Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Пустоцвет (Повесть)

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 

Содержание материала

IV

Он открыл глаза от громкого стука в окно.

- А кто воду будет закачивать?! – крикнула Мария Степановна.

- Я щас, щас я! – он спрыгнул с кровати и мигом оказался у насоса.

На Петькином душевном небосклоне от вчерашних событий лишь серое облачко. Мария Степановна не стала даже обсуждать. Только сказала, что Кузьма такой и есть - бука нелюдимая, что он и сам дотащил цемент, - дорожку бетонировать, а насчет брюк, развела руками, мол, пока сама ничего не знает - подневольная.

Он закачивал воду, когда вспомнил, что забыл с утра помолиться, попросить за бабушку у Богоматери.

- Господи! Прости раба твоего Петьку! Дай Бог здоровья и сил бабушке, – сказал он, бросая насос и крестясь.

Вода уже плеснула через край, а он сегодня не обрадовался ни окончанию трудной работы, ни сытной еде, ждущей его на веранде, ни общению с Марией Степановной.

- Что-то не в настроении, Петя? – спросила она.

- Да так, - отмахнулся он.

Вечером он сказал Богоматери все хорошие слова, которые знал. Потом долго молился за бабушку, - совсем слегла, ничего не просила, только пила воду. Со вчерашнего дня она так и не проронила ни слова, лишь крестилась тонкой, как веточка, рукой, и ее синеватые губы шевелились. Петька понял: скоро помрет. Он в одночасье повзрослел, стал неулыбчивым, замкнутым и задумчивым. Каждый день молился за нее, чтобы не дал Господь сгинуть во мраке, дал ей жить на небе.

Остальное все бы ничего, да были выходные – был дома и Кузьма Мефодьевич.

- Ты, Петя, тут без году неделю, а я всю жизнь маюсь, - говорила Мария Степановна. – И уйти некуда, и силушек нет! Пугало и пугало огородное…

Они с мужем ходили мимо друг друга с каменными лицами, демонстративно отворачивались, и Петька догадался: поругались. А потом и Мария Степановна обронила, мол, Кузьме надо, чтобы она работника в узде держала.

- А что держать-то, когда добросовестный…

По воскресеньям Петька считал часы до дома и дни до школы, замечал, хозяину такая жизнь тоже не нравилась. Он все чаще суетился во дворе, искал, что бы такое сделать, хотел обратить на себя внимание. Петька чуял: что-то случится, так долго продолжаться не может. Но произошло неожиданное. Он качал воду, сдувая с носа капельки пота, чмокали клапаны, повизгивала Барыня, потягивался и бренчал цепью Тарзан, белокрылая бабочка порхала перед глазами. То садилась на насос, складывая и раскладывая крылья, то снова мельтешила в воздухе. Вдруг желторотый воробей подхватил ее и уселся на заборе. Бабочка трепыхалась в клюве, и птичка вся извертелась, пытаясь справиться с ней. Со стороны крыльца Петькиной хибары, цепляясь когтями, на забор заскочил Рыжий. Воробей едва выскочил из-под усатой морды. Кот недовольно заорал, Тарзан злобно зарычал и разразился оглушительным лаем, из дома выскочил Кузьма Мефодьевич.

- Что такое?! Чего опять тут?

- Кот, - сообщил Петька.

Рыжий шел по забору злой, пользуясь положением хозяином взирал сверху и шипел на пса. Тот взбесился, из пасти летела слюна, хрипел, захлебываясь лаем.

- Подь ты к черту весь! – глядя на Рыжего, закричал Сапрыкин. Схватил на галечной дорожке увесистый голыш и запустил им коту точно в голову. – Ни днем, ни ночью покоя нет! – с обидой сказал он и скрылся.

Рыжий упал обратно в свой двор, а Петька только и успел рот раскрыть. Постоял в растерянности и рванул домой. Кот лежал у забора с выбитым глазом, на кончике уха божьей коровкой застыла кровь, лапки и хвост подергивались в предсмертной судороге. На этот раз Рыжий не притворялся. Петька закопал его здесь же, во дворе, и в нем что-то оборвалось и исчезло навсегда.

Мария Степановна, узнав, что бабушка при смерти, приготовила похоронные принадлежности. Смотрела на Петьку добрее, жалела. Один раз даже погладила по голове и сказала, чтобы не забыл постричься к школе. До первого сентября оставалось всего-то две недели. Петька встретил Таню, когда шел в магазин за хлебом. За лето подтянулась, повзрослела, стала красивее. На ней новенькое синее платьице, через которое уже проступали груди, на стройных ногах туфли. Шла с авоськой и чему-то улыбалась.

- Здравствуй, Таня, - смело сказал Петька.

- Здравствуй, - и прошла, едва скользнув взглядом.

Но ее серые глаза обожгли, заставили биться сердце, в мгновенье оживили мечты о взрослой жизни. Оглянулся. Ах, как красиво шла! Помахивая сеткой, плыла в прохладном августовском воздухе, словно в своем синем платье сошла с неба, а не приехала из какого-то там лагеря. Девчонка что надо! Не то, что эти вечно надутые отличницы, у которых даже походка и лица похожи на учительские. Слова у них правильные, а противные, вроде дистиллированной воды, которую Петька пил на уроке химии. Скоро чаще будет видеть Таню, и она все равно поймет, какой он хороший.

Осень повсюду настойчиво заявляла о себе. Трава пожухла и пожелтела, лишь вдоль заборов еще выбивалась зелень. На тополях - седые пряди, листья ведут речь не так нежно и таинственно, сухим бумажным шорохом отвечают на вздохи ветра. Не посидишь допоздна на крылечке, не помечтаешь: холодно, да и заботы подступили вплотную, как соседский забор. На тетради, учебники и уголь деньги, слава Богу, есть, а скоро и картошку копать. Вчера бабушка впервые после общения с Сапрыкиным сказала: «Прости, внучек!», немного поела и снова затихла - то ли во сне, то ли в полудреме. Вспыхнула надежда, еще поднимется, поживет.

Сегодня Кузьма Мефодьевич, неприкаянно потыкавшись по двору, сообщил: будет колоть Барыню. Ему что-то шибко тоскливо стало. Они втроем были в ограде, Мария Степановна вдруг осмелела и напустилась на мужа.

- Добрые люди морозов ждут! Если худо, выть на улице надо, а не свиней колоть. Кота убил, а сам!..

- А что сам-то, что? Белены объелась?

- А то - блажишь по ночам, я аж подскакиваю. Хуже кота! - повернулась к Петьке: – Толкну, соскочит, глаза выпучит и мычит. Бешеный... Меня аж на колоти берет! Не сплю, хожу, как ватная. Собирался же дорожку цементировать! Занимайся!

- «Бешеный», «бешеный»! – передразнил жену. – А песок где? А спросят, откуда цемент, если песок без него выпишу? Ты хоть знаешь, сколько надо песку? Нашли жеребца. Скоро уж запрягать начнете! На меня, про между прочим, и так народ косится.

- Ты сам не косись, и на тебя не будут, - гнула свое Мария Степановна.

- В общем, на то лето работа. А мясо на продажу.

- А орешь чего? Шилом в зад тыкают?

- Снится! – Кузьма Мефодьевич обречено махнул рукой и вздохнул.

- Поди-ка, коммунизм!? Говорят, одеялы бо-о-ольшие общие будут! – подначила она, но Сапрыкин отмахнулся.

- Хуже, Марея, хуже! - Он подозрительно глянул на жену, потом посмотрел на антенну. - Не, а ты откуда про одеялы знаешь?

- Откуда надо, оттуда и знаю!

- Ну, в общем будто бы я голый попал куда-то на завод. Кругом ржавые шестерни с дом – крутятся, скрипят! Всякие рычаги ходят, все в чаду, в копоти, шум, свист. Баки, а в них что-то гудит и шлепает. Куда ни глянешь - цеха, цеха… Интересно: хожу безо всего – производство! Одни бабы в спецовках, старательные, смирные… На меня ноль внимания, будто и не мужик. Видать, думаю, зарплата хорошая, раз оторваться от дела не хотят. Захотел убраться с предприятия, спохватился, а дороги не знаю. Страшнее, чем на фронте. А кругом только бабьи задницы у механизмов, будто картошку перебирают. А я уж чумазый весь. Подошел к одной, спрашиваю: как с вашего завода выйти? Она лицо показала, хорошее с виду, правдивое, как у тебя, Марея, и так вежливо мне: мол, вон дырка в стене, только через нее выйти можно. Я дурак, в дырку-то шмыг, а за мной ее сразу железом закрыли. Впереди узкий проход метра три длинной, сзади меня поршень толкает, а в конце механизм, как терка, - вверх-вниз. Вот-вот меня перетрет. Я в крик! Кричу, что есть мочи. Все, конец мне! И вдруг сызнова в том же цехе, опять те же бабы. Одна и говорит: надо главного вызвать, что-то терка не берет его, попросил кто-то за него, что ли? Обсуждают при мне, будто я скотина. Мол, такого варить нельзя, весь вкус испортит. Вот, думаю где дуры-то меня за свинью приняли! Сейчас главный придет, разберется. А главный по телефону им: мол, нам без разницы, попросили, не попросили, мы всех варим, кто к нам попадает. Производство не должно простаивать! Трите его пока не перетрется! Надеюсь, бабенки не совсем же дуры, сообразят, поди, кого на переработку пускают. А они, как назло, старательные, обсуждают: мол, давайте так поджарим его. Я им: вы что, совсем сдурели?! А они мне: мол, мы в свое время погуляли хорошо, а тут срок отрабатываем, и сами рады выбраться, да не дано нам. И палками меня, как свинью, прямо на сковороду в масло загнали. Я опять в крик! Так и маюсь по ночам.

- Ну это, Кузьма, скорее всего к болезни, – стихнув, сказала Мария Степановна. – А вообще, бесполезный ты… Вот тебя бабы и пустили в переработку!

- Ну, понятно, спасибо и на этом… Барыню колоть - к этому сон!

Мария Степановна изменилась в лице и молча принялась растапливать печь. Хозяин поставил разогревать паяльную лампу, сел на крыльцо точить длинный нож. Тарзан чуял кровь, нетерпеливо сглатывал слюну, дрожал и лез к Сапрыкину. Тот мягко покрикивал на пса, а Мария Степановна, поставив кипятить воду, бестолково суетилась, будто потерялась в этом доме. Взглядывала на Петьку мокрыми глазами, прося помощи и поддержки, но Петька и сам пребывал в растерянности, понуро стоял у крыльца в ожидании указаний. Сапрыкин размеренно водил наждаком по лезвию, которое вспыхивало на солнце, и на кончике загоралась точка.

- А если Барыня догадается, что в нее ножом тыкать будете? - высказался Петька.

- Я - колоть умею! - Сапрыкин попробовал острие пальцем и добавил. - Так что, молодец, твоя работа заканчивается!

«И, правда!», - сообразил работник.

- Свежатины откушаем и-и-и… Без штанов будешь. Я хотел как лучше, да у кого губа толстая, у того кишка тонкая! Вообще я лично зла не держу. Смирись! – Хозяин многообещающе взглянул на Петьку, но тот хорошего не ждал.

- А как понять, «смирись»? – спросил он.

- Завтра скажу… Помочь тебе, конечно, надо.

Нож готов и Кузьма Мефодьевич позвал Марию Степановну. Вышла заплаканная, в фартуке, которым то и дело промокала лицо.

- Чего тебе?

- Будто не знает! – Пожаловался Сапрыкин. - Двадцать первую Барыню колем, а она все дурой прикидывается! За свиней слезы льет, а чтобы мужа пожалеть - ее нету. Неси! – закричал он, и Мария Степановна, надув губы, развернулась и ушла, вскоре вышла с эмалированным тазом.

- Смотреть хоть убей, не буду! – подавая таз, сказала она.

Сапрыкин стал отдавать команды.

- Бери! – указал он Петьке ножом на таз.

- А для чего? – поинтересовался тот.

- Меня слушай и будешь молодец!

Таким деловитым хозяин был впервые. Стоял, сверкая ножом, давал последние наставления.

- Ты, Петька, подержишь за ногу, за которую скажу, а потом подставишь таз.

- А мыть что ли сегодня не будем? – робко спросил он.

- Еще один нашелся тут! – совсем разозлился Сапрыкин.- Сказал же, слушай меня!

Они, согнувшись, зашли к Барыне. Та, выставив рыло, добродушно хрюкая, обнюхивала их, явно принимая на постой, а Сапрыкин чесал ей за ухом. Когда плюхнулась набок, коленом прижал ей ногу к полу, а другую, - приготовив за спиной нож, - велел Петьке приподнять и крепко держать.

- Подождите, я тазом ей закрою глаза! – предложил Петька.

На этот раз Кузьму Мефодьевича передернуло и, сверкнув ножом, зло закричал:

- Держи!

На помощь ворвался Тарзан. Барыня со страху вывернулась из-под хозяина и вскочила. Пес метался и рычал, а глазки у свиньи наливались кровью, изо рта закапала пена, она стояла между Петькой и Сапрыкиным, решая: кого первого расплющить о стену. Страшно, а что делать - неизвестно. Кузьма Мефодьевич, совсем согнувшись, было дернулся к дверце, но свинья опередила, спиной проехавшись по его лицу, с визгом выскочила и ринулась к воротам. Тарзан, гремя цепью, – следом, Петька - за ними. Пес вцепился Барыне в хвостик – оторвал, остервенело, хватал за зад и ноги, но та разогналась, и ничто уже не могло остановить ее. У ворот развернулась и сама схватила собаку за морду так, что захрустели кости. На столбе спохватилась ворона: «Кар-ра-ул, кар-ра-ул», - завопила она.

- Кышь ты… Орешь! Без тебя вижу - убивают! – не зная, что предпринять, закричал на птицу Петька.

А Барыня мотала пса по гальке, пока не затих. Наконец бросила лежать на животе. Он жалобно повизгивал, пытаясь лапами убрать с морды окровавленные клочья. Сапрыкин матерился у клетки, размахивая ножом, а Мария Степановна (ни жива ни мертва) стояла на крыльце. Барыня ринулась обратно, торпедой проскочила мимо хозяина, пробила не очень прочный забор в узком проходе между баней и сараем, застряла в нем. Сапрыкин воткнул в рот папиросу и, не прикурив, потрусил в огород. Пес скулил, из свернутого набок носа кровь растекалась по земле. Петька погладил Тарзана, тот встал и, качаясь, поплелся в конуру. А хозяин уже истошно кричал.

- Петька! Та-а-аз! Т-а-аз!

Рванул в огород. Барыня с окровавленным рылом и ободранным туловищем торчала в заборе и жалобно хрюкала. Ее за ноги развернули набок, и хозяин всадил нож в сердце, повернул несколько раз, вытащил и подставил под рану таз. Кровь порциями, как вода из насоса, била из нее, стекая на дно черной густой жидкостью. Петьку затошнило, а Барыня визжала непрерывно и бесконечно долго, но звук становился тоньше и тише и наконец растаял в воздухе. Сапрыкин приказал отнести кровь Тарзану и бегом обратно - тащить тушу в ограду. Петька сообщил, что Тарзан теперь - без носа.

- Делай, что говорю! – заорал тот. - Сдурели! Одна, видите ли, жалеет, ничего делать не хочет, у другого не все дома, третий без носа! Делов мне тут понаделали…

Он топором расширил дыру в заборе и они, пыхтя, кое-как заволокли тушу в ограду. Паяльная лампа добела разогрела лопату, и от ручки шел дым. Кузьма Мефодьевич снова выругался, убрал лопату и велел сходить в дом за керосином. Мария Степановна сидела на кухне, лицо уже было сухим, но строгим и бледным.

- Как там, Петя? – спросила она.

- О-о-о, злой, хуже собаки…

- Всегда такой, когда колет… Загодя злиться начинает… А нынче совсем… Свирепый! – она нашла керосин и, подавая, спросила: - Бабушка-то как?

- Получше… Бог даст - поправится.

Сапрыкин заправил паяльную лампу и принялся палить тушу. Поплыл противный запах горелой щетины. И Петька полюбопытствовал: мол, не такой ли чад снился ему?

- А ведь, и правда, такой! – ответил он.

Когда туша почернела, Петька поливал ее кипятком, Сапрыкин тем же ножом скоблил до белизны, а пес все не подавал признаков жизни.

- Не сдохнет! – сказал хозяин. – А вообще… Мне такие не нужны! Это ж надо, свинья загрызла! А если б на меня набросилась?!

Когда мясо опустили в погреб со льдом, а сало засолили, Сапрыкин неожиданно предложил Петьке сесть с ним за стол. Петька отказался. Есть не хотелось.

- Не заболел ли!? – удивился Сапрыкин.

- Нет.

- Тогда до завтра.

Петька плелся домой опустошенный - не стало Рыжего, Барыни, Тарзана, считай, тоже. Оборвались невидимые кровеносные сосудики, и оказалось, теперь уже вчерашние заботы были нужными и приятными. «Сапрыкину что-то от меня надо! Теперь ему тоже совсем скучно. Ни за ухом почесать, ни меня подкусить», - подумал Петька.

Дома лег, закинул руки за голову и стал думать: почему кругом все не по-божески?! Надо врать, притворяться… Мария Степановна терпит, ждет, когда все кончится, и не знает, что надо жить с Богом. Плачет… А Сапрыкину доброго слова жалко, хоть и жена. Сам не любит, а хочет, чтоб она его любила. И я - уважал, а как, если он злой безбожник?! Тут Петьку шибанула мысль: Сапрыкин и есть один из бесов во плоти, про которых много рассказывала бабушка. Бесы любят, когда отказываются от Бога и отдают им душу! Он, глядя в темное без единой звездочки окошко со светлым крестом рамы, подумал о бабушкиной душе, которая болит за него. Болит, а лечить-то не надо. «И у меня болит за нее. Разве плохо?! Вот у Марии Степановны болит по-другому. Плохо болит! У Кузьмы Мефодьевича, видать, вообще ничего не болит. Бес! Болеть нечему. Без души-то нельзя, только узнать, есть она или нет, – трудно. И какая она? Тоже ведь не потрогаешь!» Петька решил, что душа что-то маленькое, как звездочка на небе, которая хоть и светит, но никто ее вблизи не видел. Он прикрыл веки и услышал свою душу. Она говорила без слов, все и сразу, одним красивым звучанием. И он, засыпая, подумал, что бабушка правильно учит, душу шибко надо беречь.

Осень гасила буйство летних красок, дни, казалось, не успев наступить, заканчивались, и жизнь кругом пряталась и затихала до утра. Солнце только рассыпало окрест свое золото, заявляя: свет в этом мире будет всегда, надо помнить об этом и ждать тепла. Заморозки кое-где побили траву до черноты, и лишь забор соседей все также зеленел краской. У Таниного дома ранетки и черемуха в зайчиках желтых листьев, играя, соревновались с голубыми осколками неба, веселили Петькин глаз. Он вдыхал прохладный воздух и смотрел на ее дом, такой близкий и такой недоступный. Чего ждать, на что надеяться, когда все идет так, что не догадаешься?

У Сапрыкиных кладбищенская тишина. Делать сегодня совсем нечего. За лето Петька окреп, подрос, привыкшие к работе мышцы просили дела: «Хоть бы воды накачать, что ли!». На улицу вышла Таня, сегодня на ней было новенькое осеннее пальто, опять пошла в магазин, счастливая. И Петька в который уже раз вздохнул: мол, где нам до таких девчонок! Он направился к Сапрыкиным. Мария Степановна в фуфайке сидела на скамейке, обрадовалась увидев соседа, мол: Тарзан сдох, надо закопать. Петька взял лопату-штыковку с обгоревшим вчера черенком, выкопал в палисаднике яму, выволок собаку из будки и зарыл. Вытер пот со лба: эх, жизнь, жизнь!

Мария Степановна пригласила в дом – обедать.

- А Кузьма Мефодьевич увидит? Попадет!

- Да ну его! Он человек, а мы – не люди? – отмахнулась она.

От запаха свежего борща Петьку подташнивало, сегодня уже от голода, со вчерашнего дня во рту – ни росинки. Он ел, а она ласково смотрела и приговаривала: «Кушай, Петя, кушай. Еще налью». И Петька ел бы и ел, да живот надулся, хоть дробь отбивай. Печка дышала жаром - тепло, уютно. «Сейчас бы еще телевизор посмотреть», - подумал он, а Мария Степановна предложила.

- Телевизор-то включим?

- Ага.

В телевизоре опять рассказывали о трудовых победах, звучала бравурная музыка, и примерно через час слушать надоело - говорят про разное, но одними и теми же словами. А смотреть - интересно. Что в своем рабочем поселке видел? - ни заводов, ни высотных домов, ни Дворцов культуры, ни спортзалов. Зато в телевизоре было все. Там работали, пели, плясали на сцене, а когда показывали Москву, Петька увидел храм. Бабушка однажды возила его в церковь, в город, километрах в тридцати от поселка. И хотя она была маленькая, деревянная, бедная, он не замечая время слушал пение и любовался образами. Что-то могучее и прекрасное обитало в ее стенах. А у них церковь, хоть и каменная, стоит с пустыми глазницами, купол - без креста, разруха и грязь. Но она все равно была точно живая. Воображение само дорисовывало золотой купол под крестом, белое здание под ним, и много людей с ясными, добрыми лицами. Побывать в церкви было для Петьки сокровенной мечтой, о которой не знала даже бабушка. Зачем? - если и без тревожащих ее напоминаний не может забыть нехристей, разрушивших храм в их поселке.

На экране шла сдача в эксплуатацию жилого дома, когда пришел Кузьма Мефодьевич.

- Сиди! – сказала Мария Степановна.

- Вы думаете, я не знаю, что тут хозяйничаете без меня, - неожиданно миролюбиво проворчал он. – Вам бы только лампы жечь…

Мария Степановна кормила мужа, а Петька смотрел программу и ждал разговора. Сапрыкин вошел в комнату, выключил «Рекорд» и, усаживаясь за стол напротив гостя, спросил:

- Ну, и чего высмотрели там? Все ведь вранье… для дураков! Ну да, так-то интересно. Бегают людишки взад вперед… Так ведь я говорю – коммунизму не будет!

- Почему это? Когда все хотят, чтобы был, - робко возразил Петька.

- Мы же беседовали с тобой … Потому что каждый под себя гребет. А показывают, чтобы поменьше гребли. Понял?

- А в Москве церковь есть! Показывали…

Мария Степановна в полутьме тихо стояла в углу, скрестив на груди руки, слушала. Петька все ждал, что же придумал Сапрыкин такого, отчего ему, Петьке, будет хуже вчерашнего: и так отказался купить брюки.

- Так и что, церковь? Вот Бога бы твоего показали, тогда да. Вот ты -верующий, а нищий, я не верю, а все имею! Как так? – Сапрыкин замолчал, довольный своим вопросом и, видя, что загнал Петьку в тупик, продолжал. – Вот вы с Мареей во что попало и кому попало верите, а тот, кто вас содержит, тому все поперек… Ась?! – он повернулся к жене. – А я, разве плохой мужик?

Разговор намечался по душам, Сапрыкин вроде хотел наладить жизнь, и она тоже желала этого, ждала, когда же наконец заговорит о том, что ее мучило и волновало.

- Знаешь, Кузьма, ты не Господь, чтобы на тебя молиться. И не коммунист, чтобы заставлять в себя верить. Жить надо человеком, а я кроме «дуры» ничего от тебя не слышала. А мы - чужие! - она заплакала и ушла в другую комнату, высказала самое главное, наболевшее, и добавить нечего.

- Ну вот, а еще за умную себя держит, - обиделся Сапрыкин. – Я про Фому, она про Ерему! – он повысил голос, поднял руку и сказал. – Ни Бога, ни коммунизма нет! Никогда не было и не будет! Ну нет их и все тут. Эвон, на фронте сколько верующих полегло… И партейные с иконками были… Все на тот свет ушли. А я, безбожник, сам по себе – живой! Ну почему так, скажи-ка, Петя?

Петька молчал.

- Я лично тебя жалею, хочу к школе снарядить. Хоть завтра в магазин. Ты, поди, уж на девок смотришь, а задница голая. Заработал ты, считаю, сверх договора… Все, Петя, тебе прощаю, только одно надо. Чтоб и меня за человека посчитали. Скажи: верю вам, Кузьма Мефодьевич, а Бога, скажи, - нет! Пусть, Марея, поймет наконец-то!

«Вот он настоящий бес!» – вспоминая бабушку, подумал Петька, а Сапрыкин сидел с заискивающими глазами, и работнику вдруг захотелось погладить его, как Тарзана!: «Интересно, что было бы? Кузьма, Кузьма… Хороший, хороший… Умный…»

Петькино упорство только раззадоривало и раздражало хозяина, как это так: он, мужик, не может заставить сказать каких-то два коротеньких слова. Сидит, уперся, не свернешь, хуже валуна в огороде - не должно, не может такого быть!

- Тяжело тебе в жизни придется, Петя, с таким характером. Ох, как тяжело. По жизни смирным надо быть, а не поперечным.

- А что я? Я ничо… Где что не сделал? - примирительно произнес Петька.

- Ххэ, вот и соглашайся. Снаряжу, как на праздник в школу пойдешь, и девки все твои будут. Ну, ладно, коли так, ты просто губами шевельни, шепни на ухо: «Бога – нет!»

Петька молчал.

- Ну, будь умнее! Верь, если шибко надо, только скажи, что прошу - и все! Ну хотя бы просто согласись. Давай, Петя!

- Да крещеный я! Лучше вы скажите, что Бог есть. Или кивните: да, Он есть.

- Уве-о-о-ртливый! – похвалил Сапрыкин. – Мне-то что? Скажу хоть что. И про Бога и про черта. Язык без костей. Да ты на принцип пошел, будто бы штаны не тебе надо.

Петька представил себя одетым с иголочки: шагает в школе по коридору, все девчонки, и даже отличницы, провожают его взглядами, а он идет к Тане - пригласить в кино. «У Сапрыкина за эти два слова сейчас даже телевизор можно выпросить! – назойливой мухой завертелось в голове, но он тут же отогнал эту мысль. – Господи! Прости и помилуй!»

- Ну, что желаешь, Петя?! – давил хозяин.

Стало темно, лицо Сапрыкина смотрелось серым пятном, а голос казался Петьке из тьмы, которая недавно привиделась. Он потянулся, зевнул, давая понять: этот разговор окончен и спросил:

- Вы хоть знаете, что я Тарзана закопал? Кота нет, собаки нет, Барыни нет, теперь тихо будет у вас, как в гробу!

- У нас вся жизнь в гробу! Только с виду – живые! – показавшись в дверном проеме и всхлипывая, сказала Мария Степановна и снова исчезла.

Серое пятно перед Петькой поплавало туда-сюда, качнулось вверх-вниз и спросило сквозь зубы:

- Значит, по-вашему, Бог есть?!

- Есть, - ответил Петька.

Сапрыкин засопел.

- А что злиться-то, Кузьма Мефодьевич? Живите себе безбожником, если хотите, только меня не трогайте! - и хотя Петька не испытывал чувств к Сапрыкину, решил добавить слышанное от бабушки. - Мне вас, например, очень даже жалко, - встал и пошел домой, ухватив краем уха, как хозяин растянул: «А-а-э-э», а Мария Степановна прервала и начала ругать его. Мол, дожились, что люди жалеют - как им в глаза смотреть…

В первый раз за лето Петька возвращался с такой легкой душой. Вспомнил о планах, завтра надо сбегать заказать уголь, потом как можно больше успеть убрать в огороде и, конечно, не забыть о тетрадях и учебниках. Самое сложное – привести в порядок брюки: постирать, погладить, заштопать. Шагая к своей калитке, оглянулся – у соседей так и не зажгли свет. А окна Таниного дома осенью светились ярче, казались ближе, приветливее. Ах, если бы хоть чуть-чуть обратила на него внимания. Представил, как Таня встречает у порога, усаживает за стол, пьют чай, шутят, глядя друг на друга. «Может, когда-нибудь и пригласит, - подумал Петька. - Только вот когда?»

Дома – тишина. Прислушался. Дыхание бабушки едва улавливалось. Петьке казалось, что слышит ее в воображении, наподобие того, когда глаза видят вдали близкого человека, а голос - рядом. Наутро, когда носил с огорода лук и плел из него косу, чтобы потом подвесить к потолку, - почувствовал: бабушки нет. Она лежала, мирно сложив на груди руки с медной иконкой в пальцах, прибранная, в новом сарафане, - как смогла переодеться? - рядом на табуретке деньги на похороны и книга – Библия. Присел рядом и долго плакал, вспоминая ее последние слова: «Прости меня, внучек!» Помолился за упокой ее души и пошел заказывать гроб. Привезли часа через три. Здоровый мужик в одной руке держал гроб, в другой - крышку, поставил его на крыльцо и спросил:

- Ребенка что ли хороните?

- Бабушку.

Мария Степановна принесла все нужное для похорон, и к дому потянулись старушки, такие же древние, как бабушка. Они положили покойницу в гроб, зажгли свечку и долго молились, молился с ними и Петька. Днем раздавал ребятишкам конфеты и пряники, чтобы помянули и не забывали бабушку, а по ночам по очереди приходили старушки, ставили свечку и тихо пели псалмы. Петька сидел у гроба и чувствовал себя наедине с бабушкой. Шел последний разговор, непередаваемый словами, но нужный его сердцу. На третий день пришла машина, и Петька отвез покойницу на кладбище.

Вернувшись, окончательно понял - остался один, и никого, кроме Бога, у него нет на всем белом свете. Долго сидел, глядя то на ее кровать, то на икону, то в оконце на улицу, и в Петьке что-то жило и соединялось, заполняя светом памяти образ бабушки.

Пересчитал деньги, приплюсовал причитающуюся за двадцать восемь дней пенсию, выходило: два месяца можно протянуть. Послезавтра в школу, а Петькины планы текли уже по другому руслу: придется идти в школу рабочей молодежи и куда-то устраиваться работать. Говорят, с разрешения райисполкома, можно на неполный рабочий день, как малолетке. «Ну и ладно, - сказал он себе. – Раз так, значит, так».

В окно постучали – Мария Степановна. Вошла, поздоровалась, подала два свертка, присела и сказала:

- Тут брюки, а это сало… С картошкой кушать. А вообще приходи, Петя, обедать, когда он на работе… Я шибко рада буду! Ты, Петя, бери… От души это, не думай. Шью сижу, а самой так хорошо. Никогда так не было, как своего в школу собираю! Бери, бери!.. Вырастешь – отдашь, если неловко…

- Спасибо, Мария Степановна, за подарок. А вот есть приходить не буду. Я работать пойду!

- А ты приходи все-таки, Петя, - она попрощалась и ушла.

Он развернул брюки, а там была и белая рубашка. Брюки новенькие, темно-синие, как раз на него. Надел и почувствовал себя парнем. Для солидности выпятил грудь, потренировался говорить басом, а когда начал отрабатывать походку и сунул руку в карман, обнаружил целое состояние – сто рублей. Подарок! Можно начинать самостоятельную жизнь. «Как бы сейчас бабушка обрадовалась, - подумал он. – Оденусь в новое, схожу на могилку, посоветуюсь, как жить».

Выдался тихий августовский день. Вот и могила с белым деревянным крестом. Бабушка! Все усыпано золотистыми листьями, солнце хоть не греет, но светит нежно, мягко, тоже прощается в преддверии зимы. Петька положил у креста букетик, перекрестился и сказал: «Вот на работу пойду, в вечернюю школу запишусь, а потом видно будет». Она явилась из-за креста: «Господь тебе судья, внучек! Я все про тебя знаю. Живи, молись, радуйся свету белому! А самое главное - не забывай Бога! Ни в радости ни в горе». «Ладно, - сказал Петька. – Схожу вот в школу, попрощаюсь со всеми… и буду дальше жить». «С Богом, внучек!»

В этом году он пришел в школу с букетом, а девчонки, и правда, смотрели на него, мол, как это раньше не замечали, что Петька такой красивый. И Галина Ивановна отдельно поздоровалась с ним, поинтересовалась, как да что. Когда узнала, что бабушка померла и он собирается работать, помрачнела и ушла. А Таня, как обычно, равнодушно прошла мимо.

Через неделю Петьку отправили в город, в детский дом, навсегда.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.