Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Василий Козлов. Никчёмное железо. Непридуманные рассказы

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 
ПРЕДИСЛОВИЕ
 
То было время конца семидесятых, когда в людях ещё теплилась уверенность в завтрашнем дне, вокруг больших городов возводились микрорайоны, стали появляться дачные кооперативы — горожане устремились на землю, подвластные зову крестьянской крови.
Писательских кооперативов не было, и не могло быть. Во-первых, писателей мало, во-вторых, эта сложная категория советских граждан была страшно индивидуалистична, и всё же дух общины захватил и нас, возникло некое стихийное поселение в Култуке, расположенном на южной оконечности Байкала.
 Там поселились и жили в летние месяцы писатели Ростислав Филиппов, Михаил Трофимов, Валентина Сидоренко, Анатолий Байбородин, Петр Реутский, Ким Балков; наездами и проездами, следуя за ягодами и грибами, останавливались Валентин Распутин, Альберт Гурулев, Геннадий Гайда, Валерий Хайрюзов и многие другие. По аналогии с московским «Переделкино» с чьей-то легкой фразы мы стали называть его «Недоделкино», не вкладывая в это какого-то особого смысла. Недоделкино да Недоделкино.
 В то время жил там постоянно писатель Михаил Просекин, уходивший своими родовыми корнями в сибирскую землю; какое-то время работал в Слюдянке в районной газете, а когда вступил в Союз писателей, ушёл на вольные хлеба и поселился на улице Лесной, почти в конце распадка, начинающегося от железнодорожного переезда и идущего вверх по разложине, между двумя довольно крутыми увалами, с юга на север. Света там было немного, потому что солнце появлялось из-за восточного склона ближе к обеду, а до ужина уже скрывалось в берёзовых и осиновых кронах западного. Но картошка и овощ там нарождались и радовали новообращённых дачников. Место не было идеальным для огородничества, холодный ветер с Байкала, покрытого льдом до начала мая, устанавливал свой климат.
И еще одной причиной облюбования Култука была наша, говоря старинным языком, «безлошадность»: никто из нас не имел личной машины,  электричка помогала два раза в сутки точно по расписанию за три часа, если не случалось непредвиденных  стояний в пути, добраться до Вербного, а там километр с небольшим до места по лугу параллельно стальным рельсам или прямо по насыпи, по шпалам, сходя на обочину, когда проносился товарный состав или пассажирский поезд. Миша Просекин, как почти всякий сибирский мужик, был и охотником и рыбаком, и грибником, и ягодником, и столяром, и плотником. Он был нашим проводником по ягодным и ореховым местам, и не одну ночь мы сиживали с ним у костра где-нибудь на Комаре, на Чайной, на Трубе, на Быстрой, на Лазуритке, на Грязном ключе, на Танковой дороге и ещё бог весть в каких местах, которым  и названия нет — в каких-нибудь неугодьях да неудобьях, где даже черти не осмелятся селиться. И поздней осенью, когда уже в наспех сооружённом шалашике, принакрытом полиэтиленом, и зябко и сыро, вдруг улыбнётся удача, и в тесной прогнившей зимовьюшке удастся пристроиться на поднарах, и уже хорошо, и уже довольно — в тепле и сухе.
Дом у Михаила - просторный пятистенок, с рублеными сенями, с баней во дворе. Он сам обшил избу изнутри горбылем, который зимними вечерами облагораживал ручным рубанком. Покрытые олифой стены приобретали экзотический вид, в отличие от традиционных белёных крестьянских изб. Нашлись и медвежья шкура, и изюбриные  рога, и жилище обрело вид охотничьего домика.
Миша приезжал в город, приходил в Дом литераторов на Степана Разина и рассказывал о богатствах тайги, о красотах байкальских, народный язык его был откровенным и образным:
— Слушай, смородина нынче уродилась, как котовы яйца. Поехали завтра.
Таёжный сезон начинался с черемши, затем шла красная, чёрная смородина, потом жимолость, за жимолостью — голубица, за голубицей — черника, за черникой — брусника и кедровые орехи. Еще водилась на каменных россыпях за Карантином черная кислица, ее ещё называли каменная смородина и даже ирга, по некой внешней похожести на эту садовую культуру.
Таёжное дело зависит от фарта, а вот оказавшись на земле, нужно что-то было с ней делать. Прежние, исторические дачники, дачники Чехова, русской классической литературы, были дворяне или разночинцы, и дача для них имела смысл загородного жилья, препровождения времени «на природе», где и сад, возделываемый другими, и труд, выполняемый другими, имели чисто эстетическое значение. Можно было бродить, восхищаться цветами и цветущими вишнями, рассуждать о вечности, ругать царя, кликать бурю, не допуская мысли, что ее внезапные порывы сметут и вызвавших её. «Пусть сильнее грянет буря». 
Мы же были огородниками, в нас проснулись крестьянские гены, и, засучив рукава, мы копали грядки, сажали редьку, репку, свёклу, морковку и прочую огородную мелочь, о возделывании которой не имели ни малейшего понятия. Но так как этим  стала заниматься вся страна, то молва, обмен опытом, советы соседей по огороду, случайный разговор в электричке — всё годилось «в строку» земледельческого сочинительства.
 
ПЕРВЫЕ ГРЯДКИ
 
Я купил небольшой домик на улице Льва Толстого, на отшибе от других писателей. На Лесной дома не продавались, хотя изначально мой взгляд был обращен туда, там жили Просекины, Филиппов, позже поселилась Валентина Сидоренко, а затем и Анатолий Байбородин. Наши улицы пересекались, и мы ходили друг к другу, вели беседы, обменивались семенами и советами.
 Сколотили с шурином Романом, который жил у нас, из досок несколько каркасов для грядок, засыпали в них землю. Жена Тамара занималась посадками. Но ни она, ни я не знали, какой имеют вид всходящие побеги, поэтому в начале грядки стояли таблички на стойках, вырезанные её братом, резчиком по дереву, и на каждой стамесками рельефно вырезано, где, какой овощ должен появиться на свет Божий. Геометрия была соблюдена: ровные, прямоугольные и параллельные грядки радовали глаз.
Михаил Просекин пришёл вечером, звал за черемшой. Посмотрел на сооружения, почесал затылок:
— У вас тут, как на литовском кладбище.
Когда полезла зелень из земли, то никакие таблички не спасали, с трудом распознавались хилые культурные ёлочки моркови среди ощетинившихся сорняков.
Видимо, зов земли, любовь к ней пробудили в человеке оставшуюся от предков потребность, и сделали это занятие необходимым на долгие годы, и не столько в смысле результатов, сколько самой радости труда.
 
ФЕДЯ ЖЕЛЕЗНЫЙ
 
У Михаила Просекина был мотоцикл «Урал» с коляской, обшарпанный, помятый, видавший и глубокие кюветы и тяжелые колдобины, он называл его «Артамоном». Машина, незаменимая для таёжных дорог, всегда можно вытащить, выкатить из любой ямы, подтолкнуть, если забуксует. Далеко в тайгу и на нём не уедешь, вокруг Култука крутые склоны, поэтому больше приходилось топать пешком. Но за черемшой в район Тебельтей ездили на мотоцикле. Мотоцикл оставляли на обочине и уходили собирать черемшу.
Ещё на мотоцикле ездили на  Большую Быструю. Но там надо было идти в хребты, поэтому мотоцикл оставляли в Анчуке, десятком домов растянувшемся вдоль речки, у знакомых Михаила, и поднимались в гору к Витькиному зимовью, названному так по имени жившего там несколько лет отшельника. Там и орех был, и брусника. Иногда приходилось ночевать в тайге не одну ночь, особенно если ходили бить орехи. Шишки  надо было набить, перетереть, орехи отвеять, просушить или, как у нас говорят, прокалить. Можно, конечно, и сырой орех нести домой, но прокаленный — он и легче, что немаловажно, так как тащить на себе приходится немало километров; и к тому же прокаленный орешек вкуснее, а обрабатывать его в коммунальной квартире и хлопотно, и несподручно. Хотя бывали случаи, когда я привозил домой орех только перетёртый, вместе с терехом. Мука мученская отбирать и отвеивать орех с помощью вентилятора в городской квартире.
Как-то мы с Михаилом Просекиным поехали в кедровник на Большой Быстрой. Зашли на хребет, километра три  протопали (так все считали, хотя расстояния в тайге условны), потом по плоскотине до зимовья. Год был урожайный, народу вокруг зимовья и в самом зимовье набилось плотно. Миша устроился ночевать под нарами в зимовье, как старожил данных мест, а я сделал балаган неподалёку. К вечеру все собирались на таборе (табором называют у нас место ночёвки), жгли костёр, котелки на таганах ароматно курились. Основной едой были супы из концентрата, тушёнка, вермишель и картошка. Кто-то прихватывал из дома огурцы, помидоры, лук, чеснок, иногда яйца и, пожалуй, всё.
«Смотри, — шёпотом сказал Миша, — это Федя железный».
Слюдянский житель по прозвищу Федя железный был легендарным человеком и стал героем рассказа Михаила Просекина.
Мы скинули горбовики, которые взяли на случай, если добудем брусники, а если нет, то можно было их заполнить орехом. В то время большинство таёжников ходили в тайгу с горбовиком — это плоский ящик из фанеры или алюминиевой жести с лямками, ёмкостью от двух до пяти ведер, в него складывались еда, совок, которым брали ягоду, кое-какая одежда, бельё, носки, необходимые вещи, котелок, кружка, ложка; сверху привязывали телогрейку или спальник (хотя в то время лёгких спальников не было, и редко кто брал с собой тяжелый геологический, но все же я встречал на тропе редких тяжеловесов) и обязательный кусок полиэтилена, чтобы накрыть шалаш на случай дождя.
Если поход был добычливым, в горбовик набиралась ягода, а сверху привязывался мешок с орехом, и всё это взваливалось на плечи, и, как говорится, «своя ноша не тянет». Полиэтилен, а иногда и что-то из одежды прятали где-нибудь под валежиной до следующего сезона.
Мы наспех перекусили, взяли мешки и пошли искать подходящее «для битья» место. Сезон только начинался, и мы поднялись недалеко от зимовья, соорудили колот. Мешки, наполненные шишкой, стаскивали вниз, к зимовью, высыпали в кучу и снова поднимались в гору. Мешки были небольшими, приходилось часто спускаться к табору, освобождать их, производительность была небольшой. Обычно для удобства пользуются специальными лямками, которые позволяют увеличить объём мешка. Но мы были любителями и еще плохо усвоили гоголевский урок и совет: не отправляться в дорогу без верёвочки.
Вечером у костра Миша решился поцыганить:
— Слушай, Федя, ты не мог бы нам лямки дать. Ты всё равно завтра ягоду берёшь, а мы вечером отдали бы.
Федя глянул из-под густых бровей. Особого сочувствия или участия глаза не выражали. Молча порылся в каком-то холщёвом мешке и протянул Мише верёвку, но это была не простая верёвка. Это были две полосы от транспортерной ленты шириной 4-5 сантиметров (они мягче давили на плечи, когда взваливаешь мешок на спину), с одной стороны они связывались верёвкой между собой, а два других конца привязывались к нижним углам мешка с опущенной в них шишкой, чтобы верёвка не сползала, а серединный конец петлёй перехлёстывался на горловине.
На следующий день до обеда дело пошло быстрее. Но в какой-то момент Михаил положил где-то лямки и потерял место. Мы с ним облазили, исползали вдоль и поперёк предполагаемый участок, вырывали багульник, ворочали валёжины, но злополучных лямок не нашли.
Федя был почти семидесятилетним мужиком широкой кости, чуть выше среднего роста, крупные черты лица выдавали характер непростой, но незлобный. За немногословностью чувствовалась твёрдая основательность. Угрюмый, он не производил тягостного впечатления. Но Миша не знал, как ему сказать о потере.
Отсвет от костра огрублял черты и придавал лицу некоторую свирепость.
Миша увидел, что Федя набрал почти полный горбовик брусники, на глаз он вмещал ведра четыре, и осмелел.
— Ну, как ягода? — спросил.
— Да ничего. Вся в горбовике.
Миша сдвинул крышку и присвистнул:
— Ого! Ты где брал-то?
— Да там уже нет, — скупо отозвался Федя.
Наступила нехорошая пауза.
— Знаешь, Федя, тут вот мы, знаешь, я, ну, в общем, мы лямки твои потеряли, - Миша решил разделить ответственность на двоих.
Федя неожиданно спокойно повёл глазами в сторону Миши, сунул в костёр веточку, поднёс засветившийся конец к погасшей сигарете.
— А как я домой-то пойду? — Он кивнул в сторону двух кулей ореха и горбовика с ягодой. — У меня две ноши, челноком идти надо, а без лямок я куда? Иди, ищи. К утру лямки чтоб были.
Было странно, что он не повысил голос, не выматерился, спокойно докурил сигарету, щелчком отправил её в сторону костра и полез в прохладное чело зимовья.
День был солнечный и жаркий, какие бывают в начале сентября в Прибайкалье, и мы поползли по склону искать злополучные лямки.
Солнце уже закатывалось, но свет и тепло ещё держались на склоне, медленно сползая в низину.
Искать в темноте было бессмысленно, и надо было выдержать беседу с Федей железным, какой бы она ни была.
— Федя, делай что хочешь, хоть убей, но лямки мы не нашли.
Федя посмотрел на Мишу без удивления, как будто иного результата не могло быть.
— Ну, ладно. У меня ещё одни есть.
Мужики, сидевшие вокруг костра и наблюдавшие развитие сюжета, грохнули от смеха, но комментировать ситуацию побоялись.
Утром мы смотрели, как Федя поверх горбовика положил мешок с орехом, надёжно привязал его. Ко второму большому кулю, их называют крапивными, привязал лямки, попробовал их на прочность, опустился на колени спиной к ноше, накинул лямки на плечи, потом вытянул из-под себя ноги, медленно поднялся и, ни слова не говоря, двинулся по склону. Через какое-то время он вернулся пустой, взвалил на плечи горбовик . Так он и будет идти челноком,  попеременно перетаскивая то одну ношу, то другую - до Тункинского тракта, будет останавливать машины, чтобы добраться до Слюдянки, а там рассчитается орехами и ягодой, а потом понесёт орехи на рынок, чтобы иметь хоть какую-нибудь прибавку к нищенской пенсии.
 
ЗНАКОМСТВО С САМОВАРОМ
 
К сыну пришёл Виталька, соседский мальчишка лет семи. Я разжигал-растапливал самовар. Снял трубу, затем крышку, залил из ведра воду, крышку закрыл, бросил в самоварное нутро бересту, затем настрогал лучин, бросил две горсти сосновых шишек, потом всякого мелкого древесного мусора, наконец запалил содержимое. Самовар не разгорался. Я взял сапог, надел его голяшкой на горловину и стал, как насосом, раздувать пламя.
Виталька внимательно следил за моими действиями. Он никогда не пил чай из самовара. К тому времени появились электрочайники, а медные самовары выбрасывали за ненадобностью. Я собрал их около десятка, не задаваясь целью, а просто подбирал встречающиеся на свалках за посёлком, возле заборов. У горожан на дачах была мода на обычные самовары, хотя в ходу были уже и электрочайники.
Но сам процесс, обряд, так сказать, дымок, вьющийся над трубой, особый привкус кострового чая создавал какое-то ностальгическое чувство, воспоминание о старине, о чеховских дачниках, о романтических историях…
Виталька смотрел-смотрел и вдруг спросил:
— А что, вы это всё потом пить будете?
Не зная устройства самовара, он, видимо, думал, что я растопку складывал прямо в воду.
— Будем, конечно, и тебя угостим.
— Нет уж, спасибо, я лучше к бабушке пойду.
 
ЧУЧЕЛО
 
Пошел за водой, а точнее сказать, поехал, потому что воду возил на специальной двухколесной тележке, на которую с помощью крюка крепилась алюминиевая фляга. Встретил  жену Бориса Гагарина, Галину; их дом находился рядом с водокачкой, и с давних времен повелось, что  кто-то из Гагариных включал насос и наполнял большую бочку, стоявшую в рубленом из лиственницы помещении, обычно эта была баба Аня, мать Бориски, как она сама его называла, и ключ от водокачки всегда хранился у них.
-  Как у вас вишня? У нас вся повымерзла, снегу-то не было.
- Да у нас та же история. На горе повымерзла, а внизу, видимо, земля влажнее, перезимовала.
- А вы в пятницу приехали, я смотрю, жена у тебя нарядная, такая трудолюбивая, всё время в огороде.
Я хотел было сказать, что один приехал, но смолчал. Когда вернулся к себе, понял, в чем дело. В это время начинала созревать ирга, ягода, которую любили все птицы, а особенно сорокопуты, свиристели и чечевицы
(однообразный свист этой птицы все знают, особенно он забавляет детей и в переводе на человечий язык звучит: Витю видел). Отбиться от этих обжор было невозможно, и я сделал чучело: сбил крестовину, закрепил на ней какую-то цветную хламидину, навесил полиэтиленовых  лент, шуршащих от ветра, а сверху надел старую яркую женскую шляпку. Это пугало соседка и приняла за мою жену: глядя  через доски двух заборов да размашистые кусты, немудрено было и меня признать за Василису прекрасную.
 
ЛОВИ ПЕТРА С УТРА
 
Первая осень в Култуке. Вышел во двор, смотрю на Байкал, на Хамар-Дабан, вправо-влево. Брусницы бы набрать, куда идти? Взял ведро и пошёл прямо за речку — через мосток. Тропа вверх пошла - не меньше часа забирался в гору, взмок. Взошёл на вершину, прошёл по плоскотине метров сто: мать честная, брусника, нетронутая, крупная, спелая, хоть комбайн загоняй!  Встал на колени и махом наскрёб ведёрко полнёшенько,   а ягоды не уменьшилось -  обмотал верх рубахой, завязал рукава на случай, если ненароком запнёшься об коряжину, и скатился на радостях с горы, как на лыжах, и к обеду поспел.
Пошёл на Лесную, там оказался один Михаил Трофимов, погреб копает. Ни Байбородина, ни Просекина, ни Филиппова.
Утром, пока поднялся, пока чаю попил, Миша пришёл. В гору полезли. Я -  с полутораведерным фанерным горбовиком, и Миша  тоже прихватил самодельный, чуть  поменьше моего, сам из бересты смастерил. Настроение в предвкушении благостное, солнце лаской одаривает, не заметили, как на горе оказались. Смотрим, посреди поляны, где я вчера ягоду брал, горбовик - ведра на четыре - стоит, и мужик култукский доскребает последние плодоносящие метры «комбайном» (так у нас совок для сбора ягод называют, а ещё «хапушником», от глагола  «хапать»). Пришли бы пораньше - нам досталось. Так что лови осетра с утра. И Петра тоже.
 
КУЛТУКСКИЕ ШАЛОСТИ
 
Култучане относились к нашему пришествию примерно, как к НЛО: прилетел — улетел. А то, что во дворе лежит, вроде как инопланетяне оставили, можно сегодня подобрать и унести, можно завтра, а то, что вырастает на огороде, тоже никому не принадлежит, как имущество гоя. Можно средь бела дня, приезжая из Иркутска, кого угодно встретить во дворе, начиная от детей и кончая каким-нибудь забубенным наркоманом.
Сижу вечером в избушке, слышу какой-то ослиный крик.  Как известно, ослы в данной местности не водятся, но чем чёрт не шутит, дай, думаю, выйду, посмотрю на заморскую скотину; выхожу и вижу, как тройка дюжих молодцов отдирает от моего забора доски, а гвозди заржавевшие, продираясь сквозь древесную ткань, рождают этот ишачий звук. Забегаю в дом, чтобы взять что-нибудь поувесистей для аргументации, ничего подходящего нет, во дворе вижу кедровый посох — из тайги притащил, очень уж ручка была закручена причудливо. Хватаю — и в гору, в том направлении, куда парни удалились. А они расположились в ложбинке на горушке, костёрок развели, мои доски ногами мнут — ломают, над костром бидончик трёхлитровый эмалированный висит, какое-то зелье собираются варить. Я, естественно, озлился, ничего не мог придумать, как наставить на них свой посох, взяв её наизготовку, как ружьё, и закричать:
— Всем стоять! Ни с места…
То ли эффект неожиданности сработал, то ли натиск мой был неотразимым, то ли в голосе моём было достаточно решительности, но они, даже не рассмотрев толком, что за вещь у меня в руках, прыснули вниз по склону, без оглядки один забор перелетели, потом второй, там собака им жару добавила, и только внизу, на тракте, остановились. Видимо, посчитали, что дальность полёта пули из моего ружья ограничивается этим расстоянием.
— Дурак ты, Вася, — сказала жена, когда я поведал ей эту историю, встретив её с вечерней электричкой, — а если бы они не побежали, что бы ты с тремя бугаями делал? Или они с тобой…
«Да, оно конечно», как говорил Ростислав Филиппов, но обидно до злости, когда на твоё, хоть и ветхое имущество посягают.
Доски оставшиеся я принёс обратно, прибил на место. И проволокой по верху обмотал весь забор. До сих пор стоит. Просто я понял, заборы в Култуке крепкие надо делать, култучане хилых заборов не терпят, они их раздражают. А еще лучше вовсе заборов не иметь, как у моего соседа слева цыгана Петьки. Это, кстати, особая история, хотя в Култуке,  что ни история, то наособицу.
.
РАЦИОНАЛИСТ ПЕТЬКА-ЦЫГАН
 
По соседству со мной в засыпном домишке несколько лет жил цыган Петька с женой Оксаной. Она была бабенкой со странностями и иногда, как теперь говорят, доставала Петьку. Он спасался от нее на чердаке, лаз чердака смотрел в нашу сторону, и я видел как Петька, устроившись там, обозревал пространство в ожидании спектакля. А сцена была одна и та же, Оксана начинала звать его:
- Петя, Петя, вернись, ну почему ты не идешь, я тебя люблю, зачем ты меня бросил...
Она обходила избушку вокруг, смотрела на гору и звала еще громче, предполагая, что он убежал в лес, затем начинала подниматься по склону, но склон был крутой, и она возвращалась. Петька сидел под крышей на виду, улыбаясь в предвкушении финала. Оксана замечала его, ругалась незлобиво, бросала в него камнем или каким-нибудь подвернувшимся под руку мусором, и они, обнявшись, уходили к себе.
Весной Петька начинал городить огород, прибивал к столбам прожилины, которые заготавливал на горе и спускал вниз на веревке. Тонким горбылем загораживал неплотно, чтобы не могла пройти корова,  вскапывал две-три грядки и вспахивал четверть огорода наемным плугом, растительность бывала чахлой и иногда засыхала раньше, чем подходило время уборки урожая. Но главное  было не это. За зиму он сжигал свой забор, просохший за лето, используя «макаронник» на растопку печи, отрывая по нужде необходимое количество реек, а уголь таскал ночами от кочегарки «Автовнештранса», занимавшегося перевозками грузов в Монголию. И не он один пользовался щедростью советской бесхозности, о чем можно было судить по широким черным полосам угольной пыли, остающейся от протянутых волоком мешков с ворованным углем, но никто на это не обращал внимания. Правда, надо сказать все же к чести сторожей, что иногда проломы в заборах забивались, но через некоторое время появлялись вновь в том же самом месте или рядом: печки надо было топить даже тогда, когда топить было нечем, а возле кочегарки уголь не выводился.
Зима на Байкале долгая, но и она кончается. Накануне Дня Победы, ночью был ураганный ветер, стучали ставни, гремели жестью водосточные желоба, а утром я открыл дверь – в глаза ударило слепящее солнце,  и Байкал, еще вчера лежавший под белой коркой метрового льда,  сиял своей пронзительной синевой.
Для всех начиналась пора огородных работ и для моего соседа Петра. С топором в руке и веревкой на плече он поднимался на гору, чтобы там выбрать прогонистые осиновые прожилины, спустить вниз и начать снова восстанавливать порушенный и сожженный за зиму заплот. И так длилось несколько лет, пока однажды двое смурного и смутного вида мужиков не выкопали, как только оттаяла земля, Петькины столбы, за некоторое денежное вознаграждение, и не перенесли их в другое место. Для них, возможно, тоже  начинался ожиданиями и надеждой огородный сезон.
 
ОТКРЫТИЕ СЕЗОНА
 
Я приехал в Култук в начале мая, чтобы «поймать» трактор для вспашки огорода. Это дело былом не простым.
Я начал подниматься от тракта к калитке, когда мне наперерез от соседнего дома резко двинулся человек, было ощущение, что он меня ждал с вечера и так  рад мне, что забыл поздороваться и с ходу спросил:
-Тебе картошка нужна для посадки, мешок, давай двадцать рублей. Сейчас принесу.
Картошка была нужна, тем более от соседа, да еще сам обещает принести. Я отсчитал деньги. И не придал значения, что он пошел не домой, а стал спускаться вниз, туда, где находился магазин. Да может быть, у него картошка в другом месте, да мало ли что…
Как я позже узнал, фамилия его была Кобрин, а так как в то время почти у всех култукских жителей были прозвища, он имел соответствующее – Кобра.
      Утром я вспомнил про Кобрина. Он не появлялся. На следующий день мелькнул за забором, и я пошел к нему и едва успел, он уже хотел юркнуть за калитку.
     - Слушай, я вечером нагребу, жена уйдет на дежурство, я тебя крикну.
     Но крикнул только утром,  а если быть точным, не крикнул, а высунулся из-за забора, и когда я посмотрел на него, махнул рукой, мол, иди сюда.
    - Айда, я нагребу, а ты из подполья поможешь ведра поднять.
    Хорошо уже то, что нагребать не заставил. Тащить мешок мне пришлось самому.
 
КАК КОБРИН ПАХАЛ НА БАБЕ
 
     Как-то он высунулся из-за забора, машет рукой. «Чего надо?»,  - кричу. Вместо ответа головой и глазами показывает в сторону своего огорода. Надо идти, сосед все же. Да и старше меня. А он своей мелкой трусцой уже гарцует в дальний угол огорода.
     - Смотри, я какую технику соорудил.
     На меже лежал агрегат с основой из велосипедной рамы. Там, где крепится обычно заднее колесо, был приварен развал наподобие двойного плуга, в верхней части рамы приварена перекладина, от которой шли ремни из транспортерной ленты, руль оставался на месте, но теперь он оказывался сзади и, как я увидел далее, им управлялся механизм.
    - Впрягайся! - это он своей Ольге, стоявшей рядом и как-то виновато, как мне показалось, смотревшей на меня. Она взялась за лямки, накинула их на плечи, Кобрин поставил агрегат между картофельными рядами:
    - Пошла!.
    Я не ожидал от хрупкой и в общем-то немолодой уже женщины такой силы, она двигалась вперед, тащила вверх по склону эту чудную железяку, а Кобрин шел следом, направляя велосипедным рулем  плуг по центру между рядами, земля разваливалась на две стороны, загребая кусты, как это обычно делается тяпкой, а тут…
     - Механизация ручного труда, - Кобрин довольно осклабился. - Можешь и себе сделать. 
    - Сделать-то несложно, да вот где я жену такую возьму, городские против ваших не потянут!
     Кобрин, просиявший,  помолчал и предложил:
     - Может, теперь ты попробуешь?
     - Да знаешь, как-то неудобно на чужой жене-то пахать.
    На том, как бы сейчас сказали, презентация закончилась.  Я подумал, что он это мне решил только продемонстрировать, когда велел бабе впрягаться, все же работа тяжелая, сам, думаю, встанет в тягло, но ошибся. До самого вечера, пока не окучили весь огород, Кобрин ходил за женой, понукая и подтрунивая.  Может быть,  считал свою работу более ответственной и филигранной, на которую женщина неспособна и гордость не позволяла ему  быть тягловой силой.
      В великую войну говорили о себе русские бабы: я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик…
 
КОБРИН-РОКЕР
 
     В какой-то из годов, забыл, когда это было, да и смысла вспоминать нет, важен сам случай, а не время происшествия,  Кобрин, как говорили в Култуке, «заделался рокером», стал крутить на добытом где-то проигрывателе «Аккорд» грампластинки и рентгеновские пленки. Конечно же, в этом ничего криминального нет, крути хоть ночами напролет, но у себя в избе. Но наш рокер выставлял выносную колонку на забор и направлял в сторону моего огорода, с утра до вечера он ставил периодически одни и те же пластинки, и однажды мое терпение лопнуло. Я перелез через забор, снял громкоговоритель с гвоздя, зашел к нему в избушку, положил на стол:
- Слушай, рокер хренов, мне надоело слушать с утра до вечера эту дребедень, если тебе нравится, слушай у себя в избе, - и направился на выход, краем глаза все-таки отслеживая ситуацию. Перед забором я оглянулся, Кобрин с топором в руке выскочил из двери:
     - Ах ты сука, я тебе сейчас голову отрублю!
     - Охолонись, Кобрин, - уже перемахнув забор, увещевал я его.- Дурак, что ли?
     Матерясь, он ушел к себе в избушку. В этот раз он оказался вменяемым. Больше его музыки я не слышал и тихо торжествовал по поводу бескровной победы. Но недолго и напрасно.
     Вдоль забора, разделявшего нас с Кобриным, я посадил кусты какой-то знаменитой смородины, все дачники её ценили. Приезжаю в очередной раз в Култук, захожу на участок, смотрю в сторону кобринского огорода и ничего не могу понять: забор стал наполовину ниже и придвинулся, а точнее сказать, выдвинулся, вторгся клином на мою территорию метров на пять, а кусты смородины, вырванные с корнем, валяются, поникшие листвою, под забором. Кобрин в огороде со своей Ольгой сажает картошку. Дело в том, что в  кобринской избушке периодически жил Володька, Ольгин сын, а когда он отсутствовал, то там обитался Кобрин, а в основном он жил в доме Ольги. На её огороде они картошку и сажали. Я взял план своего участка и пошел разбираться.
     - Ну что же ты, наглец, утворил-то, тебе что, своего поля мало, ты на мое залез?!
     - Какое твое? Какое твое? - он не находил, что ответить. -  Это бабка, которая до тебя жила, оттяпала мой участок, а я только выправил забор, да и все.
     - Чего ты выправил? Неси план участка. Смотри сюда, - я раскрыл домовую книгу, - видишь, участок мой - прямоугольник правильный, а ты из него параллелепипед образовал. Иди за планом…
     - Да пошел ты сам, куда знаешь... Ты в гору забор на пять метров перенес, я тебе ничего не говорил и никому не говорил и кому надо не говорил, а могу и сказать…
     Но это уже начинался шантаж. Я действительно убрал зигзагообразный, рухнувший было забор и сдвинул  вверх. Но там - хоть до Иркутска сто вёрст пригораживай, хозяев нет - одна тайга, и трое моих соседей справа отгородили от горы себе приличные утуги, и никому до этого дела нет. А вот Кобрин не смог вынести моего самоуправства, хотя я его никак не ущемлял. Соседи, они култукские, свои, поселковые,  а я чужак городской. К городским  особое пренебрежение.
     Поорали мы, поорали друг на друга, довольные своей правотой, и я пошел к себе, а Кобра остался досаживать огород.
    Многие жили после в его избушке. В 90-е годы ушел однажды из нее в тайгу Володька и пропал бесследно, уехал в конце лихих девяностых Кобрин, и, по слухам, зарезали его старинные  рабочедомские  друганы в худом бараке на окраине Иркутска, где жили такие же бедовые и бесприютные обитатели  трущоб. Съехал Петька после смерти жены с малолетней Галиной, дочкой своей, а засыпная избушка все еще стоит с заколоченными дверью и окнами, привлекая наркоманов да детей, любяших собираться на всякого рода таинственных развалинах, находя в них пристанище своим счастливым играм.
     А новый забор, который я недавно воздвиг вместо пришедшего в окончательную поруху, я провел по той самой черте, которую когда-то определил своей нахальной рукой веселый култукский житель – Кобрин, хотя никто мне не мешал восстановить участок, обозначенный на плане. 
 
ПЕТРУХА-ПАХАРЬ
 
     Один мужик в Култуке пахал на конной тяге, но это был аристократ с заведомо сложившейся клиентурой, и подступиться к нему у меня не было возможности.
     Здесь должен заметить, что во время вспашки огородов не было в поселке фигуры более значимой, чем тракторист, приладивший  к своему трактору плуг. Даже буйные и драчливые мужики,  без матерного слова не представляющие русский язык, приближаясь к трактористу, делались ниже ростом и почти шепотом, с заискивающей интонацией начинали  разговор.   
     Обычно за трактором, двигающимся по улице,  составлялся эскорт из автомобилей, мотоциклов, велосипедов и пешего люда, количеством не только не уступающий президентскому, но часто превосходящий. Да и сам тракторист, возвышенный окружением, приосанивался, обретал начальственный голос и презрительный взгляд, и не всякий просящий удостаивался его ответа, на иного он мог только посмотреть, смерить взглядом, выдержать паузу и отвернуться, выказывая крайнюю степень своего превосходства.
     Наезжал в Култук тракторист из Быстрой,  небольшого росточка и объема,  рыжебородый Петруха. Пахал он хорошо, молва точнее всего  определяет уровень мастерства, но был за ним некоторый широко распространенный в народе грех не грех, но, в общем, понятно… В очередной день он не выехал на пахотные работы, к всеобщему недоумению, а появился  вскоре в сопровождении жены, восседавшей рядом. Теперь народ общался только с ней, она устанавливала очередь, решала, на чей огород ехать, в какой валюте вести расчеты: кроме деревянных, как говорят в народе, рублей, была ещё валюта стеклянная в виде полулитровых бутылок со спиртосодержащей жидкостью под названием водка, вот из-за неё, родимой, и был Петруха отстранён от кассы. Он тихо курил в стороне, как будто не имел к происходящему никакого отношения, вспоминая свое былое величие и непреклонность.
     Сейчас можно вызвать тракториста по телефону, объявления расклеены на остановках автобуса, и, кто знает, может быть, именно сейчас Петруха в хорошей компании быстринских мужиков вспоминает в очередной раз, как   култукские жители на руках готовы были его носить. И ведь не врет… И носили бы, если бы попросил, но, естественно, за внеочередную вспашку.
 
КЛАССИК
 
Однажды к Просекину приехал Геннадий Машкин, которого мы между собой называли классиком, автор знаменитой повести «Синее море, белый пароход». Повесть о дружбе русских и японских детей на Сахалине была переведена на японский и другие языки, поставлен фильм, она была включена в школьную программу.
Приехал с портфелем. Михаил удивился: зачем портфель? Они собирались идти за брусникой, и лучшей ёмкостью для  переноски ягод является, конечно, горбовик, алюминиевый или фанерный, его носили за спиной, то есть «на горбе», как рюкзак. Брали с собой обязательно и котелок, в который вначале собирали бруснику, а потом из него ссыпали в горбовик; в недальние места ходили с ведром, но нести ведро по тайге, по кочкарнику и чапыжнику неудобно, можно рассыпать ягоду, что нередко и случалось.
Но ни ведра, ни рюкзака у Геннадия Николаевича не было. Он так и пошёл за брусникой с портфелем. Он был геологом, провёл в тайге не один сезон, исходил по тайгам не одну сотню километров, а вот, как  сугубо городской житель, интеллигент, таких деталей промыслового старательства не знал.
И еще Миша рассказывал, что Геннадий Николаевич брал с собой катушечные нитки и разматывал их, развешивая вдоль тропы на кусты, чтобы не заблудиться на обратном пути, но это, я думаю, байка, придуманная  для усиления истории с портфелем. Да и портфеля-то, может быть, никакого и не было.
 
МЕДНАЯ ЛИХОРАДКА
 
У писателя Николая Капитоновича Зарубина есть сын Миша. Когда началась «медная лихорадка», он поискал в доме, что можно снести в приемный пункт, но ничего кроме медного жала отцовского паяльника не нашел. Он взял ножовку по металлу и отпилил стержень по самый нагревательный элемент. Отец собрался что- то паять и обнаружил ущерб.
- Ты зачем паяльник испортил?
- Ну как, зачем?  Все же сдают, и я хотел хоть что-нибудь получить?
- Ну и сколько тебе за него дали?
- Целый рубль! 
- И что ты на него купил?
- А на рубль сегодня ничего не купишь.
- А где тот рубль-то?
- А я его потерял.
 
И КОЗЕ ПОНЯТНО
 
Однажды прихожу к бабушке моей жены Марии Степановне. На подоконнике над столом вижу двое часов, одни старые механические, заводные, другие современные, на батарейке, и те и другие  идут, но показывают время с  разницей в один час.
Стараюсь сообразить, к чему такая сложность. Прикидываю: на один час у нас разница с Читой и Красноярском, но причем здесь эти города, Пекин тоже не причем. Не нахожу ответа. Ничего путного в голову не приходит. 
- Мария Степановна, а почему у вас часы разное время показывают и зачем вам два будильника?
- А, - улыбается и машет на меня рукой, как отмахивается, - наш главный в стране министр шибко умный, время передвинул с летнего на зимнее, говорит, что полезно для всей страны, мне, правда, вставать тяжелей стало утрами,  да ладно. Вот только козе Маньке объяснить ничего не могу, она как жила по своему природному времени, так и живет. А я, чтоб не запутываться, на голову-то слаба стала считать, и купила для нее часы. Вон те, зеленые. И завожу будильник на утро, чтоб не проспать, когда её кормить нужно.  Вовремя не покормишь, молока меньше даст. А если взять всю  страну – то сколько молока теряют!  О людях не говорю, кто у нас о них думает. У нас в стране теперь что ни правитель, то  вредитель. И то, что козе понятно, премьер-министру – нет. Давай я тебе лучше чаю с молочком налью…
 
ЕЛЕНА ЛУКИЧНА
 
     Справа, если смотреть с моего огорода в улицу, жила  Елена Лукична Андриевская. Родилась она в деревне Болото Качугского района недалеко от села Бирюлька. А так как в Бирюльке жил когда-то брат мой Георгий, а жена его работала страховым агентом и объезжала окрестные деревни, знала местный народ, то Елена Лукична просила меня иногда узнать через Валентину о том или ином земляке, и я, бывая там, привозил ей какую-нибудь весточку. На этом мы и сошлись ближе, чем с другими соседями. Пока я не срубил себе баню, мы ходили мыться к ней, на зиму оставляли у нее какие-то вещи на сохранение, жена, когда я вынужден был отлучаться в город, ночевала у неё, так как боялась оставаться одна в избушке, народ вокруг шебутной.
     Характера Елена Лукична была строгого, матерное словцо могла ввернуть и к месту и вообще, но с ней всегда можно было договориться по любому соседскому недоразумению. У нее постоянно болели ноги, она привязывала к коленям различные мази, листья лопуха и Бог весть что еще, чтобы ослабить боль, не дававшую покоя ни днём, ни ночью. В деревне, рано оставшись без отца, она с пяти лет зимой ходила со старшим братом ставить петли на зайцев, в худой одежонке, в ношенных до нее не одним поколением чирках. Иногда есть было нечего.  И не с тех ли самых пор вкрался ревматизм в суставы, до конца жизни не дававший ей покоя.  Сколько помню её, всегда локти и колени в непогоду были обмотаны каким-то шерстяным тряпьём.  
     Она была из поколения наших родителей, появившихся на свет в революционное лихо,  вся тяжесть непосильного бремени до срока пригнула их к земле.  Было их спасение в главной нашей огородной культуре на долгие годы, в картошке, которую с детских лет надо было сажать, полоть,   огребать,  копать и таскать неподъемные ведра – только в ней, в картошке, как в волшебном яйце, хранилась жизнь всего народа. Убери картошку  - и останется из еды одна земля, черная, грязная, сырая,  нет от нее насыщения, хоть ешь её горстями;  всякий сорный корень, дикий лук, саранки или кустик с ягодой, медвежья дудка да крапива-лебеда смягчали голод, давали выжившим возможность зацепиться за жизнь, за этот хрупкий стебелек посреди холода и отчуждения.  Короче заячьего хвоста сибирское лето. Не успеешь отогреться после вечной зимы, и снова сковывает землю,  и снова кажется, что нет возможности отогреться,  и свыкаешься с этим неуютом и стылостью.
 
ОТЧАЯННЫЙ КОЧЕТОК
 
     Елена Лукична держала кур, которых вырастила из купленных в городе инкубаторских цыплят. И был в этом выводке один молодой отчаянный кочеток, который почти всякий день попадал в неприятности:  к собачьей конуре подойдет на непочтительно близкое расстояние, и Трезорке ничего не остается, как цапнуть наглеца, чтоб неповадно было в дальнейшем. Но и на хромой лапке он умудрялся найти брешь в заборе и, забравшись в соседский огород, разгрести только что засаженные грядки.
     - Пристукну, негодник, ирод проклятый! - шумела Елена Лукична после жалоб соседки, бабы Ани Гагариной, хватала подвернувшуюся палку и гнала несчастного в курятник, из которого он через несколько минут устремлялся к новым приключениям. Невезучий какой-то, действительно, был петушок. И люди бывают такие же невезучие. 
   Есть у меня один знакомый, приятель даже. Бывало, зимой поедет на охоту с командой гонять коз. Казалось бы, зима, мороз, вся земля на два метра промерзла, но ведь обязательно найдет какую-нибудь болотинку и обязательно провалится по горло в стылую воду, а когда начнет сушить свою одежду у костра, переодевшись в чуженину, найденную в будке, то непременно сожжет или брюки, или куртку, а иногда и то и другое.
***
      По лету окучиваю картошку и слышу за спиной Елену Лукичну:
     - Ты что это надумал, ирод проклятый!
     Оборачиваюсь. Над ее огородом огромный коршун с размахом крыльев  метра в полтора,  спокойно планируя в сторону Петькиного огорода, несет в когтях несчастного кочета. Тот, бедный, свесил головенку набок и вытянул ноги свои, которые показались мне длиньше ястребиных ног. Это ж надо, средь бела дня на наших глазах нагло уносит хищная птица домашнюю живность, а в доме и завалящего дробовика нет. Но был лук, который я сделал недавно для детей, да и взрослые иногда развлекались стрельбой из него. Я проследил, куда сел коршун, завел стрелу на тетиву и стал приближаться.
     Коршун вдавил цепкими когтями петушка в траву и долбит его в затылок, выщипывая перья, добираясь до черепушки. Я натянул лук, прицелился  и пустил стрелу. Но лучник я был неважный, и стрела прошла под петушком, благо, не задев его, но на вылете, видимо, шоркнула оперением и коршуна. Тот ослабил хватку, кочеток вырвался, жалобно вереща, кинулся в мою сторону. Коршун метнулся вслед, попытался схватить его, но, увидев меня, взмыл в воздух и неторопливо стал удаляться. В это время подошла Елена Лукична, взяла бедолагу на руки:
     - Ну что, допрыгался, голенастый? – но не было во взгляде и голосе ее ни злости, ни осуждения, а только жаль одна. - Спасибо тебе, Василий, а то слопал бы ирод проклятый нашего петушка!
     Через неделю или две затих его задиристый крик, а что с ним случилось, я по давности дней запамятовал. 
 
СМОРОДИНОВЫЙ ВРЕДИТЕЛЬ
 
Приходит как-то утром ко мне в избушку Елена Лукична и прямо с порога, видимо, вопрос назрел:
- Слушай, Василий, что это может быть, лист на смородине скрючился и в ём полно бухар? – это у неё отголоски верхнеленского говора
   Сказано было заковыристо, но живописно, и я сразу понял, что лист сморщился и в нем завелись букашки.
- Да это тля, Елена Лукична, - блеснул я своими  садовничьими знаниями, - муравьи её разводят на ветках, а потом доят, как коров, чем и бывают сыты. Вы разведите хозяйственное мыло в посудине, пеной обработайте кусты, и оживёт ваша смородина.
 
НИКЧЁМНОЕ ЖЕЛЕЗО
 
На берегу речушки Тигунчихи, что пересекает Култук вдоль забора «Автовнештранса», чуть ниже моста лежали два металлических уголка метров по шесть длины. Было это еще до железной лихорадки, когда валялось на наших просторах бесчисленное множество лома: брошенные трактора и комбайны, всякие сельхозмашины и приспособления, различная арматура и просто изделия из металла.  Можно было по нужности в хозяйстве выбрать любую железяку и приспособить для пользы дома: все вокруг колхозное, всё вокруг моё.
Городил я новый забор и, когда дело дошло до калитки, вспомнил про бесхозный уголок, а так как уже примеривался к нему и даже пробовал на вес, то знал, что целиком его не унести, а посему взял ножовку по металлу и позвал шурина своего пособить. Хотелось сделать надежную калитку, чтобы стояла она долго, чтоб вспоминали и внуки и правнуки, гордились, какой дед был основательный человек по строительной части
Пилим попеременке с Романом никому не нужный уголок, а металл оказался твердым, шик-шик, шик-шик. Торопиться некуда, отдохнем и снова шик-шик. Вдруг какой-то рыжий  мужичок в армейском бушлате по мосточку перешел с того берега, и к нам.
- Вы чего тут мой уголок пилите?
Настроение и без того было хорошее, а тут просто смех разобрал. Хохочем с шурином, остановиться не в силах, а мужик понять ничего не может, молчит, ждет ответа.  А смеялись мы потому, что только что говорили о том, какая страна наша богатая, лет пять уже лежат уголки на виду, и никому дела до них нет, потому что таких уголков по стране валяется столько, что можно десяток Эйфелевых башен построить. И вот только мы за них взялись, оказалось, что и ещё кому-то они нужны кроме нас.
- А с чего ты решил, что уголки твои, это во-первых, а во-вторых, на них что, написано, что они твои? - это я начинаю вроде бы для оправдания, а с другой стороны, обидно, почти допилили. Еще бы немного, взяли бы на плечи по прогону и ушли.
- Вы что не видите, что они возле моего огорода лежат?
- А тебя как зовут-то?
- Николай.
- Василий, - я протянул ему руку, - а это Роман, - показал я на шурина, - Слушай, да возле моего огорода сосед свои «Жигули» ставит, а у меня и мысли не возникло загнать их в свою ограду.
Мужичок задумался, а я, не давая ему опомниться, на той же веселой волне продолжал:
- Может, они действительно твои, тогда покажи справку, где ты их приобрел, и я не буду возражать. А мы что, выходит, зря трудились, ты бы попробовал сам тупой ножовкой шиньгать эту железяку. Роман, дай ему ножовку.
- Ну, ладно, - непонятно в каком смысле и к кому обратился Николай и пошел домой.
Через несколько времени, как сказал бы писатель Ким Балков, к нам подошел смурного вида  молодой человек, судя по ужимкам и татуировкам на руках, недавно вернувшийся из мест определенных.
Присел на пригорке.
- Ну, вы чо, мужики, шухер устроили, местных обижаете… 
- Да не говори, попали мы с Романом в историю, куда ни кинь везде кинокомедия получается. Всё бы ничего, да мы полдня потратили на эту хренову железину, которая никому не была нужна, а теперь вдруг стала необходима. А где твой Николай был, когда мы начали пилить? Пришел бы, всё бы решили миром, мы же не прятались, на пригорке у всех на виду. А он что, выжидал, чтоб подороже продать? - Последнюю фразу я ввернул  по инерции, занесло на повороте. - Я так думаю, пусть ставит бутылку за труды наши праведные и забирает уголок. При надобности шов можно заварить, и все будет как ничего и не было.
Парень был не очень словоохотлив, молча стал подниматься с земли.
- Пиво будешь? - Роман протянул ему стеклянную бутылку.
- А почему бы и не выпить с интересными людьми?
Он ушел, а через некоторое время вернулся.
- Пойдемте, Николай зовет во двор. И уголок прихватите.
Сюжет обретал непредсказуемое развитие. Мы взвалили на плечи предмет нашего разногласия и, покачиваясь, двинулись за парнем.
Николай ждал нас во дворе с «болгаркой» в руках.
- Сюда кладите, - показал он кивком головы на валявшуюся под ногами чурку и нажал на кнопку. Двигатель истошно завопил, и из-под абразивного диска струёй брызнули огненные  искры. В момент разлома железяки диск зажало, и он сорвался с зажима и покатился по земле. Николай не обратил на это никакого внимания.
- Можете забирать, - сказал как-то нехотя, равнодушно Николай и, не прощаясь, пошел в избу и уже перед порогом, не оглядываясь, бросил: - Андрей, помоги им дотащить…
Веселье как-то сразу сгасло. По пути мы зашли в магазин, купили бутылку «андроповки», посидели втроем у меня на веранде за разговорами о предстоящем таежном сезоне, вспомнили удачные походы, забавные истории. На том и расстались. Прощаясь, я передал Николаю новый обрезной диск, который был у меня припасен на всякий случай, и вот пригодился.
А металлическую калитку я так и не соорудил. На мой век хватит и деревянной.
 
 
 Козлов Василий Васильевич. Родился в 1947 г. на ст. Оловянная Читинской области. Окончил среднюю школу в г. Усолье-Сибирском. Служил в Советской армии. Учился в Иркутском госуниверситете на филологическом факультете. Автор поэтических книг «Уроки доброты». Иркутск, 1975; «Есть у меня на свете брат». Иркутск, 1979; «Стихотворения». Иркутск, 1985;, публикаций в коллективных сборниках, журналах «Наш современник», «Москва», «Роман-журнал 21 век» и др. Член Союза писателей России, поэт, главный редактор журнала «Сибирь» с 1986 по 2012 годы. Лауреат Всероссийской  премии им. Николая Рубцова. Живет в Иркутске.
 
В детстве мы жили по месту ссылки наших родителей, бабушек и дедушек в Черемховском районе, пос. Касьяновка. Папу с родителями сослали в Касьяновку из Воронежской области, Ново- Калитвянского района. В их доме впоследствии открыли почтовое отделение. Маму с родителями сослали в Касьяновку из Башкирской АССР, Хайбулинского района. По окончании школы, и получив образование в Иркутске мы разъехались по стране. Клава уехала в Алма-Ату к родителям мужа т.к. он находился в Армии. Мария окончив техникум, уехала к Клаве. Нина уехала в Норильск, по месту направления мужа на работу после окончания Иркутского политехнического института. Старший брат, Женя, уехал из Касьяновки в Приморье после того, как в посёлке закрыли шахту и всё трудоспособное население уехало. А посёлок зачах. Тоня осталась жить в Черемхово. В 1981 году Тоня с семьёй переехала в Култук в связи с назначением её мужа директором Автовнештранса. Наступили 90-е годы. Жить в Казахстане стало невозможно. Русских притесняли, работы не стало и Клава решилась на переезд в Россию. С трудом продали квартиру т.к. "вставляли палки" и переехали в Култук. Почему был выбран Култук? Потому, что здесь жила старшая сестра. Было где жить и строить дом. На деньги от продажи дома Клава успела купить стройматериалы, правда не все т.к. в начале 90-х была большая инфляция, деньги быстро обесценивались и нанимать строителей было не на что. Строил дом сын, Саша, один. Дочь, Элина, помогала деньгами. Мария тоже вынуждена была продать свою квартиру в Алма-Ате и тоже приехать в Култук. Нина жила в Норильске и ей тоже нужно было думать, куда поехать жить после увольнения на пенсию. Выбирать не пришлось. Нас никто нигде не ждёт. Деньги в 91 году "сгорели". Купить квартиру было не на что. Поэтому было решено строить дом.Вместе с сёстрами написали заявление о выделении участка под строительство домов. Землю нам выделили и мы начали строиться. Был в стране закон о приёме в кооператив для строительства квартир в любом районе страны, кроме Москвы. Но нас и там никто не ждал. Сначала нужно устроиться на работу, пожить в общежитии с семьёй лет 5, потом встать на очередь  в кооператив.
 
 
Валентин Распутин  Под небом ночным
Приехали в самое скрытное, мало кому известное в Тункинской долине место неподалеку от монгольской границы, самое уютное и удобное, спокойное и для небольшой компании богатое. Съезд влево с тракта за линию электропередачи едва приметен, в заросли среди валунов чужой человек не осмелится направить машину, а тому, кто знает, куда едет, покачаться на колесах по камням придется всего-то с километр, а там открывается на взлобке ровная поляна с огромной ядреной елью в конце ее, где тропка ныряет в тальниковые кусты, — сухая, чистая, не обросшая травой, с неумолчной музыкой от речки справа. Один бок у поляны подле горушки в золотистой сосне, другой, противоположный, со стороны речки — в черемухе поперед невысокого строя кедрушек и елей. Лучшего места для табора не найти: давно нажжено тут кострище, наготовлен таганок, дров вокруг сколько угодно, а для вечернего сидения у костра лежит чуть приподнятая над землей, обкорнанная гладкая сосна, которая одновременно может служить и столешницей. Если же выпадет непогода — по извилистой тропке за елью через пять минут будет зимовейка, некорыстная на вид, но высоконькая, аккуратная, обставленная внутри тем немногим, что и требуется поночевщику: слева за дверями маленькая железная печурка, а справа в переднем углу неширокие, на двоих-троих, нары.
А уж от зимовейки вверх по речке тропу и вовсе не разглядеть, она перекидывается с берега на берег, скользит по камням, ныряет в заросли, карабкается по завалам, чуть держится на скользком прижиме. И ведет эта тропа в кедрачи. До них, смешно сказать, километра три, не больше, но запоминаются они надолго. Другой тут идет счет, когда то прыгаешь, то ползешь, то подтягиваешься на руках, чтобы взобраться на каменный откос, то с суковатым шестом в руке перебираешься по скользкой лесине на противоположный берег. Нечего и говорить, что ни на какой машине сюда и не сунешься. Шишка в этих местах крупная, тугая, в смолянистом наплыве; когда орудуешь колотом, хоть зимнюю толстую шапку надевай, чтобы уберечь голову. День в кедраче — и позаглаза, если не для рынка. А на другой день и ходить никуда не надо: здесь же, рядом с зимовьем, по скату к речке, по камням и редколесью брусника, какая-то особая, удлиненной формы, крупная, чистая, глянцевая, так и катится, так и катится в посудину. По речке везде черная смородина: лист по студеной воде облетает быстро, уже в августе, и она голо висит на кустах гроздьями, как виноград, и манит к себе еще издали. Совсем рядом, на вырубках вдоль линии электропередачи, заросли жимолости, она из ранних, скороспелых, и брать ее можно уже с середины июля, а висит она на кусте, не морщась, до самого конца лета. Жимолость, конечно, и по-ближе к городу есть, она ягода не капризная, а если уж гнал машину за две сотни километров сюда, то ноги сами собой после шишки и брусники подворачивают к облепихе. Вот это уж верно золотая ягода, по всем статьям золотая. Не имеет она замены ни для больного, ни для здорового организма про запас, чтобы не худилось здоровье; и по виду янтарная, так и брыжжущая  солнцем на реках и островах по Иркуту. Стоит лишь перейти дорогу и натянуть резиновые сапоги. Брать ее по теплу, пока она не превратилась в ледышки, мука: облепиха цепко лепится к колючим веткам сплошным обростом, она мнется, если ее обрывать, мнется, когда принимаешься тянуть, и только чувствительные пальцы знают, как с нею обращаться, чтобы не повредить. Брать ее, конечно, мука, но уж набрал — душа ликует, и старательское твое дело начинает греть тебя слаще любой выгоды.
Словом, такое это славное и фартовое место, что, в какую сторону ни пойди, что-нибудь да возьмешь, а в хорошие годы глаза разбегаются, ноги заплетаются, куда воротить и что брать, — так всего много.
И вдруг не оказалось ничего. Приехали рано, в обеденную пору, и полдня потратили на торопливые и безрезультатные обеги. Брусничник не родил совсем, только на замшелых кочках вокруг догнивающих пней висит по две-три ягодки, смородинник и ягодки не показал, жимолость была реденькой, мелконькой и скукоженной, успела ее высосать букашка-козявка, на островах и случайного взблеска не выглядели. Все ясно: пали заморозки на цвет, потом прошлась долгая и жестокая засуха, не миновавшая и этого благодатного места. Поднялись к кедрачам — там кедровка, как саранча, добивает остатную шишку и встретила их злым и пронзительным криком. Даже шиповника на просеке не оказалось, даже курильский чай рвать не хотелось — до того он стоял квелый и примятый каленым летом. Но самый большой удар ожидал их, когда спустились в низинку, где стояла зимовейка. Зимовейки не было. Ничего не осталось — будто и никогда ее здесь не было. Густая высокая трава дурниной покрыла нагретую ее землю да в сторонке жердь-сушило, протянутая от сосны к сосне. Злые люди раскатали от усердия черных сердец или какой корыстный мужичонка увез на стайку, чтоб не махать топором, — поди разберись. И разбираться не захотелось, не было зимовейки. И сразу почужела и отвернулась тайга.
Делать нечего — надо было устраиваться на ночлег, а утром поворачивать оглобли. Обидно, конечно, но ничего, не в первый раз. Не в первый-то не в первый, однако на этот угол, куда по дальности дороги выбирались редко и который никогда еще не подводил, надежда была столь же бесшаткая, как на наступление августа, а затем и сентября для созревания таежных урожаев. Ломался какой-то извечный и неукоснительный порядок, образовывалась пустота там, куда нога привыкла ступать уверенно, отворачивалась удача, на которую они имели какое-то родственное право. Разводя костер, гоноша ужин, выставляя из машины горбовики и ведра, вытряхивая мешки, невесело подтрунивали над собой, кто больше набрал пустобряка и напугал тайгу жадностью. Сварили хлебово и чего только в него не намешали — и картошку, и вермишель, и брикет гречневой каши, и копченое сало, и тушенку, и помидоры. Знали по опыту: чем беспорядочней и смелей, тем слаще. Открыли бутылку «Байкальской», с воодушевлением посетовали на то, что «Байкальскую», еще недавно в мировой табели о рангах занимавшую в конкурсных дегустациях неизменно первое место, с приходом нового начальства и с подлазом в местное водочное дело всюду расторопных кавказцев хоть пе-реименовывай в «Болотную». И с еще большим воодушевлением выпили. Потом долго и расслабленно пили чай, сладко и сыто вздыхали на подстеленных спальниках, образовав кружок между костром и елью и нежа перед сном свои немолодые кости.
Нет, не только за ягодами и орехами ехали они сюда и не о них томились долгими зимами, вымаливая в тоске и нетерпении вот эту пору. И везли они сюда не только посуду под ягоды, но кое-что что еще и в себе, требовавшее утоления. Не стало зимовья, но остался этот бугор между сосняком и речкой, обжитый многими наездами и почти родной, устроившийся так, что нельзя его ни сжечь, ни снести, и, должно быть, тоже помнящий их, потому что никогда и ни в чем не принесли они ему урона. Здесь даже грубое слово не выговаривалось. Остался этот неумолчный и нежный, хрустальный звон речки, это обрезанное горами и изгибающееся небо, эта высокая дородная ель с зеленью до синевы и ши-роким, загнутым по краям изладом борчатого подола, и дикая, в сумерках совсем мрачная картина уходящей вверх по речке тайги с высоко и мертво торчащим сухостоем, и грубый крик козла где-то неподалеку, похожий на рев медведя, и ночное звезднотрепещущее небо, и предутренний, короткий, как выдох, шум верхового ветра, тронувший верхушки сосен и ели и тут же загасший... Остался этот вязкий и хмельной запах всего-всего, что есть вокруг, — от муравейника, расположившегося рядом с тропкой на спуске с бугра, от вызревшей травы, клонящейся и отдающей сухостью, от порыжевших грузных сосен и согбенной от старости черемухи, от камней, поросших мхом и наполовину ушедших в землю, от вывороченного соснового корневища, от нагревшейся за жаркое лето горы. Остались это умиротворение, этот покой, в которых сейчас лежит тайга, это желанное и щедрое отпущение грехов...
 
 
 
 

 
Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.