъезда выходят эсэсовцы с поднятыми вздрагивающими руками. Русский человек отходчив: смотрит он на недавних врагов – жалких, перепуганных, – посмеивается снисходительно.

– А что, братья-славяне? Смирный фашист, когда ему хвост прищемят?

– Так-то оно так, да только...

Командир взвода отрядил автоматчиков для отправки пленных на сборный пункт, прислушался к затихающей перестрелке в развалинах соседнего квартала, разрешил сделать перекур. Кто-то вынес из дома кресло – массивное, с резной высокой спинкой, с тонкими позолоченными ножками. Солдаты, усаживаясь в него, перематывали портянки, морщились. Еще по весне многие прельстились добротностью немецких сапог, побросали ботинки, не подумав.

Легкомыслие обошлось дорого: сапоги не разнашивались, ноги в них прели и стирались в кровь.

Солдаты с завистью поглядывали на своего отделенного:

Через своего знакомого старшину Курносов ухитрился получить на складе хромовые сапожки первого срока носки. Легкие, мягкие, красивые, они подчеркивали молодцеватость владельца.

Мимо дома, распыляя траками гусениц кирпичи и щебень, прошла тридцатьчетверка. Из ее пушки выметнулся ярко-фиолетовый факел, грохнул выстрел. Откуда-то посыпались со звоном чудом уцелевшие стекла. Машина словно бы присела, рванулась вперед, и башня ее стала разворачиваться. Кто-то позавидовал:

– Малина танкистам – сиди да постреливай!.. Всю жизнь босиком воевать можно.

Внезапно из подвала в дальнем углу двора ударил немецкий автомат. Лейтенант выпорхнул из кресла, скомандовал срывающимся на тенор баском:

– Ложись!

Взметнулись цепочкой фонтанчики пыли, от спинки кресла отлетела щепка.

– В дом, все в дом! – торопливо распорядился лейтенант. – Со второго этажа с этим недобитком побеседуем...

Под каменным прикрытием второго этажа разозленные солдаты остыли: возле продолговатого окна подвала, похожего на амбразуру, плакал, метался от страха ребенок лет шести.

– Че-ерт... Чего только на войне не увидишь! – Откуда он взялся-то?..

Гулкая дробь из подвала срезала перебегавшего двор посыльного второй роты. Ефрейтор взмахнул руками, будто потягиваясь, запрокинулся навзничь.

– Пробраться на улицу, подсказать танкистам. – хмуропредложил солдат в одном сапоге. – Атак...

– Крепко соображаешь. А пацан?

– А что — пацан? Пацан лет через двадцать тоже «хайль» заорет.

– Мальчонка-то при чем!

Солдат вскипел:

– А вон мой земляк Гошка посреди двора улегся – он при чем? Эта тварь подвальная еще кого-то уложит – крови не нагляделись? А танк – один снаряд, и – пишите письма. Попробуй так-то...

– Почему бы и не попробовать... – Курносов щелчком отшвырнул стреляную автоматную гильзу, проследил за ее полетом задумчиво. – Разрешите, лейтенант?

...Сначала он полз. Очередь трассирующих пуль, словно предупреждение, разорвала пропыленный воздух над каской. Курносов затаил дыхание, замер: заметили – не заметили?.. Впереди захныкал мальчишка – тоненько, жалко. Не отрывая головы от земли, сержант глянул вперед одним глазом. Прикинул: еще несколько метров, и он окажется в мертвом пространстве. Все тело собралось привычно, превратилось в тугой сгусток мускулов.

Дуло вражеского автомата задрожало. Прыжок, другой, и сержант возле окна. Словно на гадюку, наступил он на прыгающий черный ствол, придавил его к нижнему выступу. Секунда – и в подвал полетела граната. А долей секунды раньше левую ногу сержанта обожгло двумя пулями.

Когда подбежали товарищи, Курносов, прислоняясь к стене, смотрел сосредоточенно, как чужая земля жадно впитывает яркие капли его крови. Побледневший сержант попробовал шутить:

– Сапоги попортил, мерзавец... Где я теперь такие достану? Хромовые, первого срока...

В медсанбат Курносова доставили на трофейной генеральской шинели. Заодно и мальчишку прихватили: не оставлять же его в пекле!

Диковатые глазенки мальчугана быстро оттаяли, на другойдень он уже выучил несколько слов по-русски, смешно коверкал их. Особенно забавляло его, когда сержант доставал из-под койки сапог, ковырял ногтем круглые пулевые дырки, сокрушался, потешая товарищей по палате:

– Какую обувь попортил, мерзавец! Ребята, кто по-фрицевски кумекает? Переведите этому сопляку, какой убыток ради него гвардии сержант Михаил Денисович несет... Как, говоришь, кличут-то тебя, крестник? Имя, спрашиваю, как?

– Карл, – каркающее сообщил мальчик. – Их бин Карл.

– Ну вот, заладил: кар, кар... Окрещу тебя, парень, по-нашенски временно – Иваном. Вот подскажи, Иван, могу ли я в таких сапогах на парад пойти? Нет, ясное дело.

Мальчик выглядывал из подушек, будто галчонок из гнезда, крутил головой и ждал с нетерпением, когда кто-нибудь переведет ему слова веселого русского солдата.

А через несколько дней Курносов отпросился из медсанбата, они с Карлом-Иваном расстались...

А там и война кончилась.

...Михаил Денисович примерил сапоги, прошелся по веранде. Потом снял обновку, посмотрел за окно задумчиво. Силуэты вишенок стали густыми, сочными, будто деревца враз подросли, придвинулись к дому. Легкий ветерок принес запах нагретой за день молодой зелени, звуки баяна от речушки.

– Свет включить?..

Михаил Денисович рассеянно посмотрел на жену и, словно умываясь, провел по щекам ладонями. Еще раз полюбовался подарком, вздохнул:

– Хороши сапоги, да только не по мне уж. Нога не та, в туфлях привык... Пусть Петька носит, парню в армию идти по осени.

А теперь вот что, мать, дай-ка мне бумаги да раздобудь конверт покрасивше...