Не разминуться.Маска (два рассказа)

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Скорик Любовь Трофимовна

Просмотров: 5144

2007 год, Выпуск № 4

Не разминуться 

Протискиваясь с нею внутрь землянушки, Коля-хозяин долбанулся макушкой о низкую притолоку, смачно выматерился и стряхнул её с себя. Лида тощим рюкзачком соскользнула с его плеч, невнятно прошелестев при падении. Лишь голова её, хлёстко отскочив от пола, звучно обозначила миг приземления. От удара Лида очнулась. Порхнула взглядом по сумраку вокруг, нежно погладила грязную обшарпанную собачью шкуру рядом и улыбнулась:

– Ура, дома!

– Молчи, стерва! Очухалась? Не до конца, значит, укокошили? А я вот сейчас это дело поправлю: добавлю малость – и всё!

– Ой, и Колечка здесь! Коля!

Позабудь о сероглазом Коле-е,

Ему другая ближе и родне-ей...

– Да замолчи, подлюга, тебе говорят, заткнись! Только песен мне твоих сегодня не хватало! Я ж из-за тебя, гадина, день потерял. Где только не искал. Ладно потом сучку твою взять додумался. Так она меня прямым сообщением на кладбище и приволокла. Ты зачем это на кладбище наповадилась, а?

– На кладбище?! Ну зачем так мрачно? А, кладбище! Дак это же из добрых чувств, из самых гуманных. Люди-то, Коля, умирают, да. Навсегда, значит, уходят. Их ведь проводить надо, помянуть...

– И кого же ты в этот раз поминала, а?

– Кого? Ну как же, хорошего человека. Был – и нет его. Очень жаль, очень – родня ведь.

– Чего мелешь? Какая ещё родня?

– Близкая, Коля, очень близкая. Сказано ведь, слышал, поди: «Все люди – братья». А брат – это, знаешь...

– Ну завела антимонию! Хва! Зачем ты попёрлась туда – и так понятно. Ну не могут тебе у могилы не налить, ну наклюкалась ты там на халяву – ладно. А вот, скажи-ка, у могильщиков-то зачем бутылку свистнула?

– А это, Колечка, исключительно из справедливости. У них ведь покойники там не переводятся. И с каждого – бутылка, представляешь, – с каждого! А Бог-то велел делиться со страждущим...

– Это ты, что ли, страждущая? Я разве не приношу тебе? И ведь тоже – каждый день.

– Приносишь, Коля, приносишь, спасибо тебе. Только ведь хочется-то больше. Душа требует.

– Душа, значит? Вот могильщики эту душу и хотели из тебя вытрясти, чтоб она не требовала чего не надобно. Не подоспей я – они бы прикокнули тебя.

– Спасибо, Колечка!

– Да не меня – сучку свою благодари. Мне одному-то с ними сроду бы не справиться. А она налетела на них, как коршун на цыплят.

– Подруженька моя! Заступница! Иди, я тебя поцелую.

– Кажись, она кого-то там малость порвала. Так что теперь тебе туда путь заказан. Тебя там за одно это сразу прикокнут.

– Вот и ладно, и хорошо бы. Трудно мне жить, Коля. Дай хоть глоточек, а!

– Ну ты даёшь, фляжка бездонная! Да в тебе же водяры сейчас – по самое горлышко. Ещё глоток – и разорвёт тебя, сгоришь. Ты же ни рукой, ни ногой двинуть не можешь, до ветру не выйдешь. Чуднó прямо: один только язык у тебя всегда, как помело – бесперечь мелет и мелет, ещё и складно – видать, шарики-ролики крутятся.

– Вот, Коля, потому и трудно мне. Хоть сколько пей – на голову слабо действует. Рук-ног – будто нет, а мозги – хоть бы хны, не тонут.

– Расхвасталась! Да была бы у тебя башка-то в порядке, ты, чем трепаться, лучше бы попросила печку затопить – холодрыга тут у тебя собачья. Да воды согреть, чтоб помылась. Ведь ни рожи, ни кожи. Где грязь, где кровь – сам чёрт не разберёт. Поглядела бы на себя – чумичка и только. Но печь я тебе топить не буду. Некогда мне с тобой нянькаться. Ты и без того у меня времени украла – не приведи бог. Растопить-то, конечно, не задача. А дальше что? Дверцы ведь нет, угли вывалятся – и пожар. А ты и выползти не сможешь. Окочуришься тут, а мне после расхлёбывай: где она, куда делась?

– Да не бойся ты, Коля, даже и не думай. Меня ведь искать никто не будет. И не хватятся, и не спросят. Что была – что не была. А если б кто и захотел найти, – где уж тут? Свалка-то безмерна да безоглядна. Прямо – что город, только ни улиц тебе, ни номеров. Попробуй-ка найди-отыщи! Так что в случае чего – не переживай: со мной у тебя проблем не будет.

– Тьфу ты! Заткнись, курва долбаная!

– Коля, Коля! Не ругайся матом! Забыл наш уговор? Лучше поколоти меня, если заслужила. Синяки с меня быстро сходят. А от плохих слов, как от фальшивой музыки, сразу начинают болеть уши. А они у меня – самое ценное. Так что материться я тебе за-пре-щаю! Понял?

– А вот это ты видела? Накося выкуси! Тут тебе не филармония твоя, чтобы командовать!

– Ну не напоминай мне, Колечка! Не рви душу! А то я сейчас плакать начну и умру от тоски!

– Только сдыхать уходи отсюда подальше. И – чтоб не сегодня, тут завтра-послезавтра работы невпроворот. Так что – цыть! Хватит скулить!

– Сам виноват: зачем сердце растравил? А теперь вот успокаивай. Дай два только глоточка хлебнуть, ну хоть один – и всё, и ладно!

– Хватит канючить! Сказано – не дам, значит, точка! Да и нету у меня с собой. Завтра утром принесу, сразу, как первые мусорки придут. Хотя нет, малость попозже. Прежде к Ване-вьетнамцу зайду, ножи наточить надо. Слушай, значит, так. Завтра-послезавтра, как уж получится, всю твою псарню почикаем. Всё, хватит цацкаться. Пришла пора и припёк снять. А чего тянуть? Расти твои сучары уж не растут. Дело к весне, того и гляди линять начнут, беситься – к кобелям рваться. Да и шкуры выделывать по холоду как-то сподручнее. Так что дело решённое. Сегодня ты их уже никак не покормишь. И завтра кормить не вздумай! Чтоб в собачьем говне нам не захлёбываться. Учти – ты тоже потрошить будешь. Думаешь, я за красивые глазки, что ли, рыскал везде, искал-то тебя, а потом через весь город тащил, как мешок с дерьмом? Да сдалась ты! Тут работы невпроворот, а она, вишь, в загул пошла! Стерва поганая! Пьянь подзаборная!

– Колечка, ты ругай, ругай меня. Только не матом, пожалуйста! И дай мне, миленький, глотнуть чуток, ну вот капелюшечку, а!

– Да ты что, паскуда, оглохла, что ли? Сказано же – нет у меня с собой. Утром принесу. Очухивайся давай. Чтоб к завтрему у меня на ногах была! И чтоб руки дрожмя не дрожали – попортишь на хрен все шкуры. Жрать захочешь – вот рядом, в чугунке, у собак из корыта зачерпнул. Я чугунок-то плотно крышкой закрыл, чтоб сучка твоя не сожрала. Ты её тоже не корми. Я поглядел, шкура-то у неё – ничего. Будто и не ходила только что брюхатая. Так что завтра мы её тоже тюкнем... Но учти – если ты мне к утру не встанешь, я тебя вместе с ней укокошу. Однако вот что – попей-ка воды, разбавь малость водяру в брюхе. Пей, говорю, не брыкайся! Может, вырвет – совсем хорошо. Ладно, всё, я побежал.

– Ну, подружка, остались мы вдвоём. И ладно, и очень хорошо. Нам с тобой никого и не нужно. Все чего-то хотят, требуют, ругают. Нет, Коля -вообще-то он хороший. Чего бы я делала без него? Прошлую-то зиму ведь и вспомнить страшно, не приведи бог. На вокзале – сразу милиция: кто да почему? Кочегарок в городе совсем мало осталось, извели. В подъездах сплошь железные двери понаставили, и не зайдёшь. Как-то малость подморозилась я – подобрали и в больницу свезли. Вот уж где – настоящий рай! Теплота, чистота, еда, кровать отдельная. Представляешь, рубашку белую дали, халат, тапочки. Но я так скажу: рай – он и есть рай. Молиться там, наверное, хорошо, ангелов слушать, блаженствовать. А вот жить-то там не получается, невмоготу. Ведь выпить и глоточка не дают. Вообще! Сбежала оттуда. Куда деться? У Димки тёща – хуже милиционера, и за порог переступить не даёт. Чтоб, значит, не позорила их. Там же тесть-профессор. К нему всякий учёный народ приходит. А вдруг кто меня, не дай бог, увидит! У Ксюшки попроще, и Вадим часто в командировки уезжает. Иногда у них ночевала. Но теперь там – ребёнок маленький. Сейчас туда – ни-ни! Я же понимаю, не дебилка. У всех знакомых, вот поверишь, память разом поотшибало – в упор не узнают.

А здесь, у Коли, мне прямо благодать. Крыша есть. Натопишь – дак ещё и тепло. Едý – прямо из столовой привозят. Ну и что такого, что объедки?

Там, если поискать, другой раз почти целую котлету найти можно или же булочку. А главное – Коля каждый день наливает. Ни разу не обманул, понимает, что без этого мне невмочь. С собачками возиться мне нравится. А что? Накормила-напоила, прибрала в загоне, щёткой почесала их, почистила, поговорила с ними, поиграла – одно сплошное удовольствие. Они меня любят, я – их. С ними-то можно дружить, это ведь не люди. Ни тебе хитрости людской, ни зависти, ни подлости. Да ещё и уму-разуму не учат. А то ведь у двуногих как? Ты у него всего-то на бутылку попросишь, а он тебе в ответ такую проповедь закатит, столько нотаций выдаст, что лихо сделается, не то что слушать – и жить расхочется...

Ой, сил у меня ни капелюшечки! А вот за это – спасибочки! Зализанные раны всегда быстрее заживают. Так что старайся, старайся! Уж ты-то знаешь, как меня лечить. А сегодня, говорят, если б не ты, меня бы там вовсе измесили. Заступница ты моя, в который уж раз спасаешь! Слушай, а ведь ты голодная. Тебя же тут никто без меня не покормил. Погоди, я вот до чугунка-то дотянусь, открою как-нибудь. В-вот, всё, ешь давай! Да не стесняйся. Я не хочу, сегодня уж и не буду. А, да тут же полный чугун – и тебе, и мне хватит. Если у тебя останется малость, может, после и доем. А не останется – и не надо. Пока что мне не до еды – и без того тошнёхонько. Так что давай, приятного аппетита!..

Так, на чём мы с тобой остановились-то? Ага – Коля. Ты со мной, я знаю, не согласна. За что тебе его жаловать? Сколько сородичей твоих извёл и ещё изведёт! Жестокий, да? А где ты доброго-то человека видела? У каждого – своя жестокость. Кто на войне убивает, кто – на бойне. Другой с виду чуть не ангел – сроду никого не убьёт, даже не обидит – безгрешный. Наоборот – всю жизнь любимых барашков в полях-лугах пасёт. А зачем? Для бойни! А уж самые добренькие, чистенькие да умненькие отродясь никакую живность и пальцем не тронут, не обидят – просто аккуратненько её кушают. Вот так! Да хоть на меня вот посмотри. Собачек люблю, да? А унты у меня – они из чего? И шапка, и тулупчик... Так что каждый из нас на свой манер – хоть чуток да Коля. Конечно, он порой – не дай бог какой. Но ведь он же – хозяин, ему за всеми нами уследить надо. Когда вас плёткой охаживает, – за дело же, не просто так. Другой раз меня поколотит – тоже вовсе не зря, я понимаю: заслужила. Мне только обидно, когда он, почётный гражданин свалки, говорит «иди помойся»! Да ему же ни в каком сказочном сне не пригрезятся такие ванны и бассейны, в каких я купалась. Он шампунь от Виши знает? А духи от Валентино хоть раз нюхал?

Нет, не чумичка я, не чумичка! Просто как-то невзначай вывалилась в тёмный вонючий коридор, а дверь за мной захлопнулась. И осталась я голая на лестничной площадке. А люди всё идут, идут мимо и пальцами в меня тычут. Ты, может, думаешь, я там давно прописана? Всего-то три годочка с того дня, как Павлушки не стало. Поверишь, тот звонок из «Скорой» – я же его не на звук знаю, а на вес и на ощупь. И на вид – тоже. Ага, я его даже во сне часто вижу. Знаешь, такое огромное косматое дерево. Ветки – во все стороны. И шевелятся, как змеи, шевелятся. И все в колючках. Рухнуло оно тогда на меня всей тяжестью, по земле расплющило. Ветками намертво оплело, иглами вонзилось. И тут же, тут же корнями стало сквозь меня прорастать, изнутри прямо в клочья рвать. Господи, какая же боль! Какая боль! Говорят, я совсем неприлично вела себя – мешала всем чинно-благородно переживать. Кто-то добрый сжалился – залил меня дополна. Вот уж спасибо – как волной захлестнуло боль, утопило. Да не насовсем. Чуть схлынет волна – боль с новой силой. Сердобольные находились – опять в меня вливали. Знаешь, подруга, никому не признавалась, тебе вот первой: я и похорон-то не помню. И после, долго ещё, мало что в памяти осталось...

Только вдруг доброта их разом куда-то подевалась, испарилась без остатка, заливать мою боль перестали. А она, подлая, нисколько не меньше. Пришлось самой действовать. Оказалось – дело-то совсем не простое. Ничего, я смекалистая. Так изворачивалась, чтоб стаканчик добыть, что кругом все только ахали. Да вот это-то всем и не по нраву пришлось. Ах уж как не по нраву! Вмиг обложили со всех сторон – шагу шагнуть нельзя. Ощетинились против меня, зубы оскалили, прямо разорвать готовы. Будто собачья свора.

Только здесь вот, на свалке, среди настоящих собак, и вольно мне. Поверишь, всё мне тут нравится, ей-богу, если бы только... Нет, ну зачем, зачем этот Коля приходит сюда без дела?! «Иди, помойся»! Если б ты только знала, как он мне не нужен, как не нужен! Да и я ему не нужна. Ты помнишь, как твой Рыжик вокруг тебя тут крутился? Волчком, вьюном извивался. Прямо завидно, ей-богу! Он завлечь тебя старался, уластить. Ты ему нужна была, его тянуло к тебе. А Коля приходит потому, что должен мне. Это он так со мной рассчитывается, понимаешь? Лучше бы бутылку лишнюю принес, в миллион раз лучше... Э-эх, когда же теперь-то принесёт?! «Завтра»! А когда оно, это «завтра» наступит? Ведь кругом же темнотища. Значит, ещё только сегодня. До утра – целая вечность. Как-то надо дотянуть, дотерпеть...

А почему, собственно, я должна терпеть?! Я что, на стакан не заработала? Ведь сутками напролёт, без выходных, без отпусков! Нет, ты, конечно, права, подружка, порядочная скотина наш хозяин. А уж что всех твоих щеночков утопил – изувер настоящий. Это надо же – всех, до единого! Нисколечко тебя не пожалел. Гляди-ка, у тебя же слёзы! Да не переживай ты так, не изводись! Ей-богу, дети того не стоят, по себе знаю. Уж как мне мои достались! Я же как жила? На части разрывалась. Репетиции, концерты, гастроли, конкурсы. А тут – двое детей. Ради них чем только не жертвовала! Представляешь, из-за Ксюшкиного рождения от стажировки в Италии отказаться пришлось! Да за одно это... А сколько конкурсов из-за них пропустила, интересных гастролей! Из каждой поездки – подарки им. И – что? Теперь ведь ни у того, ни у другого на бутылку не выпросишь. А чтобы когда стаканчик взяли да налили – сроду не дождёшься. Ещё и в дом не пускают, вот как! Так что смотри на меня и не страдай так, не плачь...

Знаешь что? Утром, как только Коля бутылёк принесёт, я тебе налью и выпить заставлю, прямо возьму вот и волью в тебя. Посмотришь: сразу как рукой снимет. Будто живой водой кто изнутри спрыснет. Мягонькая, тёпленькая смазочка во все закоулочки твои зальётся. Самые заскорузлые узлы размякнут. И душа скукоженная рассупонится, маяться перестанет. Вот жаль – сейчас-то нету. У-у! Почему я должна милостыню у кого-то просить, а?! Дура потому что! Какая же я была дура, вроде как ты вот сейчас. Ведь могла же, могла...

Знаешь, как меня на гастролях принимали? После каждого концерта – банкет. «Дорогая Лидия Александровна, позвольте в вашу честь... Ваш несравненный талант... Поднимем эти бокалы...». А за спиной – официант, ждёт, на что пальчиком укажешь, чего в бокал-то наливать. А на столе – чего только нет, каких только бутылок! Но говорю тебе: дура я тогда была набитая, точь-в-точь как ты. Глоток шампанского – и готово: «Господа, весьма признательна... Был трудный день... Разрешите откланяться...» Нет, ты представляешь?! Ну, не хотела пить – ладно. Но ведь можно же было тихонько скомандовать: «А выпивку всю – в вагон с реквизитом!» Да у нас бы с тобой сейчас целый склад был! И не надо было бы ждать подачки от этого Коли. Мы бы сами его угощали. Вот уж чего себе никогда не прощу! А теперь, что ж, изволь ждать. И когда это он явится?! И что принесёт? И сколько нальёт?..

Уснуть бы! Глядишь, и утро скорее наступит. Иди-ка сюда, повыше. Давай я прижмусь к тебе, обниму. Греть друг друга будем...

Эй, подруга, ты спишь? Погоди засыпáть, ещё поговорить надо. Помнишь, чего хозяин про завтра-то тут говорил? Работы вроде будет много, ага. Собак велел не кормить, так. Сам он утром задержится – к Ване-вьетнамцу точить ножи пойдёт... Вот оно – главное! Ты поняла? Это же значит – всё, приехали, туши свет! Всех моих собачек – того, как он сказал-то: «почикаем». Слышишь, не «почикаю», а «почикаем». Выходит, на меня рассчитывает. Да не смотри ты так! Не думай, что мне это дело – привычное. Ей-богу, нет у меня на душе этого греха! Других полно, а этого нет. Некогда ещё было мне в него вляпаться. Я же у Коли – только первый год. Прошлой зимой меня здесь и в помине ещё не было. С кем-то другим он это делал. А я ему, между прочим, в самом начале категорически сказала, что на бойне работать ни за что не буду. Могу на этом настаивать: сказано – всё! Только он ведь меня прогонит сразу. И куда я тогда, а? Мне же кругом – западня. А здесь ведь так хорошо! Ты прости меня, милая. Но, выходит, это работа у меня такая, понимаешь? Да и всё одно: не я – так кто-нибудь другой. Знаешь, сколько на моё место зарятся? Он и свистнуть не успеет – толпища соберётся. Нет, мне это место никак терять нельзя. Так что, видно, придётся. Хоть сердце – в клочья, но...

Слушай, а чего это он велел и тебя-то не кормить? Он что, думает – и тебя тоже?! Вот же с-скотина! Ты – подруга мне. Да у меня ведь, кроме тебя-то, и нет никого на свете! Ну уж нет! Да я глаза ему выцарапаю, горло перегрызу, но тебя не отдам! Никогда! Ни за что!.. Впрочем, не верь мне, подруга, ни одному моему слову не верь. Продам я тебя. За три глотка продам. Только пробку откручивать он завтра начнёт – сразу и забуду про тебя. Я уже совсем трезвая стала – знаю, что говорю. И сердце рвать в клочья у меня не выйдет – не то оно стало, если вообще осталось. Стакан у меня вместо сердца. Я иногда слышу, как оно во мне булькает. Больно, правда, ему бывает. Когда сухо там, булькать нечему. Так что, дорогая моя подруженька, самое правильное, если бы ты сейчас не зализывала мои раны, а взяла бы да и перегрызла мне горло. Я бы, ей-богу, и сопротивляться не стала, только бы обрадовалась. Так что, милая, решай. До утра ещё малость времени есть. А я, чтоб тебе не мешать, чуток подремлю...

Эй, подруга, ну что, не решилась? Зря, очень зря. Слышишь – вроде первые мусорки пришли. Значит, скоро наш хозяин явится. Вставать пора, к работе готовиться. Что уставилась на меня? Да, к работе. А что, спрашивается, я могу? Да ни-че-го! И – пошла вон! Не смотри мне пронзительно в глаза! Всё, вопрос решён – и точка!

Это что же, значит, засучу я рукава и буду помогать Коле, да?! Надо же срочно что-то придумать, сделать! Но – что, что?! Господи, надоумь, подскажи! А вот знаю! Надо их скорей выпустить. Распахнуть загон – и всё, пусть себе – на все четыре стороны, кто куда. Да, но они же не побегут. Чего им от меня бежать? Подумают, что я, как всегда, кормить их пришла, чесать, играть с ними. Я и напугать-то их не смогу. Они же не знают ещё, что я – Иуда. Ой, сейчас, сейчас хозяин придёт – поздно будет! Какой-то же выход должен быть! Но где он? Что, что? Стоп! Да его плётка! Её-то они хо-ро-шо знают. Вот она, родная, поможет мне. Только бы успеть! Только бы успеть.

– Э-й! Эй вы! Унты, шапки, тулупы! А ну – мигом отсюда! Слышите вы – ату вас, ату! Пошли вон! Цыть! Вот вам! Вот вам! Вот вам! Засеку-у-у! Быстрее! Быстрее! Ага, поняли? Дошло? Вспомнили плёточку? Учтите, она здесь будет всегда. И чтоб – никогда сюда, слышите – никогда!!! А ты чего, подруга, стоишь? А ну – стрелой отсюда! Непонятно? А вот так, вот так – понятней? То-то же! Торопись! Нажимай! Ату! Ату! А-а-а!

...Когда в загоне уже не осталось ни одной собаки, Лида никак не могла остановиться и всё секла, секла кнутом пространство вокруг. Рассекала его на только ей видимые осколки, ловко жонглировала ими, позванивая, и заново складывала по-своему. Свист рассекаемого воздуха, постук кнутовища о землю, новорождённый негромкий звон, затухающий вдали рокот стремительного живого потока, тихое журчание Лидиного голоса – всё это сплеталось в какую-то диковинную мелодию, ни разу не слышанную, но почему-то ей знакомую. Вдруг Лида вспомнила, что музыка эта часто снилась ей в детстве, а последнее время по ночам настойчиво пробивалась из глубин памяти наружу. Каждый раз Лида в сладком предчувствии замирала, пыталась ухватить мелодию, вытянуть, но всякий раз упускала. И вот -смогла, сумела, удалось! Почему-то это было очень-очень важно и нужно ей. Лида ощутила давным-давно забытую невесомость детского полёта во сне и радостно засмеялась.

Однако смех её, жалобно всхлипнув, тут же рассыпался, напоровшись на что-то безжалостно острое. Кричал Коля-хозяин. Он бежал в её сторону. Одной рукой косо размахивал, помогая себе бежать. Другой же держал перед собой остроклювый хищный нож, посверкивающий лезвием в скупых утренних лучах. «Наточил, успел, – мелькнуло у Лиды. – Хорошо!» В ней ещё не угасла её мелодия, и она пока не слышала, что кричал хозяин. Но по тому, как перекошено его лицо, как зло и криво распялен рот, по тому, как всё четче нацеливался на неё в руке его нож, она поняла, что он кричал: «убью!». «Убьёт или нет?» – вдруг знобко испугалась Лида и тут же себя успокоила: «Да убьёт, убьёт! Не сможет не убить. Иначе ведь его разорвёт от злобы. И запрограммирован он сегодня убивать, не так уж важно – кого. Да и нож наточил – зря, что ли? Нет, зря он ничего не делает. Убьёт, обязательно убьёт!» И всё же, чтоб не успел он передумать, чтобы ненароком не разминуться им в утреннем полумраке, торопясь, оскальзываясь, она сама побежала ему навстречу.

Маска 

В зале ещё негусто, но настырно вспархивали аплодисменты. Дмитрий Николаевич понимал, что адресованы они прежде всего ему. Однако решил на сцену больше не выходить; откланялся положенное – хватит, устал. Почему-то долгожданные, в общем-то куцые и немудрёные гастроли в родном городе сильно утомили. Хотелось тишины, одиночества, и предстоящий прощальный банкет попросту страшил. Он знал наперёд, какие положенные случаю слова будут сказаны каким-нибудь местным начальником о спектаклях, по большей части им не виденных (богатство репертуара, галерея ярких образов, высокая планка артистического исполнения, незабываемая страница в культурной жизни города). Мог заранее вычислить комплименты в собственный адрес (выдающийся талант, поразительное искусство перевоплощения, блистательные работы на сцене и киноэкране, искренняя признательность земляков)...

Ко всей этой дежурной казенщине и лицемерным восторгам он давно уже привык, как к неизбежности, и притерпелся. Обычно безропотно улыбается и даже что-то говорит подобающее в ответ. Без сбоя провёл эту роль и здесь на открытии гастролей. Наслушался тогда елейно-сладенького вдоволь, до отрыжки. Ещё и на сегодняшнюю порцию его не хватит. Нет, нет – увольте! «Увольте»? А, извините, каким это образом? С порога своей гримёрной Дмитрий Николаевич напоролся на ехидный взгляд и, кажется, даже услышал насмешливый голос со стороны собственного портрета на стене: «А каким это образом? Может, духу хватит сбежать?! Ха-ха, ну давай, давай – похорохорься, потешь себя. Всё одно ведь – зряшно, попусту!»

Вот чёрт! Какой умник сюда-то ещё эту икону присобачил? Зачем?! Он отвернулся, сел к столику, начал разгримировываться. Однако портрет через плечо заглядывал в зеркало и издевательски ухмылялся. Дмитрий Николаевич снял только бородку, безуспешно попытался заслонить собою физиономию со стены, потом отвернулся от зеркала и стал смотреть в окно, на уже вовсю зелёный пушистый тополь. В дверь то и дело стучали. Несколько раз робко, неуверенно – поклонники, охотники за автографами. Барабанили и решительно, по-хозяйски – свои, окликали: «Дмитрий Николаевич, вы скоро?» «Да, да, сейчас», – отвечал он, однако не двигаясь, упорно разглядывая тополь.

Собственные портреты с какого-то времени просто преследовали его. Не то чтобы он спятил, и это был пунктик его помешательства, нет. И дело не в том, что в связи с недавним его юбилеем их понаделали слегка чересчур – в родном его городе они в общем-то пришлись кстати. Дело в том, что последнее время он болезненно стал ощущать категорическое несовпадение себя натурального, живого и своего портретного отображения. Ну разве он в жизни такой вот? Дмитрий Николаевич мимолётно оглянулся на портрет – тот смотрел теперь заносчиво-высокомерно.

Конечно, можно бы не обращать внимания на эти расплодившиеся сверх меры физиономии – мало ли из каких они спектаклей и сериалов, это уже и не вполне он. Можно бы, конечно, но... Но вот тут какой странный получается фокус. Все эти неисчислимые пылкие любовники и хитрые холодные обольстители, коварные преступники и проницательные их разоблачители, добряки и злодеи, мудрецы и дураки, нацепившие его лицо, – все они, оказывается, неистребимы и неукротимы. Каждый из них – даже самый никчёмный и ничтожный, – побывав в его обличии, не уходит потом бесследно, оставляет свою отметину. Вроде невидимую, незаметную. Однако в каких-то ситуациях, жизненных поворотах она вдруг явственно проявляется, проступает сквозь родные черты, часто вовсе заслоняя его собственное лицо. Будто нанесённый грим до конца не смывается, а прячется до времени под кожу. Напластываются слой за слоем, перемешиваются, спрессовываются, образуя маску.

Их, этих масок, на нём, пожалуй, уже сотни. Но вот странно: окружающие из этого множества видят каждый – свою. Как в детских «волшебных картинках» – из хаоса точек и линий любая пара глаз отыскивает свой собственный сюжет. Оно бы и ничего, и бог с ним, да эти чужие лица всё неумолимей застят кровное, единственное, богом данное. И ведь не только внешность. Не за свои достоинства его ценят, за чужие грехи осуждают, бог знает чью жизнь ему ставят в заслугу или в укор. Даже имя, в крестильной купели полученное, всё явственнее отдаляется, привычней и родней становятся имена героев. На встречах со зрителями во всём зале не находится ни одного заинтересовавшегося просто по-человечески: как ты живёшь, что любишь, что – нет, от чего тебе хорошо, от чего – больно, не обрыдло ли таскать на себе эти чужие маски? Да что там зрители – даже домашние давно уже относятся к нему, как к комбинации масок и ценят в зависимости от того, насколько эта комбинация удачна и выгодна.

Честно признаться, почему-то ожидал, что хотя бы здесь, в родном-то городе, всё будет по-другому, что опадёт наносная шелуха и проклюнется наконец на волю скрытое ею настоящее, искреннее, сердечное. Увы! Даже у друзей детства (нашлось несколько) отношение к нему, как к машине по производству сериальных персонажей. Помнится, соклассников он тоже пригласил на сегодняшний банкет. Тем более идти туда не стóит. Терпеть подобное от незнакомых – ещё куда ни шло, но от тех, с кем двойки получал и с уроков сбегал, – вот уж увольте!

Дмитрий Николаевич глянул на часы и понял, что тянуть больше нельзя. Посмотрелся в зеркало, остался доволен: театральная бородка была снята, остальное – вполне терпимо, можно не разгримировываться. Переодеваться тоже не обязательно. Относительно современный, в меру потёртый костюм. Чуть посомневавшись, он взял и тросточку своего героя и, как тот, прихрамывая, прошмыгнул, отвернувшись, мимо дежурной на улицу. Довольно резво, однако не забывая хромать, промахнул первый, опасный квартал, когда его ещё можно было догнать. И только нырнув под арку, вытащил из кармана мобильник, чтоб позвонить администратору. Не хватало ещё, чтобы в театре переполошились и, чего доброго, устроили бы его поиски.

– Евсеич, вы там не теряйте меня и не ждите. Я сегодня – по своей личной программе. Да ничего не случилось. Могу я в конце концов в родном городе встретить своих друзей! Да, да, конечно, и подруг – тоже. Так что всё, давайте там без меня. Объясни популярно массам. Можешь сочинить какую-нибудь романтическую историю вроде школьного романа. Нет, не боюсь. Всё, пока!

За минувший гастрольный месяц это, по сути, первое его свидание с родным городом. Не принимать же всерьёз те стадные, что устраивало ему местное начальство. Какое же свидание при этаком-то скопище народу, под стрёкот кинокамер. К тому же возили его по местам парадным, порядком замусоленным, хотя и, как правило, учинённым недавно и потому ему не знакомым. Зато вот эта арка – ему почти родня. Здесь табунились они с дружками, укрываясь от настигшего дождя, и прятались от взрослых с крамольной папироской в рукаве перед сеансом в ближнем кинотеатре. В жерле той старинной пушки у входа в музей он, помнится, оставлял свои первые в жизни любовные записки. А как раз на месте нынешнего шикарного ларька «Пепси» обычно стояла тележка мороженщицы. Здесь прокутил он первый заработок, угощая девочку из параллельного класса пломбиром в шоколаде. А вот магазина, где он тогда с двумя пацанами разгрузил машину хлеба, – того магазина нет вовсе. На его месте дыбится высотка. Зато напротив, на другой стороне улицы, старые традиции, как видно, блюдут свято. Так же, как тогда, сидят на лавках, притащенных из соседнего сквера, краснорожие мужички и дуют пиво. Только не разливное из кружек, как в его времена, а бутылочное, из горла. Опасливо хоронясь в тени и прикрывая лицо платком, он тоже взял пару флаконов, присел в сторонке, забулькал. Хо-ро-шо! Ах как славно! Вдруг понял, что хочет есть. Встал, пошёл по улице к реке. Вон там, на углу, была закусочная, сердцем чуял – должна бы уцелеть.

Ну вот, угадал. Закусочная – не закусочная, а маленькая какая-то едальня точно есть. Впрочем, кажется, зря обрадовался: закрывает своё заведение продавщица.

– Эй, хозяюшка, погоди-ка запоры задвигать. А я-то как же? С голоду, что ли, помирать?

– Дома поешь. Оно, домашнее-то, завсегда вкуснее.

– Дом больно далеко. Приезжий я, в командировке.

– В гостинице буфет есть. Или вон в ресторан пойди, недалече тут.

– Не подходит мне: толчея там, больно уж людно.

– А что тебе люди? Прячешься, что ли? Может, в розыске?

– Угадала, почти что так.

– Непросто тебе прятаться, – жалостливо глянула она на его тросточку, – да и ходить, поди, тоже. Ладно, давай заходи. Только чем и покормить-то тебя, не знаю. К ночи всё как есть подъели. Разве пельменей сварить?

– Магазинных, что ли? Мне бы чего-нибудь домашнего.

– Да нет, сама лепила. Садись вот, жди. Я уж и печь отключила, и титан. И я с тобой посижу, отдохну малость. Ноги к вечеру прям гудом гудят.

Она села за тот же столик, напротив, заглянула ему в лицо.

– Чо глаза-то такие смурные? Видать, и впрямь что-то стряслось. А обличье твоё мне знакомо. Никак, бывал уж здесь. Я памятливая – кого хоть раз покормила, уж держу в голове. Не хошь – не говори. Я ить не пытаю. Мало ли что.

Он тоже только сейчас разглядел её. Колоритная бабёночка, прямо от Кустодиева! Ей бы Островского играть. Купчих – тех, в которых под яркими цветастыми платками и улыбчиво-уверенными лицами уже созрела и готова выплеснуться наружу трагедия. «Опять про театр! А ну, отставить!» – осадил он себя и, глядя на огромный узел угольно-чёрных её волос на затылке, спросил:

– Татарка, что ли?

– Да вроде как нет, – не удивилась она вопросу, – а только кто у нас в Сибири не татарин? А волосы у меня – от бабки. Она и умирала – уж за восемьдесят было – а грива до колен была. И хоть бы где сединочка одна проглянула, как сажей выкрашена. Ко мне вот тоже седина не пристаёт, всё чернявая, даже от людей неловко – будто и горюшка вовсе не знавала. Я мать-отца не помню, а по документам – русская. Да и по имени тоже – Маша.

– А я Митя, – назвался он давным-давно забытым детским своим именем. – Ты, Маша, давай, ешь со мной. Я ем немного, хватит нам твоих пельменей. А вдвоём-то жевать веселей.

– Да нет, у меня дома в холодильнике ужин ждёт. Вчера выходной был, наготовила. Кролик тушёный – соседке из деревни привезли, а она их не ест, говорит, в детстве играла с ними, жалко их – мне принесла. Я её к празднику чем-нибудь отдарю. Да ещё драников полная чашка. На дворе уж лето, а у меня в подполе картошки ещё полно, вот и извожу.

– Драники? – не поверил он. – С детства не ел. Угости, а!

– Да я живу шибко далёко.

– Где?

– На Пионерке.

– Ой, я же вырос там!

– А говорил – приезжий.

– После школы отсюда уехал. А потом только гостевал. Последние десять лет и вовсе не бывал.

– Ну, коль большая охота, дак поехали. Только сейчас-то на трамвай ещё успеем, а уж назад на такси придётся или до трассы топать, автобус караулить.

– Это ничего, Маша, ничего. Город родной посмотрю, вспомню. Для такого случая и выпить не грех. У тебя тут чего-нибудь не найдётся? Только я водку не люблю – вина бы хорошего.

– Да вот есть чего-то, выбирай.

– А ты чего предпочитаешь? Компанию же поддержишь. Я один не умею.

– Ну, если за компанию рюмочку – это можно. Я сладенькое люблю. Дак у меня дома кагор есть. Дочь приезжала – мы с ней распочали бутылочку. Так что себе только бери. И давай скорее, чтоб на трамвай не опоздать.

На такси Маша ни за что не согласилась («Ты не представляешь, какие деньжищи они дерут! А тебе и так в обратный путь с этими оглоедами придётся»).

На трамвае он сто лет уже не ездил, время никуда не поджимало, вагон был почти пустой, и дорога в гости просто вписывалась в экзотику. Впрочем, ехать действительно пришлось долго. Сидящая рядом Маша всё задрёмывала и в конце концов по-настоящему уснула, пристроив голову ему на плечо. Он бережно поддерживал её, боясь пошевелиться, чтоб не потревожить. Дыхание её – ровное, тёплое – пахло яблоками. Эта детская доверчивость была так естественна, трогательна, что от прихлынувшего восторга он сам забывал вдохнуть, и недостаток воздуха приятно кружил голову. Вот женщина, которой от него ничего не нужно – ни званий, ни славы, ни престижных ролей. Ей хватит его надёжного плеча, подставленной руки, негромкого, по-детски смешного имени. Держать бы её вот так всю жизнь и ощущать яблочное дыхание. Нет, всё же не зря затеял он эти гастроли в родном городе и бредовый побег с банкета. Эти полчаса в трамвае оказались повесомее целого гастрольного месяца.

Пробудившись, Маша нисколько не сконфузилась, не зашлась в извинениях, только спросила:

– Руку-то, поди, навовсе отдавила? – А когда вышли, всё уговаривала: – Давай-ка держись за меня. Чтобы быстрее дойти, напрямки, через дворы пойдём, а у нас тут не больно-то дороги – асфальт только для машин. Ты ногу-то свою береги.

Дом у Маши оказался маленький, совсем деревенский, снаружи оштукатуренный, видать, недавно побеленный. Рядом – огород, кусты.

Ужин Маша сообразила быстро. Разогрела по кусмарю кролика с картошкой, поставила соленья, мочёные мелконькие яблочки. Чуток задержалась с драниками – не разогревала вчерашние, а жарила свежие («И не заикайся, не уговаривай – их едят с пылу-жару, прямо со сковородки»).

Чай с вареньем пили на крыльце. Светилась свечами во тьме, исходя дурманным ароматом, сирень. Захлёбывалась от какой-то своей безудержной радости наивная ночная птаха, ещё ломким, неокрепшим голосом возвещая на весь мир:

– Жи-ву! Жи-ву! Жи-ву!

– Что ты?! Что ты?! Чур! Чур! по-матерински опасливо унимала безрассудное дитя другая.

– Жи-ву! Жи-ву! – не желала угомониться, беспечно ликовала непокорная.

И так этот переклик был понятно-очевиден, что Дмитрий Николаевич даже не удивился, когда Маша вздохнула:

– И чего неймётся этим молодым, чего им надо? У меня дочь недавно разошлась. А зять такой хороший да привязливый, как он будет без неё? Ох и жалко его! Три года всего прожили – и вот тебе на. Мы же с мужем двадцать два годочка вместе – как один день.

– И – что?

– В шахте завалило, почти уж десять лет как.

– Здесь, на Пионерке?

– Ага, тут.

– А у меня здесь отец погиб. Метан взорвался. Без отца рос.

Маша погладила его по голове. Как маленького, успокаивая. Он в ответ легонько ободряюще сжал ей руку.

Эта нечаянная печальная взаимная исповедь, всплывшая общая горестная точка биографий как-то совсем сблизила их, вроде даже сроднила. Она пожалела его сиротство. Он подумал, что только очень настоящая женщина может спустя десятилетие так по-доброму говорить о погибшем муже и так искренне сочувствовать бывшему зятю. Сидели тесно, вплотную. Он скинул с одного плеча пиджак, набросил на неё. Придерживая, приобнял. Она не отшатнулась, приникла ещё теснее. Господи, как же хорошо, как благостно! Было ли ещё когда ему так покойно, вольно, безмятежно? Вряд ли. Пусть бы вот так осталось насовсем, навовсе.

Вокруг густо, со всех сторон в темноте разлито что-то, чему и название сыщешь не вдруг. Отрада? Радость? Счастье? Нет, нет – все это вместе и ещё что-то, самое главное, самое важное.

Маша встала, сказала просто:

– Помоги мне разложить диван. Проходя мимо телевизора, нажала кнопку:

– Погоду послушать – как утром одеваться.

Видно, заканчивались поздние местные новости. Во весь экран распялен его портрет – тот самый, что ухмылялся в зеркале гримерной. Невидимая дикторша игриво поясняла:

– Итак, наш именитый земляк не пожелал присутствовать на торжестве по случаю закрытия гастролей...

Маша ошалело переводила взгляд с экранного двойника на оригинал рядом, и с ней что-то происходило. Она переставала быть Машей. Глаза заполнялись приторно-сладким. Губы кривила елейная заискивающая улыбка. Спину стягивало в угодливо-услужливом поклоне. Руки театрально прижимались к груди, к левой половине, где сердце. «Прямо как с челобитной перед губернатором!» – мелькнуло у него.

– Ой, как я не узнала-то! Как это я ?! Вот же стыдоба! – бормотала она чьим-то чужим вкрадчиво-заискивающим голосом.

– Маша! Да ты что! Маша, Маша, зачем?!

– Вы извините, что не узнала. Я смотрю, я все кино с вами смотрю, честное слово! Мне так нравится. Вы, вы...

Он схватил её за плечи, приблизил к себе и вдруг явственно разглядел перед собой типичное лицо из зрительного зала – то самое, какое видит каждый раз со сцены, когда глаза зрителей уже не воспринимают его самого, а только маску, намертво прилипшую к нему.

В отчаянии он вцепился в эту проклятую маску, стал рвать, пытаясь наконец содрать, избавиться от неё навсегда. Однако почувствовал, что лишь до крови расцарапывает кожу. Выскочил на крыльцо, размахнувшись изо всех сил, забросил в кусты трость и побежал в сторону призывно погромыхивающей трассы.