Конь без масти (главы из повести)

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Естамонов Геннадий Акепсимович

Просмотров: 5237

2007 год, Выпуск № 4

Позднее раскаяние

Случилось это тогда, когда не должно было случиться.

В сорок шесть лет, отработав двадцать пять лет на химическом производстве и получив льготы на пенсию, я сошел с ума и ошарашил всех, другого слова и не подберу, особенно семью, когда оставил завод (разумеется, лишившись приличного, а главное - постоянного заработка) и, возомнив себя чёрт-те кем, взялся за писательство. Я и раньше баловался этим. Мои статьи, корреспонденции, зарисовки, а иногда даже небольшие рассказы появлялись время от времени в местных газетах, но дойти до того, чтобы заняться писательским трудом, мне и в голову не приходило.

Имея за плечами техникум, вечерний институт, двадцать пять лет «безупречной» работы, приличную должность, и разом все это «коту под хвост», как выразился один мой знакомый. К чему было учиться, чтобы пройдя почти всю жизнь, повернуться к началу. Мой поступок поразил всех знакомых, и при встрече я видел в их глазах и сочувствие, и жалость, как к тяжелобольному. А мой бодрый вид они принимали за несомненное доказательство мании величия. Жена и сын это известие приняли мужественно и вполне достойно. Ни словом, ни взглядом не высказав осуждения.

Сын, отложив свадьбу, перешел на вечернее отделение института и стал работать на заводе. Жена и так-то перегруженная работой, взяла дополнительные часы в школе. Дом опустел, только я с утра до вечера, обложившись справочной литературой по филологии и словарями, корпел над бумагой, читал, размышляя; приносил в семейный «котел» лишь случайные рубли, которые «зашибал» на разгрузке вагонов, да и то редко я позволял себе такое удовольствие - и деньги, и физическая зарядка на месяц.

Мы с женой и сыном почти не виделись и мало разговаривали. Я работал, точнее, имел привычку портить бумагу по ночам. Я ложился, они вставали. Я просыпался днем, сидел часа три-четыре, потом полтора-два часа отдыхал перед ночной сменой...

Политбеседы, а вернее, психотерапию, проводил сын по воскресеньям. Хорошо отоспавшись, освежившись под душем, а потому веселый и бодрый, он приходил на кухню, где мы уже беседовали с женой. Если она тактично, наводящими вопросами, вокруг да около, пыталась определить степень моего «выздоровления», то Генка, хлопнув меня по плечу и усаживаясь за стол, сразу бил в лоб:

- Как, папа, здоровье?

- Не жалуюсь, сын...

Они заговорщически переглядывались с матерью. Иногда она улыбалась затаённо, но чаще хмурилась или делала вид, что хмурится. А Генка, совсем в открытую подмигивая ей, продолжал опрос:

- А ты уверен, что все хорошо?

- Не совсем.

- В таком деле, - он чуть ли не смеялся, - надо быть уверенным.

- Уверенным может быть лишь дурак. Нормальный человек подвержен сомнению, как металл коррозии.

- Ты слышишь, мам? Это уже новое слово литератургии. Но я осмелюсь вам возразить, сомнение подтачивает дух.

- Слабый - да. Сильный дух сомнение укрепляет...

Иногда мы так болтали и дурачились долго, если я не сердился. А позволяло время, мы шли гулять втроем к реке. Встречая знакомых, здоровались, говорили о разных пустяках и расходились, пожелав всего доброго. Генка незаметно подмигивал мне с матерью. Как-то после такой выходки я спросил его неожиданно:

- Гена, а если бы я правда был душевнобольным, интересно, как бы ты тогда вел себя?

Он покраснел, растерялся, видно, очень, долго молчал. Молчание было тягостным для всех нас. Наконец он произнес серьезно:

- Папа, если тебя покинуло чувство юмора, то тебе пора бросать свою летопись.

Я тогда не понял Генку, и мы чуть было не повздорили, да хорошо вмешалась жена, она незаметно, как могла только она одна, погасила наши задымившиеся страсти, и домой мы вернулись все в хорошем расположении духа.

Но, несмотря на теплоту и заботу, окружавшую меня, порой казалось, что они терпеливо ждут, когда все же кончится моя звездная болезнь. Ждут и обращаются со мной подобающим образом.

Через два года вышла моя первая книга. В доме повеселело, к Генке пришла уверенность, которая так нужна была мне. А он ходил гоголем. Посещая вечернее отделение, сумел настолько отлично успевать, что на защиту диплома выходил со своими друзьями с дневного отделения. Обсудив все наши возможности, мы постановили: Генка следующей зимой занимается только учебой и защищает диплом с отличием. Папка продолжает свою летопись. Бабушку привезти на зиму в город. Приняли единогласно, без возражений и дополнений.

Вторая книга далась мне с большим трудом, правда, почти не было сомнений и страха, которые терзали меня, когда я впервые, бросив работу, сел за письменный стол и, сжав зубы, собрав волю в кулак, корпел над бумагой, постигал тайны литературной премудрости, при этом стараясь быть всегда спокойным, уверенным и даже беззаботным. Не боги горшки обжигают.

Работая над новой книгой, я прочитал как-то в книжном обозрении, что московское издательство «Современник» начинает выпуск книг под рубрикой «Новые имена» и объявляет конкурс. Я уже имел плачевный опыт с одним московским издательством, когда мою повесть одобрили, но предложили кое-что переделать. Я переписал, мне ответили «добро», но теперь попросили изменить окончание повести, слишком трагическое, надо бы повеселее. Я сделал как мне советовали и чуть сам не расплакался. Повесть потеряла смысл. Я плюнул и решил больше никогда не лезть в столичные издательства. Пусть там великие печатаются. И вот, несмотря на зарок, я собрал довольно объемистую рукопись и послал в Москву. Было какое-то доброе предчувствие, а оно меня никогда не подводило. Еще раздумывая, посылать или не посылать, я вспомнил трудный поединок, когда за два раунда трижды побывал в нокдауне. Мой секундант, растирая меня и обмахивая, шепнул: может, выкинем полотенце? Я только помотал разбухшей головой. Во мне жило предчувствие, что я не только выдержу, но и уложу эту гориллу, которая безжалостно бросала меня на пол. В первые секунды боя я ложно подставился, и мой противник клюнул на это, как-то неторопливо, с ухмылкой нанес удар, пошел вперед, сам раскрывшись при этом. Молниеносный удар левой, в который я вложил всю ненависть пораженного, был сокрушительным, он еще стоял, но по тому, как застыла у него улыбка и остекленели глаза, я знал уже, что он рухнет...

И я с легким сердцем отправил увесистую бандероль в Москву.

С двумя книгами меня приняли в Союз писателей и свое пятидесятилетие я встречал полноправным его членом.

Но поздняя моя радость была и мимолетной.

За полгода до этого долгожданного дня умерла моя мама. Самый дорогой для меня человек, самый главный мой читатель. Когда я привез ей свою первую книгу, она сказала извиняюще: «Спасибо, сынок, но я стала такой слепошарой, что и не до книг мне теперь. Газету так покручу немножко и то голова шумит. Теперь больше радио».

- Мама, а ты почитай фамилию автора, - сказал я с едва скрываемым торжеством.

- Ну, почитай, сынуля, - просительно сказала она, накрывая стол.

И я, приглушив рвущийся изнутри голос, прочитал с пафосом: Тихон Белоконь. Весенние сумерки. Повести.

- Белоконь?.. Однофамилец, значит, попался. А вообще-то коней много, - она засмеялась своей шутке, - я встречала Сероконь, Рябоконь, Гривоконь и даже Рукоконь...

- Мам, - теперь просил я, - надень очки, пожалуйста.

Она прошаркала к подоконнику, покопалась там и водрузила на нос старенькие, в круглой оправе, очки. «Сколько раз я собирался заказать ей новые очки, а так и не собрался», - упрекнул я себя и уже совсем буднично спросил, открыв фотографию на фронтисписе:

- Мама, кого этот человек тебе напоминает?

Она долго вглядывалась, потом всплеснула руками, села на койку и заплакала.

Я так растерялся, что почувствовал какую-то вину за собой.

- Ну, ты чего, мама? Я думал, ты обрадуешься, - я сел рядом и обхватил ее за плечи.

- А я и радуюсь, сынок, - сказала она, вытирая концом платка слезы, - радуюсь и за себя, и за отца, царство ему небесное. - Она снова заплакала, потом сквозь слезы улыбнулась. - Да неужто это ты написал?

- Я, мама, я. Фотография-то моя. И фамилия моя и даже отчество Трифонович.

- Да откуда же у тебя всё взялось?

- Отсюда. - Я постукал себя по голове. А сам подумал: «Пока это «взялось», у меня и рука немела и локоть болел, как не бывало даже после самых интенсивных тренировок в пик моей спортивной карьеры».

Она была у Генки на свадьбе, как всегда непоседливая и хлопотливая. Светлая улыбка не сходила с ее лица. И как ей было не радоваться, если до семи лет она нянчила его. Генка не знал детского сада, почти никогда не болел, а осенью приезжал с бабкой из деревни румяный и черный, как уголек.

Молодые вместе с гостями ушли гулять, а я, пьяненький, сидел на диване, привалившись к спинке. Мама убирала со стола и уговаривала меня отдохнуть. Уложит, вернется из кухни, а я опять сижу, как ни в чем не бывало. Она рассмеялась:

- Ну, Ванька-встанька!

Я посмотрел на нее совершенно трезво и вдруг сумасшедшая и страшная мысль, что вижу ее в последний раз, черной молнией мелькнула в моей голове, и я разрыдался. Она уложила меня, горько плачущего и гладя по голове, как в детстве, успокаивала:

- Ну, будет, сынок! Ну, будет... Это водка плачет, а не ты... Ты у меня уже мальчик большой. Крепкий. Ты у меня не ревунчик...

Молодые уехали в свадебное путешествие вместе с мамой, в Ильинку. На дальнее странствие у нас не было «валюты», да и Генка не очень рвался. Парнем он у нас был неизбалованным. Умел и приготовить, и постирать себе, а усидчивости, упорства и трудолюбия он бы мог занять и мне. Иногда я думал ревниво: вот кому-то достанется золотой мужик.

Хорошую выбрал себе Генка жену, красивую, статную, но ей все-таки далеко до него. У Генки кладезь ума, в институте оставляли - на завод, дурак, поперся, да и хомут семейный рано на себя навздрючил. Пусть живут...

Молодые явились через три недели довольные, радостные, и квартира наша, двухкомнатная «малолитражка», казавшаяся для двоих большой, сразу стала тесной, шумной, похожей на зимний курятник.