Князь-раб (главы из романа)

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Александр Родионов

Просмотров: 5973

2007 год, Выпуск № 4

Худосочные липы и клены вдоль Невской першпективы тлели слабыми сентябрьскими костерками на фоне деревянных расхлябанных обочин дороги. Однако же сирость растительная в растущем городе не убавила радости возвращения Бухольцу, когда он, вырванный указом сената из наседания гагаринского, прибыл в Петербург.

Куда же первым делом податься? Велено - в сенат. Но Бухольц прямиком направился на полковой двор преображенцев. И угадал в самый нужный час. Шеф полка, один из первых потешных преображенцев, Иван Иванович Бутурлин был там и беседовал в полупустой казарме с офицерами. Завидев Бухольца, обрадованно раскинул руки:

- Ну, братцы! Не тонут, не горят наши. Еще один, будто с того света, вырвался! - и обнял Ивана Дмитриевича, оставив в стороне все армейские обязательности и порядки. Офицеры наперебой поздравляли Бухольца с возвращением, а Бутурлин отыскал глазами адъютанта:

- Вели вина подать!

Бухольц не сомневался в искренности своего командира. Ведь он с генералом Бутурлиным прошел в Финляндии самые решительные бои на речке Пелкуне, у деревни Лапполя да и при мысе Гангут они были в сражении вместе. И это был тот самый закаленный шведским пленом Бутурлин, который в казематах Стокгольма не сломился. Оказавшись в плену у шведов под Нарвой, Бутурлин, Трубецкой, Вейде и три десятка русских купцов в 1703 году замыслили побег, но их раскрыли неожиданно и перевели в непроницаемый статсхауз, где о побеге и думать не приходилось. А когда переговоры об обмене пленными в 1705 году сорвались, генералов и вовсе покрепче запрятали - в замок Диссенборг. И только Полтава, только шведские потери заставили риксдаг быть сговорчивей, и в 1710 году Трубецкого поменяли на генерал-фельдмаршала Реншильда, а Бутурлина на генерала Мейерфельда. Русский резидент в Швеции, оказавшийся там еще до начала войны, князь Андрей Хилков так и помер в плену, не дождавшись размена...

...Сразу же после Гангутского сражения Бухольца отправили в Тобольск. И вот теперь он, три года не ощущавший боевого плеча однополчан, был снова среди них.

Принесли вино, и первая чарка - за здравие государя, вторая - за преображенцев дружно взметнулись над столом. Третья - за Бухольца. И только тогда Бутурлин, подперев подбородок ковшиком ладони, разрешил:

- Давай. Повествуй. Как вышел?

- Да я и сам не верил первые дни, что жив на Ямыше остался, когда достигли с калмыками аккорду. Сравнял кое-как валы - вывел оставшихся людей. На Оми крепость поставил. А как добрался до Тобольска - мне князь Гагарин сует под нос Артикул воинский - я его впервые вижу, но по Артикулу, - твердит Гагарин, - смерть, дескать, тебе через казнь будет. Думаю - там в Ямышеве смерть не достала, а вышел живой - вот она и навстречу... Вскипел я на Гагарина. Как он весь поход обустроил, как подготовил - довел до смерти две трети людей, мне данных, в поход поверстанных. Я такого худого правления, как гагаринское, и назвать для сравнения не могу...

- О Гагарине - потом, - поднял указательный палец Бутурлин. - Ты лучше подробней про Ямыш. Как в кольце калмыцком оказались?

- А что Ямыш. Степь вокруг голимая. Жилье поставил за валом крепостным - дощаники разобрали и поставили. Все бы добром в зиму пошло, да сплоховал один драгун. Не выдержал, вгорячах убил калмыка, тот пытался ружье украсть. Вот они разом и оскалились. Тыщ с пятнадцать пришло - куда из такого окружения вырвешься. Рвались они в крепость - отбили их, но ходу за кольцо никакого до самой весны. К весне я уж был в полной дисперации¹ . Мрут люди! Язва моровая по землянкам пошла. И от Гагарина - ни вестей, ни людей! А ведь ему самим Петром Алексеичем дан декрет - быть на Ямыше и все обстояние дела самому подробно изведать...

- О Гагарине - потом, - еще раз поднял палец вдоль виска Бутурлин, не меняя положения.

Офицеры сообразили - Бутурлину и Бухольцу нужен разговор один на один и скорехонько нашли себе заделье, покинули застолье.

- Ну, вот. Теперь можно и про губернатора, - откинулся на спинку стула Бутурлин, скрестив руки на груди.

- Первое, Иван Иванович, - расположился к жгучему предмету своей заботы Бухольц. - Никаких полков в Тобольске, кои должно было мне принять, не оказалось. Я ахнул - как увидел то воинство! Ватага какая-то и некомплект. По всем городам окрестным бросились новиков верстать. Ладно. Наверстали. Мунштровал. Иные и ружье в первый раз в руки взяли. Второе. Крепости, как мне еще в Москве было сказано, тоже не оказалось. Полки, мне данные, надлежало привести в готовую крепость для отдыха. Оттоль и дальше следовать. Нет крепости. Это я узнал в Тобольске. Ладно. Вышли на Ямыш, поставили, валом обнести успели. Люди хворать начали. Нет ни лекарств, ни лекаря. Во всей губернии Гагарин не нашел такового для похода. И самое важное, Иван Иванович! Обманул государя Гагарин!

- В чем обман? - оживился Бутурлин и подвинулся к Бухольцу.

- Мне говорил - до Эркета полтретья месяца пути. И Петру Алексеичу тако ж отписал. А на деле - только до Тары от Тобольска я почти месяц шел, - более пяти сот верст водой. Стал на Ямыше - купцы из Бухар Малых на Тобольск мимо проходили. Я в расспросы - как да сколько дней в пути. Почти от того Эркета шли купчины. И глаза у меня на лоб, и мысли враскосяк. Три месяца шли! Только до Ямыша!

Бухольц потупился и помолчал.

- Не пойму я - какую аферу² наметил себе Гагарин, затевая тот поход. И как ему государь наш поверил? Ход к горам - безводный. Степь скудная. Да и выйди мы из Ямыша - попередохли бы в степи... - сник подполковник.

Бутурлин молчал. Он понимал - Бухольцу сейчас важно выговориться.

- В такую огромность пустынную, Иван Иванович, две тыщи солдат - капля на сухой песок. Да и контайша не парад наш готов был принимать. Калмык в любой день, в любой час звероват - готов, как говорят казаки, и со спины напасть, и в степи пропасть. Так на какой же сукцесс³ Гагарин уповал? Вышел я из Омской крепости - одна мне радость, что я ее хоть смог поставить. И то - с полудохлым воинством моим! А в Тобольске Гагарин меня принародно, прямо на паперти церковной стал срамить и поносить... - Бухольц живо вспомнил серую хламиду на согбенном теле Меланьи Помраченной, и двух ее сыновей, погибших на Ямыше.

- Афронт, афронт⁴ , - бормотнул Бутурлин. - Как же князь такое себе прилюдно мог позволить, да с офицером?

- Думал я об этом, - упер взгляд в стол Бухольц. - И вот к чему вышел. В Тобольске рев стоял, когда узнали о ямышевской погибели. Мне потом рассказали. А коль я на Ямыш людей вывел, коли я при той погибели командовал, то на меня Гагарину авантажно⁵ было все свалить. Чтоб разнеслось по городу - моя вина на Ямыше, а князь гневается и вот-вот меня накажет. На паперти я ему ничего не ответил. После уж - в его кабинете посварились.

- Ну и напрасно, - посожалел Бутурлин.

- Да что ж мне, Иван Иванович, притакивать да поддакивать, мол, виноват я?

- Не то и не иное. Поход в сенате будут разбирать. И всю сумнительную часть экспедиции за золотом - там выявлять будут. Тебе в первую голову надо сесть и отписать - как все вышло. Подробно. С первого дня в Тобольске. Самое важное - готов ли был поход! Сейчас тебе спешить некуда - без Гагарина твое дело разбирать не будут. А я чаю - вызовут его из Тобольска скоро. Пошли разговоры приватные - из Ревизион-коллегии бумаги гагаринские от Долгорукого заберут в комиссию отдельную. Бухольц, обнадеженный своим полковым покровителем, засел за отписку по иртышским своим делам, составил ее в неделю и отнес в сенат. Там какой-то мелкий секретаришко быстро прочел ее, сунул в стол и поднял глаза на Бухольца:

- Как велят - позову.

Протолкавшись до конца года по сенатским коридорам, Бухольц понял - до его экспедиции пока что никому нет дела. А когда грянул царский розыск и пошли аресты в Петербурге, он еще острее почувствовал свою ненужность в столице. И тогда через Бутурлина выпросил у Меншикова письменное разрешение на выезд в Шлиссельбург. Старший брат Бухольца Аврам уже несколько лет комендантствовал там, и уже лет пять они не виделись.

Неспешною ездою по пустынной дороге Бухольц добрался до Шлиссельбурга в два дня. Домашние брата были рады гостю до визга, однако ж главы семейства дома не оказалось.

- Он всяк день с утра в крепости и каждодневно так, - будто бы обиженно и устало махнула рукой жена Аврама, но втайне она была довольна местом службы своего мужа - не на войне, а в крепости. Целее будет...

- Может, послать за ним, - предложил Иван Дмитриевич.

- Что ты, милок. Туда только ему да смотрителям дозволено... Иных на полверсты не подпустят.

- И все ж пусть адъютант шепнет караулу - брат приехал. А пока он сбегает к воротам, я чуток огляжусь. Место мне знакомое когда-то. Ваш Орешек, а по шкоцки - Нотебург, мы с государем на русский зуб давно попробовали. Давно - еще и Петербурга не начиналось. Ну, я пойду. Разомну кости.

По натоптанной дорожке он вышел к острию мыса, угадываемого под пологом снега. Остатки земляного вала, из-за которого русские пушки нацеливались на твердь нотебургской стены, глаз отыскал моментально. Почти натурально ощутил Бухольц ту канонаду, что гремела здесь непрерывно почти две недели и не стихала в иные дни даже и ночью.

Стоял ясный полдень, и с левобережья крепость была видна как на ладони. Серое угрюмство ее стен и угловых башен было смягчено сверкающими отсветами снега. Над крайней к Ладоге башне хорошо просматривался двуглавый орел.

...Бухольц вспомнил, как выглядела крепость в те дни, когда над этой же башней и над внутренней, имевшей шпиль повыше, развевались шведские флаги. Осажденные шведы взметнули их, подавая знак своим, засевшим на устье Невы в Ниеншанце - Нотебург в осаде! К этому времени на том и другом берегах Невы окопалась русская артиллерия, подошли полки из Пскова и Новгорода. Но глядя на заснеженную основу крепости - на остров, вбитый природой, будто клин в горловину Невы, Бухольц более остро, чем в дни осады, вспоминал иное. В морозной дымке над Ладогой воскресали картины того нечеловеческого по усилиям броска, что совершил царь со своим воинством из Архангельска.

Построенные на Беломорье лодки и яхты преображенцы, корабелы и крестьяне окрестные волокли через болотную таежную непроходимость волоком от селения Пюхча аж до Повенца онежского, а это поболе чем полторы сотни верст! И на кой черт мы волокли те яхты? - спросил себя Бухольц. - Ведь в конце концов, когда яхты не смогли на Онеге поймать попутного ветра, их пришлось бросить в Сармаксе... Злой и молчаливый царь пешим строем повел свою гвардию к Ладоге - надо было поспеть соединиться там с батальоном семеновцев и не упустить времени - Нотебург пока что имел небольшой гарнизон. Об этом сообщил поспевший к Нотебургу первым проворный Шереметев. Он торопил - как бы подмога шведам не поспела. Ниеншанц рядом... И те пешие злые версты сейчас вспоминались Бухольцу так явственно, как будто это было вчера.

Иван Дмитриевич не удержался и, выйдя на невский лед, подошел поближе к цитадели. И вблизи рассмотрел свежую каменную кладку в тех местах, где во время осады образовались пробитые русскими ядрами бреши. «Вон та - третья к Ладоге - моя! Туда рвались преображенцы», - отметил про себя Бухольц и тут же увидел, как резко распахнулась тяжелая дверца в широком полотнище главных ворот. Минуя караул, навстречу ему в распахнутой шинели бежал брат.

Они обнялись на невском льду. И две родственных души не сквозь пространство пятилетней безвестности, а теперь уже только сквозь сукно армейского мундира достучались друг до друга.

...В эти мгновенья не было на свете ни петербургской холодной настороженности, ни хруста костей на помостьях для казней в Москве, ни даже Сибири и Иртыша не было, как и не было Шлиссельбурга.

Есть же на белом свете состояние такое - родство! И радость его способна заслонить своей силой весь белый свет.

- Ну, давай, брат! Прими мое доброхотное, родством святое, поздравленье тебя с женой твоей, с чадами твоими и со всем домом! - звонко ударил бокалом о бокал Бухольц младший, когда они семейно расселись за просторным столом. Пока накрывали его, Иван Дмитрич ходил по светелке, трепал по вихрам двух малых племяшей и все говорил, говорил Авраму:

- Вот какой у тебя здесь лад получается. И служба, и семья - все в одной горсти. А меня гонит-метет судьба-планида по всему свету - ни кола ни двора. Жену из Москвы вызвать недосуг, да и закрыта теперь дорога.

- Ладно уж тебе, - успокаивал его брат. - Вот и замела тебя судьба-дорога ко мне увидеться, хоть малую малость побыть вместе. Ты кончай на судьбу горевать. Расскажи лучше - как твой поход сибирский?

- Потом, потом, - отмахивался Иван Дмитриевич.

И только после третьего тоста и опять - за дом! - Бухольц без напоминания заговорил о Сибири.

- Что - поход? Он мне добра не принес. Здесь, в Шлиссельбурге, - я брал крепость. Глянул вот только что - брешь, в которую вел нас капитан Карпов, уже и заделана добротно. Здесь - я брал. А там, в Сибири - меня брали. Калмыки зюнгорские. Здесь мы в двух тысячах на штурм шли. Оборонялось чуть более четырех сот шведов. Там - со мной поболее двух тысяч людей было, а окружило нас, зюнгорцев, тыщ пятнадцать. Тут наша взяла, хоть и лестницы штурмовые коротки оказались. Ох, как же бранился Петр Алексеич, когда увидел - лестницы до зубцов не достают на какие-то вершки-аршины. Как они нас поливали пулями с фланговых башен! Да и полоска-то земли под стенами - не развернуться! И со стены - насквозь под огнем. Кабы не поручик Меншиков со своей пятисотной командой - шишь бы нам, а не Нотебург, - ушел младший Бухольц в воспоминанья.

- Ты, Иван, лучше про Сибирь, про Сибирь давай. Здешнее дело мне известно, - подправил его брат.

- Сибирь - не Сибирь, а дело мое в сенате, - будто многоточие поставил, проговорил врастяжку Иван Дмитриевич. И вскинул голову, и улыбнулся: - Коли сенат присудит мне кару какую, ну, за то, что я калмыкам Ямышев упустил, ты в свою крепость меня возьмешь?

Брат понял - невеселые мысли Иван Дмитриевич прячет за шутку и принял игру:

- А как же! Я тебе самую толстую и крепкую башню выделю. Будешь в ней заключаться - целее целого.

- Так бы хорошо, - отвлеченно как-то и расслабленно сказал младший Бухольц. Пораздумался, глядя в окно, и вдруг спросил брата: - Давно ты в Петербурге бывал?

- Да месяц тому...

- Видел ли, да не мог не видеть - висит на площади пред Троицкой церквой комендант Бахмутских солеварен. На глаголь вздернут. За что его?

- Соль бахмутская мимо казны у него шла.

- А я, коли Ямышев сдал, тоже могу быть обвинен в том, что ямышевская соль пошла тоже мимо казны и контайше достанется. В Бахмуте - лихоимство. А у меня? Все станет понятно, как допросят в сенате губернатора Гагарина. Боюсь, он при силе еще! Послушают его. А сила - уму могила. И меня... рядом с Бахмутским... на глаголь.

- Брось-ка ты, брат, наводить здесь тьму. Бутурлин такого не допустит.

- Бутурлин? Он, как и мы с тобой, тоже из безродных. И Меншиков - тоже. Вспомни. Здесь при штурме - и я в поручиках хожу, и Данилыч - тоже бомбардир-поручик! Он теперь князь, а я?

- Ты сам себе князь. Не зря слово есть - был бы царь в голове. А родовитость?.. Ее еще утвердить бы...

- Ох, мне эта родовитость! - пьянел с досады Иван Дмитриевич. - До чего ж я ненавижу родовитость эту княжескую гагаринскую. Будто она им, эта родовитость, вишь ли, Рюрикович он - Матвей Петрович, будто родовитость седьмую пядь во лбу прибавляет. Так коли она есть у него, то почему мой поход так подготовил и обеспечил? Где она была - седьмая пядь?

- Знаешь ли, Иван, почему они, родовитые, так несвободны, а подчас на удивление в глупую сторону шаг делают?

- Почему?

- Ведь у них именье родовое. Наследное. А государь ноне так повел, что в любую минуту может лишить их того именья. У родовитых добро - страхом огорожено!

Младший Бухольц пьяно помотал головой, но это не означало несогласия:

- Ну ты и замудрил.

Аврам не приставал более с расспросами. Помолчали.

Иван Дмитрич глянул на брата мягко, ласково, открываясь душевной радостью свиданью:

- Ты-то как здесь?

- Мне что? - спокойно и без видимого довольства собой ответил Аврам. - Мне привезут - я караулю. Мне прикажут - я выпущу. Собачья должность - комендант. Не вышло из меня воина.

- А и не надо, чтоб вышло. Хватит и одного на нашу фамилию. Тебе тут покойно. Однако ж вскорости, думаю, будут у тебя хлопотные дни. Пополнением тебя одарят. Ты, чай, знаешь - какие головы в Москве поотсекали. А тем царевичевым дружебникам, каким не отсекли головы, тем на шею железный ожерелок накован.

- Да уж извещен я - покои готовлю.

- Кому?

- Бог знает, - перекрестился Аврам. - Приказано - вот и готовлю.

Иван Дмитриевич прогостил у брата почти неделю. Дни были заняты воспоминаниями детства - светлые дни. О будущем заговаривали мало.

Когда брат уходил в свою службу, младший Бухольц набрасывал на легкий мундир волчью доху и уходил за версту-другую по петербургской дороге. Снег был свеж и нетоптан. Бухольц даже свою ниточку-тропу по омертвелой дороге проложил.

В один из дней, почти уже в сумерках, брел по своей тропке Иван Дмитрич в сторону столицы, не тяготясь безмятежным безлюдьем. Тишина захолустная - даже слышно было, как изморозь на ветвях искрится - пощелкивает легонько, вдруг огласилась нарастающим гиканьем и посвистом.

По дороге неслась в мах четверка верховых:

- Поди стороной! - рявкнул один из них, поравнявшись с Бухольцем, а следующий за ним осадил коня и пропел, вертя над головой нагайкой:- Вали, вали в сторону!

Бухольц и опомниться не успел - его грудью коня стеснили за обочину. Замерев по колено в снегу, он и увидел - следом за передовыми со стороны Петербурга движется целая кавалькада конников. И впереди ее крытый черным возок. На облучке солдат, на запятках - солдат. Взвихрив залежалый снег, кавалькада скрылась за темнеющей куртиной кустарника.

Бухольц скорым шагом вернулся в дом брата.

Вечером после затяжного молчания Иван Дмитрич все же решился:

- Кого с таким решпектом⁶ доставили? Аврам не стал манежить брата:

- Не положено мне по службе такое разглашать - ты же знаешь. Но тебе скажу, - и он приложил палец к губам: - Евдокию привезли, Лопухину.

На следующий день Иван Дмитриевич засобирался в Петербург. Он понял: розыск в Москве близок к завершению, и царь вот-вот окажется в столице.

* * *

Тесны сенатские коридоры.

Только вошел в мазанковую хоромину - в средоточие чиновной власти Бухольц, тут же нос к носу и встретился с губернатором Сибирским. Подполковник шел к сенатским узнать - нет ли резолюции на его отписку. Гагарин - узнать, каковы будут к нему вопросы по губернии.

И того, и другого завели тотчас в канцелярию и какой-то второстепенный дьяк, даже не секретарь, стал задавать вопросы и Бухольцу, и Гагарину поочередно: «Как же так случилось, что поход на Эркет не задался? Сколько на ту неудачу денежных расходов стало? И почему боя воинству калмыцкому дано не было?..»

- Был бой! - в сердцах хлопнул себя ладонью по колену взъяренный мгновенно Бухольц. - Был бой! При самой первой атаке калмыцкой. Я ж о том в отписке указал - бился с людьми контайши двенадцать часов...

- Добился, - хмыкнул Гагарин. - Из мешков с мукой бастионы возводил.

- Не из муки! Вал насыпан был! И жилье из дощаников успели...

- Да вот разумом не успели, - ехидно изрек Гагарин. - Того не успели уразуметь, что воинским путем до Эркета ходу нету. Я на воинский ход тебе указу не давал!

Бухольц оторопел и беззвучно открыл рот и задохнулся от ярости. Он знал и всегда так думал - указ на поход воинский был при нем. Но его поразила неожиданность гагаринской наглости.

Дьяк сенатский понял, что разговор сейчас превратится в перепалку, и он ею не способен будет управлять. Он постарался пригасить бранный запал и примирительно направил к противникам торчком поставленные ладони:

- Ладно, ладно. Твоей отписки, господин подполковник, я не читал. Сенат все исследует. Это по походу. Тебе, Иван Дмитриевич, так скоро никто резолюции не даст. А у тебя, князь Матвей Петрович, разговор с сенатскими будет таков: как же золото эркецкое к тебе попало? Какие самовидцы могут подтвердить - есть ли оно, то золото, на Эркете?

- И того ради меня вызвали из Тобольска? - разыграл удивление Гагарин.

- А как же. Эркет, поди-ка, не пустяшное дело.

...Они вышли на невысокое крыльцо сената и, не глядя друг на друга, не прощаясь, разошлись: Бухольц в казарму Преображенского полка под крыло командира Бутурлина, сибирский губернатор - в свой все еще недостроенный дом под крыло жены. Иных оберегающих крыльев в эти розыскные над царевичем дни у Гагарина не было.

Костылев с Волковым вышли на обской яр напротив зародыша Белоярской крепости осенью. О новой крепости они услышали в окрестностях Бердского укрепления, тоже только что поставленного. Побоявшись заходить за рогатки крепости - мало ли как дело обернется, они вызнали у мужиков на луговых покосах что, дескать, не одиноки бердцы теперь на этом обском просторе, вон уж и Чаусский острог крепенько обустроен, а кузнечане выше по реке ставят какие-то новые стены и башни. Так у них в Бердской люди говорят.

До той беседы под свежей копной Степан с Михайлой помытарились по обскому левобережью с юргинскими людьми, на которых они вышли-таки еще в начале лета. Верно размолвилось в томском народе - бугровали юргинские мужики. Отпахав и отсеявшись на запашках своих, сбивались они в малые ватажки, набивали котомки сухарями и втихаря топор за пояс, лопату в суму, - уходили к Оби, где на просторе редколесном шарили по горизонту взглядом - курганы приглядывали. В той ватажке было человек десять юргинцев, люди все не старые, но коноводил над ними пожилой юркий мужичонка. По словам его, он уже не раз побывал в степи, и вся округа считает его знатоком старомогильного дела.

Когда выходили из тайги, Степан все любовался на горячие от цветущих жарков поляны и однажды, глядя на пылающую живым огнем низинку, не удержался:

- Смотри - что солнышко с землей вытворяет! Земля серая, грязь одна. А солнышко из этакой грязи свою радость выплавило - цвет каков! Чисто червоное золото.

- Будет тебе, елкин корень, и желто золото, - отозвался юргинский коновод. - Дойдем до бугров, вырубим черенки к лопатам и достанем желтое золото - всамделишное. А это что - жарки повянут скоро. Копец твоей радости придет. И тоже от солнышка, - хохотнул лениво юргинец.

Но лето еще не согнуло стебли жарков в когтевидные сухобылины, лето ликовало на всем раздолье, проникая теплым лучом в укромы березовых околков, дожигало в оврагах покрытый черной пылью снег.

Коновод на пути к Оби, особенно по вечерам, когда доспевала пшенная похлебка с диким луком, болтал безостановочно, давая понять - уж он-то знает, как отличать пустую насыпь от того кургана, в котором лежит лакомая добыча. Получалось - вся степь приобская ждет не дождется юргинца, когда же он придет наконец и возьмет лопатой свое злато.

- Надо нам, елкин корень, не промазать. Не соблазниться каким-нито курганишком калмацким. Там ниче, акромя медного ножа либо котелка какого, не возьмешь. Нет, я ж знаю. Надо нам на чудака попасть. Да и взять его.

- Какого такого чудака? - не понял Костылев.

- А такого, который устроен вовсе на отличку от кыргызских и калмацких насыпей. Там и маячок должен над могилой быть-стоять. Ты-то хоть ходил когда в бугры? - спросил глава ватажки Степана.

- Было такое. По Иртышу. Мы-то молодые, да с нами дед Силантий был. Знал, где копать... - ответил через пламя над костром коноводу Костылев.

- А что мне дед! Я тут, елкин корень, всем дедам дед. Как выйдем к тем местам выше по Обе, где над могилами камни, - там и разживемся.

- Откуль в степи камни-то? - недоверчиво глянул на коновода Михайла. - Тут сквозь одна глина по берегу.

- Хо! Ты впервой туто-ка? Впервой. И мест не знаешь. Вверх по Обе дней восемь-десять ходу такие камни в берегу торчат - ломом ломай, не наломаешься. Там и стоят по могилам киджиташи.

- Кто такие? Ну, киджи эти? - решил прояснить для себя, что его ждет в степи, Костылев.

- Хоть и бывал ты по Иртышу, да зелен в нашем бугровом деле, елкин корень. Киджиташи означает мужчинка-камень. А еще бывают и куртья таши. То старуха-камень. Или кыс-таш. То девичий камень. Под бабьи камни копать не след. Че там взять? Ну, бусы какие-либо, колечко медно-зеленое. А копать надо те курганцы, где мужски камни установлены. Там и конь с мужиком рядом схоронен, и сбруя на ем золотая...

- Ох, и ловко ты врешь, елкин корень, - передразнил коновода Костылев. - Врешь - прям как звезды с неба падают. Легко врешь. Враз все и узнал где-то и запомнил. Тут тебе и мужик, и бабка, и девица каменны. Прям семья целая!

- Да, елкин корень! Там-ка у камней обских береговых они все и стоят.

- А говорил - возле бора...

- Ну, бор - он и недалеко там. Речка малая тоже рядом. А ну вас. Не верите - носом ткну, как дойдем.

Степан с Михайлой между собой стали называть юргинца за его неотвязную приговорочку - Корень. И пошло - Корень сказал, Корень велел, Корень обещал. Юргинские мужики улыбались: «дома его так же кличут, тако же прозвище за ним волочится».

Когда Корень в очередной раз принялся толковать о могильных вещах, о каменных истуканах на буграх, Костылев не удержался:

- Ты будто учен кем. Язык калмацкий будто знаешь Все энти курьяташи да киджи...

- А еще есть и кичик куртьяк, - ввернул в недоумение костылевское Корень новые слова.

- Что еще за кичик?

- А эт маленькая старуха. Низенька така. Мене аршину. Бывают и богатенькие кичики. По запястьям на костях обручье золотое. Змейкой свито.

- Кто ж тебя словам тем обучил?

- Походи с мое в бугры, елкин корень, не то выучишь. Было лет семь назад. Ходили мы там по кромке бора. Там леса совсем иные, чем у нас в черни. Пихты вовсе нет. Сосна да осина. Да березняк. И совсем не такой вот разлапистый, - Корень кивнул в сторону густоветвистого околка. - А такая береза там - не толстая, ровненька. И сучков на ей только вверху метелка. Ох и добрые черенки-навильники из той березы можно ладить. С таким навильником стог поставишь, кверху глянешь - шапка упадет.

- Куда тебя пустомелю понесло! - прервал говоруна Костылев. - Ты про калмыцкие слова скажи.

- А-а... - опомнился Корень. - Ну вот - бугровали мы вдоль бора. Песок будто бы кругом. А камни на курганцах сидно стоят. Чуть подале в степь. По сажени, не вру, истуканы там стоят. Ну и наткнулись мы тогда на кыргызов. Они и не злые вовсе оказались, хоть и у каждого лук, стрел полно сбоку. И вот какое дело мне видеть тогда довелось. Подъехали они к истуканам и молятся будто. А тут и мы обнаружились да к ним и вышли. Смотрю. Намолились и давай тороки у седел своих теребить. Достали кожанку каку-то с маслом и давай то масло в рот истукану пихать. А жара стоит! У истукана по усам, по бороде, на пузо каменно масло растеплилось, течет. А кыргызцы молятся себе да молятся. Нас не тронули. И даже один из них малость наши слова знал. Не тронули они нас, да пригрозили - нельзя могилы копать! Побьют. Ну, мы знак им дали - показываем, как топором дерево рубим, мол, зимовье ставить будем, зверовать сбираемся, мол, зимой... Вот от них я и знаю - курья-таш да кызташ.

- Чудно, Корень, ты сказку разматываешь. А у нас люди ханские больно не любят бугровщиков, - вспомнил Степан байку одного из ялотуровских торговцев, услышанную во время ночевки, когда он сплавлялся по Тоболу до Троицкого мыса. - Не любят, сказывали, не только живые, но и мертвые.

- Мстят, что ль? - спросил Корень.

- Нет. В могилу не тянут. В тех местах, где-то дале Тобола, есть будто бы урочище - Царево Городище его называют. И озеро там же под курганом. Будто бы доняли бугровщики своими ломами да лопатами ханскую дочь. Она в том кургане лежала. Бугровщики стук да стук по могиле. А камни набросаны сверху плотно. И так досадили они дочке хановой, уж до кругляка над могилой дошли, рубить его готовы были. А она, дочка, не стерпела. Вылетела ночью из могилы на белых лошадях, на колеснице золотой и прямки - в озеро! Лови-доставай ту колесницу! Озеро, сказали, - дна нету. Вот и добугровались.

- Я бы той хановой дочке лопату в колесо золотое встремил. И не утопло бы золото, - азартно оживился Корень.

- Да сказка все это, - лениво потянулся Костылев.

- Сказка, да сладкая, - юргинец мечтательно раскинулся на молодой траве.

Больше месяца миновало как ушли из Томска Степан с Михайлой. Добычи никакой не было - курганы попадались, уже кем-то раскопанные давным-давно. На очередную ночевку остановились поближе к березняку, да и речушка рядом - воды черпнуть. Ватажники уже в сумерках натащили сушняку ломкого, спроворили ужин и завалились спать, кутаясь от комаров кто во что. Утром, едва солнце по листьям брызнуло глянцем, раздался вопль радостный. Кричал Корень:

- Нашел! Нашел, братцы!

Он вывернулся из-под обрывистого берега, вытянув перед собой ладонь. Так и подошел гусиным шагом с вытянутой рукой к разметавшимся вокруг костра спутникам и, сияя, выдохнул:

- Вот! Я ж говорил...

На ладони сверкнула в утреннем свете золотая пряжка.

- Где нашел? - накинулись ватажники.

- А тут. Рядом. Вон - поглядите сами. Могила там, - указал Корень в сторону реки.

Все кинулись к обрыву, осыпая в тихую воду черную жирную почву и комья рыжей глины. Столпились по бичевнику, тараща сонные непротертые глаза на обрыв. В глинистой стенке явственно виден был широкий черный столб могильной земли. Река малая, но яростная в половодье, била здесь каждую весну в середину излучины, подмывая пологий холм. Видно, в эту весну и догрызла река скат холма до того места, где была могила. Сползший к воде грунт был перемешан с гнилушками древесными, с костями конскими и человечьими.

- Эх, опоздали! - крякнул, сожалеючи, Корень. - Всего на одну весну.

- Может, покопать в берегу? - предложил кто-то из ватажников.

- Че тут копать. Нечего, - меж зубов процедил Корень. - Вон - глянь. Уж и немогильная земля видна в стенке. Эх, мать твою! - ругнулся глава ватажки и плюнул в воду. - Смыло могилу!

- Ты ж твердил - золотые могилы, они под камнями. Где он - камень твой? - глядя на обрыв, спросил Костылев.

- И камень смыло. Где-то тут должен в речке лежать. Тут вода весной дурной силы, да далеко не укатит... Ладно. Давайте лопаты. Че сползло - то и спробуем.

Перелопатили оплывшую груду могильной земли. Пусто. Грязь одна. Кости да черепки посудные.

Понуро горбясь, мужики полезли вверх, к костру. Только Корень отстал. Бугровщики уже дохлебывали варево утреннее, когда он вырос из-за холма весь взъерошенный:

- Сам бог нам тут ночевку назначил. Вчера в потемашках не огляделись даже. А тут могил этих - до злыдня! Вон чуть ниже по воде - весь пригорок в насыпях. Пупырями торчат, и видно, что некопаны.

За дело взялись жадно, выбрав по общему согласию курганчик повыше. Захрустели корни травы и тарнача, засверкали железным отблеском лопаты.

Почти к закату вскрыли три могилы. Пусто. Кто-то раньше пограбил.

Потянулись к костру мужики, а Корень выбрал еще одну приплюснутую снегом и дождями насыпь и решительно вонзил в нее лопату. Вернулся в полных потемках:

- Уж по плечи вошел. Завтра: душа на поляну, а спозаранку докопаю, - трепыхая на груди мокрую от пота рубаху, сказал он и уткнул нос в котелок. Быстро, как-то по-собачьи похлебал затирушки и молчком нырнул под армячишко, выставив пятки к костру.

Корень на четвертой могиле так ухряпался, что проснулся последним. Бугровщики сидели поодаль от кострища, и все они были какие-то благостные, будто ушедшие в себя. И лба не перекрестивши, Корень схватился за лопату. Костылев глянул на него сердито и спросил:

- Ты хоть помнишь - день сегодня какой?

- А какой? - эхом отозвался Корень.

- Троица.

- Ну и...

- Вот и ну, лапти загну. Оставь лопату. Охолонись.

И кто-то из ватажников поддакнул Костылеву:

- Мужик-проказник - не работай в праздник.

Корень потоптался на месте. Сел, притих немного, а потом взвинтил свое юркое тело и на скорой пятке молча ушел на скат пригорочка. От кострища его не было видно, только размеренно вылетал над могилой то и дело черный хвост земли. К нему потянулся сперва один юргинец, за ним и другой пошел полюбопытствовать. Копать не копали, но молча глазели.

- Никакого чуру ваш Корень не знает, - бросил Степан упрек юргинцам.

- Да уж така порода. Он и дома-то живет - ни уму, ни заклику. А тут тебе воля полная, - поддержал Костылева молодой паренек и добавил: - Дед мой так про него говорит.

Степан с Михайлой ушли в березняк - праздник ведь. Как работать - завет рушить? Нет. Коли Троица, то хоть в пути, да отдохни. И они вошли под лиственное трепетание околка, срезанного береговым обрывом, присели там, свесив ноги, и молча долго-долго глядели на играющую переливами трав степь, уходящую к расплавленному до смутной волны горизонту.

- Знаешь, Михайла, этот день мне бабушка высветлила из всех летних, - нарушил молчание Костылев. - Года такого не было, чтоб не водила она меня мальцом за березовыми ветками. Обратно идем - она еще и травы богородской наберет. Придем домой - поразвесит она ветки по стенам, траву и по божничке, и по подоконникам. Станем перед иконой, отмолимся, а после она и скажет: «Ну и добро, вот и церква у нас дома, храм у нас свойский. Нынче земля именинница».

- Умеют они, бабки наши, именины эти не забывать, - в тон приятелю ответил Михайла. - Моя мать, поди-ка, тоже вчера завета не отменила. Она меня тоже с собой, как еще парнишонкой был, в такой день всегда с собой брала. Далеко по Ушайке уйдем. Мать все мне наговаривала, где б ни шли: «Смотри, Мишенька, подорожник ровно к празднику четыре листа выбросил. На все четыре стороны дорогу показывает...»

И они ушли каждый в свое детство, в родной корневой обычай, который врастал проникновенно в любую почву, куда бы ни забрасывала русского человека прихотливая и неумолимая планида.

Из благодатного погружения в воспоминания детства их выхватил раздавшийся из лагеря крик. Кто-то орал лихоматом, истошно:

- Корня придавило! Корня!.. Они бросились из рощи к раскопу.

Мужики уже столпились на кромке старой могилы, один орудовал внизу лопатой. Из-под рыхлой комковатой почвы видны были только стоптанные обутки Корня. Борт могилы рухнул, и тщедушный коновод не в силах был одолеть навалившуюся на него тяжесть земли.

- Я ж говорил ему... Я упреждал... - суетливо частил соглядатай корневского раскопа. - Я говорил ему - давай сверху землю снимем. На самый край могилы угодили: кости в кожаном тлене, сапог, тленом взятый, попался. А он - некогда. Че срезать? Подкопом пойдем. Подкопом. Вот и подкопался.

...Они достали вялое тело Корня, выдернули попросту за ноги из-под грузного откоса. Корень был мертв. В правой руке он еще сжимал что-то. Степан разжал пальцы покойника. Тускло-серо отозвалась на солнечный свет пустотелая серебряная бусинка. Степан сунул ее в руки помощника Корня:

- Возьми. Память тебе...

Стали судить-рядить - где Корня хоронить. Юргинцы, было, предложили - да тут его и закопать, в раскопанной могиле, но Степан возразил решительно: - Эко додумались! Пусть он и ослушник завета - поперся в праздник жадничать, да все ж православный... Не дело - лежать ему в одной могиле с какой-то поганской нехристью. На опушке, подале от берега могилку копайте. А мы с тобой, Михайла, айда крест вырубим.

Прикручивая ивовым прутом перекладины на кресте, Степан обернулся к Михайле:

- Хорошо тебе мать твоя говорила. Четыре листочка подорожник выбросил. И про дорогу на все четыре стороны. Схороним Корня, и нам на все четыре... Набугровались. А на это место, как уходить, надо ветку заломить⁷, - чтоб нам сюда никогда ни ногой.

Осторожно, без нажима, расспросил Волков юргинцев - бывал ли кто из них выше по Оби. Выведывал - где же он тот Белый яр, о котором довелось услышать на покосе под Бердской крепостью. Молодой юргинец, тот, что не очень уважительные слова дедовские о Корне прималвливал, вспомнил всего лишь, что слышал он разговор старших в доме о новых крепостях, где можно было бы подселиться да пашню новую взметнуть. Будто бы томские казаки проездом были в Бердской и упоминали: как выйдешь на Обь левым берегом - три бора в него утыкаются. Речушки есть в тех борах невеликие, падают в Обь. Вот против третьего бора на правом берегу и ставят Белоярскую.

...В день расставания с ватажниками, уединившись, Костылев с Волковым решили - в Томск пока не возвращаться. Да и как с пустыми руками пред Козловым, пред новым комендантом, появляться? Нет золота могильного - не поверит!

- Бог с ним, с могильным, - решительно махнул рукой Волков. - Знаешь, какой случай мне довелось видеть на Каштаке, где серебро копали? Ну, вот слушай. Я мальцом был, да помню. Мужики наши томские прямо близь шалашей добыли глухаря. Там, на Каштаке, глухарей - не огребешься. Потрошить взялись да один охотник и взрезал зоб - глянуть чтоб, чем жив глухарь, че у птицы в зобу. Разворошил, а посредь ягодного месива - на тебе! Золота комочек. Где, на каких ручьях тот глухарь кормился - бог весть. Да, видать, приглядел птичьим глазом тот желтый камешок да и склюнул. Ох, долго тот вечер галдели мужики - надо все ручьи в округе проверить. А далеко от шалашей, от солдат не сунешься, кругом киргизы да калмычье черное шастает. Ну, и начальный человек Ржевский велел ямы для серебра копать и никуда не отлучаться. Я к чему. Нам эта Белоярская - как пятая нога. А что хорошо, так это перезимовать бы там. А по весне сойдет снег, так и подадимся дале. К горам подадимся. Там любой ручей тебе столь расскажет - и расспрашивать не надо. Черпнул горсть камней, и вся дорожка ручьева на ладони.

- Тастаракай бы указал - где такие ручьи, - вспомнил убежавшего заложника Костылев.

- Жди. Укажет. Он теперича щеки бараньим салом дома смазывает. Че о нем вспоминать.

- Ладно, Михайла. Давай к жилью какому прибиваться. Да чтой-то мне боязно в крепость себя вдруг отдавать.

- Какого чемера бояться?

- Письма отпускного у нас нет? Нет.

- Отбрешемся. По слову коменданта Козлова идем. Так и скажем.

- Ой, гляди! Можно и влипнуть, - нерешительно ответил Костылев, но против захода в Белоярскую перечить не стал.

Повезло неудавшимся бугровщикам. Начало осени было сухим. По утрам с первыми заморозками исчезли туманы. Река извивалась огромным телом с пятнами островов в золотых берегах. Прогонистыми рыбьими телами серебрились обнаженные пески мелководья. Пойма ивовая, тополевая и черемуховая торжественно-дремотно несла на деревах недолговечную роскошь догорающей листвы.

Перед самым выходом к третьему бору они ночевали прямо у реки.

- Небо что-то кандыбасится. К перемене, - заметил Волков у вечернего костра.

- Время уже. Луна пока в полноте - ненастья не будет. А потом... Сентябрь отбаловал, - согласился с ним Степан.

Но вопреки ожиданиям хороших дней к утру зашумели, кое-где поскрипывая, кроны осокорей, а к полудню разгулялся такой листобой, что мужики шли порой через непрерывный лет листвы, застившей противоположный берег.

- Так мы никакого Белого яра не увидим, - сказал товарищу Костылев. - Надо на высокий берег выходить. Сверху видней будет.

И вот они верхом дошли до кромки бора. Над песчаным обрывом свисали обнаженные корни сосен, вставших над обрывом так рисково, что казалось - рванет ветер, и ухнут сосны вниз, к воде. Напротив за рекой без признаков жилья на всю возможность взгляда лежала побуревшая тальниковая пустыня поймы, и лишь на самом горизонте виднелся чубчик темного леса.

- Приглядимся, - решил Волков. - Давай обождем до полудня да поглядим. Дым должен быть - коли там люди стоят. Но сколько они не вглядывались - горизонт терялся в белесой дымке.

Но вместо дыма явилось другое.

- Смотри! Лодка! - толкнул Михайла локотком своего спутника.

И верно. Откуда-то из зарослей вышмыгнула лодчонка и на время остановилась - якорь, видно, бросили. Видны были маленькие издали люди в ней, клонившиеся время от времени к воде.

- Сеть выбирают, может? - полуспросил Костылев. - Да и верно - сеть. Где-то из протоки они вышли. Протоки щас листвой забиты - не порыбачишь. А тут вода на обрезе почище. А не киргизцы ли там? - вдруг высказал опаску Костылев.

- Какие киргизы будут тебе сетями промышлять! - воскликнул Михаила. - А то ты их не знаешь. Киргизу самая лучшая рыба - баран нагуляный. И сетей не надо. Ночуем здесь. Утром выше по воде малость поднимемся, надо найти осокоря сухостойные - плот завтра вязать будем.

Они так и сделали. Завели коротыши бревен выше по течению почти на версту, чтобы река снесла их к тому месту, откуда нежданно-негаданно появилась лодка.

Но как только их скороспелый плотик ткнулся в песок правого берега, из зарослей тальника выехало пятеро верховых, и один из них спросил властно:

- Так, мужички. Откуда пожаловали? Кто будете?

Предосеннее дыхание пробовало краски на кронах деревьев обширного Измайловского сада. Безмятежность дозревающего августа покоилась на копьях прибрежного камыша, окаймлявшего пруд. Темно-коричневые завершения рогоза султанчиками стояли над склоненными к болотной ряске саблевидными листьями, словно гусарские бунчуки в нестроевой толпе. Истома нежаркая покрывала и далеко стоящий дворец царевны Прасковьи, и единственный мост к нему, пролегший через весь пруд, лишая древесно-весомое тело моста тяжести - будто паутина длинная провис он над водой.

Иван Ильич Дмитриев-Мамонов любил уходить из душного дворца овдовевшей царицы Прасковьи, набитого под завязку карлицами, шутами и шутихами, разноущербными юродивыми, и уходил он по этому мосту с дочерью царицы - семнадцатилетней Прасковьей. Гвардейский офицер Дмитриев-Мамонов, познавший полымя Полтавской славы и позор Прутского похода, хлебнувший с Петром воинского лиха и наслушавшись медных труб по случаю мелких побед, употреблен был в последние годы для разбора дурнопахнущих воровских дел в провинциях. Доверить больше было некому - только на преображенцев надеялся царь. Иван Ильич с великой радостью вырывался из канцелярской и следственной пачкотни, уединяясь с молодой Прасковьей в тени Измайловского сада.

Странное дело - жесткий и неумолимый среди вояк и подьяческой братии, Дмитриев-Мамонов при виде идущей ему навстречу царевны-хромоножки вдруг становился кисельно-любезным и при всяком редком свидании бормотал слова восхищения юной Прасковьей. Это походило на нежность орла в семейном гнезде, когда гроза боевого клекота неожиданно сменяется приглушенным душевным перекликаньем с орлицей. Убегая из затхлости дворца вдовы царя Ивана, боевой генерал любил в укромном заливе пруда предаваться совсем не воинским потехам. Они с Прасковьей расставляли по урезу воды колышки с колокольцами серебряными и в назначенный час скликали их звоном рыбье население пруда на кормежку. Особенно звонко радовалась царевна, когда из глади пруда, распугивая мелочь рыбью, высовывалась голова огромной щуки. Она была видна вся: от серебристо-серой спины, покрытой зеленоватой тиной, и до оперения живоволнистого хвоста. Прасковья восклицала:

- Гляди-ка! Не забывает. Явилась опять - будто визит отдает...

Щука Измайловская была узнаваема - под жабрами у нее посверкивали золотые тонкие кольца. Она являлась из тьмы и тины пруда, как хозяйка безмятежного внешне обиталища. Ее уже не раз доставали из сетей и всякий раз отпускали на волю - так велела Прасковья.

И вот очередную их щучью забаву на берегу пруда прервал конский топот. Верховой сперва рассыпал звонко дробь копыт по сосновым доскам моста и скрылся в отверстом зеве ворот под аркой, а минуты две спустя вылетел оттуда и на крупных рысях миновал мост, направляясь по кромке воды в сторону генерала и царевны. Во дворце сразу указали - где искать Дмитриева-Мамонова.

Нарочный спешился, отрапортовал по форме и протянул Ивану Ильичу конверт. Не вскрывая даже конверта, адресат понял - от царя письмо. Дмитриев-Мамонов кротко взглянул на Прасковью, сделал извинительный знак и хрустнул сургучом резко. Прочитал письмо Прасковьин воздыхатель и тоскливо посмотрел на нее. Развел руками:

- Велено в Санкт-Петербург. И опять срочно.

- Да ведь всего-то день, как оттуда... - слабо возразила Прасковья.

- Оно и мне досада, радость моя. Ан его величество ослушанья и проволочки не терпит. Сама знаешь - каков он теперь стал, как узнал о пропаже Алексея.

- И тебе Алексея разыскивать-допрашивать велит?

- Нет, радость моя. Мы тут с тобой со щуками забавляемся себе в утеху. А мне, - генерал тряхнул письмом, - мне приказано за иной рыбиной поохотиться.

- Кто же? За кем охота?

- Думаю, радость моя, ни к чему тебе это дело. Ну, да изволь. Щука та всех окуней да карасей в Сибири не только распугала, но и заглотила многих.

- Гагарин? - догадалась Прасковья.

Дмитриев-Мамонов молча кивнул.

Не вдруг сладилась комиссия Дмитриева-Мамонова. Но ее создание нарочитое по гагаринским делам подхлестывал неуемный обер-фискал Нестеров. Он гремел в Расправной палате сенатской канцелярии и в Ревизион-коллегии, оглашая присутственные места утверждением - скрывают Гагарина друзья высокие, не дают хода обвинкам нестеровским. И первый среди укрывателей и волокитчиков - Василий Долгоруков. Это он заманежил розыск над купцом Евреиновым! Евреинову, - возвещал Нестеров, - вопросы на следствии задавались самые фальшивые, с закрытием правды, как и надо Гагарину - потатчику евреиновскому.

* * *

Тень от невысокой сосны, чудом вцепившейся в лоб скалы, поползла по каменной отвесной стенке и, когда Степан стряхнул с себя неожиданно навалившуюся дрему, тень уже накрыла его - стало неприютно зябко. Он перевалился на солнечное место и подумал, что отсюда даже способней следить за берегом. С той сопочки, где он устроил себе костерок, хорошо была видна и речушка, и устье двух ее притоков. По этим ручьям два дня назад ушли его спутники. Когда расходились - условились: идти вверх каждому по своему ручью - день. На обратный ход к этой самой сопке - тоже день. Это была последняя река, которую они решили осмотреть перед тем как выбираться из гор. Уже нельзя было откладывать - зарев⁸ был на исходе.

А пока, бог даст, доберутся до Белоярской - две седьмицы минует. Оттуда и до Томска путь ладить надо. Степан пошарил в котомке, ощупал остатки сухарей, но достал вяленую рыбину и стал отламывать, отщипывать от спинки чебака хрустко-игольчатые волокна, медленно разжевывая их. И так же медленно, будто вода на ленивом плесе, но в то же время неотступно, тянулось размышление - надо ли им при обратном ходе появляться в крепости на Белом яру? Второй раз добровольно сдавать себя в руки белоярского приказчика Степану ой как не хотелось.

...А ведь чуть было не угодили они с Михайлой в крепкие приказные ручки белоярского распорядителя Серебреникова, когда их привели сторожевики с обского берега в недостроенную крепость. Он держал их под караулом больше недели, грозя спровадить под конвоем в Кузнецкую крепость к самому коменданту Синявину. Он, может быть, и отправил бы их, но лишних людей при Серебреникове не было. Вдобавок казаки из Мунгатского острога, пригнанные на постройку крепости, начали драть горло на приказчика: нас де от домов своих, от запашки оторвали, а ты и прохожих, и проезжих принимаешь, да и держишь их, дармоедов, бездельно. Вот так и оказались с топорами в руках Степка да Михайла на рубке четвертой башни. Первое время их заставляли вместе с пригнанными на стройку людьми возводить заплот вокруг крепости и он постепенно поднялся уже выше человеческого роста. Площадка крепостная на всхолмье как будто опустилась в глубь возвышения, стены вдавливали человека в землю не только своей тяжестью, сколько их грузным видом. Через неделю-другую из-за стены не стало видно и окрестных сосен. Тогда Степан и Михайла молча переглядывались, и каждый понял товарища - сами себя в узилище засадили... Сперва в это, новодельное, а там и в старое каменное - в Кузнецк спровадят. С верхних бревен заплота видно было каждодневно, как во рву, углубляя его, копошатся белые калмыки. Работа у них шла не больно-то споро. Непривычны были калмыки к землекопному уроку.

Над плотниками в крепости верховодил сноровистый мужичок - его никто не называл по имени, а так, на окличку - Кривощек. За что он получил такое назвище-прозвище и догадываться не надо было. Пока лицо его оставалось серьезным - щеки были как щеки, одна против другой и никакой кривости. Но стоило мужику улыбнуться, как одна щека подавалась книзу, другая плыла вверх и тут-то кличка сама просилась с языка. Он покрикивал на плотников:

- Ворошитесь, мужики! Опять ваши топоры на сучках задремали. Степка! Мишка! Вас ко мне Серебреников волынить поставил?

Через неделю работы Кривощек во время передышки подсел к Степану:

- А ведь и впрямь волыните. Ты больше за Обь на ту сторону поглядываешь. Мимо топора глаза твои бегают. Утекать задумали?.. Степан ничего не ответил тогда, а принялся выбирать чашечку на углу сруба - только щепки вспорхнули к небу.

Накануне Покрова так непроглядно задождило, такое тучное ненастье легло над Белоярской, что плотники, да и весь прочий народ, несколько дней бездельно отсиживались в едва готовых избах и палатках. Кто и в амбаре место себе находил. Ненастье сгоняло всех под необжитый кров. Вроде бы по делу приходил под башню Серебреников с кузнецким боярином Максюковым и между разговоров разных пытался выведать у приблудных мужичков - куда они направлялись, на зиму глядя. Откуда к белоярскому берегу их прибило? И раз за разом Михайла Волков повторял: есть, де указ им изустный от коменданта Василия Козлова - идти к рекам по левой стороне Оби к Алею, а может, даже и к Чарошу. Идти, смотреть - где какой камень обретается... Есть будто указ губернаторский - руду присматривать. Степан в такой разговор не встревал. Он знал, для чего посылал Козлов его товарища к юргинским бугровщикам. Когда Серебреников услышал про речку Алей, он распустил ряшку густолохматую и захохотал:

- А то Василья не знает в Томском - какие каменья по Алею. Сплошную замутягу вода несет, будто где-нить вверху по этой реке черти глину месят!

Приказчик похаживал по свежим половицам, заляпанным осенней грязью, и поглядывал едко в тот угол, где на корточках сидели Михайло со Степаном.

- Че! Вашему Козлову память заколодило? И у вас тож с головкой плохо? А указ губернаторский? Матвея Петровича указ - за межу не ходить забыли? Указ для кого? Ладно бы вы ко мне из-за межи пришли, как ясыри выбеглые из зюнгарского аркана... А вы - нет, не из аркана, а в аркан собрались - за межу государеву. Да без мово ведому? Нет, ребятки. Межа у меня теперя - вот тута! - Серебреников притопывал красным юфтевым сапогом и ходил перед мужиками, довольный своим рассуждением и голосом.

Когда удалился из башни приказчик, вслед ему подъязвил мужичок, работавший всегда рядом с Кривощеком - Федя Комарок:

- Ишь ты! Сидит сиднем в Кузнецку, а про все камни на Алее да про ясырей знает... Да я про такие камни знаю, что ему с похмелья не приснится. Один томский казак рассказывал - он по Иртышу будто бы из полона выбежал от калмык. Вот, стало, вышел он и голодный с неделю шарился по берегу, еле ноги волочит. Ни Насти, ни снасти с собой.

- Какой Насти? - буркнул кто-то из сонного угла.

- Ну так. Для слова. Ну, ни бабы у мужика, ни удочки. Голой рукой талменя не поймаешь. Почти помирать стал мужичонка, с травы брюхо вздуло. Ин будто бред ему - шуршит по песку змея белая. А сонце сыграет на ее теле - узор сверкнет, будто чешуя в виде камешков дорогих на ей прилеплена. Вот он омрак с себя скинул, палкой изловчился и по змее - хвать! Убил, поджарил да и съел.

- И не стошнило? - нудный голос из угла опять раздался.

- Какие ж тошноты - на неделю на траву утроба посажена. Не. Не стошнило. Это от твоих дурацких вопросов всех тошнит, - огрызнулся Комарок и продолжил: - Проглотил он змею, да и разморило в дрему его. И будто, браты, почалось ему чудиться самое небывалое с ним. Голоса ему явились: разговаривают будто и не люди, но явственно.

- Такое и со мной с перепою бывает... - попытался было снова встрять в рассказ неугомонный голос из угла, но на него зашикали:

- Да притихни ты! Не мешай - складно врет.

- Голоса явственные. Пригляделся, ухом-глазом повел - а это жарки-цветочки с пичугами переговариваются. Цветок кудря-царская с травой сонной собеседуют, да так у них любовно беседа идет, что друг другу кланяются. И мужичку-то вся их ласковость понятна. Ну и заслушался. А тем временем, как забылся он травным разговором, два ворона над ним стали кружиться да присматриваться, глаз клонить избочь - нет ли поживы, не подох ли человек. И толкуют вороны меж собой, а мужичонка и те речи вороньи разумеет. Один ворон старый такой - вся грудь - оседелые перья, - и говорит другому, а тот помоложе, цветом ровно головешка: «Нет, братец, тут нам поживы не видать. Человек этот давно идет сверху реки, притомлен сильно. Вот и кажется мертвяком, а еще не мертвяк. Да вот куда бредет он - неведомо. Может, бугор ищет, чтоб раскопать. Я рядом такой бугор видел и тогда еще молод был, как его насыпали, и видел, какие богатства в него люди погребли вместе с покойником». А молодой ворон спрашивает, значит, старого: «И что ж ты видел? Какие богатства?» - «Я в этих местах дольше тебя живу, вон той старой березы еще не родилось, как я на крыло стал и помню - жил здесь царь богатеющий. Ну и дочь его красавицу помню. Любовался я ей сверху, сколь над ней кругов навыкруживал. А она заболела вдруг. Не видать ее на поляне. Из шатра не выходит. Только больно люди закопошились, начали строить в глубокой яме каменные палаты. Три палаты выстроили - царь велел. Время миновало - царевну мертвую понесли. А впереди - чаши ее золотые и серебряные, из которых она пила и ела. То в первую палату составили. В другую понесли украшения царевны - каменья игристы - цвет из них сам исходит, аж край горшка, в котором камень положен - радугой в небо отдает. В третью палату - несут и ставят золотой стул. Посадили сидком на тот стул царевну, прибрали ее нарядно и на колени положили золотой гребень. Царь поплакал да и велел двери забить, яму закопать, а сверху бугор насыпать. Вон тот, дальше по берегу. Ну, и царь вскорости от горя за дочкой помер. И люди отсюда поуходили, а богатство-то там, в бугре осталось».

«Почему ж не взяли с собой?» - спрашивает молодой ворон. «Царь так велел стул поставить, что не минуешь царевну в дверях. А кто прикоснется к царевне - тому гроб-крышка. А если из-под нее и вывернешься, то одно будет - уйдешь ни с чем. Вот и ушли...»

Мужик все то воронье разговариванье слышал, да и руками всплеснул даже - сокровища где-то рядом!.. Вороны как увидели - человек под деревом жив, разом и на крыло. А мужичонка до родных мест добрался и все ему не можется, все из рук валится - бугор мстится и царевна под ним со всеми своими богатствами. А про то, что речь птичью через змею съеденную понимает - никому ни слова. Пожил-пожил в своем кругу да и снарядился загодя и ушел один к тому бугру втаях. Вышел... Докопался все ж до могилы...

При этих словах в проеме дверном, еще не окосяченном, выросла фигура Максюкова:

- Вы что - прилипли к полу? - рявкнул он. - Разведрилось, дождя давно нет, а вы тут сказками забавляетесь. Комар! А ну-ка на стену! Кривощек! Ты куда смотришь?

Нехотя и оглядываясь на Федю, дескать, не забудь потом досказать, чем подкоп в могилу обернулся, выходили вразвалку мужики из-под крыши, кряхтя и потягиваясь.

Костылев вспомнил, как в Белоярской недружелюбно посматривали казаки на пришлых. Сколько было на казачьей памяти погонь за утеклецами в калмыцкую землю, сколько им приходилось рыскать по урманам, по болотам прибрежным, пускаясь по приказу кузнецкого коменданта на розыск беглых мужиков. Не ровен час - и за этими придется гоняться. Только Кривощек никакого виду не подавал, что появление Костылева с Волковым как-то его задевает. Он между делом однажды обронил на верху башни:

- Перемокнет хлеб в суслонах - гори тогда синим огнем эта крепость. Зимовать-то мне в семье. Как же ее без хлеба в зиму пускать...

Подручный Кривощека Федя Комар рассказал Степану, что он, Кривощек, совсем не так пишется в бумагах. Он по бумагам Криницын, а звать его тоже Федором. Что он в этих местах раньше всех - вон за излукой речки Чесноковки его маленькая деревенька - Кривощекова, что поселился он тут белопоместным казаком и никакого жалованья государева не получает - кормится с пашни, а Максюков прознал как-то, что первосел здешний лет пятнадцать назад ставил на Оби Умревинский острог и объявил Кривощеку - будешь и Белоярскую ставить, а хлеб сыновья да бабы пожнут.

- Ты думаешь, все тут доброволь робят? И мне тоже с мово промыслу под Осиновым улусом коло Кузнецка силой сдернули, - заключил Комар, вертя в руках топор, который ему против воли всунули да и заставили им помахивать.

Погодка разведрилась и снова запереговаривались топоры внутри крепостной стены и за ней - человек сорок казаков готовили толстый частокол на палисад, заостряя каждый стояк так, что он смотрелся шеломом.

Кривощек поторапливал рубщиков на четвертой башне. Оставалось выпустить вповал четыре венца и можно шатром кровлю выводить вровень с теми, что возвышались над сосновым бором. Кривощек, будто забывшись, что он робит исподволь, делал свое дело аккуратно, пазы выбирал по струнке, бревна садились в углы как влитые, угол - как бичом стегнутый, получался ровненький и плотный, острие топора в паз не подсунешь. Рубил - будто себе избу ставил. Когда Комарок Федя принес было мох, чтоб выложить пазы, Кривощек отодвинул рыхлую зелень:

- Не надо калмычью помогать. Придут - стрелы с берестой пустят. Повалы первыми займутся огнем. И пойдут наши труды ни в сноп, ни в горсть, как на Бийской крепости было. А уж в горящих стенах какая обережа?

...Степан поежился под армяком - озноб не проходил. А солнце совсем уже почти закатилось, долина речушки наполнялась зыбкой мглой, погасившей желтизну тальникового берега. Вот в такой же точно вечер сидели они вместе с Кривощеком на верху башни на двадцатом ее венце. Они каждый день ее поднимали, ряд за рядом, и она поднимала их, возносила над белым береговым обрывом так, что открывалось им с этой сотворенной высоты огромное займище и широченная протока Оби, где у лодок и дощаников постоянно прохаживалось два-три сторожевых казака. Пойма тонула в ленивой дымке, и там, где заросли тальниковые, осокоревые должны были вовсе слиться с небом - вдруг обрезалась пелена дымчатая высоким уступом противоположного берега и темной полосой бора.

Рубщики только-только уложили последний венец повала - он почти на полсажени нависал над отвесной стеной башни. Всадив легонько топоры в бревна, плотники отдыхали молчком. Кошевары еще не скликали народ к ужину, такая тишь стояла, что наверху было слышно, как позванивают ботала на шее стреноженных коней, пасущихся на недальней луговине.

Не обращаясь ни к кому, а просто в это вечереющее пространство Кривощек сказал:

- Вчера казаки спрашивали Серебренмкова - когда Синявин смену пришлет? А тот говорит, дождемся - из Томского поедут наши пословаться к калмакам, тогда и отпущу человек с полсотни. Пока послы у князьков будут - они нас воевать не пойдут. Тогда и послабление в дозорах можно позволить.

И хотя ни Степан, ни Михайла даже слово при этом не обронили, Кривощек добавил:

- Солью я с вами могу поделиться. А хлеб - хлеб он для нашего брата в тайге о четырех копытах. Добудете. Руки у вас вроде из нужного места выросли...

И Федя Комар тоже слышал эти слова и тоже молчал, только потихонечку поглаживал шелковистое свое топорище. А когда стали подниматься, Комару пришлось отдирать свои стиранные-перестиранные порты - прилипли к смолистому бревнышку. Тогда и обронил Федя слова, которые Костылев и Волков поняли на свой лад:

- Прикипел я к этой крепости, будь она неладна...

* * *

Они убежали, когда в крепости уже все свыклись с мыслью - эти двое дождутся отправки в Кузнецк, а может, их и в Томск вернут. Но однажды они не вернулись с заготовки леса на речке Повалихе, а по этой самой речке вышли к ее устью и ждали там, когда к ним сплавится на лодке Федя Комар. В крепости их хватились только на следующий день, едва вернулись казаки с лесом и сообщили о побеге Серебреникову. Тут же обнаружилось - нет лодки, а кто-то вспомнил - Федя Комар подался вверх по Оби вентеря ставить. Тут же смекнули - Комар в сговоре с беглецами. А раз они говорили про Алей и про Чарыш, то искать их нужно вверх по Оби. Максюков снарядил погоню, но она пошла в безлюдное пространство.

Беглецы поднялись на крутой яр, почти у Касмалы, и скрылись в бору. Через месяц блужданий столкнулись они нос к носу с промысловой ватагой и коль уж зима рядом - решили никуда не ходить, а зверовать с промысловиками. Потом при расставании за свою добычу они выменяли у охотников всю походную снасть. А едва начал приседать снег, еще по насту вышли из Касмалинского бора и пошли на юг.

...В один из вечеров в зимовье на Касмале, тяготясь бездельной скукой, Степан глянул на Комара с улыбкой:

- Федя! А ведь за тобой должок. Забыл?

- Когда ж я успел задолжать тебе? - вылупился на Степана задремавший было Комар.

- Помнишь, сказку ты начал, да не кончил? Да в Белоярской... Ну?

- Ну, было. А то не сказка. То казак мне ваш, томской, за правду рассказывал.

- Ну, да нам нет разницы. Ты ж при мне не досказывал, чем там у него кончилось?

- Да так и ниче не кончилось. Не взял он тех сокровищ.

- Но ведь раскопал могилу!

- Раскопал. Нахапал полну пазуху золота, а как вылазить собрался наружу - засмотрелся на красавицу. Она на своем троне как живая так и сидит, волосы блудно по плечам разметаны, лицом сияет. Тут жадность казака и одолела. Дай, думает, еще гребень на память о ней возьму. Только прикоснулся - как затрескотит вокруг! Над ним плиты каменны зашатались, земля сверху посыпалась, гул и хряск стоит! Отшибло ум казаку. Обеспамятовал. Очнулся - ни царской дочки, ни золота. Одна персть на полу, а в дырке, что он прокопал - небо синее-синее, но маленькое...

- С овчинку? - подначил Комара один из промысловых.

- Ага, - не вдумываясь, согласился Комар.

- Дурак твой казак, - поднял голову над лежанкой Волков. - Кабы б не забыл, что ворон ему накаркал: «Не тронь красавицу, не тронь!» - то и вынес бы добро на свет. А так - че скажешь. Дурак.

- Ниче не скажешь, окромя одного - мозги ему там в могиле стряхнуло. Золото - оно хошь кому мозги стрясет, - вставил Степан свое заключение.

- Как стряхнуло? Его ж не ударило еще, при памяти добро за пазуху пихал, - возразил Михайло. - Это ж не то, что наш Корень. Того не стряхнуло, а придушило.

- И Корень тоже с мозгами стряхнутыми, - стоял на своем Костылев. - Ему еще в Юрге мозги повредило от одного раздумья. Золото, коли жадовать на него, весь ум человеку перетряхивает. Сам не свой становится.

- Вы про какого Корня? - удивленно спросил один из охотников. - Эт, который в Чаусском проходил летом? Он откуда-то с Юрги.

- Он самый и есть,- лениво ответил Волков.

- И че с ним приключилось?

Пришлось Волкову рассказать всю историю с юргинским бугровщиком. Так, за перетекающей из одного в другое беседою и вечер скоротали.

...Едва начал оттаивать снег и сверкать поутру разящим глаз рябым зеркалом, по утреннему насту вышли они из Касмалинского бора и направились в полуденную сторону.

Костылев забеспокоился - уже солнце на сосны накололось, подплавило их темный гребень, а спутников его все нет.

Волков и Комар вышли к развилке реки почти в один час. Степан выжидательно глянул на их котомки:

- Комарок, давай, развязывай. Чем порадуешь?

- Худородный ручей мне достался, - пробурчал Комар хмуро, - так, одни титьки курячьи да рога собачьи. Хрящ глинистый по берегу пликами тонкими насыпан и ничего боле.

Мало радости оказалось и в котомке у Михайлы. Камешки, правда, были не первопопавшиеся - пестренькие от радужных оттенков и налетов, но только сверху - корочкой. А чуть надломишь - обычные, какими усеяны здешние речки.

Волков швырнул свою котомку под корень сосны:

- Завтра к дому выходим. Пора прятать рожу под рогожу... Наслушались Тастаракая - горы тут золотом усеяны...

- Кабы он с нами был, так и указал бы чего-нибудь, - возразил Костылев.

- Да - указал бы ручей чудесный - золото горстями черпай. Нет, домой завтра, и пораньше...

- Не спеши, Михайла. Завтра еще вверх по моей речке сходим. Вон туда, - кивнул Степан на выхваченную закатным лучом вершину сопки. Она перед погружением в сумеречный покой ярилась и торжествовала над округлой золотистой вершиной.

- Чего ради мы туда попремся? - проворчал Волков, подкармливая костер сухими ветками.

- Завтра увидишь, - только и ответил Костылев.

Утром они часа два продирались по буреломному берегу речки невеликой - даже берега чистого не размыла, где можно было бы пройти беспрепятственно, потом миновали заросли акации на косогоре, спустились снова к воде, над которой нависала непролазная крушина и за приметным поворотом русла уперлись в отрог скалы. Степан даже и не сказал ничего - спутники его завороженно пооткрывали рты, охваченные неведомым чувством и тревоги, и радости.

Искрящаяся у основания синими, зеленоватыми надломами громада нависала над речкой. Солнце било с востока, и цвет камней, сгущенный тенью, обретал необъяснимую весомость.

Волков и Комарок, разом стряхнув немоту восторга пред увиденным, потянулись потрогать камни чудного облика, зашуршали синей осыпью у подножия, ощупывая тело скалы.

Комарок запрокинул голову кверху, пытаясь глазом охватить нависшую над ним расцвеченную громадину - шапка упала.

- Это не все чудеса, братцы. Айдате - покажу.

Степан, утопая по щиколотку в осыпи щебенистой, прошел за выступ каменный. Друзья приблизились к Степану. Он молча указал им взглядом - перед ним черным зевом зияла полукруглая нора аршина полтора в поперечнике.

И снова замолкли мужики, даже не переглядывась. Углубление было полузасыпано дробным камнем в ржаво-бурых потеках и будто обрызганных голубым крапом.

- Ты это вчера нашел? - глухим голосом спросил Волков. - Или тут кто-то сыстари побывал.

- Нашел вчера. Но не я такое нашел.

- Кому же здесь сапоги по тарначу драть в ум придет, кроме нас. Кругом дичь такая и пустошь...

- Кто-то... Я не знаю кто.

- Ты что - умом тут поперхнулся? - уставился на Костылева Федя Комарок.

- Иди ты... Вон гляньте на правой стенке норы - прямо с краю. Комарок нырнул в отверстый лаз и тут же выскочил:

- Кто там клин всадил в щель?

- Не знаю, видно, тот самый «кто-то»... - ответил Степан.

Они постояли у отверстого лаза молча и нерешительно.

- Надо бы повыше глянуть, - наконец предложил Степан, и все они согласно покарабкались вверх, обходя скальный выступ по цепкому карагайнику.

Остроребристый гребень скалы, вверху ничем не приметный - грязно-серый, вскоре нырнул под заросшую кустарником почву, а когда они добрались до следующих торчащих из земли камней, то тут же заметили - камни здесь совсем иные, нежели те, что будто обрызганы синевой. Здесь светло-бурые глыбы, кое-где с прозернью блескучей, похожие на стадо разлегшихся по склону буйволов, покрывали весь крутой откос горы. А дальше - дальше шла непрерывная отвесная стенка из такого же камня, вся в редких продольных трещинах и широченных ржавых потеках, красно горевших под полуденным солнцем.

С трудом продирались они больше часа вдоль стены по зарослям кустарника и молодого осинника до излома горы, выбрались на ее макушку, глянули на восток и замерли зачарованно.

Внизу перед ними лежало круглое озеро с неподвижной зеленой тайной острова посредине. Густая налитая зеленью кайма тальника обнимала водную гладь, слева к озеру спускался низкий каменистый отрог, а впереди и справа ковыльно светло лежали пологие холмы, края которым не было.

- Братцы! - будто парнишонка малый вскрикнул Михайла. - Гляньте туда, - он указал рукой на полуденную сторону. - Кажись, там снег на горах...

- Да ну... Летом? - недоверчиво протянул Комарок.

- Снег - я тебе говорю! - твердил Волков. - Снег! Степан! Ты помнишь, как назвал твоего зверя золотого Тастаракай?

- Помню.

- Барс ведь?

- Барс.

- А я слышал, что такой барс любит в лето по снегам шастать. Во-о-он где он живет, - открывая для себя местообиталище невиданного зверя, удивился Волков, не давая более выплескиваться своим мечтательным догадкам.

Степан не выкрикивал восторгов, но подумал о дедуле Силантии. Что говорил он о дальних горах, о Беловодье в те дни, когда возвращались с бугрованья на Иртыше...

Любование окрестным миром рисковало слишком затянуться.

Это был день потрясений, следовавших одно за другим.

Сперва скала синяя с необъяснимым отверстым лазом внутрь ее. Бронзовый клин в стенке! Потом, ближе к вершине горы, стена великокаменная, будто кем-то когда-то возведенная... А теперь вот и чудное озеро с островом посредине. Вечер тоже не поскупился на неожиданности.

Рудоприищики вернулись по своему следу к найденному у подножия скалы отверстию и решили там же на ручье и заночевать, чтобы не спеша и не расставаясь с находкой, обсудить - как дальше быть под этим небом, которое еще вчера было обыденным и привычным над этими затравенелыми сопками, а нынче и цвет его будто поголубел и стал похож на тот камень, которым сложен корень скалы, уходящий в неизвестную глубину.

Комар, собирая валежник под старыми соснами, будто застрял невдалеке от ручья и затих.

- Федор! - окликнул его Волков. - Ты на каком суку там завис? Будем ай нет корье на шалаш брать?

- Будем, будем. Погоди... - отмахнулся от него Комар, опускаясь на колени перед невысокой чередой маленьких холмиков, рядком протянувшихся вдоль берега ручья. Федя что-то яростно раскапывал, его скрюченная к земле фигура то колыхалась над травой, то исчезала. А спустя малое время - уже и солнышко село, и пичуги в кустах песни допели, он вышел к костру и протянул друзьям ладонь. На ладони, играя сизым отливом в свете огня, лежали черные обломки, не похожие ни на простой камень, ни на металл. Они были ноздреваты и раковисты, черно-сизые в краях рваные кусочки покрывал будто туман утренний: то нежно-зеленый налет, то голубовато-дымчатый.

- Дай-ка, дай-ка сюда, - потянулся к Феде Волков. Он взял тяжелые обломки и едва ли не обнюхал их, близко рассматривая.

- Ты видел хоть когда-нибудь такое? - спросил он Костылева.

Тот помотал головой, тоже разглядывая бесформенные обломки.

- А я видел, - твердо сказал Волков.

- Где?

- На Каштаке.

- У тебя все на Каштаке. И золото - у каждого глухаря в зобу по самородку. И серебро...

- А ты не подъелдыкивай. Мужики там печь с каким-то греком выкладывали из плитняка - серебро и в самом деле хотели плавить. Я хоть и мальцом был, да помню. Не успели тогда серебра выплавить. И камней рыжих в печь наломали в яме, и угля нажгли, и камень им пересыпали. Печь разожгли и топили ее круглые сутки смольем, да, видать, кому-то из киргизов в ноздри тот дым едкий попал. Они ведь нюхачие, киргизы. Начали налетать на Каштак да рубить и колоть наших томских казаков. Главный казак заторопил всех по становищу - уходить надо восвояси, уходить! А грек бегает вокруг печки и по ляжкам себя бьет: «Уходи нет! Плавка! Плавка!» Тогда казак главный послал его куда подальше и сказал: «Ломай свою печку, серебро свое выламывай. - В Томском доплавишь...» Я как щас помню - мужики вот таким же камнем, из печки вывороченным, баулы набивали, на коней вьючили. Мне поглянулся тот камень - я малость у печи набрал, долго потом с осколочками дома уже забавлялся, в Томском. Они черные, да будто теплые. На солнышке по весне такой радугой иногда брызнут - до сего дня в глазах свет стоит. А может, и прав ты - до нас тут кто-то уже прошел, копал да плавил?

Костылев ничего не ответил на эти догадки. Он такого нигде не видел. В плавильнях он никогда не бывал.

Надрали корья с толстенной упавшей сосны, устроили навес и ногами к костру улеглись спать, так и не договорив - что же завтра?

Комар долго ворочался, лежа промеж Степана и Михайлы, бормотал что-то вполголоса и наконец сказал громко:

- Братцы, а ведь я боюсь тута.

- Каво бояться, - в полудреме буркнул Волков. - Акромя медведя к нам выйти некому. А он теперь сытый - ты видел - под ягодой кусты гнутся. Сытый он. Спи. Он такого худого, как ты, на дух не возьмет. Ты теперь вонючий, как киргиз. Целое лето в бане не был. Спи.

- Боюсь, ребятки. А ну как придет энтот «Кто-то» за своим бронзовым клином? Всадился мне этот клин в мозги - покоя нет. Че он энтот «Кто-то» клин сразу не выдернул? Хороший хозяин такого добра не бросит.

- Спугнул его кго-то, - успокоил Федю Костылев.

- По-твоему выходит - один «Кто-то» спугнул другого «Кто-то». Куда ж они делись? - тянул свои домыслы Комар.

- Да не зуди ты под ухом, - ткнул Комара под бок Михайла. - Ушли твои «Кто-то» куда-то... Волкам сено косят.

- Я знаю, куда они ушли. Вон, видите, по небу тянется цыганская дорога - вся звездами, как горохом, усеяна. Это энти «Кто-то» золота тут нагребли да и ушли в свои палестины. Но вот пестерька у них худая оказалась - золотом след посыпан, ажно до земли свет его долетает.

Комар глазел на Млечный Путь, знать не зная, что где-то на другом краю земли на берегу Каспийского моря глазеет на то же небо участник неудачного похода за Эркетским золотом, схоронивший в прибрежном ракушечнике своих однополчан или растерявший их в морских хлябях. Бухольц смотрел на войлочное небо Петербурга и ни одного золотого проблеска не видел. Все они, неволей службы подталкиваемые к походу, тяготились неудачей. А в предгорьях Алтая - на краю Русской Сибири - лежал добровольный охотник за рудой Федя Комар и долго не мог оторвать глаз от звездами вымощенной дороги. Он и знать не знал неволи похода.

Он жил так, как хотел.

Поутру они не увидели Комара под навесом, но костерок был заряжен новым валежником и поплясывал невысоким огнем. А Комарок похаживал у подножия скалы. Вскоре он вернулся к ночлегу.

- Вы меня в крошки, однако, просмеете. Но энтот «Кто-то» - он там. - Комар указал в сторону отверстия в скале. - Там он. Я заглянул туда на заре, а он глазом посверкивает, он у него светится. Сверкнет и плачет будто. Слезы аж слышно, а не видно. Кап-кап. Кап-кап.

- Пошел с утра дурь молотить, - разминая занеженное сном тело, насмешливо покивал в сторону балагура Волков.

- И он там - это не «Кто-то». Нет. Я долго не спал и ночью просыпался. Клин бронзовый перед глазами, чаши медные... А у кого они? Кто в них дорогие каменья выносил царевне в могилу? Да там, однако, царь тот - отец ее, царевнин. Про которого томский казак рассказывал. Это здесь отец ее золото копал. Я всю ночь об этом, будто наяву, грезил.

- Ага. Копал, - поддакнул Костылев. - Я гляжу - еще один от золота прям поутру с ума поехал. Где тот казак томский был? На Иртыше. Сам же рассказывал. А эта худобедная речушка как называется? Она и в племяшки Иртышу не годится. Да ей и прозванья-то нет никакого. И какое тебе здесь золото? Каменья - сине да зелено...

- Не веришь - сам посмотри. В занорыш этот. - Комар кивнул в сторону отверстого лаза. - А я туда залазить боюсь.

Костылев смутился:

-Я и сам, признаюсь, туда лезть не отважился. Ну, как впервой дыру увидел. Но давайте спробуем. Михайла, ты полезешь?

Волков кивнул готовно.

Вывернули корневище посмолистей, намотали на него бересты, запалили факел от костра и поднялись к устью лаза. Волков ввалился в скалу, будто в глотку зверю, и пропал. Вскоре послышался грохот чего-то обрушенного. Так гремит лед, когда падает с карниза.

Минуты не прошло - Волков вывернулся наружу и отдышался.

- Там теснотень такая - собаке негде хвост откинуть. А вверху - вот они, твои глазки сверкающие, - и Михайла швырнул под ноги Комару увесистую сосульку. - Вот они - твои кап-кап. Там снег и лед - не видно дна...

* * *

Рудоискатели задержались еще на день и наколотили камней - коню не вывезти. Степан отобрал из всей добычи те, что поувесистей и разделил на три доли:

- Чтоб всем поровну в заплечье, - сказал он и, понимая, что расстаются они с местом приметным и загадочным, оглянулся на гору. - И все ж свербит, свербит у меня дума под черепом - кто же здесь сысстари побывал? Кто первый руду здесь взял, будто руку Христу за пазуху запустил?

 

Отойдя от горы, сели на гребне увала и оглянулись - место запоминали. И не было иного, более надежного признака, чем сама гора: вчера горевшая в закатном свете тяжким красноватым цветом, будто остывающий металл, когда на его разгоряченной поверхности еще вспыхивает искрами угольная зернь из горна. Так и нынче - горели неистребимо по склонам горы осенние березы на фоне багровеющего осинника. А выше, выше по склону - налитой зеленым цветом сосняк переходил в синеву хвойного оплечья горы.

Путники отходили, отдалялись от горы, а она постепенно обретала нежность небесного цвета, но не сливалась с небом, а возвышалась и возносилась над округой своим властным телом. И не было ни рядом, ни по всей охватной глазу дуге горизонта равного ей возвышения. Гора царила над волнами хвойно-мохнатых увалов и пригорков.

- Все лето-летичко шастали - хоть бы киргиза аль калмыка какого встретили, - на какой-то день пути будто бы никому, а так - в пространство сказал Комар. На его слова, намолчавшись под завязку, отозвался Костылев:

- Да, Федя. Обратным ходом уж неделю идем. И земли тут сколь! День иди, месяц иди - а она нескончаема и пустынна до того, будто ничейная... Да и придут коли сюда люди - на всех хватит. Ну ни любо ли было бы, когда вместо тщеты - крепости да остроги ставить, - обставиться бы здесь по рекам простым жильем, да пашню взметывать по целику, пахать бы без опаски, за свою спину не опасаясь - а ну как стрела вопьется промеж лопаток. Здесь вольно бы зверовать да рыбачить - живности на всех Господь припас.

- Твоими бы устами да мед пить, - едко выговорил, глядя только перед собой, но не на спутников, Волков. - Нагляделся с детства я по нашим острогам да по форпостам всяких порубежных заварушек и думаю часто про то же, что и ты, Степан. И казаки на здешних реках да и любые люди с ружьем для того только и топчутся, что идет дележка великая всей божьей благодати вот этой, - широко махнул по окоему рукой Михайла. - Идет дележка на твоё-моё. Контайша и все подбрюшники его, какие алман платят ему, все татаришки ему поддавшиеся, мягким сапогом шуршат по этой земле и сапог сам вышептывает: «Моё! Моё!» У татаришки, вишь, и сапог-то ласковый. Острый носок кверху загнут, чтоб землю невзначай не ковырнуть, не поранить. А что так берегут? То, что родным считается. А сядет на конь кочевой мужик - каждое копыто конское под ним вбивает в землю здешнюю, словно колышек межевой: «Мое - не тронь!», «Мое - не тронь!» А ты говоришь - всем хватит.

- Все верно говоришь, да и не было б лиха, коли рассудить да положить рядышком без злобы: и твое, и мое. И для какой надобности тогда межеваться? Ты погляди - сколь пуста огромность здешняя. Какую седьмицу ходим - ни души.

- До поры до времени, - пытался охолонуть щедрость костылевскую Волков.

- Просто энтот конник, что вбивает в расковылье степное «Мое! Мое!», на время в отлучке. Чем земля эта провинна пред Господом, чтоб безлюдно лежать?

Они не могли найти согласья в разговорах и потому возвращались постоянно к этой теме много раз и снова, не находя общего взгляда на возможную жизнь в степи, снова замолкали. Они шли по необитаемой земле, вовсе не думая о том, что их взглядом и поступью здесь расширяется русский предел.

Держась восходной солнечной стороны, выбрели мужики из редколесья к тонкой речушке и ее долиной шли почти до вечера.

- Вот чудно мне, - оценивал положение путников Комар. - Идем по речке целый день, а как ее названье - не знаем.

- Она вся в тебя - вертится меж пригорков, суетится. Одно слово - Суета.

- Погляжу я - как ты ту речку назовешь, в которую эта впадает, - пообещал Комар.

Они и сами не ожидали - какова она река, предугаданная балагуром. Как будто иное дыхание их наполнило, когда открылась им широкая долина реки с утесистыми зелено-фиолетовыми бортами. А меж скал, петляя плавно и обтекая острова, шурша галечником на перекатах, широко и проворно летела та река, зеленопенно выказывая свой норов.

- Такую вброд не спробуешь,- протянул Волков. - Тут и до смерти завертеть может. Похоже, браты, мы к Чарошу вышли...

- И не надо бродить нам его. На кой ляд? Вспомни - Чарыш в Обь падает с левой руки. Кривощек вроде так говорил... А нам к чему на правый плавиться? Левым пойдем, на левый Обской и выйдем.

Выходя путеводным берегом Чарыша, рудоискатели задержались на ночлег у самого уступа Алтайских гор, где они круто, резко и невидимо ныряют под одеяло степей. Ночевку разбили подле сопки, вострушкой торчавшей над рекой, над равниной. Ниже ее Чарыш тек вольно, не теснясь меж лиловых скал.

Вечереющий воздух тек дымчато над равниной необъятной небесной рекой и в косых лучах заходившего солнца хорошо был виден в отдаленье одинокий курган. Степан указал на него:

- Ждет кого-то. Дождется. И его раскопают.

- А может, нам копнуть? - оживился Комар.

- Да ты хоть знаешь - как надо курганное золото отмаливать?

- Нет. А коли знаешь, так поделись, - подзадорил Волков.

- Надо прежде молитвы, - начал Костылев, - дьявола заклясть. Заклинаем тя, дьявола, Люцифера, тьмы князя града ада геенского и всех с тобою - злых нечистых дьявольских духов живым своим истинным богом Господом Иисусом Христом сыном Божиим и сыном Марииным, альфою и омегою, от сего часа и минуты, да изыди от сего места со всеми своими нечисты духи, невидимо нами рабами божиими на сух лес, на желты пески синяго моря акияна. Аминь! Аминь! Аминь!

- Ну вот со словом божиим и копнем! - обрадовался Федя Комар. - А? Копнем... Завтра? На денек призадержимся. Снег еще не скоро падет... А так че - каку-то зелень да обгарины чьей-то плавки несем...

- Не суетись, Комар. Не пойдем мы копать. Усовестили меня старики наши ишимские, как узнали, что я разрываю могилы на Иртышской степи. Пригрозно сказано было: коли будешь копать - проклянем и от церкви древлеотеческой отлучим. Ладно ли дело? Христианское ли - брать чужое трудом своим не обретенное... Грех великий!..

- Да я бы отмолил потом грех, - не унимался Комар.

- Будет тебе с панталыку меня сбивать. А и не возьмем мы золота здесь - ладана у нас нет, чтоб клад открывать, - Степан помолчал и что-то вспомнив, добавил: - Их, курганов, тут по степи столько, что никакого ладана не хватит.

Незадолго до Рождества Гагарин вновь оказался в одном застолье с царем. Пир по случаю пожалования в чин действительного тайного советника устроил Петр Толстой. За привоз царевича из чуждого государства, как гласил указ, графу были пожалованы еще и деревеньки, ранее принадлежавшие тем, кто лишился головы за гибельную близость к захлестанному кнутом наследнику. Петр был ровен со всеми вельможами на торжестве у Главы Тайной канцелярии, и все приглашенные чувствовали себя будто бы причастными к ее успехам в розыске, поскольку царедворцы только что присутствовали на казни дьяка Воронова. Все изрядно продрогли и торопливо отогревали нутро чем покрепче, уписывая вслед за чаркой нескоромную снедь. И никто из пирующих не признавался друг другу, что перед глазами у каждого еще жива картина: дьяк Воронов кланяется на четыре стороны, помилованья не просит, но вдруг замирает, вперясь страшным взглядом в стоящего у помоста Меншикова и уже колпак смертный нахлобучен на голову дьяка, а оттуда, из-под мешковины, еще несется стиснутое - «Иуда...»

Меншиков на чествовании Толстого веселился пуще других и Гагарин, поглядывавший в его сторону во все протяжение казни, понимал - что превратило еще вчера хмурого светлейшего в этакого разухабистого весельчака-дебошана... «Да не Толстого он празднует, а себя, свое спасенье и удачу отмечает запьянисто. Теперь он точно уверен, что вместе с головой Воронова отрублены все его банкирские хвосты в Амстердаме и более нет никого, кто знал бы переписку Данилыча со своей креатурой - Соловьевым», - думал про себя Матвей Петрович, улыбаясь при этом и чокаясь то с князем ижорским, то с новоявленным высокочтимым советником Толстым. Благодушие лилось пуще вина. И царь даже в какую-то минуту, будто советуясь, спросил у Гагарина:

- Как думаешь - управится ли в Китае Лоренц Ланг, ежели я пошлю его туда? Не одного, само собой, но с офицерами. Подберу кого...

- Одноконечно, ваше величество, справится, - поддакнул Гагарин царю. - Ведь он уже бывал там. Дело справил. У него там при богдыхане и двор теперь знаком. Ланг мне в Тобольском говорил, что не одних придворных мандаринов узнал в Пекине, а и многих иезувитов. А это, знамо, - не пустое дело, иезувиты у богдыхана в почете.

- Тебе надлежит, князь, с Лангом до малых мелочей подробно составить разговор в Пекине нащет наших караванов.

- Непременно, ваше величество, - кивал Гагарин.

Но Петр так же быстро, как и нашел, потерял интерес к собеседнику. К тому же его отвлекла перебранка Меншикова с Шафировым. Князь светлейший, набычившись вдруг, рычал на вице-канцлера:

- А твои письма подметные, коими ты размахиваешь - из Голландии будто, из Голландии! - не годятся даже в подметки нашим поклепчикам. Эвон, сколь наветов да кляуз Нестеров со своими фискалами насобирал.

- Куда деваться? Идут ко мне всякие эпистолы. Ко мне, отмечу, а не к тебе, каналья ты этакая! - козырнул Шафиров новым словечком. - И то мое дело - знать о чем пишут, что и на кого в них изложено, - вяло отмахивался пышный Шафиров, затянутый в облегающий камзол, так донельзя затянутый, что пуговки агатовые были готовы вот-вот с треском стрельнуть по сторонам, если хозяин их примет внутрь еще хоть одну чарку. Но Меншиков не уступал. У него аж пудра с парика сыпалась тонко:

- Веры твоим пасквилянтам никакой. Зря что ль Петр Алексеич указал запретно - подметное письмо не подымать и не рассматривать.

- Вовсе не мои те пасквилянты. Но то люди из нашего государства выбывшие. Да и все мы люди государевы, - гасил неожиданный меншиковский гнев дипломат.

Петр редко вмешивался в подобные стычки меж своих придворных. Пока зубатятся соперники, столько неожиданно скрываемого можно услышать - узнаешь то, о чем до свары и ведать не ведал. Азарт скандала, даже и до мордобоя доходило меж дворянами именитыми, снимал с них покровы мундирные и натура в азарте представала во всей красе и безобразии. Но на сей раз Петр только удивился - откуда Меншиков знает о подметном послании из Голландии? Ведь оно легло к царю на стол через канцелярию Шафирова. И Петр не дал разгореться неожиданному спору - кой-что лишнее выплескивалось через пьяный край.

А его и в самом деле заинтересовало то письмо, что доставил ему Шафиров, хоть и появилось оно в коллегии иностранных дел запретным путем.

Аноним излагал безбоязненно:...губернаторы радеют только о своих карманах. О купцах особенно ехидно излагал, жалуясь и вопрошая - что делают с русскими торговцами: «Извольте, ваше величество, спросить о том новых всероссийских купцов - Меншикова, сибирского губернатора князя Гагарина да им подобных».

Аноним будто цель себе поставил - напомнить царю, что за время царствования Петра число купцов гостиной сотни сократилось вдвое! Какой тут расцвет коммерции и негоциации? Но еще более уязвительно автор письма упрекал петровский порядок жизни, когда добирался до иноземцев. «Иностранные купцы высылают серебро и золото из России, что запрещено в чужих землях. Вельможи кладут деньги в чужестранные банки - Меншиков, Куракин, комиссар князь Львов...»

Никто сегодня не поздравлял Петра с победой, хотя все за столом знали, что срубленная голова дьяка Воронова - вероятно, последняя казнь в деле царевича. Но Петр будто подводил свою тайную неразъяснимую черту - срублена только голова, но есть еще и корни...

Канун рождественский не был отмечен чем-либо шумным и заметным.

Петр в очередной раз почувствовал колики в почках. Позвали его врача Арескина и тот уговаривал царя оставить все дела в Петербурге и заняться еще раз лечением усталого тела где-нибудь в Бельгии на целебных источниках в Спа.

Царь, укрытый заячьим одеялом, отнекивался и почему-то вспомнил:

- Давно у нас с тобой был разговор, Арескин. Я велел губернаторам по всему государству собирать монстры и присылать к тебе. К примеру - петух о пяти ногах или свинья в два рыла попадется. Ты тогда много шкафов и банок стеклянных для них приготовил - спиртовать монстров. Эх, Арескин! Если б я хотел присылать к тебе все монстры человеческие не по виду телес, а по уродливым нравам, места бы в твоих шкафах было мало. Я мыслил тогда - пусть они, монстры, во всенародной кунсткаморе обретаются - так они людям приметней и наглядней. Да вот время такое подступает, что срам человеческий и стыд Божий пора выставлять напоказ. Музеум монстров этакий пора устраивать...

Привыкший к расправам на Троицкой площади, Петербург на Рождество остался без кровавых зрелищ. Петр как будто ждал чего-то. На Троицкой площади даже никого батогами не обихаживали. На колесо пытошное с железным шипцом посредине падал благостный снежок, равнодушно прикрывая кровь минувших казней.

Но отпраздновав с привычным разгульным шумом Рождество, царь в самом большом зале мазанкового здания Сената заставил своей речью склониться в предчувствии царской бури многие головы.

Царь определился:

- Я презирал все могущие быть в свете рассуждения относительно до строгости моей в наблюдении правды. Вы видели - показал я преступления и сына моего, а равно и злодеяния тех, которые имели в преступлениях его соучастие. Я уповаю - утвердил я главное мое дело, могущее учинить народ российским и сильным, и страшным, а земли мои благополучными... Учиня сие, время уже обуздать предерзость тех, которым я провинции моего государства и моих подданных вверял и которые власть свою во зло употребят, а подданных моих утеснят, себя обогащать дерзая. И понеже мои подданные в настоящей войне принуждены были мне помогать людьми, лошадьми и провиантом, то тем и заслужили у меня наисильнейшее защищение против оных кровопийцев. И сего ради учредил я комиссии, которые должны наистрожайше исследовать поступки тех, коих имена вручены комиссии будут!

...Из здания Сената в тот день Меншиков и Апраксин вышли без шпаг. Вылезли наружу их баснословно дорогие поставки провианта и амуниции в армию.

Гагарин бросился было в сумерках того дня к светлейшему с сочувствиями, но более всего - чтоб пожалобиться, мол, наседают безпричинно на него Дмитриев-Мамонов и его комиссия. Нет ли хода - поослабить натиск. Но Меншиков, будучи в очередной опале, только хмыкнул:

- Ты ж видишь... Одна свирепость кругом. Свету белого не вижу...

Гагарину к той поре доставили из Тобольска карту дороги на Эркет, где были нанесены все прииртышские крепости и далее - к полуденной стороне, все города Малой Бухарии: Хами, Турфан, Кульджа и самый важный город - Эркет.

Матвей Петрович тут же понес ее к Дмитриеву-Мамонову, собираясь доказать ему - путь к золоту не так страшен, как его обрисовал Бухольц.

Давно не видел Гагарин таким оживленным и довольным генерала - допросчика своего. Весело спросил Гагарин:

- Ты нынче, Иван Ильич, аки жених сияешь. Неужто государь разрешил, и с невестой все сладилось?

Дмитриев-Мамонов легко отвел намек на его попытки обвенчаться с царевной-хромоножкой Прасковьей и, не меняя выражения довольства, раскинул руки:

- Да и ты молодец, Матвей Петрович! Прямо козырем ходишь. За тобой и нарочного слать не надо. Сам явился!

- А я тебе дорогу к золоту бухарскому принес, Иван Ильич.

- Да и я не без новостей к тебе, князь. И у меня для тебя дорога определена. И глава комиссии следственной, не отлагая дела, зачитал Гагарину царский указ об увольнении его от должности сибирского губернатора. Гагарин, понурясь и глядя исподлобья на главу комиссии, только и успел вздохнуть, как достигнутый охотником зверь, но Дмитриев-Мамонов на чтении одного указа не остановился. И тут же зачитал бывшему губернатору еще один декрет царский - о содержании Гагарина под караулом.

Дмитриев-Мамонов, глядя поверх понурой головы гагаринской, сделал знак адъютанту, и два сержанта выросли рядом с Гагариным.

- Куда ж ты меня, Иван Ильич, определишь? - трудно выговорил арестованный.

- В крепость, милый, в крепость.

...Иным глазом увидел город Матвей Петрович, когда везли его в обывательском возке от сенатских хоромин до крепости. Город показался ему не таким уж мрачным и прижатым тучами к земле. В ровное серое небо вились беззаботные дымочки на Московской стороне. Над городом простиралась отгудевшая святочная беспечность. Вольно гуляла, ласкаясь к граниту береговому поземочка.

У самых главных ворот крепости, построенных совсем недавно, Матвей Петрович поднял голову и посмотрел на арку. В самом верху ее утверждена была серая от изморози грузная свинцовая фигура апостола Петра, свершающего с небес волхва Симона.

И не успел Гагарин вспомнить - за что свергнут тот волхвун апостолом, как один из сержантов легонько подтолкнул его сзади, и маленькая черная дверь, проклепанная крупными кругляшами наискось и поперек, захлопнулась за ним.

* * *

- Ты видел у избы комендантской - какие-то новые листы прибиты? - спросил Костылев Михайлу Волкова, вернувшись под вечер в Шумихинский заулок, где уже несколько дней Марья-хозяйка откармливала воротившихся из дальней дороги рудоприищиков. - У листов мужики бесперечь топчутся.

- Видел, видел, - отмахнулся Волков. - Тамо-ка теперь не одна Уржатка⁹ слухами шуршит, а поди-ка и по всему Томску шорох пошел.

- Дак ты знаешь - о чем в тех листах писано?

- Знаю, да не верю словам тем.

- Говорят - там указ царский. Новый...

- Указы, что ни седьмица, то новые.

- Давай завтра найдем кого грамотного и с ним сходим к комендантской.

- Ага! Сходи! Тебя там и ждет-пождет какой-нито козловский подхвосток. Прямо к коменданту и подметет.

Костылев выслушал опасения Волкова и сделал по-своему. Нашел наутро в монастыре Алексеевском - где его еще не забыли по плотницкой работе, знакомого чернеца и, улуча минутку подходящую, дескать, до базара на Уржатку отлучиться надо, сходили они к комендантской избе, где на выветрелых серых досках белым пятном выделялся лист указа. Рядом шелестели остатки обветшалого до желтизны листа о лишении Гагарина губернаторского чина и о том, что он плут. Но старого листа теперь никто не читал, простолюдинам эта новость приелась, поскольку она не коснулась большинства томского народу да и среди комендантского окружения мало кто попал в водоворот розыска. Однако ж новый лист подманивал к себе свежестью бумаги и природная жадность к известиям из Тобольска и Москвы находила свой выход. Снег у публичных досок был крепко притоптан. Ночной ветер потрепал края бумаги, и один томич немолодой, прижав трепыхающийся уголок, водил по строчкам пальцем. Чернец подступил к листу поближе и стал читать негромко. Степан, слушая, даже полушубок на груди раздвинул и тронул за локоть монашка и дохнул полушепотом:

- То же про нас писано! - глотнул воздуха и спросил: - Названье указу какое?

- Бергпривилегия, - с трудом прочитал монах непривычное слово, размещенное в шапке крупно.

- Что означает слово такое?

- Начало мне неведомо. А вот привилей - сие внятно и на нашем наречии. То значит - грамота жалованная.

- А кому жалуется этот, как его?..

- Берг, - подсказал монах.

- Да. Берг - кому?

- Вестимо - всем. Так на листе, - ответил монашек.

- Давай вдругорядь весь лист. Понять надо.

И черноризец терпеливо прочитал повторно. Костылеву врезалось в память - дозволяется всем охотникам до рудных дел искать, копать, плавить всякие металлы: сиречь - золото, серебро, медь, олово...

К монастырю Костылев возвращался, почти не слыша - о чем бубнит ему семенящий рядом монах. В мозгу засело - «Дозволяется всем!..»

Почти с порога, не раздеваясь, Степан крикнул в дверной проем второго жилья, где валялся на постели Волков:

- Михайла! Зря мы затаились. Нам теперь жалованная грамота есть.

- И что ж пожаловали? - вяло отозвался Волков.

- Берг какой-то. Никто не знает - что это за берг, но грамота означает - всем охотникам до руды можно безбоязно ее искать, копать и плавить. Так что давай снова пойдем к коменданту и объявим руду нашего прииску.

- И выйдет как в прошлом году, - полуутвердил, полуспросил Волков.

- Нет, Михайла, не так выйдет. О прошлом годе такой жалованной не было на публику. Теперь есть царская - всем открытая. И даже награда в конце - по тыще рублей за прииск!

- Кошель растопыривай - деньги ссыпать. Али мешок прихвати - как почнет тебе рубли комендант отваливать. Деть будет некуда... Забыл - че он год назад нам выговаривал?

Год назад, воротившись из первого своего блуждания по предгорьям, по притокам Чарыша, рудоприищики первым делом подались к коменданту.

Но беда случилась в долгом пути на возврате - все, что набрали, наколотили они у подножия Синей горы оказалось на дне безвестной реки. На переправе занесло их скороспешно связанный плот под упавшую поперек реки лесину и опрокинуло. Поклажа жалкая, но дорогая для путников, булькнула безвозвратно в воду, только одна котомка Феди Комара за сук зацепилась и ее с трудом удалось выхватить. Да вдобавок ко всему коменданта в Томске не оказалось. Он с ранней осени залился в северные томские окраины - поближе к меховому раздолью - и вернулся в город только к масленой неделе. Так что разговор с Козловым получился запоздалый и довольно злой:

- Ну, Мишка, чего вызнал? Какую радость нам бугры послали? - спросил он тогда, памятуя - для каких забот он послал в юргинские деревеньки Волкова.

Волков, держа в руках уцелевшую торбочку с каменьями, просто ответил:

- Пустые бугры попались. Врут, однако, про юргинцев, что они золотом огреблись... - Кому ж те враки выгодны? - поднял палец Козлов. - Тому, кто утаивает могильное золото? И мимо меня на ярмарку несет? А?

- Не знаю, господин комендант, - ответил Волков и тряхнул камешками в котомке.

Но Козлов не обратил на это внимания, либо сделал вид, что его не интересует - что там мужичонка принес, но поддел рудоприищика подозрением:

- Ты, как на духу, скажи - утаил могильное?

- Зачем бы я сюда шел - коли утаил? - растерялся Волков.

- А чтобы прикрыться своим нетом! Нету золота - и весь разговор.

- Его и в самом деле нет. До того энти юргинцы слух вокруг могил богатых раздули - звон на всю округу. На наших глазах их коновода-бугровальщика в могиле придавило до смерти. А могила пустая. И целое лето проблудили, но могилы все пустые были. Вон - мужики соврать не дадут - рядом были, - кивнул Волков в сторону Костылева и Комара, нетерпеливо переминавшихся с ноги на ногу у порога комендантской избы.

Костылев вглядывался в лицо Козлова - вислощекое и рыхлое оттого, что его покрывали редкие, какие-то свилеватые волосенки, которые и бородой-то назвать язык не поворачивался. Но более всего брезгливое и в то же время жадное отношение к окружающему выдавали крючковато-вислый нос и толстенькая с выворотом губенка. И когда он ее прикусывал крупным корявым зубом, то нижние волосья топорщились изо рта и, казалось, что рот Козлова заткнут убогим шерстяным пучком. Но вот он снова приоткрыл свои маслянистые губы:

- Так, коли нет могильного - для чего явился?

- Мы камни рудные приискали. - Волков принялся выкладывать на край стола уцелевшие в походе куски руды.

Козлов снова заткнул рот шерстяным пучком и к находке даже не дотронулся. Оглядел издаля бурую ноздреватую накипь закаменевшую и начал строжиться:

- Ты зачем мне эту обгарь на стол приволок? Кузню старую где-то за огородами раскопал и мне за рудное каменье выдаешь.

- Может, и кузня там была. Но не за огородами, - возразил Волков.

- А где ж?

- Там... - махнул Михайла в полуденную сторону. - Мы там по Чарошу в левобережье под Синюю гору вышли. Там и взяли руду. Жалко - часть каменьев самых видких - иссиня да с прозеленью были, - утопли на Оби.

- Ты видел ли, Мишка, камень, рудой именуемый? - уперся взглядом в приискателя комендант.

- Да вот же они! - не сдержался и заорал Волков. - Зачем бы мы их столь верст перли?

- То не руда, а говешки, - холодно сметнул камни со стола Козлов. Резко отошел к шкапу, растворил его дверки и достал небольшую коробку. Положил ее перед Волковым, отодвинул крышку и, взяв наугад первый попавшийся камень, сунул его под нос Волкову:

- Вот руда истинная! Ты такую нюхал ли когда?

Волков отстранился невольно и замолчал. А Козлов продолжал наседать: - И не понюхаешь, понеже она мне, как образец, из немецкой земли доставлена! Из самого из Петербурга привезена - только такую искать надобно! - при этих словах Козлов надвигался на рудоприищика, держа на ладони соломенно-желтый поблескивающий немецкий камешек и, казалось, что он сейчас вот подоткнет свою ладонь под ребра рудоискателя. - Теперь такую искать станут, - продолжил комендант, уже отойдя к столу, - и не одни томские люди искать будут. Гонец от самого Петра Алексеича такие ж камни и в Нарым отправил, и в Енисейск к Беклемишеву повез, и даже в Нерчинский. А вы мне какую-то обгарину говенную приперли и радуетесь - руду сыскали!

Не успел даже и сказать тогда никто из мужиков словечка, напомнить - им за находку хоть какая-то денежка полагается?

Втроем, не расставаясь, протеснились они тогда до погожих дней в марьином жилье, а как выгрела весна им известные тропы, снова ушли в предгорье, держась путеводной долины Чарыша, и шли к полудню до того самого места, где сливаются воедино глубоко-зеленый чарышский поток с пепельно-светлой водой теплой речки Белой.

Там, напротив темных, загорелых до побурения камней высоченных, и повернули они в ту сторону, где каждый день западало солнце. И не сбились с пути, не заплутали меж островерхих сопок, а на исходе какого-то дня, одолев протяженный гребешок каменный, легший им поперек продвижения, обрадованно закричали - на горизонте, как и год назад, царила над всей окрестностью Синяя гора.

Там, у подножия горы, где зиял черный лаз, и на берегу ручья ничего не изменилось. Разве что наперла весенняя вода сучьев сухих в развилки ветел.

Нетерпеливый Комарок забрался в зев горный и выглянул оттуда ошалело: - Мужики! А клина-то нет. Выдернул кто-то.

Не поверили. Заглянули. И впрямь - на том месте, где год назад торчал бронзовый клин с расклепанной головкой, виден был лишь мучнистый след его.

- Стало - клин кому-то нужней нас, - заключил Волков.

- И не одни мы тут шастаем. Уши надо держать топориком, - поддержал друга Костылев и тут же предложил: - Возьмем отсюда - что посильно и еще походим, не заносясь в горы шибко. Зря что ль второй год здесь...

Согласились спутники и наутро двинулись от сопки к сопке, подставив затылки солнцу. К полудню выбрались на затяжную, окутанную пихтачом и березняком гору, с которой на дальние заснеженные гребни открывался такой простор, что Федя Комарок только и вздохнул:

- Неоглядно здесь! Неоглядно...

Но пооглядываться по сторонам все же пришлось.

Они уже было засобирались ладиться к ночлегу, когда, собирая сушняк, заметили - за изгибом речушки на небольшой луговине острым пучком торчали жерди, крытые берестой, и двух лошадей неподалеку.

Кустами подошли поближе и разглядели: невысокий кривоногий калмык топтался у костра, рядом приплясывали два малыша, что-то перетягивая друг у друга. Лошади неслышно паслись рядом, а чуть подальше корова задумчиво уставилась на заходящее солнце. Вот из шалаша коряного выглянула женщина и помахала рукой, что-то крикнув. Калмык легкими подзатыльниками погнал деток в шалаш. Тишь вокруг - только речка слышна да птицы вечереюще досвистывают свои песни.

- Подойти, что ль... - предложил Костылев.

- Оглядеться бы - один ли он здесь кочует? - засомневался Волков.

- Один. А нас трое, и никуда он не денется от нас, - Костылев вышел из кустов на берег речушки. Следом захрустели галькой Михайла и Федя Комарок.

Калмык не испугался идущих к его становищу, сперва помаячил во входе в шалаш, вышел к костру и спокойно ждал, когда гости нежданные приблизятся. Первым делом Волков не то поздоровался, не то спросил:

- Бу ким¹⁰?

- Алтай кижи... Тодош... - ответил калмык.

- Мы горы твои смотрим, - успокаивая и без того спокойного калмыка, сказал Волков. - Ночевать рядом с тобой будем.

* * *

- Ночуй, - махнул рукой приветливо хозяин кочевки.

Ночевали, хоть и не без некоей тревоги, но покойно в свежем шалаше, недалеко от калмыцкого. Утром хозяин позвал их, держа в руке кожаное ведро с молоком. Подзывая гостей, он окунул пальцы в молоко и побрызгал им на четыре стороны.

- Эт он че колдует? - спросил Комарок.

- Чтоб мы у его семьи молоко не сглазили,- ответил Волков.

-Да я не глазливый, ты не бойсь, - бормотнул уже в устье ведра Комарок, припадая ртом к теплому молоку.

Попили все свеженького, а калмык глядел-глядел на них и расхохотался. При этом он тыкал пальцем в каждого из трех, а потом показывал на южные гребешки белых гольцов.

- Чево он? - не понял Комарок веселья калмыка.

Волков поговорил с хозяином и тоже разулыбался, вытирая усы:

- Он говорит - у нас усы, как горы, белые стали...

Калмык перестал улыбаться и спросил Волкова о чем-то. Тот, не растолковывая спутникам вопроса, ответил, а потом к своим обернулся:

- Вот еще эту горку посмотрим, да и домой направимся. Уйдем. Он советует так.

Калмык затараторил что-то, жестом показывая - «на эту гору не ходи!». Зрачки его при этом бешено заколесили по белкам глаз.

- Че он стращает?

- Змеи там. Змей, говорит, много. Туда - хода нету. Свадьба сейчас там змеиная! - перевел Волков восклицания калмыка.

Но рудоискатели все же не послушались калмыка, а покарабкались к вершине горы, мало чем отличной от окружающих. И прав оказался калмык. Федя Комарок замер как вкопанный почти у вершины:

- Братцы! И впрямь свадьба! Отродясь столько не видывал...

- Какая еще свадьба? - буркнул Волков, разглядывая сизо-каменную осыпь.

- Да - свадьба! - повторил эхом Костылев, подойдя к Федору. - Ты поглянь, Михайла.

И Волков поднялся к ним, шурша осыпью щебенистой.

В корневище сухой старой сосны, будто соперничая с извивами ее корней, шевелился, струясь чешуйчато, змеиный клубок. Живое многохвостое, многоголовое существо будто искало и не могло найти выход бессловесной, беззвучной страсти своей.

Михайла даже присвистнул, увидев живой клубок.

- Не свисти! - тихо шикнул на него Комарок. - Главного змея подымешь. Выползет главный змей - горный дух и вся руда кругом пропадет.

Волков при этих словах будто глаза разул: клубок змеиный шевелился под корнями на краю оплывшей ямины, и в стенках ее виднелись камни такие же лазурно-зеленые и манящие, как под Синей горой.

- И откуда ты, Федя, про горного духа знаешь?- усмехнулся Костылев, выворачивая с корневищем чахлую сухостоину.

- А ты попей с моё да поблядуй с братово, - ответил Комарок.

Разбираться: при чем здесь первое и второе - не пришлось. Костылев сухостоиной разворошил, разметал клубок змеиный, и гады с шипеньем расползлись прочь.

Сидорки заплечные у рудоприищиков в тот день крепко потяжелели - жаль было оставлять такую находку, хоть и не было на той горе камней, похожих на немецкие, какими тыкал в нос Козлову брезгливогубый комендант Козлов.

К вечеру они спустились к стойбищу калмыка, без всякой опаски просидели у костра долго за полночь, каждый повинуясь завораживающей пляске огня, когда сушняк, отпылав, становится похож на крупночешуйчатое изогнутое драконье тело, исходящее остатним незлым жаром. Комарок постругивал после ужина таловый прутик, чиркая плоско повернутым ножом время от времени по шероховатому камешку - доводил жало лезвия до бритвенной остроты. Калмык поглядывал на его нож и не скрывал своего любопытства.

- Че смотришь? Нож приглянулся? - спросил его лениво Комарок. - Я у тя видел твой - мне он тоже нравится. Давай махнем?

Волков перевел калмыку предложение на обмен.

Калмык достал свой короткий нож из засаленных берестяных ножен. Поцокал языком, из чего все поняли - его нож лучше.

- Да ну! - воскликнул Федя Комарок и показал - какую тонкую стружку снимает его лезвие.

Калмык оттянул от редкой бороденки своей волосину и махнул стальным коротышем, показал Комару отсеченный волосок и кинул его в костер.

- Че он своим кургузым машет? Нашел чем похвалиться. Давай нож на нож - спробуем. Увидим - чей крепче.

Волков показал калмыку, что предлагает Комарок, и хозяин стоянки протянул Михайле свой нож, усмехаясь.

- Бей лезвие на лезвие. Крест накрест! Увидим - чей лучше!- подзадорился Комарок.

И Михайла секанул нож об нож. Лезвие калмыцкого осталось чистым. Зато на острие фединого появилась узкая, с травинку, просечка.

Калмык так же с усмешкой, молча заткнул свой нож в берестяной чехол, а Федя сокрушенно разглядывал свою неудачу и все еще не верил, что томские кузнецы куют железо хуже белых калмыков.

Спутники Федины беззлобно посмеялись над ним, но их беспечное состояние и размеренность у огня после карабканья по закустаренной горе, развеял калмык. Он долго что-то говорил Волкову, и тот посерьезнел, слушая кочевника.

В конце их разговора нахмурился Михайла.

Костылев повременил чуток и спросил:

- Худое что сказал?

- Есть и худое, да неясное какое-то. Говорит - у них там, в горах, большая война идет. Скоро сюда придут люди зюнгорского контайши. А они урусов не любят. Уходить нам опять советует.

- Мы и не собирались тут в его молоке кажин день усы полоскать. Нам и без его советов уходить пора.

- Калмык про степь говорит. Туда его рода люди выходят из гор. Их силой люди контайши на войну сгоняли.

- Значит, нас они не тронут. Мы им - какая сила?

- Дурень ты, Комарок. Не о силе речь,- раздумчиво ответил Волков, почему-то вспомнив засечку на лезвии Фединого ножа.

...Тогда, распрощавшись на следующее утро с хозяином кочевки, двинулись рудоискатели в северную сторону и, выходя из разлогих долин, сами становились как будто выше и шире в плечах - на степи всяк человек в свой рост приметен.

Волков ни с того ни с сего спросил Комара:

- Ты растолкуй, гуляка, мне присловье свое. А?

- Какое? - не ожидая подвоха, обернулся Комар. - Ты меня все одного вдосталь донимаешь. Опять я тебе когда-то задолжал?

- Нет, не задолжал. Помнишь - ты сказал: попей с моё да поблядуй с братово. Это как же одно с другим раздельно быть может?

- А-а-а, - протянул Комарок. - Вы ж прежде того спросили меня - откуда я про змея, клад стерегущего, знаю. Ну, про горного духа. Дак вот. Кабы я не пил, а блядовал, то и не услышал бы в томском кабаке - какие там байки люди с Ирбиту рассказывают. В кабаке томском про горного духа змеиного и слышал. А в блядованье ударяться - я ни-ни! То дело - другому любезней, брату моему, к примеру.

- Видел я твое «ни-ни», - подначил Волков Федю. - Ты своими лупошарыми всю станину калмыцкой женки пробуравил, как она к костру склонялась.

- Брешешь ты, Михайла. Это мой брат такой, а я - не. Я свою бабенку блюду и себя с ней. Она у меня худобышка. Ну, прям, не баба, а стебулек. Упадет в постелю - и потерялась. Я иной раз ее на полатях ищу-ищу - ну хоть граблями выгребай, пока найдешь. Зато душа у ей - цветенье купальское!

Так и двигались они к дому, то умолкая надолго, то болтая о всячине. И слово незлое их путь коротало.

Все картинки минувшего лета, будто видение быстрое, промелькнули перед Степаном, когда он нарезал хлеб к ужину Фединым ножом и увидел памятную щербинку на лезвии.

- Так, выходит, зазря мы два лета сапоги по косогорам били? А, Михайла? Кому свой прииск предъявим, коли Козлову он не по ноздре?

- Ты как растолковал себе ту привилегию, что на досках публичных прибита?

- Как ее толковать? Там ясно писано: искать, копать и плавить...

- Во! Копать и плавить! Вот и пойдем туда - копать и плавить.

- Да ты хоть видел - как ее, руду, плавить?

- Видел мальцом. Грек при мне печи на Каштаке ставил.

Степан погонял по миске похлебку и отложил ложку в сторону.

- Смешно рассуждаешь. Вас, томских, сколь миру на Каштак ходило?

- Ну, поболе сотни.

- Ага. Поболе сотни. А ты хошь, чтоб мы - ты да я, да Комарок - такое дело свернули?

- Не такое, а поменьше. Печь поменьше сложить. Дров там на уголь - огребись, сам видел.

- Вы, мужики, заговорились вовсе, - встрел Федя. - Уж и готовы золото телегами возить от Синей горы. А про клин в дыре под горой забыли? Кто вам обережку там даст?

- От кого обережку? - Волков глянул на Комара снисходительно.

- От того, кто клин в рудную стенку вбил. То ж не просто клин, а знак всем. Кто-то вбил его и сказал : «Моё!»

- Да ничье оно, - отмахнулся Волков. - Того, кто вбил, кости уж тридцать раз истлели.

- Истлели! Да. Но кто-то ж пришел место попроведать. Индо подтвердил - это самое «мое». Нет, братцы. Без обережи воинской нам туда хода нету, - и Федя погладил лезвие своего ножа, разглядывая на нем калмыцкую зарубку.

- Чево-то вы, ребятки, заболтались у меня, - подала голос от судней лавки Марья. - Мне вам ужин снова, че ли, греть? Остыло все - говорливые.

Степан долго не мог заснуть, ворочался, вздыхал глубоко. Наконец Комарок не выдержал и подал голос шепотом:

- Ты, Степка, перестань голову ломать. Мы все одно Михайлу уторкаем - пойдет он с нами к коменданту руду объявлять.

- Да я не про то, чтоб объявить. Это нехитро. А вот как объявить, чтоб привилегия нам хвост не показала?

Марья тоже не спала. Она думала о том, как повернется жизнь ее и Михайлы, коли отнесут мужики свои цветные каменья в избу воеводскую. Даже деньгу им могут отвалить сказочную... Но вот о чем там шепчутся двое ее постояльцев - она расслышала плохо и, досадуя, одернула их:

- Эй! Шепотники. Вы долго будете там шипеть промеж себя. Скоро петух первую песню сыграет.

Мужики притихли, но потому лишь, что договорились - днями ближними надо пойти в город, потолкаться на миру, авось, кого расспросят - как получить ту манящую награду за свою находку. В конце концов есть же еще площадной подьячий. К нему все идут с расспросами или бумагу какую составить.

Сходили рудоприищики к подьячему площадному - показали знатоки им такую дверь. Тот выслушал Костылева и насчет «Привилегии горной» только горестно головой покивал:

- Да, вывесили такую. Но и толку-то? Никто ни сном, ни духом не ведает: куда далее людям стучаться. Ох, жалею я, ребятки, - не повезло вам здесь, в Томском, на комендантство Ивана Родионыча.

- Жаль почему? И кто он?

- Э-э, братцы мои. Качалов Иван Родионыч по руде, по приискам шибко сведом был. Он же в Нерчинском такие печи на серебряных ямах с греками ставил, что серебро в ведерко живой струей потекло.

- Он что-помер? - спросил Костылев и перекрестился.

- Нет, не помер, но малодоступен ныне.

- Уехал куда-то?

- Уехал. Пострижен во старцы в Троицкий монастырь. Ныне он под именем Феодосия...

- Далеко монастырь?

- Далече. На Конде-реке.

Рудоприищики переглянулись. Ни тот ни другой не знал - где она, эта Конда.

...Да и окажись они чудом на Конде в том Троицком монастыре, они бы не застали там старца Феодосия. Иван Родионович Качанов в это время был в допросах сибирской комиссии у Дмитриева-Мамонова и обличал в лихоимстве ближнего родственника князя Гагарина - бывшего томского коменданта Траханиотова...

Еще день-другой попереминались с ноги на ногу и, почесывая затылок, Степан с Федором решили - может быть, пойти с общего порога к коменданту и предъявить ему еще раз свою находку. Камни у них теперь - свежачок! Этого году взятье.

Но ни через день, ни через два они никуда не пошли. В доме у Марьи случилось неожиданное - куда-то пропал Михайла.

Марья глядела на постояльцев вопросительно:

- Он че-нить сказал вам - как уйти?

- Не было никакого разговору, чтоб он куда-то налаживался. Это мы к площадному дьяку сбирались да и сходили, - ответил Комарок.

Широка Сибирь и зима ей в ту же меру дается. Есть где затеряться, есть где разминуться - не встретиться. Но есть в гибельных сибирских просторах утвержденное русским сердцем место - богоспасаемый град Тобольск. На его площадях не разминешься, не пробежишь суетливо мимо ожидаемого, а напротив - залюбуешься его кремлем издали, забудешь о том, кто ты есть на земле, а срастешься душевно с его каменно-облачным парением над Троицким мысом, и коль очутился ты на стогнах града - ободришься и телом, почувствовав, насколь плотен и крепок рассол сибирской жизни.

Иван Лихарев, оказавшись в Тобольске для розыска по делам бывшего губернатора Гагарина, не принялся крушить супостатов гагаринских налево и направо, а, обговорив подробно свои действия с новым губернатором Черкасским, отправил своих гвардейцев в города томские, енисейские и далее, далее даже за Байкал. Сам принялся одного за другим вызывать на допросы приказных служилых, дьяков из гагаринской канцелярии. И между делом не оставлял повседневно еще одной своей заботы - готовил исподволь поход вверх по Иртышу. Он должен был установить - почему Бухольц не смог пройти до верховий реки и достичь бухарского города Эркета.

В тихое зимнее время и не разминулся Лихарев у Посольского двора с новоприбывшим в Тобольск немецким ученым Мессершмидтом. Они встречались в Петербурге неоднократно. Лихарев видел Мессершмидта вместе с Бухольцем у сенатской конторы, но поскольку Лихарев уже имел с подполковником подробный разговор о путях по Иртышу, то он и не уделил какого-то внимания двум меж собой беседующим немцам. Мало ли этого народу в новой столице... Да и в полках царских полным-полно офицеров-немцев.

А здесь, на тобольском затишье, он почему-то обрадовался встрече - будто по столичным лицам соскучился. И Мессершмидт тоже был рад - как-никак он этого майора видел не раз в окружении царя. И если Мессершмидт ясно знал - для чего прибыл в Тобольск Лихарев, то Лихареву цели поездки в Сибирь немецкого ученого представлялись весьма туманными, хотя бы уже потому, что он был человеком военной судьбы и мир воспринимал как человек военный. Лихареву как будто чего-то не хватало для полноты понимания Сибири и он разбеседовался с ученым. Мессершмидт был учтив и Лихарев в его лице нашел внимательного слушателя, когда речь зашла о походе вверх по Иртышу. При этом выяснилось, что никаких карт в сибирской канцелярии нет. Та карта, что была доставлена Гагарину во время разбирательства его распри с Бухольцем, так и осталась в Сенате, поскольку распре той не видно было конца. Точку в том противостоянии должен был поставить Лихарев.

Немецкий ученый удивил Лихарева своей осведомленностью в сибирских подробностях.

- Я могу помочь ваш забота, - неожиданно пообещал Мессершмидт.

Лихарев оживился и тут же подумал - может быть немец имеет какую-то европейскую карту Сибири, но спросил просто:

- Как же помочь?

- Здесь, Тобольск, живет один пленный швед - Табберт. У него был подробный ландкарт вся Сибирь.

Лихарев не выплеснул наружу досаду - что ж эти дьяки да и комендант помалкивают, а вслух предложил:

- Надо посмотреть ту ландкарту. Жду вас вместе со шведом, - и указал на губернаторскую канцелярию, где он занимал со своей командой несколько комнат.

Первое, что бросилось в глаза Лихареву, когда наутро к нему вошли Табберт и Мессершмидт - это то, что они пришли с пустыми руками. Никакого свитка, никакого плана у них с собой не было.

Офицеры взглянули друг на друга оценивающе. Лихарев был в обычном Преображенском мундире, позволив себе только одну вольность - на нем были мягкие, мехом наружу, сапоги. Хороши царем Петром сочиненные сапоги - выше колен голенища, но не для сибирской зимы такая европейская тонкость.

Табберт в Тобольске давно износил свой королевский мундир, но его соотечественники, умевшие, казалось, все на свете, сшили ему шведского покроя платье из простой российской ткани, и Табберт выглядел так, что хоть сейчас в поход.

Лихарев спросил первым делом:

- Здесь после Полтавы?

Табберт кивнул молча. Он приучил себя к немногословию при беседах с русским начальством.

- Тогда к делу, господа, - указал Лихарев иноземцам на круглый непокрытый стол. - Мой столичный знакомец Даниил Готлиб вчера сказал мне, что у вас, капитан Табберт, была карта всего Иртыша и других рек - до вершин.

- Мессершмидт прав - карта была.

- Что означает - была? - уточнил положение Лихарев.

- Последний вариант карты у меня реквизировал губернатор Гагарин. При этом он угрожал мне...

- Он передал карту государю?- предположил Лихарев. - Мне об этом не известно. Но, видимо, не передал.

- Почему таково заключение?

- Подобной карты по Сибирь я здесь не видел ни у кого. Если бы мой труд дошел к государю, я был бы извещен или ко мне кто-нибудь приехал бы из столицы.

Лихарев подумал несколько и решил напрямую вести расспросы Табберта:

- Я здесь для того, чтобы понять - почему подполковник не вышел на город Эркет. Что думает об этом капитан Табберт?

- Он не мог выйти к Эркету, - негромко и уверенно сказал Табберт.

- Неудачная диспозиция была? - спросил Лихарев.

Табберт ответил не сразу, подумав прежде: «Вот еще один офицер прибыл, который собирается воевать в этих местах по европейским законам и правилам. Надо дать ему понятие - здесь иная обстановка».

- Бухольц был не готов дойти до цель. Слишком слаб его экспедиция и слишком неожиданно враждебно ведут себя кочевники. И еще - самое главное - пройти такой путь до Эркет надо полгода, если есть обоз. И - если не делать баталий.

- А если с баталиями?

Табберт пожал плечами и ничего не ответил, полагая, что баталии в пути только удлиняют путь.

Разговор не складывался.

Лихарев подумал, что швед осторожничает дать какую-то резкую оценку действиям Бухольца. Часть осторожности ясна. Табберт пленник. Но есть еще что-то...

- И все же, господин Табберт, почему мог спрятать и не послать государю карту губернатор Гагарин?

- На ней были такой сведений - какой был не известен ранее ваш государь.

- Мне подробней об этом надо...

Табберт достал из внутреннего кармана несколько тонких листков и расправил их ладонью. Мессершмидт заерзал на стуле и подвинулся поближе к шведу.

- Это маленький остаток мой работа, - объяснил Табберт. - Это всего начальный концепт¹¹. Здесь - часть карты. По Иртышу - Бухольц туда не достиг - к югу от озера Ямыш есть место, где слоями выходит такое вещество, которое можно поджечь обычный свеча. Там залегает асфальт...

Мессершмидт восхищенно щелкнул пальцами.

Табберт перебирал листки:

- Здесь абрис места за Енисей, где из гора идет дым вверх. Там натюрлих нашатырь выпадает с пеплом... Вот здесь рядом город Томск - в реке лежат камни-агаты... Здесь - это провинция Даури на реке Амур лежит по мелким притокам много-много разный яшма. Сам губернатор Гагарин призывал к себе наш шведский офицер, давал им даурский яшма, они шлифовали камень, вставляли оправа и делали заметный - вертрефлиш¹² конский спруя.

Мессершмидт оглядывал сияющим глазом то наброски карты, то офицеров и наконец не удержался:

- Господин майор. Это в самом деле - вертрефлиш! Это как раз цель мой экспедишен. Ваш косударь посылайт меня Сибирь ради поиск такой кюнде¹³. Прошу меня простить, ради поиск такой сведений. Господин Табберт просто каскад новостей для меня.

Лихарев благосклонно покивал, но его более интересовал швед.

- И много таких сведений на той карте было?

- Много, господин майор.

- Так почему же Гагарин спрятал карту?

Табберт ответил, не задумываясь:

- По той же причина - он не хотел, чтобы Бухольц дошел до Эркет.

- Как так? - удивился Лихарев.

- Ему мало был нужен поход Бухольц. На мой карта показан был все места, где можно был ставить рудник и плавить железо, медь, свинец, где можно был копать сера и делать порох. Гагарин хотел поход ради один цель - получить Сибирь много оружия. И жить здесь как отдельный государь вся Сибирь. У него здесь Сибирь, - швед широко повел рукой, будто пытаясь обозначить нечто необъятное. - У него в Сибирь все есть, чтобы жить отдельно от метрополия. Я думаю - Гагарин такой надежд носил под свой парик.

Лихарев не ожидал такого разговора.

Выезжая из Петербурга с ясной целью - добраться до подлинных поступков Гагарина, он и предположить никогда не мог, что услышит такую причину поведения главы самой большой и весомой губернии в государстве. И приглашая на разговор двух этих иноземцев, Лихарев всего-навсего хотел в непритязательной беседе узнать - что думает о неудаче похода Бухольца шведский капитан. Ведь он уже давненько Сибирь изнутри наблюдает. А вишь, куда разговор повернуло!..

Мессершмидт, мало говоривший до этого, будто почувствовал, что Табберт высказал главное, а Лихарев, видно, ошеломлен этим главным, нашел возможным отвлечь несколько собеседников своими впечатлениями о преодоленном пути к Тобольску:

- Я поражен масштаб этот земля. Столько дней дорога, столько богатый лес, столько незнакомый горы. Меня поразила даже этот гора, что держит на себе Тобольский цитадель. На мой родной земля - Саксония есть много гор. Рядом с майн либен Галле, где я учился, вдоль берега реки Заалы тянутся тоже высокий природный уступ. Но там порфировые скалы. А здесь такой вундершон, такой красивый цитадель стоит на рыхлый глина и не падает в реку. - В этом месте Мессершмидт сделал паузу, так как чуть было не воскликнул, что Тобольск - есть колосс на глиняных ногах. Немецкий гость вовремя обуздал свое красноречие. - Я, господин Лихарев, один не смогу обнять сибирский земля. Мне надо здесь пнуть сапог каждый горка, повзять рука каждый травка, поймать клетка каждый птичка, записать всякий словечка-кюнде. Я не встречал Тобольск другой такой офицер, похожий богатство знаний, как капитан Табберт. Он для мой экспедишен - первый находка. Господин майор! Вы хорошо может влияй на новый губернатор князь Черкасский. Прошу вас ради поддержать замысел ваш великий государь - кентниссе 14 Сибирь разрешить капитан Табберт ехать со мной на весь сибирский дорога. Это будет ужасный утрата, если Табберт не сможет ехать со мной.

14 Кентниссе - познание.

При последних словах ученый так по-детски поджал губы, так мгновенно проиграл в своей мимике возможное огорчение, что Лихарева это и позабавило и как-то обрадовало одновременно: «А ведь не притворяется немчин, не врет!»

Мессершмидт говорил так возвышенно и горячо, что Лихарев даже вынужден был тронуть его за локоть:

- Ладно, ладно, господин профессор. Я не забуду попросить об этом князя Черкасского.

- О! Я знайт - вы повториль два раза «ладно». У вас очень много значений одно слово. Что значит два раза «ладно»?

- А это когда все сладится. Ну, - Лихарев немного поулыбался и добавил: - Ладно, ладно - это когда лад в лад, ладонь в ладонь. - И он протянул руку для прощания с гостями.

...Волков появился в Томске только через несколько недель и посмотрел на Степана с Федей усмешливо:

- Все маетесь - как прииск наш объявить? А я знаю как. Я это время, как не был здесь, на подгородных ямских станцах подзарабатывал и поговорил кой с кем. Разный народ туды-суды едет. И говорят разное. Подсуседилось одну ночь ночевать мне с арестантом. Он как-то непривышно арестованный. Не в железах, а солдаты при нем. Урядник с ними. Ну, разбеседовались. Вышло - не они его везут куда-то за Енисей, а он их.

- Как так? Они его караулят, а он их везет? - недоуменно спросил Комарок.

- А так. Сам он родом с Вятки-реки, но везут его с самой Москвы, из Преображенского. Он, вишь, слово и дело государево крикнул.

- И какое у него дело? - спросил Костылев.

- Оно больно на наше похоже. В Преображенском он объявил - мол, руду серебряную на Енисее он нашел, а комендант Беклемишев третий год ему ходу не дает. Теперича он вот какой ход получил - везут его то рудное место опытовывать, чтоб слово и дело проверилось.

- Может, врет? Может, натворил дел каких, а спрятался под караул в том Преображенском?

- Может, и врет. Но пока он их возит на свой прииск - сколь время минует? А они его поят и кормят. Считай - задарма мужик живет.

Призадумались Костылев и Комарок. После долгой паузы Степан спросил:

- Ты, Михайла, и нам так же намекаешь сделать?

- А как же еще?

- Ну, отнести камни коменданту, растолковать еще раз ладом - руда целой горой и вглубь...

- Принесешь, а он сызнова твой принос со стола на пол сметнет и немецкий камень под нос сунет,- хмыкнул Волков.

- Но доброволь себя сажать в Преображенский - кто захочет?

- Ты ж не навечно туда. И крикнуть слово государево - это же все на миру. Люди - свидетели будут. Розыск пойдет - комендант не посмеет камни выбросить или утаить. Но только теперь камни отдавать ему не надо. Надо держать их при себе и предъявлять их в приказе на Москве для розыска!

Марья в продолжении всего разговора сидела на судней лавке, опершись на припечек сухоньким своим локотком. На ладони ее, сморщенной картошиной, покоился подбородок. Она, не меняя посадки своей, проронила:

- Ты, Мишка, у меня мужик али голова с затылком?

- Мать, не мудруй. Я мужик с головой.

- Не видать твоей головы мне. Эт каким тюхой надо быть, чтоб самому себя в тюрьму московскую определять?

- И не собираюсь я туда, - отвернулся Михайла к мутному окну.

- А нас посылаешь?- зыркнул на Волкова Комарок.

- Не посылаю. Вольны вы - кричать или не кричать слово и дело.

- Так ты не пойдешь с нами к избе съезжей?

- Нет, ребятки. Не пойду.

Рука Марьи сухоперсто и остро взметнулась щепотью ко лбу - Мать перекрестилась.

- Как же так? - растерялся Комарок. - Мы ж два года, посчитай - трое вместе... Вместе под Синюю ходили...

- Не пойду я к съезжей,- твердо повторил Волков. - У меня на лето иное дело будет. Некогда мне будет до Москвы и обратно шататься.

Трещина немая перечеркнула скобленый дощатый стол, и ужинали молча.

На следующий день Костылев и Комарок ушли в город, а Марья перекрестила им спины: «Эх, сердешные. Неужли и впрямь пошли тюрьму к себе примерять...»

Но Степан и Федя пошли вовсе не на примерку, а еще раз вышли к доскам, где прибивались разные указы. Рядом с бергпривилегией, уже пообветшалой, бросался в глаза новый лист.

- Порасспросим - че там написано? - с ленцой предложил Комарок. Среди толпившихся обывателей нашелся грамотей.

- Комендант наш, Василий Елизарьевич, публику подписал... Просит отозваться жителей томских. Приехал для исследования Сибири немецкий ученый из Петер-бурху. Ага, ну, вот значит, просит комендант нести к нему разных рыб, птиц диковинных, травы разные, бугровые разные находки, хоть золотые, хоть железные...

- Во расторопный какой, - восхитился Комарок. - Только объявился, а ему уже и золото наше сибирское неси!

- Как там сказано - задаром аль за плату нести-то? - спросил голос из-за спины Костылева.

- Вроде на дармовщинку, - ответил грамотей.

- Кто ж ему травы зимой понесет, - буркнул в сторону Комара Степан. - Пусть он попробует по нашим снегам те травы сам покопытить.

Они возвращались в Шумихинский заулок мимо комендантского дома уже в сумерках. Высокий крепкий дом под тесом и с каменным подклетом светился яркими окнами. Мужики постояли напротив дома. Оттуда доносилась музыка и возбужденные возгласы. Время от времени раздавался непривычный для сибиряка плеск ладошек. Немецкого ученого потчевал яствами томскими комендант Козлов, а немецкий ученый не терял случая обучить этот дикий народ политесу и выражать свой восторг и радость аплодисментами, хотя гобоист и барабанщик из местного батальона играли весьма примитивные для немецкого уха мелодии, и играли довольно скверно. Но зато от души.

* * *

Комендант томский с утра не торопился на службу. У него она шла своим чередом в пределах его жилья и подворья. Он был занят немецким гостем и не уделить ему внимания Козлов не мог, поскольку господин Мессершмидт был послан в Сибирь самим царем.

Мессершмидт с первого дня появления в Томске сообщил, что он пробудет в городе недолго, а как только найдут ему спутников-проводников, способных вести вместе с ним изучение местной природы и обычаев туземных, он тут же отправится дальше. Мессершмидт уже показал - «что есть предмет его научный интерес». Наставил петель и клеток с приманками и отловил в комендантской роще дюжину снегирей и желтопузиков. Теперь он собирался делать из них чучела. Но необходимые для дела соли и растворы еще были не готовы и потому Мессершмидт, не теряя времени, выяснял - кто может быть его помощником.

Три года, проведенные в России, дали настойчивому немцу роскошную практику освоения русского языка, и он с особым удовольствием вставлял в свою речь русские матерные словечки, давая понять - как хорошо я знаю ваш язык.

- Господин Козлофф. Етишкин мать! Когда мне дадут из туды ее суды в конец концов какой-то пленный швед? Тобольск много швед, но там нет губернатор. Он тюрьма получился. Некому дать швед порядышный. Но я слышал Тобольск - здесь Томск есть тоже кароший умный швед. Мне нужен кароший умный швед...

- Много их здесь. Это верно. Но они у меня все заняты. Кормиться им чем-то надо. Казне их трудно содержать. Вот и служат они по моим посылкам. Больше - по торговле. А вам, господин Шмит, - Козлов еще плохо запомнил полное имя гостя. - А вам...

- Мессершмидт! - тыкал себя пальцем в грудь немец.

- А вам, мистер Шмит, надобен человек, коего вы могли бы содержать на свой кошт.

- Что есть кошт? - гость доставал записную книжку.

- Деньги свои.

- О! Деньги - кошт. Но я не имей свой кошт. Я имей кошт от косударь. Мне надо изучайт все в землях русский косударь и даже эпидемии.

- Не понял, - признался простодыро Козлов. - Что это значит - эпидемии?

- Эпидемий есть много-много болезнь.

- Ну, этого добра у нас хватает. По-нашему - хвороба моровая.

- Карашо. Я буду записать - какой широкий у вас хвороба. Мне надо знать - кто есть лекарь хвороба у дикий племя?

- И этого добра тоже огребись. Я вас, господин ученый, пошлю вниз по Оби, где хворобу лечат шаманы. Там у нас нет лекарей. Даже целые поселения, случается, вымирают. И шаман помочь не может.

Мессершмидт насторожился:

- Я буду обождать такой марш на мертвый поселений. Нихт! Нихт! Меня интересуваль природа, древний могила, и лучше такой, где есть изваяний. Ну как же?- Мессершмидт пощелкал пальцами. - Где изваяний из штейн. По-русски - камень, столп.

- Найдем, найдем вам этих изваяний, - уставая, отбивался от наседаний гостя комендант. - Такие столбы есть каменные - рядами по горам,- вспомнил Козлов енисейские берега выше Красного Яра. - Теперь зима. Куда нам поспешать.

Мессершмидт еще записывал в книжечку слово «поспешать», когда коменданту доложили - у съезжей избы какая-то заварушка случилась. Мужики шумят и волнуются шибко.

- О чем шумят?

- Слово и дело государево двое крикнули.

- Опять! Как прорвало,- проворчал Козлов досадно и тихо, но делать нечего - надо разбираться. - Ну, коли крик, то пусть крикунов повяжут и в съезжую посадят. А я скоро буду.

Козлов глянул на примолкшего Мессершмидта и откланялся:

- Служба. Ничего не поделаешь. Вечером обо всем договорим.

Переступив порог съезжей избы, Козлов увидел в холодных сенях двух мужиков, но было сумрачно и лиц он не разглядел, хотя отметил - арестованные взъерошены преизрядно.

- Веди крикунов, - велел комендант караульному. И когда их впустили вместе с холодом в комендантскую комнату, Козлов недобро усмехнулся:

- Кто такие? О чем орали на площади?

Костылев и Комар назвали себя.

- Так о чем крик?

Степан твердо глянул на коменданта:

- Перво-наперво - пусть нам руки развяжут. И вернут наши котомки.

- Какие котомки?

- С поклажей. Она, как мы слово и дело государево крикнули, при нас были. Вот пусть и теперь будут.

- О чем же слово ваше?

- Мы о том можем сказать только в Петербурхе. Государю скажем...

- И какое же то слово все-таки?

- У нас и слово, и дело великое - государево. Котомки верните.

- А коли я вас без них отправлю? Что тогда?

- Тогда мы в Петербурхе, как нас к царю-батюшке приведут, мы и скажем - томский комендант все доводы наши по великому царственному делу велел отнять у нас,- ехидно и хитро улыбнулся начальнику Федя Комар. И добавил:- Да вдобавок поименуем тех людей томских, какие рядом были, назовем всех самовидцев нашего крику. Всех царю назовем.

- Назначить бы вам батогов для порядка,- сказал раздосадованно Козлов, но распорядился о другом:- Старков! Ты их на площади брал?

- Как приказали - так и брал,- ответил голос из-за двери.

- Неси их котомки.

Крепкий и добротно одетый служилый человек внес холщовые заплечные мешки и тяжко грюкнул ими об пол. Комендант протянул догадливо:

- А-а... Костылев. Ты ж, я вспомнил, Мишки Волкова дружок. Сызнова камней ржавых принесли. Старков, а ну-ка глянь - че там?

Развязали мешки, и Козлов увидел каменья вовсе не ржавые. Синие жилы густо ветвились по зеленому телу каждого камня.

- Так это и есть ваше великое царственное дело?

- Мы с этим и скажем царю свое дело.

- Скажете. Коли я позволю.

- Невозможно не позволить, - покачал головой Федя Комар.

- Закатаю к остякам в шалаши, в чумы таежные - там вы у меня и покричите.

- А ведь из остяков дорога - она в Петербурх не заказана. Мы люди ходкие, на ноги не обижены,- будто сам себе да Костылеву сказал Комарок.

Козлов молча погладил спинку своего кресла и оперся на него, будто желая дополнительно утвердиться:

- Старков! Там у меня дома ученый от царского величества. Мы сейчас глянем, коли эти крикуны великое да царственное заявили, - стоит ли оно, дело их, слов таких. Сбегай, позови немца ко мне. Да подобрей с ним, с вежством позови.

Мессершмидт вошел в избу коменданта, молодо сверкая глазами из-под собачьего треуха, которым его одарил Козлов. Немцу нравились сибирские подарки. Он даже в комнате не хотел расставаться с диковинным головным убором.

- Вот, господин Мистершмит. Эти люди утверждают - руду они нашли... - Козлов кивнул в сторону Костылева и Комара. - Верно ли? Бывает ли такая руда?

Мессершмидт взял один камешек, другой, и глаза его засияли. Он даже снял шапку:

- Господин комендант! Такой чудесный горнэрц украсит любой натюрлих-коллекций мой университет в городе Галле. Там собран камни со всех Эрцгебирге¹⁵, но такой даже в Галле нет!

Козлов не понял половины слов, но набычился:

- И все же - есть тут руда аль одни обманки красивые?

Мессершмидт, не теряя блеска в глазах, - они светились младо-зелено, приложил руку к меховой своей одежке на груди:

- Я не знайт - какой и сколько здесь металл, но я был бы приведен в большой лесть, если бы эти камни, господа горняки, - он поклонился в сторону Степана и Федора. - Если бы они отдали сии горнэрцы в мой коллекций... Я отшень просил у вас людей, знающий здешний натюрлих-история. Мне теперь не над никакой швед для мой путешествий. Дайте мне этих горняков - они мне важный люди! Они знайт - где родился такой горнэрц. Это так много-много стоит! - Мессершмидт восхищенно поднял палец.

- Они и сами о себе возомнили, мол, дело у них великое и царственное. И слово о том крикнули принародно. А по нашим законам, ежлив такое крикнули, господин Мистершмит, должен я их отправить из Томска.

Козлов отвернулся в сторону от растерянного и обескураженного ученого и сказал Старкову:

- Тебе, Иван, надо в дорогу собираться. Но допрежь чем собраться, сходи в тюремный замок, вели кузнецу горн разжечь хорошенько.

Мессершмидт понял все на свой лад. Горн готовятся разжечь для проплавления камней. Ученый решительно замотал головой:

- Такой руда кузнечный горн не плавят! Горн не способен к такой руда. Надо отдельный печка!

- Никто и не собирается плавить. Это для них горн растопят - для колодников, - махнул комендант на рудоприищиков. - Так что не могу я, господин Мистершмит, тебе дать ни этих крикунов, ни их камешков.

- Что есть колодник? - спросил ученый.

- Это когда в железо закуют,- ухватился Козлов за щиколотки ног, где должны были появиться кандалы.

Ошеломленный немец забыл даже записать новое русское слово. Он взялся за голову обеими руками и иступленно принялся твердить:

- Ферфлюхтер! Ферфлюхтер¹⁶!

Изумленному, ему было непонятно - как же так? За такие находки в его родной Саксонии горнякам платят серебром. А в его родном Галле, в университете по образцам находок учат студентов. А здесь вместо награды горняков собираются заклепать в железо и неизвестно куда к остякам увезти в чумы. Похоже, там и развивается эпидемия чумы. И он туда ехать ни за что не желает...

«Даниил! Что за дикую страну подарила тебе судьба!» - вопрошал себя Мессершмидт. Ему, сыну владельца мелкой солеварни в окрестностях Галле, пробившемуся в профессорский мир русской столицы, не хватало всего богатого европейского знания, разумения, чтобы понять происходящее на его глазах.

...Кузнец полил остывающее сизое железо, и стиснутые заклепкой губы кандалов зашипели. Колодников отвели в застенок. Зарываясь в солому, чтобы не околеть, Федя Комарок сказал Костылеву беззлобно:

- А может, лучше было отдать камни немцу да пойти с ним птичек ловить?

- Ага, Федя. Может, и не только птичек, а может, и змейка ему бы понравилась наша. Помнишь - сколь много их клубилось летом в рудном раскопе. Вспомню, как они шипели и - мороз меж лопаток. Но, похоже, не мы змей поймаем, а они нас. Смотри, как ноги нам крепенько обвили. И не шипят, а держат.

Долог путь, да изъездчив. Недели две пурхался по снегам Барабы небольшой караванишко из Томска, с которым отправил комендант Козлов неразговорчивых рудоприищиков. И вот побежала переметистая с увала на увал дорога берегом Иртыша, уже и встретился доезд казачий верховой - до Тары день бежать осталось. И в Таре обоз ненадолго задержался. Конвойщик - главный над кандальниками дворянин томский - Иван Меньшой Старков позволил только на два дня роздых: побаниться надо было всем да кое-какую упряжь починить. И дальше погнали, даже в ночь с ямского станца выехали. Больно уж поспешал Старков и возчикам покрикивал:

- Шевели, шевели своих залетных, надь к блинам тобольским поспевать. А не то - будем в лесу на пеньке маслену праздновать...

Но мимо мыслей колодника Костылева пролетело это лакомое слово. Как бы в Тобольске, куда их не на блины везут, не повстречать кого, кто увидит его закованным в железа, и весть эта донесется до его родной слободы на Ишиме. Больно уж не хотелось являться слободскому миру в виде бродяжки, не весть за что схваченного. Кому скажешь потом - сам себя в это железное обножье одел.

Малоподвижных колодников, выполняя указание комендантское - беречь в дороге накрепко, доброхотный Старков велел укутать в овчины, укрыв сверху собачьим пологом. Хоть и покряхтывали от озноба, да куда денешься - три провожатых караулят. Не размяться, не пробежаться рядом с санями, имея на ногах тяжкие побрякушки.

Федя Комарок посапывал себе, уткнувшись в плечо Степану. Он принимал все, что выпадало им после решения идти на площадь и выкрикивать свое высокое царственное дело, с внешним покорством и все вокруг ему было теперь будто бы хрен по деревне - как бы ни шло, лишь бы ехало.

А Степан, отрешившись, будто не слыша поскрипывания сбруи и саней, размеренных мягких ударов копыт по набитому следу и даже не отзываясь никак душевно на понукания ямщицкие - ведь он-то, ямщик, не по своей придури охотной гонит лошадей, а его, Степку-кандальника, везет. Смотрел себе Степан в небо и дивился, словно впервые увидел: «Небо какое богатое! Звезды какие крепкие! И чем ближе к полуночи, тем резче прорастают остья у звезд. Было - в детстве, жадно хотелось пробежать по первому ледочку зоркому и прозрачному и оставить на глади ледяной, вобравшей в себя синеву облачной бездны, оставить следок на дыханье бега, когда ледок еще молод и отзывается на удар детской ноги светлой звездочкой. Пробежал по льду молодому, будто хозяин неба звездами путь свой отметил... А теперь вот глянешь на небо, хоть и не по великому прожитью лет, и все одно - удивление обнимает и в обаянье своем держит: до чего ж Господь щедро мир держит! Такими гвоздьми златоверхими каждую ночь к небу приколачивает! И стуку не слышно - так высоко он труждается и будто горсть их метнет, да разом и подошьет к занебесью темный край ночи - разом сколь их, неохватных глазу, вспыхивает и на всем сонмище, что вызвездило небо, нет, выгвоздило этот свод, держится прозрачно - ясная и неосязаемо легкая ночная окружность небесная и ни единая тучка не смеет вмешаться в это перемигивание, перекликание звездное, когда одна звезда от полуденной стороны другой звезде, вбитой в темь северную, луч свой посылает. И катится, катится хозяйским покатом по небу луна раздобревшая, будто золотой блин, напоминая и предвещая, что вот-вот его заменит земной тезка и упадет из-под затопа печного на скоблёный стол всамделишный блин - рука ранней стряпухи-бабушки солнце праздничное дому явит, пообещав жарким духом недальнее лето.

Дай Бог, чтоб кто-то щас в его слободе так же смотрел с вечера на небо. Не под одним кровом, так хоть под одним небом почувствовать - родные места вот-вот из-за излуки иртышской покажутся...»

С мыслью этой Степан и утонул в колыхании дорожном, да так глубоко и затяжно, что утром едва не проспал то место, где противоположное низкобережье Иртыша вмиг делается вовсе низким да и совсем исчезает - Ишим в главную реку падает, врастает в матерый ствол заледенелого древа, и чувствовать невидное врастание это может только человек, выросший здесь. От устья Ишима до Коркиной слободы - варежкой докинуть.

К Масленице в Тобольск Меньшой Старков со своим обозиком поспел и прямиком к тюремному замку повернул. Честь по форме - сдал своих колодников из рук в руки. Федя Комарок окликнул его, уже готового шагнуть за стылый порог:

- Меньшой! Погодь. А ведь тебе на наш прокорм в Томском деньгу положили...

- Так мы и прокормились. Ты че, три недели святым духом питался? Прокормились - вы казне в два рубли обошлись.

- А теперя как же? - растерялся Комарок.

- Теперя вас губернатор будет потчевать, - ответил Старков с порога. - У меня к ему письмо на вас Козловым писано. Мое дело короткое - вас - сюда, а письмо - князю Черкасскому. Бывайте-ночуйте.

И день, и другой, и третий безвыходно провели в тюремной клети рудоприищики, приглядываясь к распорядку. Завихрения раздолья масленичного и сюда достигали. Кому харч на казенный кошт не положен, тот самопропитанием жив. Народу в замке тюремном - до тесноты тесной. Федя Комарок оценил это на свой лад - корове негде хвост откинуть. Кто беспачпортный, кто душегуб, кто за долги упрятан - в темноте не увидишь, но все друг друга уже знают и слушок меж лежаков - скоро, де, попросторней станет в тюрьме. Каждый новый сиделец в заключении - с воли весть. А на воле широко уже ведомо, что новоприбывшему из Питера майору Лихареву нужно набрать целый полк для похода по Иртышу. То-то он пооглядывается - кого себе в полк верстать. Тогда и увидит - скудна народом округа тобольская и, хошь не хошь, а придут его верстальщики сюда свою недоимку поголовную дополнять. Воры-лихоманы и грабежчики дорожные, коих в застенке оказалась целая ватага, похохатывали: «Да такая оказия уж была. Было - три года назад немцу Буколту людей в поход сгребали по сусекам. Отсюда же - из-под караула верстали. Вот и нам хорошо бы в драгунах послужить! А че не служить! Хлеба и лапотины¹⁷ - вдосталь, конь под тобой, и подседлан. А там - на степи - воля нам. Зальемся в ковыли - табунов кайсацких несчитано... Там в степи какуй, кто откуль. Послужим царю-батюшке...»

Говорунов одергивали степенные воры трактовые, не грешившие конокрадством, а сделавшие своим добытком кражу из купеческих караванов чаю, табаку и всего, что плохо на возу увязано. Осторожные напоминали: «Побалабоньте, игровитые. Али забыли Буколтов поход? Где теперь земляки наши? Кто в Ямышеве навечно в глину лег? Наши тоболяне. Кто у калмыков зюнгорских в плену горе мыкает? Опять же тоболяне. Не рано ли на харч царский обзадорились?..»

Не унывающие грабежчики отвечали со смехом:

- Чтоб не в глину и не в полон - надо час знать, когда ноги в зубы хватать! Э-э-э, дядя! Ты само важнеющее не забудь - не дай себе в кашу плюнуть!..

Однако и постной каши Костылеву и Комару никто не нес. И тогда Комар стукнул в дверь и прокричал часовому:

- Нас тоже в пропитанные зачислят пусть. С Томскова мы. Недавно здесь. Выводи на прокорм нас.

...Их стали выводить за подаянным харчем в общей толпе заключенных, но по очереди - то Степан, то Федор выходил в город.

Лихоманы в застенке объединились с чаерезами на время масленичного разгула, и главарь последних, которого все называли Раздуй Кадило, после того как в замок привели новенького арестанта, покачал кривым пальцем перед своим носом:

- Братцы. Я чую добрый харч под этой крышей. Нынче побираться никуда не пойдем. Нам суды всё доставят.

- Кто? - спросили подхватчики своего главаря.

- А вон энтот, какого щас привели. Знаете кто он?

- Кто? - повели носом сидельцы тюремные.

- Дворецкий гагаринский.

- Ну, и...

- То и ну! Ево ж кто-нибудь кормить будет? Будет. А нам надо, чтоб он и нас в маслену попотчевал, - и с этими словами Кадило подсел к новенькому. - Где-то я видел тебя, а где - не вспомню...

Новенький нахмурился:

- Зато я тебя нигде не видел.

- У-у-у, дядя. Тогда мы с тобой иную песню споем. Ты ж дворецким был гагаринским. Вторым начальным человеком ходил в губернии. Апосля князя Матвея Петровича. А щас с нами на соломе одно возлегалище имеешь.

- Ну, и что с того? Теперь и губернатор иной. И я иной. Не дворецкий давно...

- Знаем, знаем - у нас ноне все обновилось. И князя Алексея Михайловича сызмолоду знаем и даже знаем - где отец его на Завальном¹⁸ погосте упокоен. Да вот закавыка у нас тут в хоромах наших. Жизнь у нас тут - как в море без весла...

- Какая еще закавыка? - клюнул на разговор бывший дворецкий.

- Вишь, вон печка у нас в углу шаит. Дымит, зараза! Угару от ей шибко много. Прям погибельно... Вчера один ну совсем угорел. Утром вперед ногами унесли.

- Мне какое дело до того.

- А ты угореть не боишься? Мы тебе самое теплое место уступим - у печки. Чтоб не мерз. Но угарно у нас.

Дворецкий наконец-то смикитил - ухорезы здесь в потемках тюрьмы сделают с ним все, что замыслят и не найдешь потом виноватого. Тюрьма - под завязку.

- Ты не загадывай загадки. Говори - что нужно? - напрямки спросил он главаря.

И они пошептались.

К вечеру бывшему дворецкому принесли две корзины снеди и на дне каждой плетенки лежала пузатая склянка с хмельным питьем.

И вот грабежчики все и чаерезы, а с ними и лихоманы-одиночки расселись вокруг печки.

Раздуй Кадило утихомирил галдеж и, держа в руке порядошный кусман телятины, огласил:

- Ну, вот, братцы! И нам тоже Госпожа-Масленица губы решила помазать. А выпьем мы за князя Матвея Петровича, за то, что он наворовал столько, что хватило не одному ему, но и его дворецкому. И не одному дворецкому, но и нам с вами. Так и надо воровать, братцы, чтоб всем хватало. За князя! Дай Бог ему здоровья, поди щас, как и мы, на тюремной соломе отдыхает.

За стенами тюремного замка кипела своя жизнь.

Накудесились тоболяки, будто в запас набивали в себя веселья, готовясь к последнему дню Масленицы, когда Богом и обычаем дана человеку возможность оглянуться - а каков же я был в предыдущем со всем миром.

«Да, Степан. Впервой у тебя такой праздник», - подумал Костылев, под перебрякиванье звеньев цепи, соединяющей железные околечья на ногах, когда под конвоем обходили арестанты руины Воскресенской церкви, поразившие своим грохотом всю округу два года назад. «Не было такого праздника, да есть вот. А какие еще впереди? На то ответ Бог даст. Все в руце Божией, - размышлял, размеренно шагая в лад с другими, Костылев. - В руце Божией - все. А вышел ты за куском хлеба. В чьей он руке? Кто подаст?»

И в этот момент неожиданно знакомый голос выкрикнул удивленно:

- Степка! А? Степка? Ты че в землю глазами уперся? Гляди выше.

Костылев оглянулся.

Почти у спуска Прямского взвоза в подбористом овчинном полушубке и новеньких катаных сапогах, шитых красной ниткою, стоял перед ним Иван Чередов.

- Ну вот, сокол. Я думал - ошибся я. А теперь вижу - нет, не ошибся. Стало - долетался ты, так твою макушку.

Костылев не стал отвиливать взглядом, он узнал Тарского казачьего голову, и все разом прометнулось в памяти: и берег Иртыша, и они с дедом Силантием возвращаются с бугрованья, и Чередов с казаками требует поделиться добычей...

- Долетался, дядя Иван, - спокойно ответил Костылев. И снова поразила Чередова синева проникающего взгляда этого молодого мужика, за минувшие годы почти не изменившего обличье, хоть и одет он был в сермяжную хламидку, которая, однако, ж не старила его, а наоборот, вычерчивала на фоне белого храма молодо утвержденную стать.

- Долетался, но еще не долетел, дядя Иван.

Чередов глянул вопросительно.

- Это ж я по твоему благословенью лечу. Кабы ты за мной на Ишиме не гонялся - я бы и посейчас там жил. Да и не за мной ты гонялся. За золотом могильным - оно у нас по котомкам разделено было.

Чередов вспомнил разом все произошедшее в тот год на Ишиме, когда он возвращался с посольством из джунгарской ставки в Кульдже. И чего ради он тогда доскребся до старика и его молодых спутников, требуя у них золотые украшения, добытые в древних могилах? Один хрен, золото могильное запросто приграбастал ни за чих собачий губернатор. Как говорится: нажил махом - ушло прахом. Видать, неспроста крестик тальниковый, что ждал его, обрастая крупинками соли в озере, пока он кочевал с посольством, надломился в перекладинке, будто вскрикнул о его, чередовской, нарушенности заветного: люби ближнего своего... Крестик, покрытый корочкой соляных крупинок с повисшей, будто крылышко надломленное, перекладинкой, живо и зримо возник перед тарским казаком.

А Костылев, будто соли, творенной в кипятке, Чередову подплеснул:

- Возьми, дядя Иван! - негромко выговорил Степан и протянул казачьему голове маленького снежного барса, вспыхнувшего золотом в миганье ока на серой костылевской ладони. - Это я от тебя тогда на Ишиме утаил. Так что, прости меня. Нынче ведь Прощеное воскресенье. Возьми и прости, коли еще в чем грешен пред тобой.

Не звонили колокола на возвышавшейся рядом колокольне Тобольской Софии. Праздник далеко внизу в посаде дозванивал звоны бубенчатые и песенные. Теплый ветер обтекал проушины и юбки узорчатые медных громогласников отзвучавшего с утра благовеста.

Чередов шагнул к парню, обнял его порывисто и прошептал на ухо:

- И ты меня прости, Степка.

И замерли они настолько, насколько дозволяло им родство, вера и сдержанность мужская, отодвинутая враз размахом рук для объятия.

Конвойщик прикашлянул и не удержался:

- Затянулось у вас Прощеное. Оно хоть и воскресенье, хоть и Прощеное, ан надо и кормиться итить...

Чередов оглянулся на солдата:

- Ты знаешь ли меня?

- Да уж вижу. Тарские - их кто здеся не знает... - отвернулся солдат.

- Ты вот как сделай. Этих - веди. Пусть побираются себе. А Степку - оставь мне. Я ему на харч денег дам. Я его сам провожу до острожка тюремного.

Чередова, как казачьего голову, знал всякий тобольский служивый, а уж гарнизонный - тем более. И Степана оставили с тарским казаком наедине, а прочие арестанты побрели в нижний город, там праздник катил к подножию Троицкого мыса остатки волн празднования, и они отплескивались от берегового уступа к татарским окраинам города, где затихали вовсе, растворяясь в спокойствии иного мира.

Вечером, лежа на арестантской соломе, мятой-перемятой сотнями предшественников, Костылев перебирал в уме подробности разговора с Передовым, которого он видел всего-то три раза в жизни: в детстве, когда к старикам в их слободу приезжали единоверцы из Тары - братья Иван и Яков Чередовы; на Иртыше еще видел, когда они с Силантием встретили казачье посольство. Да еще в Тобольске на базаре, когда Чередов пытался изловить его будто в азарте той ишимской погони, когда он послал вслед за удравшим Костылевым своих казаков. Тогда Степан ушел бесследно водой прибрежной и затаился в смолокурке у деда Силантия. Вот и все встречи.

Чередов, едва конвойный оставил их, кивнул на кандалы:

- Как же дошло до заклепок?

- Мой дружок - Федя Комарок, мы сюда вместе из Томска доставлены, говорит иной раз: как бы ни шло, лишь бы ехало. Не хитро дошло. Прочитали нам грамотные люди горную привилегию. Писано печатно - для всех она. А нам ходу в Томске комендант не дает. Что и говорить про награду, нам положенную.

- Какая привилегия? Какая награда?

- По слову и делу я здесь, - отгородился Степан.

- О чем слово? Ниче не пойму.

- Ты, дядя Иван, послушай да и забудь тут же. Ладно?

- Ладно, - утвердил свою ладонь на плече Степана Чередов.

- С того срыву, как ушел я из слободы нашей Коркинской, унесло меня в Томск. Туда меня люди нашей веры, - Костылев еще раз проницающе взглянул в глаза Чередова, - нашей веры люди отправили, спрятали. А потом я с томскими людьми на волю в степь, в горы вышел. Там и сподобились - нашли такое место рудное, где кто-то до нас руку Господу за пазуху запустил. - Степан не забыл о дружке своем. - Это мой товарищ Федя Комарок так любит приговаривать. Ну, вот и мы в ту же Божью пазуху руку протянули, а нам комендант томский, будто прутом раскаленным по рукам: и ворами, и обманщиками нас крестит.

- И за это в железа? Вы ж сыскали что-то?

- Теперь и доказать надо - что нашей находке ходу нету. Ни находке, ни нам.

- Не знаете разве - теперь губернатор новый. Не такой паучина дармохваткий, как Гагарин. Ему и докажите, новому...

Костылев покачал головой.

- Не. Мы уверились в своей правде. Никому наша правда, акромя царя в столице, не нужна. Хлопоты одни. Вот и будем ждать - как до царя доставят. Ему и скажем свое царственное дело.

- Ой, Степка! Гляди, об московские стены многие сибиряки зубы искрошили. Не догрызлись до правоты.

- Мы и крошить не будем. С нами камни - наши козыри.

- Может, мне как-то выцарапать тебя из твово дела? Сумнительно мне. Я тебя в казачий разряд вывел бы и с собой бы взял, мне вон опять в зюнгорскую ставку до контайши через горы переться предстоит. Ну? Давай спытаем!..

- Не, дядя Иван. Я решился. Мы с Федором решились. Ходить по пригоркам да бугры копать - грех. Чужое. А мы Божье нашли, оно и ничье и для всех рождено. Я ж говорил - руку Господу за пазуху... Про то и скажем на Москве.

Чередов молчал, затрудняясь свернуть упрямого. Костылев успокоил его:

- Ты не бери мою беду близко к сердцу. А этого барса золотого - возьми все ж. Продашь, а деньги моим в слободе передашь. Как там дед Силантий? Не слышал про него?

- Я сам в Коркину не заворачивал боле, а вот брат мой бывал там. Гари¹⁹ наши одноверцы стали устраивать. Жгут себя люди нашей веры. И нигде им Спасу нету.

- И Силантий - в гарь?

- Нет. Он, слышно, ушел с некоторыми согласниками сызнова Беловодье искать. Обещал - найдет, тогда вернется, чтоб остальных туда позвать, - раздумчиво проговорил Чередов, будто свои пути-дорожки через хребты вспомнил. - Я немало постранствовал по горам. Белоснежье нежилое видел. А Беловодья - нет. Не встретилось. Всюду человек под чьим-то сапогом свой век вершит. Ты, Степка, это спрячь, - Чередов пригнул пальцы Костылева к ладони. - Барс тебе как спопутчик уж какой год. Вот и пусть спопутствует на Москве. А насчет своих родных в Коркиной - не печалуйся. Перебедуют пока без тебя. Мы за них попечемся, община в черном теле не оставит. А там и ты свое выходишь - вернешься.

- Ты только не говори там, среди родных моих, что я в железах. А то подумают - украл или убил.

Чередов обнял ишимского беглеца и тяжело переступил порог тюремного острога.

Жировичок в углу бросал слабый свет на бревенчатую стену тюрьмы, где к концу дня арестанты угомонились и успокоились - кто чем: кто куском пирога, а кто и чаркой, хваченной на праздники из-под полы тайком от конвоиров. Федя Комарок сидел у теплившегося огонька - сальная тряпка давала хоть и мало света, но ему хватало, чтобы чинить изношенные донельзя обутки. Федя раздобылся где-то куском кожи и дратвой, коротким крючковатым шилом и теперь прилаживал заплатки к дыроватому носку сапога.

Степан лежал рядом, завернувшись в овчину, и все еще перебирал в памяти свой разговор с Чередовым. Думал о родной слободе Коркинской, о Силантии, но неожиданно спросил Федю - будто в Томск вернулся:

- Комарок, ты думаешь - почему Михайла с нами на площадь не пошел?

- Думай не думай, а чужой череп - не горшок. Эт тебе не крынка - поднял крышку и заглянул - че там варится.

- И все же мне его отказ - как снег в Петровки. Мы ведь с ним там, в горах, да и повсюду, где прошли, - в одно сердце жили.

- Верно. В одно. Однако ж и каждому сердцу своя воля. Он, как нам идти к коменданту, сказал мне - есть будто где-то вверх по Томи место у него заветное. Он там, случилось кратко у него, видел будто бы гору какую-то, котора круглый год дымом пышет. Так местные сказывали. Вот он и говорил - пойду туда. Понять ему охота - откуда огонь в горе берется. Значит, запука умственная эта сильней нашего прииску оказалась. Вот он и выбрал - либо с нами в железы, либо пойти по Томи да дым тот понюхать, понять - почему огонь взялся? Сам собой родился или кто запалил?

- Да, согласья у нас не вышло. Тут мы с тобой в одну сторону думаем. У каждого - своя воля сердцу, и ум у каждого свою дорожку наметывает. Он, Михайла, знаешь мне кого напоминает?

- Кого? - без особого интереса, разрешая себя спросить, отозвался Комарок.

- Деда моего, Силантия. Дед как уперся в одну думу - найду Беловодье, так и до старости ищет. Вон седни Чередов сказал - опять куда-то из слободы пропал и ватажку с собой увел.

- Его че - дома кто теснит? Ну, там в Коркиной вашей?

- Не скажу. Но всегда твердил - уходить надо, больно много властей на жизнь стало. Новый заселок где-то поставить хочет - от властного глаза подальше.

- Он здесь под боком у казачьей службы. Кайсаки хоть не тронут. А там, - Федор махнул рукой в южную сторону, - там под калмычий сапог пойдет. Не. Я бы отсюда, с Ишиму, не пошел никуда. Уходить - сито на решето менять.

- А я бы пошел, - откинул душную овчину с плеча Степан и даже приподнялся. - Я бы пошел, знаешь куда? Ты вспомни речку, где мы ночевали в бору. Ну, там - наспроть крепости Белоярской. По Обе - на другом берегу, где допоздна судили-рядили - идти тебе с нами в Томский али вернуться в крепость.

- Ну... - вспомнил Комарок.

- Там бор такой чистый сосновый. Сосна - будто кто нарочито отобрал. А по речке, я утром огляделся, луговины нетоптанные, никто их не косил никогда. А из бору выйдешь - вот тебе и степь нетронутая. Паши - краю нет. А?

- Жадный ты, Степка. Тебя в горах - от руды не отгребешь. А в степи твоя жадность тебе опять покоя не дает - всю бы сохою взметнул. А я не жадный. Мне бы теперь вот получить свою награду за прииск, да к бабе родной под бок богатым вернуться. Туда - в Чаусский.

- Нет. К прииску можно на лето ходить. А так - для житья повсегодного, хорошо бы твердый угол на той речке поставить и закутываться в нем апосля всех передряжек.

- Ты, Степка, у меня какой-то мечтанный больно. А мечта - она что? Так. Пустой вид. Призрак.

- Да и ты тоже во облацех воспарить можешь.

- Я - нет. Я - бывает к ночи размечтаюсь, а утром - борюсь с мечтанием. Мечтанноборец я, Степка. Я хочу за свою удачу возмездие иметь, да вот пока не знаю - как наши странствования на Москве кончатся. - Федя довел шов на заплатке до края. - Однако сапог мой готов, хоть завтра за порог. - И он поднял натянутую дратву над пламенем жировика и пережег нитку. Подмотнул обвисший конец нитки на клубочек и положил в карман. - Это нам с тобой на остатнюю дорогу.

Не засиделись в Тобольской тюрьме рудоприищики. Новый губернатор Сибири Алексей Михайлович Черкасский прочел доношение от коменданта томского и велел подьячему:

- Ты этих ребяток доставь мне. Чую - не понапрасну они крикнули в Томске, да их сопроводителя пошли ко мне.

Старкова он спросил в первую очередь:

- Хоть молодцы твои и запираются - какое у них дело вельми царственное, однако ж вы там, в Томском, знаете - для чего они крикнули. Они, поди, у вас на виду не впервой?

Старков помялся:

- Говорят, будто Козлов их прииск рудный год назад не признал. Был такой шум. А руду выкинул. Вот они и пошли кошки вдыбошки.

Не новичок был в Сибири Алексей Михайлович. Отец его воеводствовал по Тобольскому разряду почти десять лет, и молодой Черкасский состоял при нем товарищем воеводы. И не отец, а сын хлопотал деятельно на Урале, когда закладывались Каменские и Невьянские заводы. И он, пожалуй, не хуже приглядистого и проницательного Демидова знал цену настоящим рудоискателям. От их совести зависело - достаточно ли добра найденная руда, чтоб завод заводить. Это ж какая сила да деньга нужна, чтоб дело плавильное запустить!..

Привели Костылева и Комара к губернатору. Он увидел на них кандалы и поморщился. Ну ладно, пока так. Пока - разговор.

- Коли не сказали вы в Томском - о чем ваше царственное дело, - губернатор указал на лист с доношением Козлова, - то и здесь не скажете. Так?

- Скажем самому государю, - ответил Костылев, а Федя молча кивнул: «Так. Только государю».

Черкасский внимательно всмотрелся в лица рудоприищиков. Вот они: оба-два молодые и крепкие, и видать, с кремешком в норове. Это ж какой характер выказали - сами на себя добровольно кандалы надели. Нет. Тут что-то да есть непустяшное. А кто ж у них верховодит? Вот этот, что повыше - русоволосый да синеглазый? Или малый, с лицом, будто лапоток свежий, не ношенный, но собранный так востро, что оно способно в узкую расщелину проникнуть?

- А кто ж коноводом у вас? - спросил губернатор.

- Мы себе - оба коноводы. Вместе мы.

- Костылев из вас кто?

Степан назвался.

- Ага, а второй значит - Комар. Востер, востер Комар. Вижу - ты под любой камень нос подточишь? - пошутил Алексей Михайлович, пытаясь вывести рудоприищиков из нацеленного их немногословия.

Комарок малость сробел - не каждый день губернатор с ним беседует. Но все ж нашелся:

- Под пустой камень точить для че? Не, я не под пустые... - и осекся.

- Ну, ну вот и расскажите - под какие?

- Не. Одному государю такое можно сказать.

- Костылев, - глянул губернатор на Степана. - Ты-то хоть скажи - в каких местах горки обшаривали? Мне сказали - с вами котомки каменья не случайного. Ну, хоть крепости наши там али острожки какие ставлены?

Костылева подкупила дотошность губернатора и он кратко обронил:

- Поблизости - нет.

- Сколь же это - поблизости?

Степан переглянулся с Федей и тот кивнул будто - «ну, скажи...»

- Ходу до ближней крепости чуть больше седьмицы.

- Э-э-э. Да это в зарубежье аль где? - попытался свалять ванечку Черкасский.

- Не, господин губернатор, мы свое царственное царю и скажем.

- Да. Конечное дело - скажете. Вы так спелись, смотрю, что запростяк вас в ступе не истолочь. Царю - что? Ему из-за тына Сибирь не видать. Но, мужички, вы ж не забывайте, что народ ведает, а царь думает. С вами вот как будет - по челобитью вашему повезут вас в Преображенский приказ к Ромодановскому. Он вам скучать не даст. Но я отпишу ему - вы там кои-то сроки поскучаете. Словом, отдохнете на Москве, - усмехнулся губернатор. - А там, глядишь, и я в столицу старую подоспею.

- Нам к царю надо. В Петербурх. Царь, знамо, там, - исподлобья боднул глазом губернатора Комарок.

- Царь - он повсюду. Придется вам сперва меня обождать. И в Москве солома мягкая. Так-то. Старков вас туда доставит. И прогонных им напишите и на двух подводах с конвоем... Полетите с бубенцами.

Губернатор весело даже как-то посмотрел на арестантов и повернулся в сторону присутствовавшего при разговоре майора Лихарева:

- Вот бы тебе, Иван Михайлович, в поход таких соколов. Они бы тебе иртышский берег нащет руды быстро изъяснили.

Лихарев подхватил мысль:

- Так за чем же дело стало?

Черкасский пожал плечами:

- Не дано иного - доставлю в Преображенский. Сам знаешь - как по слову и делу поступать должно.

Когда рудоприищики звякнули кандалами и бряканье железа стихло в сенях, Черкасский сказал секретарю:

- Вели тюремным - пусть Костылеву и Комару кандалы расклепают. Эти ребятки никуда не убегут. Они своего добиваются.

* * *

Хоть и не на соломе, а на тюфяке тюремном, князь Матвей Петрович тоже отмечал Масленицу. Жену к нему по праздничному случаю пустили, и она потчевала своего родного тюремного затворника любимой домашней снедью.

Уже больше года провел за кованой дверью крепости Гагарин. За это время многое унижение притерпел. Все здесь было.

Наскребли дьяки из комиссии Дмитриева-Мамонова долг по губернии и царю тот долг представили. Недолго разбирался Петр. Пришел к Гагарину в его узилище герольдмейстер с двумя солдатами и объявил бывшему губернатору прочетный царский указ - «Об отнесении на счет губернатора всех произведенных им излишних расходов из казенных сумм». Ох-ти! А отнесено на счет более пяти сот тыщ. И спрашивать не стали - есть ли такая наличность в доме Гагарина. Ввалились в дом и побрали: какую-то долю деньгами, какую-то иконами в дорогих окладах, какую-то серебром и золотом в обломках.

Суд сенатский за это время притерпел Матвей Петрович. По Яркендскому походу. И вышло - легли все расходы по той экспедиции на шею губернатора. Но не траты великие главное. Главнее - объявили виновником провала похода не энтого немчина сухопарого Бугольца, а его, князя!

«Хе-х!» - кривился Гагарин, вспоминая в тюремных стенах тот сенатский суд. Особо нападал на него в заседания воин у царя самый главный - Ваня Бутурлин. Поход, по Бутурлину, мог и успехом завершиться, кабы он, Гагарин, с контайшой любезно да полюбовно договорился. А он, Гагарин, ленив донельзя - сам себе пить не подаст, потому и не съездил на Ямыш, не отвратил осаду, людей в отряде без лекаря оставил, без лекарства в крепости поморил. Ну, морда полковая, Бутурлин! Ну, морда! Забыл, подлец, какие деньги от меня получал, когда в Земском приказе правил. Да за одного Замощикова, чтоб не служить ему, я тебе тыщу рублей всучил! А теперь вот Гагарин во всем провале повинен. Как будто один лекарь мог всю немочь командирскую излечить и по воздусям отряд Бухольцев в Эркет перенесть. «Хе-х!» - исходил неприложимым ни к чему злом Матвей Петрович, меряя короткую камеру шагами в бесчетный раз. «Судьи, мать вашу по самую репицу...»

- Матвей, - вернула его в день нынешний жена.

- Чего? - отозвался князь, дожевывая пористый, весь будто в оспинках золотистых, блин.

- Ты б еще челобитье подал, может, помилует...

- Тебе не ведомо разве - указом запретил он подавать прошенья лично ему.

- Я и не знала, - словно в полусне отозвалась жена.

- Теперь хоть Лизетке на шею письмо привязывай.

- Какой лизетке? Метреске царской?

- Лизетка - то собака его любимая.

- Мопса, что ль?

- Да нет, не мопса, не мопса, а так - вислоухая шмакодявка заморская. Находились хитрецы, когда царь не приимывал прошений и запретил их подачу, - на ошейнике той собаке письма вешать. Уверились - собаку царь увидит и наверняка обласкает - тут-то письмо и увидит...

- Нам, Матвеюшка, еще одна сучка на его подворье помочь может.

- Их у него много. Какая?

- Катерина его. - И как же?

- Да так. Вспомни - сколь раз она Данилыча чуть не с плахи сымала. Ты ж знаешь - ночная кукушка дневную завсегда перекукует.

Гагарин помолчал. Он и сам обдумывал этот шанс. Повиниться. Поплакаться. Вымолить милость. Но одно его останавливало - узнала ли царица, что перстни, заказанные для нее в Китае и приобретенные там, еще в Селенгинске на таможне перехвачены и теперь у Гагарина они, в потаенном месте. Ну, как Гусятников уже проболтался? Но жене Матвей Петрович ответил успокаивающе:

- И то - дело говоришь. Я обдумаю. А вы с Алешкой подумайте - как с деревеньками нашими поступить. Никто щас не скажет - чем дело мое обернется. Надо бы тихо-потихоньку продать деревеньки. Без шума. Не все... Хоть часть... А может, на кого в заклад крестьян наших переписать, а может, крепости²⁰ на какие-то пожитки наши кому-то с бумагою записать. Найди коменданта Тюменского Дурново. Он мне друг старый - ты помнишь...

- Где я его - тюменца твоего теперь возьму. Он уж сколь давно сидел комендантом.

- Где-то в Рязани он... Ни то в Казани...

- Мне туда и послать некого. Некрасовых обоих побрали под замок. Да всех дворовых наших сгребли в застенок. Впору самой кухаркой быть.

- Ты все же поищи Дурново. Тут у меня, в этом змеилище питерском, друзей вовсе нет. И довериться некому.

- Ох, Матвей! Боюсь не увернуться нам. Одни мы в беде остались. Дом московский как незаметно продашь? Да и кто его купит? Из страха не купят. Вон уж на что - Соловьевы! За глазами жили, Осип за границей больше, да и тех залиховали.

- Не откупились, вот и залиховали, - угрюмо буркнул Гагарин.

- Им уже и откупаться нечем. Все их именье - до нитки под арестом, а в казну выплата названа - подумать страшно - семь сот тыщ рублей! Листы на публику под барабан объявили, чтоб всем воровство видно было.

- Обдумаюсь, обмыслю я - про письмо царице. Пусть Алешка выпросит встречу со мной. Ну, хоть чрез Данилыча али чрез Толстого. Вспомни, какой зарок царь наш себе в правило взял - «Повинись, покайся - прощу». Вот статься может и покаяться придется чрез ево сучку.

В Тобольске меж тем лихаревский розыск выворачивал неожиданную сибирскую изнанку. Майор заметил - множество шведов пленных вовлечено в дела торговые. Один из них, Тироль, оказался даже в Якутске.

Пока Лихарев допрашивал Тироля, а потом знатока драгоценностей Дитмара, посланный майором лейб-гвардии поручик Сверчков с солдатами поспешил в дом, где находилась жена якутского коменданта Ельцина. Она в Тобольске задерживаться не собиралась, но застряла неожиданно. Наступили ей на шлейф иностранного платья ребятки из лихаревской команды.

Вышли к дому, а там уж фискал Фильшин топчется.

- Я один не могу начать расспрос. Надо свидетелей. Вот вы мне и помощники, - обрадовался Фильшин.

- Посмотрим - кто кому помощник, - пренебрежительно буркнул гвардеец, и они гуськом вошли в дом.

Жена Ельцина говорила по-русски сносно, но неохотно. Ей было выгодно разыгрывать непонимание - ведь она иностранка и ей многие вопросы о муже просто непонятны. Но преображенец долго турусы не разводил, оставил разговор о том, что провез муж в Москву, а коротко спросил:

- Дитмар вам сундучок передал?

Жена Ельцина кивнула.

- Где сундучок?

- Амбар под замок.

Пошли смотреть амбар. Но там не сундучок, а сундучище и в нем меха куниц, барсов и соболей, связки горностаевых шкурок. Рядом еще сундучина. Вскрыли. Полон дорогой китайской посуды ценинной.

Поручик Сверчков помотал головой:

- Не то. Дитмар передал сундучок. Но и это все надо опечатать.

Поручик и фискал заперли амбар и приложили свои печати. Когда возвращались в дом, Фильшин спросил у Сверчкова:

- Видел - на чем жена сидела за столом?

- Не удостоил внимания, - отмахнулся поручик.

- Айда - посмотришь.

Допросщики вернулись к иностранке. Она, будто отрешась от глупостей тобольских, с которыми к ней пристают, занималась прической.

- Мадам, я попрошу вас пересесть вон туда - к окошку. Нам стол нужен. Писать будем, - расшаркался в поклоне Сверчков. И не дожидаясь, пока дама сама пересядет, сдернул ее с небольшого сундучка, обитого мехом нерпы.

- Жалко взламывать такой красовитый. Мех попортим. Мадам, ключ, - протянул руку поручик.

Женщина помялась, помялась, но поручик уставился на нее не мигаючи:

- Понятно русское слово - ключ!

И она вынуждена была извлечь ключик из недр своего наряда.

Открыли сундучок. Сверчков перебрал золото и жемчуг, бриллиантовые серьги, кресты с алмазной искрой...

- Так, братцы. Тут много чего. И надолго я здесь могу застрять. Мне дел сегодня - выше макушки. Фильшин. Я оставляю с тобой солдата, еще пришлю сюда таможенного комиссара Копьева и вы сделаете опись. Вписать все до искорки алмазной.

- Пусть солдат здесь покараулит, а мы выйдем на минутку. Слово есть,- Фильшин взял за локоть Сверчкова.

Они вышли на крыльцо, и фискал протянул поручику конверт:

- На окне письмо лежало. Пока вы сундуки в амбаре проверяли, я прочитал. От мужа оно. Ельцин пишет - какой дорогой отправлять меха и моржовый зуб, ну и другое разное. Тебе способней такое письмецо в комиссию Мамонову переслать.

- Хорошее письмецо, - улыбнулся преображенец. - А ты, я смотрю, глазаст. И нерпу не пропустил, и мимо письма не прошел.

- Да и ты не слеп. Но видим - разное. Цели мы разные высматриваем. Тебе - палить да стрелять. Мне - замечать и обличать.

- Ладно, ладно. Ступай. Займись описью.

И они расстались.

Фильшин деловито усадил таможенного комиссара за лист бумаги и скомандовал солдату:

- Подавай. По одной вещи, - и принялся диктовать таможеннику.

- Жемчуг крупный. Перлов десять ниток. Нитка с изумрудами. Золотой колт, а в нем изумруд и яхонт.

И пошло дело по порядку:

- Нитка жемчугу с изумрудом.

- Кисть жемчугу, в ней сто ниток.

- Петельнички с алмазами.

- Серьги алмазные.

- Серьги золотые.

- Серьги... серьги...

- Перстень золотой с алмазом.

- Кольцо золотое с финифтью, с искрами алмазными...

- Образ Иоанна Богослова в золотом окладе...

- Крест в серебре и золоте...

- Образа... шесть штук. Все в золото одеты...

Солдат сделал паузу:

- Далее тряпки разные пошли, - аксамиты с коронами золотыми. Запишем?

- Ты их в сторонку пока отбрось. Посмотрим - что под тряпками, - распорядился фискал.

Солдат перекидал на пол дорогое тряпье и почти со дна сундучка извлек коробку. Была она тяжела не по размеру.

- Знакомые коробочки. Пиши: золото китайское коробошное... Далее что? Ага. Золото в кусках плавленое... Тут, братцы, нам без весов не обойтись. У тебя, Копьев, на таможне весы есть?

- Какая таможня без весов.

- Ну, вот и взвесим, как тут с описью управимся. Подавай. Что там еще? - продолжил фискал.

Свое дело они закончили уже при свечах.

Кузьма Долгин - подьячий из канцелярии генерала Дмитриева-Мамонова сидел в особой комнате Тобольской рентереи и перекладывал коробки с китайским золотом, проверяя в своем списке: от кого сколько взято. У коменданта Карпова - пять коробок. У целовальника Кошкарова - две. Из Иркуцка от коменданта Ракитина - семь. Да от него ж еще шесть кусков плавленого.

«Поболе чем на полпуда потянет», - прикинул Кузьма.

Но его подсчеты прервали. В дверь кто-то крепко постучал. Отворил дверь подьячий - на пороге преображенец Сверчков и фискал Фильшин:

- Ты у нас, Кузьма, тут главный кащей по золоту. Примай - еще принесли, - весело доложил Сверчков, потряхивая листом бумаги и оглядываясь на фискала. Тот внес небольшой, но тяжелый баул.

Долгин раскрыл его и аккуратненько поместил золото на весы.

- Ого! Еще полпуда с фунтами. Откуль?

- От якуцкого коменданта. От Ельцина.

- У самого взяли?

- Как же! Не царское это дело - самому Ельцину в золоте ковыряться. На то подхватники имеются. Тироль в Тобольск приехал.

Пленный швед Георгий Тироль сидел в допросе у майора Лихарева. Иван Михайлович выведывал его судьбу неторопливо:

- Где в плен попал?

- Под Ревелем.

- Это у вас - Ревель. А у нас тот город издавна Колываном называется. Ну, дале што? Чин-то у тебя какой был?

- Поручик.

- Здесь давно? К Ельцину как в слуги попал?

- Когда он на Камчатку отсюда выходил, так и попросил меня с ним пойти.

- Почему тебя выбрал?

- Родственник он мне.

- Как так? Ты - швед. Он - русский.

- Он на моей сестре женат.

- Вон как. Замесили тесто - невеста швецкая, муж русский. Ну, и рассказывай - какое вы там тесто торговое в Якуцке ставили? Что покупал Ельцин у инородцев?

- Что в Сибири купить, кроме меха, - ответил Тироль. - Я такого изобилья соболиного, как в Якуцке, больше нигде по Сибири не встречал. А я до самой Камчатки доходил.

- Только соболей брал Ельцин?

- Нет. Еще у вас тут зуб рыбий - цены ему нет! У нас торговые люди в Швеции за таким зубом в Норвегию ходят. А здесь в Сибири - все свое.

- Так ты привез и соболей от Ельцина, и зуб. Все в Тобольске?

- Нет. Я привез только сундучок Ельцина.

- Но при аресте у тебя никакого сундучка не взято.

- Как велел Ельцин - передал все Дитмару.

- Что в сундучке?

- Вещи коменданта и письмо.

- Посмотрим, посмотрим, - разыграл неведение Лихарев. Да он и не знал еще о том, что нашел Сверчков. Он отпустил Тироля. - Разберемся, а ты посиди пока. А пока что давайте Дитмара ко мне, - оглянулся он на адъютанта.

Дитмар появился на пороге у Лихарева через полчаса. Он уже знал - как вести себя с офицерами, объявившими на всю Сибирь Гагарина плутом.

- Тироль передавал тебе сундучок Ельцина? - глянул Лихарев на мнимого шведа. Майор видел - перед ним обычный еврей-маркитант. Услужливый, готовый всякий час быть полезным начальнику. Но коль служил у шведов, то и выдает себя за шведа. Нагляделся на таких Лихарев, когда полон шведский пошел. Шведы нахватали в свое время, как европейских блох, этих смышленых, расторопных и вороватых интендантов, колошматя войска короля польского. Маркитанты, как вошь кочующая, перескочили с одного тела, освоенного, на другое - свежее. А тут и русское тело пододвинулось.

- Так передавал или нет? - повторил Лихарев.

- Да, господин майор.

- Почему не мне сдал? Всем известно - Ельцин под розыском.

- Когда он проезжал через Тобольск - мы этого не знали, - вильнул Дитмар.

- Где сундучок?

- Жене отдал.

- Распишись. За рукой своей подтверди все, что сказал.

Маркитанта отпустили.

Лихарев в тот же день вел разговор с капитаном Шамординым.

- Как же вы тут без меня Якуцкого коменданта пропустили?

- А так и пропустили. Я на то время в Сургут выехал. А он по первопутку через Тобольск пошел.

- Узнал - какой дорогой?

- Комендант теперешний Траурнихт сказал - разрешил де он Ельцину ехать не через Верхотурье, не по Бабаиновской старой дороге, а через Кунгур и Вятку. Слышал будто бы Ельцин, что по Кунгурской короче.

- Слышал. Да спешил он. А может быть, не просто спешил, но хотел мимо таможни Верхотурской проскочить.

Шамордин собирался в Петербург. Надо было доставить в следственную комиссию розыскные дела последних месяцев. Накопилось несколько баулов с бумагами. Они были свалены в углу комнаты - каждый под пятью печатями сургучными, а офицеры сидели вдвоем у края огромного стола, на котором ворохом лежали еще не разобранные документы.

Шел разговор под стопочку - на посошок. А коль дорога дальняя, то и посошок не короток.

Лихарев уже ронял на грудь голову и, чуть помолчав, снова выпрямлялся, твердя:

- Нет! Не пойму я эту землю. Не пойму!

Шамордин, малость потрезвее, пытался увести его в сторону от топкого места, в котором увязла мысль майора:

- Что ее понимать. Здесь, ежлив на житье становиться, ей, этой земле только довериться надо. Доверить себя ей. А она до того обильна, она ответит.

- В том-то и закавыка вся, Шамордин. Во! Она - обильна. Но! Господи! Это что за народ здесь такой в Сибири! И что за земля такая терпеливая? Народ - варнак на варнаке, а в деле - вернее людей нету. А офицеры? Я весь Иртыш прошел с полковником Ступиным. Видел бы ты - какое редко удачное место он выбрал для крепости в Усть-Камне! Любо-дорого. Мышь зюнгорская из гор не проскользнет.

Это он, Ступин, а не Гагарин Иртыш крепостями уставил. И все на необходимом месте! И народ в крепостях - только зацепился за землю, ружье в сторону - за сохой тянется. Землю ему под пашню надо взметнуть!

Лихарев обхватил голову руками, роняя ее на колени. Помолчал и взметнулся снова:

- Господи. Народ крепости ставит, землю вздирает, в дебрях по лесам зверует-соболюет, а с его, с народа, будто с кошки таежной, шкуру спускают разные ракитины, ельцины, гагарины...

Голова Лихарева снова пала на грудь, но тут же вскинулась:

- Сдирают, спускают шкуру и спустить догола не могут. А знаешь почему? У них на соболях новая шкурка нарастает! Или я из ума выпал? У меня голова не на месте... Да на такой земле нельзя не стать жадным! Князь Гагарин до того дожадовал - отложенье от государя затаил!

- Какое отложенье? - Шамордин икнул в испуге.

- Ты, Шамордин, здесь со шведом Таббертом говорил? Был с ним в беседе?

- Нет.

- А я беседовал. И не раз. Ты скажи - обилья для самостоянья Сибири хватит? Ну, можно здесь жить - сам себе голова? Хватит ей себя?

- Хватит, - выдохнул и замолк мгновенно Шамордин.

- Можно ей жить отдельно от Москвы?

- Можно.

Два офицера, более года выгребавшие из городов и острогов всю слизь лихоимства и жадности, увидевшие ее, Сибирь, вглубь и вширь, добравшись до кроветворной селезенки греха человеческого, были оглушены сибирским богатством и расточительством. И они вдруг замолкли оба, будто молнией прошитые, прижатые к стульям просверком мысли. Они были оглушены собственным разговором, испуганы его неожиданным смыслом.

Лихарев поднял голову. Встречный взгляд их будто бы придал воздуху дрожание и свет, готовый мгновенно рухнуть в такую тьму, которая окутывает пытаемого на дыбе. Свет дрожал оттого, что не давал ясности: кто первым завтра крикнет: «Слово и дело государево!»

Шамордин опомнился первым:

- Ты, Иван Михайлович, мне своего вопроса не задавал.

- И я от тебя ответа не слышал, - эхом отозвался Лихарев.

Стаканы наполнились само собой.

Молчаливое питье, как обморок, длилось долго.

Лихарев положил руку на плечо Шамордина:

-Я тебе сказал - как швед Табберт о Гагарине считает?

Шамордин тяжело кивнул.

- Не буду я об этом никакого цифирного письма составлять. Но я тебе, как от комиссии Дмитриева-Мамонова, поручаю. Изложи все государю словесно. О гагаринском отложенье...

* * *

- Да. Тут тебе не тобольский ряд съестной. Тут нам калачика никто не подаст, - заключил Федя Комар, когда их с Костылевым вернули в Преображенский тюремный амбар после выхода на пропитание.

- Верно, Комарок, на Москве и репа пряником покажется,- поддержал товарища Костылев и, подумав, спросил:

- Как ты мыслишь? Обманул нас губернатор или нет?

- Черкасский, что ль? Таких, как мы, у него череда неоглядная. Ты думаешь - он запомнил нас?

- Не кажин день к нему с мешком руды идут.

- Эге! Не каждый. А ты посмотри здеся. - В Преображенском кто разбора ожидает. Таких, как мы, тут косой десяток. Кто от службы-рекрутчины спасается - руду в неких дебрях объявил, хрен туда с ротой солдат продерешься, а есть и такие хитрюганы, что нашкодили супротив закону и чтоб суд отвесть - берут руду в дом и кричат: «Я рудоприищик. Меня по привилегии не трожь!» Ты че, Степан! Оглянись. Мы тут не одни такие. Одна сарынь²¹ кругом.

- Не все же варначье. Вон в соседнем жилье солдат сидит, пытают его. Будто песню каку-то не ту спел. Жалился он мне...

- Что за песня?

- Про монашку.

- Он и тебе ее пел?

- Не пел, а жалился. Разве можно за песню в дыбу руки засупонивать...

- И как же та песня? Слова там про че?

Степан шепотом наговорил: Постригись моя немилая, / Постригись моя постылая. / Монастырь тебе построю в Суздале, / Поставлю келейку в Ярославле...

- И что? За это на дыбу? - вытаращился Комарок.

- Второй год мусолят, вызнают - кто его таким словам научил. Песня старая. Вроде про царицу заточённую. Он песню не сам придумал. Пытают - от кого слышал...

- Но мы с тобой здесь не за песню. Наша песня - она вот тута, в изголовье, - и Комарок похлопал по котомке, укрытой соломой!

У них и в самом деле при помещении в Преображенский приказ не отняли котомок, поверив горячим возражениям, Комарок взъерепенился тогда:

- Без наших мешков дорожных, без того, что в них - какое будет дело царственное? Вся наша царственность к Петру Алексеичу - она вот тута, в заплечности нашей!

И в покое их оставили. Но лишь на неделю-другую. А вот теперь появились новые допытошные дьяки, принявшиеся расспрашивать их - какова суть их крика в Томском? Что они собираются царскому величеству предъявить?

После очередного допроса и вырвалось у Костылева:

- Обманул нас губернатор или нет?

Не обманул их Алексей Михайлович Черкасский.

Как раз в те дни, когда президент Берг-коллегии Брюс готовил кабинет-курьера в Тобольск и в Нерчинск, случилось сибирскому губернатору встретиться в Московской конторе Сената с капитаном от артиллерии Василием Татищевым. Капитан следовал на Уральские заводы и доправлял последние указные бумаги, по которым надлежало ему взять под свое начало три казенных завода: Каменский, Алапаевский и Уктусский. Заводики эти захирели вовсе. Демидов на своих частных в четыре раза больше металла выплавляет. Но и озорует при этом! Силой выгнали его приказчики казенных людей с богатой медной залежи под Уктусом и нахрапом руду в Невьянск повезли!

- Вот я и запасаюсь бумагой законной, чтоб стебнуть того Демидова по ляжкам - по какому указу он воровски к руде, не им найденной, тянет руки, - поделился Татищев с губернатором Сибири, когда случалось у них в конторе Сената минутка собеседливая. Да и по делу - заводы уральские в Сибирской губернии располагаются.

Черкасский знал столичную цену Татищеву. Бывая в Петербурге в те дни, когда на Аландских островах шел переговорный конгресс о мире со шведами, он знал, что офицер связи Татищев напропалую летит в кабинет царя и подолгу остается там. О чем он там разговор с царем имеет - только им двоим известно. Но Черкасский, человек придворный, умел делать выводы: Петр с пустобрехом долго беседовать не станет. Да и видел Черкасский, будучи главой комиссии по строениям в Петербурге, как в 1717 году Василий Татищев руководил в столице постройкой нового Оружейного двора.

«А теперь, значит, в Сибирь Татищев назначен. Дельно. Дельно»,- размышлял и прикидывал свой интерес Черкасский.

- Василий Никитич! - обратился к Татищеву губернатор, загадочно улыбаясь. - Ты указ имеешь токмо Уктус да Каменский ставить? Аль тебе воля шире дана?

- Коли места тамошние богатство покажут - и шире.

- И все ж - вокруг Уктуса аль, может, и дальше ты волен свой указ простирать?

Татищев смекнул, что у губернатора к нему есть некая загадка. Да тут - вся земля для него загадка. В Сибирь впервые едет.

Черкасский не стал более тянуть с вопросом:

- Послушай, Василий Никитич. Тут на Москве в Преображенском два моих сибирячка обретаются. Мужики молодые, на пятке верткие. Уж два раза за порубежную межу выходили. И всякий раз оттуда с рудой. Но места, где взяли - не называют. Крикнули слово и дело в Томском и теперь твердят - наше царственное дело скажем одному государю.

- И руда при них? - оживился Татищев.

- Велел я не отнимать у них котомок с рудой. При них.

- Со мной рудный мастер Яков Блиер. Ему в плавильном деле равных не сыщешь. Надо ему все показать.

- Да уж, говорят, показывали. Будто бы в Томском руду их смотрел профессор немец Мессершмидт.

- Встречал я его в Петербурге. Знаю. Однако он - более натуралист. По ботанике, по птицам знаток. А Яков Блиер и в Саксонии руду нюхал и под Нерчинском, и на берегу Каспия у черкесов. Ему покажем.

- Мало показать, - заглянул вперед губернатор. - Коли руды довольно, то опытовать на металлы надо. Но будь по-твоему. Сперва показать надо.

Слова эти через несколько дней изменили тягучее и бессмысленное пребывание рудоприищиков в Преображенском приказе. Их повезли в город вместе с их находками.

Разговор происходил в конторе Берг-коллегии, где кроме Черкассого рудоприищиков ждали Татищев, Блиер и секретарь коллегии Зыбин.

- Степан! - заговорил с Костылевым Черкасский. - Слышал ты про берг-привилегию?

- Читали мне с листа в Томском ее, - ответил Костылев.

- Так и действуй, как там написано - заявляй руду. А то заладили: «слово и дело», а дело царственное...

- Нет. Нас уже обманули в Томском. Комендант обманул.

- Здесь вас никто не обманет, - уверил Черкасский рудоприищика. И решился на легкий обман. - Мы про ваше слово и дело государю сами доложили. Недосуг ему. Вот он и послал господина капитана и рудного мастера особливого вас выслушать, - при этом Черкасский ладонью указал в сторону Татищева и Блиера. - А вот секретарь Берг-коллегии господин Зыбин все и запишет и самому Петру Алексеичу и доложит. Давайте руду смотреть. И - откуда вы ее принесли?

Что подействовало на Костылева - то ли дружелюбный тон губернатора, то ли слова незнакомые, то ли вид этих незлых и нечопорных людей в камзолах и париках, но он глянул вопросительно: «Ну что, Комарок. Рискнем?» и выложил руду на стол. А после того, как рудный знаток и плавильщик Блиер сказал:

- Надо плавить! Тут виден признак полезный. Простым глазом видно...

Костылев в деталях, подробненько рассказал о тех реках, где они руду нашли.

Запереглядывались офицеры... Черкасский даже присвистнул:

- У контайши под носом та руда.

Костылев добавил:

- Кто-то уже пробовал ее плавить.

- Откуда знаешь? - удивился Татищев.

- Был с нами еще один человек томский. Он говорил - шлак плавильный под Синей горой похож на тот, что видел он на Каштаке.

О Каштаке в Берг-коллегии знали плохо, но все же помнили. Татищев понянчил образцы руды в ладонях и оценил: - Да, тяжел, тяжел камешок. Хоть и не марциальный по виду. Здесь что-то иное. По весу - не свинец ли в нем? Хотя ясного свинцового блеску не видно.

- Алексей Михайлович, у тебя там Сибирь по части руды - терра инкогнита, - усмехнулся Татищев.

Черкасский не понял:

- Какая терра?

- Земля неизвестная, - перевел капитан латынь на русский. - Ну, даст Бог, набьем тропу к делу, коли проба интерес покажет. Медь в этих камнях наверняка присутствует. Жаль вот - за межой руда.

- Кто ее провел там - межу? Это еще поглядеть надо. По верху Оби - на Бии крепость уж два года. На Иртыше теперь в самом верху - тоже крепость. Место еще год назад Прокофий Ступин выбрал. Усть-Каменогорская крепость. Верхи тех рек - то наш предел. Так государь трактовать велит при переговорах. Так и контайше утверждаем, - рассудил Черкасский, вводя Татищева в суть происходящего на южном порубежье Сибири.

- А нам как же? С нами как будет? - спросил Степан, оглядываясь на Черкасского.

- Не обидим, не обидим, - заверил рудоприищика губернатор. - Пока обождете в Преображенском, там вас никто не тронет. Обождите до времени.

Когда они снова рухнули на мятую-перемятую солому в тюремном амбаре, Федя Комарок выдохнул:

- Была руда в изголовье - был костыль в руке. Верил - дошкандыбаемся до царя. А теперь, ты помнишь, как в тобольском остроге тюремном Кадило говорил?

- Как он говорил?

- А теперь мы с тобой, как в море без весла.

Костылев ничего не ответил ему. Перед глазами стояли деловитый и, видать, шибко знающий капитан Татищев и опытный рудный мастер Блиер.

Не пришлось Матигорову докладывать царю лично о своей долгой поездке в Сибирскую провинцию. Его рапорт письменный принял Дмитриев-Мамонов, но в Сенате этим доношением не удовлетворились - там все еще не получили ясного ответа - кто виновен в провале похода за золотом в Эркет: Бухольц виноват или Гагарин? И потому сенатская комиссия затребовала Лихарева в Петербург.

Иван Михайлович спешно упаковал еще не разобранные показания сибирских комендантов, купцов и таможенников, срочно велел геодезистам снять копии с карты Иртыша и последнее - поручил своим гвардейцам Бахметьеву и Пашкову завершать розыск по гагаринскому делу. А сам Лихарев пал в дорожный возок, и пошло мельканье ямских станцов по Сибирскому тракту. В месяц с небольшим добрался он до Петербурга.

Первым делом явился Иван Михайлович в следственную комиссию. Генерал, послушав майора о ходе розыска, о походе вверх по Иртышу, надолго погрузился в раздумье. Не задавал он вопросов и после рассказа Лихарева о соображениях шведа Табберта насчет гагаринского отделения Сибири от России.

Долго молчал глава комиссии. Молча выжидал и Лихарев.

Наконец генерал спросил:

- Те речи Табберта записаны? За его подписом бумага есть?

- Нет такого... - ответил преображенец.

- Ну, так вот что я тебе положу за резон, на твою честность уповая. В Сенат твое веденье о походе Бухольца я передам. Понеже есть твое письменное свидетельствование о том, что не Бухольц провалил поход. А по отложенью гагаринскому что я подам? Где свидетельствование с поручной подписью? Нечего подавать. И... - тут Дмитриев-Мамонов снова помолчал, а продолжил уже тоном вроде бы оправдывающимся, - и сделать вид, что де я не слышал от тебя этого, я не могу. Ты пока там всю грязь гагаринскую расчищал, государь здесь издал указ специальный о недонесении по преступлениям. Коли знал, но не донес - смертию такое молчанье карается. Выходит - я теперь знаю, каково рассуждает швед о поведении бывшего губернатора. Знаю. Но доносить не буду. Ты сам об этом его величеству доложишь. О твоем походе на Зайсан - само собой. Сенат Сенатом, а личную аудиенцию у государя ты будешь иметь. Вот тогда и скажешь...

Аудиенция у Петра майору Лихареву была назначена в тот же день, когда царь обсуждал с президентом Берг-коллегии Брюсом проект инструкции на совершение контракта с Миссисипскою компанией в Париже для размножения российских рудокопных заводов. Визитеров из Парижа пригласили в Берг-коллегию советники Брюса - Михазлис и Райзер, доказывая, что компания сия ведет дела больно успешно на рудниках Нового Света. А чем Сибирь не Новый Свет? Там такой же простор для рудокопов.

Петр накануне изучил все параграфы проекта и выделил в разговоре с Брюсом только один:

- То верно, чтоб компания от всех чистых металлов и минералов десятую долю в казну теми ж металлами платила. Но золото и серебро оприч монетного двора - никуда! Все в казну! Так же как и селитру.

Брюс внес поправку в бумаги тут же. Петр еще раз пробежал глазами все условия проекта и спросил:

- Коль всерьез компания за дело будет браться - куда ты определишь ее? Какие места доверишь копать?

- Уральские копи втуне лежат. И многие не разрабатываны.

- Уральские - там Демидов ума даст. И Татищев туда послан.

Брюс тут же вспомнил разговор с губернатором Сибири Черкасским:

- Ваше величество. Есть у Черкасского новые приисканые места рудные. По испытанию медный признак показывают. Но...

- В чем сомневаешься?

- За порубежьем те места оказываются...

- Какое порубежье? На каких реках?

- Истоки Оби да Иртыша.

- То не зарубежье. Я утвердил и о том соседние государства уведомил - все от истоков тех рек и до моря Ледовитого - наше владенье! Вот сказал бы ты мне, что те места рудные под городами Селим и Даба и они за нашей межой - я бы с тобой согласен был. Но и тех мест из виду упускать нельзя. Там прошел дворянин тобольский Трутников. Так из Сибири доносили. И там лежит руда золотая и ее копают. И нам предстоит домогаться тех мест. Сперва под видом купечества, а позже, глядишь, и аккорд получится с контайшой. На полюбовной основе. Глядишь - и твоя эта Миссисипская компания нам в самый раз пригодится. Ты вот о чем подумай, Яков. Наш консул из Кадиса Евреинов доносит: гишпанцы везут серебряную руду из Нового Света кораблями! Кто мешает нам брать руду золотую из иного места? Возьмем, коли паритет с контайшой установим.

Брюс кивнул подчиненно и свернул инструкцию.

Но и уходя с утвержденной бумагой, он не знал - как подступиться Миссисипской компании к тому, что лежит за пределами России.

Лихарев отрапортовал царю о прибытии из Сибири, держа в левой руке сверток с картой Чичагова, составленной в походе по Иртышу. Он знал петровскую любовь к разного рода картам и надеялся - обрадуется государь подробностям тех мест, где он, Лихарев, утвердил русские крепости.

Но, вопреки чаяньям майора, царь рассматривал новую карту недолго и без восторгов. Только ткнул пальцем в то место, где было обозначено местоположение озера Зайсан:

- Окажись Бухольц здесь - смог бы он достигнуть Эркета?

- Затрудняюсь утверждать, ваше величество.

- Ты мне доводы выкладывай, а не затруднения.

- Государь, я имел конверсацию с братом контайши близ озера Улюнгур. Это еще десять дней ходу от Зайсана вверх. Даже и оттуда до Эркета путь обозом да с пушками - невозможен, пески и камень - безводье, безлесье.

- Но ведь зюнгорцы ходят. Аж до Ямыша выскочили на Бухольца. И послы наши туда ходят.

- И те, и другие налегке. Без обоза.

- А ты чем отягчен был? Почему не вышел к золоту эркецкому?

- Я малолюдством моим вышел на Черный Иртыш. Черным Иртышом к Эркету не выйти. Иртыш забирает в верховьях по восточному азимуту. Эркет же лежит к западу. И за трудным хребтом горным. Там только летом через ледник путь. Так и Галдан - брат контайши трактовал. Они, государь, рады тому, что теперь могут получить защиту от войск Поднебесной у наших крепостей. Контайша к миру расположен.

- Он и без крепостей к тому склонен. Черкасский доносит - посланника нашего из своей ставки добром отпустил и уж своих послов ко мне направил. Мне контайша только для одного надобен - рудники по золоту в его землях. А крепости твои... Где ты их назначил?

- Вот. На устье Ульбы и ниже еще две новых, - указал Лихарев на карте.

Но Петр перебил его:

- Насчет крепостей мы еще посмотрим. Все ли ты успел по розыску гагаринскому?

- Почти все, ваше величество. Там дел - многая тыща. Сколько служилого народу перебрали, да еще не всех. Одно знаю - ограбление казны есть и народное там ограбление. Да если б только это, ваше величество, открылось...

- Что еще? - насторожился Петр.

- По разговору со шведом пленным Таббертом я бумаг не имею. Нет у меня письменного свидетельства. И главе комиссии о том же доложил. Но швед в Тобольске уже скоро девять лет живет и свои наблюденья мне изложил при беседе и не раз к тому возвращался,

- Наблюденья какие?

- По губернатору. Трактует швед - весь поход за золотом Гагарин затеял, чтоб оружие получить. Будто бы у него слова были - мол, он, Гагарин, хозяин царства Сибирского. И что он умышлял отделиться от Москвы, от Петербурга... Тайно замышлял.

Петр впился горячим взглядом в Лихарева.

- Кто еще об этом сведом?

- Из офицеров - один Шамордин.

- Черкасскому-то известно?

- Не знаю, ваше величество. При мне новый губернатор со шведом в беседе не был.

Петр отвернулся к окну. Сквозь заиндевелое стекло зимнего дворца еле просматривался силуэт вырастающей колокольни над крепостью. Державных орлов, коими Петр предполагал украсить навершие шпиля колокольни, в стылом воздухе не было видно. Их крылья мерещились царю по ночам в бредовых снах. Силуэты орлиные, царь это знал; утверждены на всех главных башнях сибирских городов, но что творится под теми державными крыльями, Петр доподлинно не знал, не ведал. Он понимал это и признавался себе, казнясь незнанием. Однако ж и сил выведать всю подноготную сибирской жизни даже у царя не хватало. И потому на слова Лихарева об отложении гагаринском от России он ничего вслух не сказал.

...Через неделю после приема у царя гвардии майор Лихарев ходил по комнате главы комиссии Дмитриева-Мамонова, ухватясь за голову и твердил:

- Ничего не понимаю. Ничего решительно! Или я с ума свихнулся? А, Иван Ильич.

Дмитриев-Мамонов ничем не мог помочь своему подчиненному. На столе у генерала лежала копия царского указа, подписанного 19 января 1721 года: «Крепость Ямышевскую укрепить и оселить, а прочие разорить новые, кроме Омской.

С контайшой зделать мир и завесть купечество с ним, так же к китайским городам Селим и Даба, так же и к жилищу далай-ламы сие также...»

Лихарев покружил по комнате очумело и уперся в холодную стенку лбом, твердя:

- Прочие... Прочие... Да ведь это же и Усть-Камень! Мы со Ступиным ставили. И Семь палат Прокофий ставил... И Убинскую, и Долон Карагай, и Железинскую - все срыть? А? Иван Ильич!

Дмитриев-Мамонов попытался успокоить майора:

- То для мира с контайшой, я думаю.

- Да ведь и при крепостях он не собирался воевать, а жался к ним поближе. Из Усть-Камня мне накануне отъезда в Тобольск весть дали. Маньчжуры на реке Имиль побили Галдана! Более тыщи кибиток у него в полон угнали. Сам Галдан едва в плен не попал. Пришел после побоища к Усть-Камню, невдалеке стал. И теперь все срыть и разрушить? Я не пойму - для чего столько сибиряков себя на тех крепостях гробило?

Лихарев надеялся узнать причину появления разорительного указа у сибирского губернатора, но не застал его в Петербургском доме.

Князь срочно выехал в Тобольск.

Март барабанил капелью, роняя тающий снег с крыш. Сдавалась крепь зимы, вызывая на лицах блажь расслабления от подступающего тепла. Но пребывающим в розыске ни тепла, ни добра не выпадало, а доставался огонь из той печи, что непрерывно гудела в застенке. Было там кому дров подбросить.

...Гагарин сбился - была ли то третья, четвертая ли виска, когда капитан снова дознавался - в дачу или в оклад написал он деньги шведам и Гагарин признался, что в даче шведам он умножил расходы, а в прежнем допросе он того не сказал, запирался, убоясь розыску жестокого и смерти. И тем же самым объяснил он, что в Сенатской ведомости написал: «в окладе» - в чем пытался обмануть комиссию Сенатскую...

Но жесточь розыска уже легла неотъемно на истязаемого, и признания выдыхались измученно, как защита от дальнейшей пытки. Так поставлено было дело пытошное - если пытаемый менял свои слова, то надлежало вводить в работу кнут и так до тех пор, пока он, виновник, не подтвердит свои слова трижды.

Идучи на эту виску, Гагарин ненадолго задержался у стола Пашкова и увидел лист с вопросами по шведам, где против вопроса раскорячились буковки знакомого почерка. Он узнал руку царя. Там было начертано: «Пытать в том».

Пашков проверял свой ряд пунктов по прошлой виске и твердил:

- Куда пошло золото от Зверева?

- Куда... золото от Белого?

- Сколь брал коробок от Рычкова?

- Сколь у Мокроусова?

На последний вопрос у Гагарина хватило терпения ответить, что он брал у Мокроусова не сам лично.

- Велел я ему в Москве товар из Китая не отдавать, пока коробку не принесет. Приносил. Приказчикам. Для меня...

- А ранее утверждал - было взятье у тебя золота на Верхотурске? - добавил с укором Пашков.

Гагарин помолчал, будто решая - говорить или нет. Посмотрел на часы песошные - шла двадцать пятая минута виски. И он дрогнул:

- На Верхотурье было иное золото...

Не успел Гагарин договорить, как в застенок вошел Дмитриев-Мамонов. Один, без обычной своей свиты. Он замер напротив подвешенного Гагарина, уставясь немигающе на его склоненную голову.

- Пашков, забери палача с собой. Выйди в сени. Там обождите. Я князю свой вопрос задам.

Песок в верхней склянке весь просыпался через стеклянный пережим в нижний конус и генерал сам перевернул минутники. Пошло его время - песок потек.

Гагарин узнал голос Дмитриева-Мамонова, не видючи генерала. И не удивился его голосу, долетавшему из звенящего потока, заполнявшего все более и более неотступно уши пытаемого. Но голос испытника Пашкова оттеснил слова главы комиссии и в том звоне, одолевшем слух князя, настойчиво выделялись одни слова: «Сколь золота?.. Где золото?.. Из подсознания в этот поток вклинилось золото эркетское - золотой песок с реки Амон-Дарья. И даже царские слова всплыли: «Хорош песочек!»

Гагарин поднял голову, в поле его взгляда попали часы, высвеченные огнем печным и песок в часах образовал красную воронку, в которой он, неслышно шурша, пропадал слой за слоем, обрушиваясь к центру убегающего времени. В ушах звенело: «золото, золото...», а причуды обезумевшего от боли сознания переместили князя в центр воронки и золотой с красным отсветом песок, утекая в воронку, обнимал тело князя, увлекая его в узкий провал, за которым растущая горка сыпучего вожделенного вещества превращалась в мертвую неподвижность. Песок обнимал тело Гагарина, сковывал руки и втекал в выемки над ключицами, где саднили суставы, он неумолимо и неслышно обнял шею князя, холодя вены, достиг небритого его подбородка и коснулся колючими зернистыми золотинками воспаленной губы, попал в рот и заполнил его полость, достиг ушей и запечатал их. Князь утонул в золотой воронке, не имея сил вызволиться из ее погибели.

Шла тридцатая минута виски. И когда Дмитриев-Мамонов подошел к Гагарину и сказал ему, наклонясь к уху:

- А теперь князь, ответь - помышлял ли об отложении Сибири от государя?- Гагарин не только не мог говорить, но и ничегошеньки не слышал.

Золотой песок в часах поглотил его и отнял всего от окружающего, унеся в запределье, где не слышат слова и не чувствуют боли.

Дмитриев-Мамонов кликнул капитана. Пашков вернулся в застенок.

- Перестарался ты с ним нынче. Не успел я свой пункт выяснить. Пункт важнейший. Вели доктору привесть его в лучший вид. Завтра я задам свой вопрос в самом начале виски.

К полудню следующего дня Гагарина под руки привели в застенок, не давши ему отлежаться после вчерашней пытки.

Глава комиссии был там с утра. Только что сняли с перекладины слугу гагаринского Некрасова. Генерал доправлял последние козыри против бывшего губернатора. Некрасов был той ступенькой в ряду подчиненных Гагарина, до которой касалась нога всякого сибирского челобитчика, стремившегося получить одобрение на свой замысел-умысел, знаючи - без приношения князю Матвею Петровичу дела не делаются. А уж как обзовешь свою мзду - в почесть принес или за услугу - какая разница! Лишь бы дело сдвинулось. Испытник Пашков начал с того, что напомнил Некрасову:

- Какие люди привозили червонцы в дом княгине Гагариной?

- Много их было. Разные приходили, - ответил слуга.

- Суровцев с сыном Павлом сколь привез?

- А при мне ли то было? - усомнился Некрасов.

- При тебе. Давай первые пять! - скомандовал Пашков палачу.

Некрасов задергался, стеная под кнутом.

- Было. Два ста... - вышиблись из пытаемого слова, обращенные в затоптанный пол.

Пашков листнул свои пункты:

- В Тобольску держали приказчика Степана Одегова за караулом. Сколь с его взяли, чтоб отпустить?

- Был я в то время болен. Не при мне было.

Еще пять ударов легло в некрасовскую спину. Проронил:

- Коробку золота я отдавал князю от Одегова.

- А как сажали комендантом на Кунгур Усталкова - сколько князь взял? И чем взял?

Ослабевший Некрасов не стал ждать новых ударов:

- С Афанасия с Усталкова взято две аль полторы коробки золотом. В повинной князь не написал про то беспамятством. Не с полна ума писал...

- Ты хозяина не выгораживай. Тебе пора о своей шкуре попечься, - остановил Пашков слугу. - Давай вспоминай - сколь за откуп винный в Шадринской слободе с Петра Коноплина взято? И чем взято?

- Запамятовал...

Кнут загулял над спиной слуги.

- Князь у шадринца золота не имывал. Взял лошадьми и мехом.

- А золота все давано - так сказывает Коноплин,- настаивал Пашков. - Сколь приносил и через тебя отдавал?

Облитый соленой водой Некрасов прохрипел, извиваясь:

- Две коробки.

- О чем ты еще в своем повинном доношении умолчал?

- Не помню...

И снова кнут зачавкал в мякоти спины.

- На всем прежнем утверждаюсь, но сверх всего повинного пополню одно токмо - Семен Дурной с Тюмени принашивал князю коробки золота не раз, а сколь - не помню. Да мне Дурной давал рублей сто... Более о повреждении Гагариным государева интереса я за ним не ведаю.

Пашков велел снять с виски Некрасова и написал под ответами слуги: «При том дано девятнадцать ударов».

Некрасов плетью лежал на полу под перекладиной, пока его два тюремных надзирателя не подхватили за вывернутые руки и не уволокли в камеру. В продолжение всей пытки над слугой князя Гагарина глава комиссии внешне безучастно сидел в стороне, но про себя он прикидывал: «Вроде и нет надобности в этом допросе. Доказанных преступлений по Сибири столько уже - на десять эшафотов хватит. Однако же надобно исследовать все обвинения и сведения, полученные комиссией от всех арестованных и доставленных в Петербург, все сибирские допросы, командой Лихарева проведенные, необходимо проверить здесь. Они все, как лучи паутины, сходились сюда, к середке - вот к этому человеку, что стоит сейчас перед ним, поддерживаемый служками тюремными под руки. Не расспросит он, генерал Мамонов, до подлинного изводу - потом, может статься, его станут расспрашивать - почему не все выведал? Али укрыть хотел что?» Пооберегся глава комиссии - все вычерпнул из испытуемых. Но самого важного вопроса от царя Гагарину он еще не задал. Генерал приказал:

- Усадите князя в кресло и все вон отсюда.

Без особой бережливости плюхнули служки княжеское тело в кресло, больно прижав к спинке. Ища пощады исполосованной спине своей, князь нашел силы и выпрямился. Саднила спина жгуче, но все же не так, когда ее придаваят к чему-то твердому.

- Вот ты мне твердил, князь, о своих заслугах: и прибыток ты великий по Сибири дал, аж на мильон, и крепостями уставился. Да и золотой поход в Эркет затеял. А все для чего? Ты в письмах до богдыхана китайского себя именовал царем Сибирским даже.

- Не царем, - поправил Гагарин. - Главным управителем царства Сибирского.

- Да один ляд - царь Сибирский али главный управитель. Ты выведи меня на ясность - умышлял ли ты, получа из Москвы и с Урала оружие, амуницию и порох, умышлял ли об отложении Сибири от государя? От столицы нашей старой, от Москвы, умышлял ли отложение?

Гагарин, не мигая, смотрел на главу розыскной канцелярии. «Что он знает о Сибири, этот главный мой допросчик? - подумал князь. - Что бы смог он управить в просторе и дальности Сибири, окажись вдруг на моем месте? Шпынь придворный, не сумевший даже жениться толком на дочке царя Ивана, что он мог бы сделать с такой невестой, как Сибирь?» Но вместо этих обидных мимолетных мыслей Гагарин только и вымолвил:

- Дурак ты, Иван Ильич. Хоть и генерал. Что ты знаешь о Сибири, кроме воровства? Тебе вся Сибирь - воровка.

Дмитриев-Мамонов позвал помощников:

- На виску! Кнута не надо. Погрейте князя веником. Он со спины зябнет.

Тело Гагарина снова распростерли над полом. Кат взял березовый веник и сунул его в очаг пылающий. Листва мигом вспыхнула, и тонкие ветки заалели живыми угольками, образуя пламенистый веер. Палач поднес тот веер к спине подвешенного и прижал. Прижал и отнял. Прижал - отнял. Запахло паленой человечиной.

Бросок бредовый низверг сознание Гагарина в притчу о мытаре Матвее, когда язычник Фульвиан заковывал тело евангелиста в ящик железный и жег на костре. «Господи, как же он не сгорел? - удивился Гагарин. - А мне дашь ли уцелеть?»

Дмитриев-Мамонов выгнал из застенка своих подхватников и приклонился к уху княжескому:

- Так помышлял об отложении? Мыслил ли Сибирь отдельной?

Ничего не ответил Гагарин.

Еще два огненных бело-красных березовых веера просияли над спиной князя, теряя свою ярость в месиве обугленной спины.

Ничего не ответил князь.

Боль и бред владели им.

...Лихой сон сродни глубокому недугу спасительному овладел Гагариным, утихомирив на время саднящее тело, но мысль его, будто убегая от непонимания и непримиримости с болью, тыкалась в закутки памяти, словно зверь лесной во время пожара, ища спасения в некой речной заводи, и нашла наконец прибежище в том дальнем и молодом времени гагаринском, когда он с отрядом казачьим оказался в Нерчинске, оберегая крепость от китайского посяганья.

Но не оружное стояние за стеной палисада всколыхнулось в мозгу, а покойное времечко на берегу Нерчи, где ничто не угрожало отдохновению молодого коменданта, и рядом была молодая жена.

И, обещая укрепление телу, чуть поодаль попыхивала дымком доходившая до желанного жара баня. Гагарин встречал жену, окатив полок банный кипятком, и он исходил туманом от горячих досок, принимая в поволоку свою, словно в зыбку, наготу ее тела, чтобы могли они оба замереть истомно, вбирая хвойный дух в себя, откинувшись к стенке спиной и чувствуя горячую опору, подолгу и млея и томясь, будто молоко в корчажке рядом с углями в русской печи. Как он любил в те годы оглаживать ладонью тело жены, положившей ему голову на колени, какое несказанное любование доставлял ему вид ее тела, утекающего с колен его прелестной волной бедра в сумрак бани; и рука жены отдохновенно свисала к скамье, и жар незлой проникал в них одновременно и расслабляюще, и бодряще.

Напитавши тело хвойным духом, выхватывал тогда из широкой кадочки молодой комендант березовую парочку и, наподдав на каменные голыши ковшик-другой, начинал окутывать сначала мягко, а затем все накатистей водворять тело жены в обитель горячего трепета березовой листвы, когда она прилегает на миг к телу, проникая в него до недр дыхания, а затем взлетает снова к накалившемуся потолку, чтобы сызнова пасть на ожидающую листвяного удара покатость женских плеч. Он не истязал жену безмерной лихостью жара, он навеивал на нее жар, покручивая веником над распростертой спиной, а затем, припечатав зелень березовую к плечам, проводил под нажимом ладони эту жаркую припарку от шеи до самых пяток вздрагивающих ног, ощущая, как под веником наполняется упругостью ее ответное на ласку тело и ладонь его в лад с веником снова и снова взлетали над взлелеянной статью жены.

Умоляюще ойкая, она освобождалась из-под этого желанного гнета, выскальзывала в предбанник, а он устраивал себе мужской жар и истязал себя до изнеможения, зная, что она переждет его отдельное неистовство, приоткроет дверь, чтобы выпустить жар нетерпимый и станет в блаженном воздухе распаривать каждый его суставчик, пропаривая и прохлестывая его нежно. Разомлевши во власти ее рук, молодой Матвей знал, что время погодя, отлежавшись и изойдя изобильно чистой послебанной испариной, лежа на рыжей полости из черевьего беличьего меха, она будет чиста и нарастающе жадна и разгорячится под ним, как разгорается к ясному дню красный рассвет до полуденного зноя, когда все изнемогает, но не уклоняется от небесного огня...

И выпархивала она из бани и поспешала - родня воздуху, по узкой тропке к дому, чертя полами накинутой шубы по снегу два следа, будто крыльями птица, готовая взлететь.

...Но отчего же нынче, смутно проблескивало в сознании Гагарина, она так больно и беспощадно охаживает его по спине, будто в руках у нее не пышное березовое облако, а голик обхлестанный пополам с колючим можжевельником, отчего сегодня так жгуче горят лопатки и поясница, отчего не приносят радости удары веника по ребрам и крестцу и по всей спине свирепствует огонь узкопламенный и нещадный? Она разве не видит, что веник возгорелся живым огнем, а она хлещет им, не ведая, что творит в сутеми парилки, набитой под самый потолок жестокостью...

Гагарин заворочался, приходя в себя. Боль выводила его из полусна, полубреда... Он вывалился сознанием проясняющимся в темную явь своего узилища.

Лекарь тюремный прижимал и отнимал тряпицу белую от его тела. Он с помощью примочек пытался утихомирить обезображенную и пылающую спину князя.

Дмитриев-Мамонов положил на стол перед царем список обвинений по делу Сибирского губернатора. Петр пробежал быстро весь ряд набело переписанных пунктов. Он знал их наизусть.

- Все вычерпал?

- Мелочи не вписывал. Не уместятся в сто листов.

- Мне не мелочи нужны. Мне - главные грехи. Тянуть дале некуда. Неси в Сенат. Какую сентенцию Сенат объявит - так и поступим. Но ты знаешь - здесь нет и не будет одного вопроса. Об отложении гагаринском. Он в разуме? Во всем признался?

- В чем запирался, о том с кнута сказал.

- А по моему главному?

- Увиливает. Прямого ответа я не получил, - ответил глава комиссии, не вспомнив однако того, что Гагарин назвал его дураком.

- Пока Сенат решает, ты дай день-другой шельмецу отлежаться. Лекаря приставь. Он мне подбодренный нужен.

...Сенат еще не сказал своего слова, но царь ведал и знал, каков будет приговор. Петра не тронуло последнее покаянное письмо Гагарина, где он просился в монастырь, убеждая царя забрать на себя все движимое и недвижимое гагаринское владение. В неудовлетворенном нутре Петра, словно солитер ненасытный, шевелился один последний вопрос к бывшему губернатору.

Петр появился в застенке, зная, что в этот день Сенат слушает пункты гагаринского дела. Дмитриев-Мамонов с Пашковым не ожидали появления царя. Палач как-то засуетился у своего инструмента, не зная, куда деть руки и догадываясь - только крайность могла привести сюда в пытошную государя, и дело, видать, предстоит самое жестокое. Но царь выгнал всех прочь, когда ввели Гагарина и усадили его напротив стола.

- Помнишь мои слова, как я тебя на Сибирь сажал? - начал Петр издалека.

Гагарин кивнул:

- Клят я и мят... Помню...

- Так и поведай мне - как ты взрастил в себе мысль такую, будто ты в Сибири сам себе царь и Бог, а не мой посаженник?

- Повинен, государь. Не все удалось указным порядком...

- Неужто прав был Данило Полянский, дьяк старый, когда разыскивал над тобой по нерчинскому твоему комендантству и держал тебя в Енисейском остроге? В корень зрел дьяк Полянский! Тебя, вора нерчинского, повесить надо было еще четверть века назад. Сейчас бы не мучались с тобой. Это ты Виниусу, греб его мать, спасибо скажи. Отодвинул тебя от петли. Отговорил меня, тебя прикрыл. Вот ведь сучье племя на земле какое! Одна блядь другую моет и каждая чистой хочет быть. Так ответь - помышлял ли ты, жадность живучая, владеть Сибирью аки государством, мне не подвластным?

- Оговаривают меня доброхоты мои... - попытался защититься Гагарин.

- Какие оговоры! Ты и пушки, и ружье, и порох к себе сволакивал. Моим же арсеналом от меня отгородиться хотел? Всю китайскую торговлю под себя подмял. С кем ты там снюхался? С Тулешином? Аж из трибунала китайского иностранного за тебя предстатели - ходатаи пишут. Защитники нашлись! Что ты богдыхану наобещал?

- Кроме мирного житья, ничего, - едва успел вставить в лавину вопросов свой ответ Гагарин.

- Тебе неужто теперь непонятно - коли не покаешься - не прощу. Ты знаешь, как даже гагара-поганка морская поступает, когда под нее яйцо с дохлецом попало. Наседка то яйцо вываливает из гнезда. И ты у меня будешь извергнут из вельможного гнезда, аки вывалок. Не прощу! И казню, как блядь последнюю, позорно.

Гагарину под этим натиском становилось до донышка души понятно - угроза эта завтра превратится в дело. И ему уже не вымолить прощения, а стало быть, - и терять нечего. В остатней могуте князя Гагарина закипела злость жизни.

- Это почему же я в такой ранжир возведен? С чево ты меня в бляди зачислил? А ты чем на земле занят? - Гагарин глотнул долю ярости в себя, но она снова выплеснулась, и он прорычал: - Я все в Сибирь сволакивал ради крепи ее. А ты хотел, чтоб Сибирь, как девка всем доступная, при кабаке твоем стояла? Подходи любой! Хоть зюнгорец раскосый, хоть кайсак вороватый. Подходи все, а она - ляжки нарастопашку! Вон и китаец уж поглядывает - не задрать ли подол сибирский, не смять ли под себя ее плоть девственную. Я велел крепость на Косоголе поставить, а ты указал ее срыть, - ослепленный злобой, изверг свои упреки Гагарин.

- То моего ума дело, - несколько опешив от такого отпора, ответил Петр.

- По Иртышу моим умыслом частокол крепостей заколочен. А ты собздел пред китайцами да пред контайшой. Мир с ними уставить захотел да уж и распорядок на Иртыше назначил - разорить мной утвержденный русский предел, срыть все велел. Я к востоку на острова к полуденным рубежам людей выводил, а ты взад пятки их поворачиваешь! Кто ж из нас блядь? Не зря люди старой веры в своих книгах тебя во главе воинства Антихристова рисуют...

Петр вовсе не ожидал такого отпора. Он еще и понять не успел, что Гагарин говорит такое, изуверясь в надежде быть прощенным, что это отчаяние пламенит его речь до брани. Он приблизил свое лицо к гагаринскому:

- Понять не могу! Паче ума мне. Где и как наглотался ты ленточных червей криводушия? Или у тебя от рода твоего исходит изъян сей природный? Ты этой родовой заразой, как проказой мечен...

Гагарин отшатнулся от бесноватых глаз царя и, шипя-хрипя, изверг из себя вовсе уж отчаянную защиту:

- Ты моего рода не трожь! Тебе в нем нет места. Ты и до Романовского рода одно мнимое половинное касательство имеешь. Али я не помню, как ты пьяный домогался до Тихона Стрешнева - был ли он с матерью твоей? А Тихон к полу глаза блудливо прятал. Ведь он не только у тебя спальником служил. Ты и сам не ведаешь - кто отец твой. Так кто из нас порождение блядино?

Щека Петра задергалась, голова начала конвульсивно клониться, и он, выкатив глаза и протянув руку перед собой, рухнул в кресло испытника, не в силах вцепиться тонкими своими пальцами в горло Гагарина.

Матвей Петрович отстраненно смотрел на царя, трепетавшего в накатах приступа. Будто сквозь мрак сна, догадался - надо позвать кого-то... Но, предвидя недоброе, в застенке подозрительно тихо стало, дверь приоткрыл Дмитриев-Мамонов и бросился унимать царские конвульсивные корчи.

...Выйдя из волны припадка, Петр мутно посмотрел на оплывшее тело Гагарина и, не глядя на главу следственной комиссии, уронил:

- Пытать. Все свои вопросные - оставь, остался один мой вопрос. По нему пытать. По главному...

Никакого признания от Гагарина по умыслу об отложении Сибири от России кнутобоец не выбил. Палач вогнал измученного мужика немолодого всего лишь в состояние полуобморочное, из коего пытался его вывести своими вопросами священник, появившийся в камере для исповеди сразу же после пытки.

Когда дошла очередь до обычного вопроса исповедника: решился ли князь не повторять грехов своих - Матвей Петрович против обычая установленного кратко произнес:

- Грехам моим уж и не повториться. Не оставлено места мне. Негде им произойти...

- Доверяешь ли все тайны сердца своего Господу Богу, небу и земле?

- Больше и доверить некому, батюшка, - ответил Гагарин тихо.

- Дела какова от государя не утаил ли?

- Не утаил.

Тяжелая пауза, будто саван черный, повисла над Гагариным. Священник боролся с собой - нарушать ли ход уставной исповедальный и добавить ли тот вопрос, который встремил ему в уши царь. Ведь никто не слышит его разговора с князем, заточенным и исхлестанным. И можно, не задавая того вопроса, отговориться потом - «Не грешен исповедавшийся...» Ну, а вдруг царь устроит еще и свою исповедь и спросит Гагарина - дознавался ли священник так, как настоял Петр? Тогда как дело обернется? И священник из храма Исакия Долматского, под епитрахилью которого побывали все петербургские колодники последних лет, пооберегся гнева царского:

- Тайно или явно помышлял ли отделить Сибирь от России?

Гагарин знал уставной вопросный ряд и не ожидал таких слов. Обожгло его душу внедрение противу вековечного правила, и он подумал: «Да ведь это уж и не исповедь, но допрос! Сами не совладали со мной, теперь Господа в помощники воззвали. И в этом их последняя сила? Но это и моя сила последняя - доверить Господу одному все, о чем я помышлял...»

И князь не заставил ждать исповедника. Он вспомнил тобольскую рентерею и мысли свои о золотом потоке из Сибири.

- Все мысли мои согласовались с промыслом Божиим. Только ему одному всевластно повиновались... Нет, отче. В ином чем грешен. И в том повинен. Но не в помыслах своих...

Священника, едва он покинул Гагарина в камере, офицеры из следственной комиссии тут же отвезли к царю. Петр шагнул к нему так решительно, будто на штурм цитадели направлялся:

- Ну?

- Исповедался, - доложил священник.

- Што о Сибирском царстве? Спрашиван?

- Да, ваше величество.

- Ну?

Поп глянул во тьму горячую царских глаз и, противостоя бесовскому натиску, идущему из них, промолвил:

- Не покаялся. Глаголит - полагался на промысл божий.

- И все?

- Все, государь. Я напрямую вопрошал. Не давал я кривого хода ответу...

Петр отвернулся от священника и забыл о нем тут же.

«Не зря он исповедника прислал», - думал Гагарин, силясь осознать себя, свое будущее и связать все в один разрешительный узел: и царя, и вину свою, и что присудит ему Сенат... «Да что Сенат? То листок фиговый на теле государства, вверенного самодержцу, Сенат - хор певчих. Может пропеть хоть хулу, хоть хвалу. Как регент взмахнет, тако и пропоют согласно. И суд ясен уже - «Казню...» Мне-то свой суд страшен теперь. Жизнь свою стяжал я под ладонь жадную, но при том и делу служил. Кто еще до меня крепь сибирскую так утвердил, кто предел ее расширил? Но ведь и корыстовался...» - потрогал горячую небритую щеку Матвей Петрович. - «Было. Но мне за труды воздавали. Я за людей труждался, а они за меня. Однако ж - как я весть о неправоте своей согласую с вестью сердца своего, как я сведу это все в одно - в совесть?» Гагарин лежал на тюремных досках, уткнувшись в подсунутую под горячий лоб тыльную сторону ладони и стонал, забыв про неотступную боль истерзанного тела.

«Ох, мне, грешному! Како меня земля не пожрет за мои грехи окаянные, како не разверзнется подо мной твердь ее? Мне, преступившему заповеди Божии, нет разве места там, в глуби недоступной, чтоб не видеть, не слышать никого, проклявшего и предавшего мя...»

Кабинет-секретарь Макаров положил перед царем приговор правительствующего Сената, где в восьми пунктах излагались преступления бывшего Сибирского губернатора Гагарина. Черный двуглавый орел реял над шапкой приговора. Петр знал все позиции обвинения и ему не нужно было перечитывать написанное.

Макаров ждал за спиной молча. В нем теплилась зыбкая надежда: если государь не утвердит приговор, перед ним лежащий, то он, Макаров, еще, может статься, получит от Гагарина деньги, втихаря отданные Макаровым в китайский торг. А если наградит утверждающей резолюцией, то...

Петр раздумывал над решением Сената, основанном на его указе от 1714 года о лихоимстве государственном и народном. Все пункты обвинения здесь собраны комиссией под этот указ. А если сюда вписывать еще одно обвинение - об умысле тайном против короны и державы российской - то надобно будет извлекать еще и параграф из «Воинского артикула». Но... Но тогда при прочтении глашатаем приговора на площади, а после по выставлении печатного листа на публику, князь Гагарин в народном мнении получит надменный нимб сибирского страдальца, возмечтавшего облегчить жизнь обширнейшей провинции, а царь его покарал за то... Размолвится по стране со скоростью курьерской в народе эта весть и затлеет уголь прелести, соблазняющей и другие украины думать о самостийной жизни вне России.

«А вот шишь тебе, князь, а не ореол. Ты у меня без нимба страдальца за Сибирь на эшафот пойдешь. Пойдешь как вор низкий, но хитро таившийся. Я тебе не ореол, а такую лярву²² на морду нахлобучу - будут глядеть на тебя и открещиваться, чтоб мимо лихо твое проносилось».

И Петр, прочитав еще раз: «...по тому его великого государя указу, за вышеописанные многие воровства его, князя Матвея Гагарина, приговорили согласно казнить смертию...», нажал на перо, врезая буквы своего решения в рыхлый лист.

«Учинить по сенатскому приговору».

Макаров за спиной сдавленно вздохнул.

- Ты что так переживаешь? - спросил царь. - Вора жалко?

- Нет, государь. Я за ваше величество переживаю. Каков обманщик лицемерный, однако, сей Гагарин... Какой лицедей! Стольких людей в болото лживое свое вовлек...

Два дня никто не тревожил Гагарина. Его больше не водили на виску. Только лекарь был при нем неотступно. Потчевал и пользовал его, стараясь утихомирить бурую от кровоподтеков спину. Но в утро третьего дня лекарь ушел ненадолго и вернулся с каким-то свертком. Он разложил перед князем длинную рубаху темного цвета, и Гагарин все понял - пропускную²³ ему комендант послал.

Князь с помощью лекаря, стеная, облачился в скорбную одежду, сверху набросили простой кафтанчик и его вывели во двор.

Мартовский воздух влажной волной хлынул в грудь Гагарина, и он затрясся от кашля. Офицеры-конвоиры выждали, когда приступ минует и повели осужденного к повозке, которая с первых дней Петербурга не была диковинкой на его улицах. То было простое устройство для доставки к эшафоту приговоренного. Оно состояло из четырех колес и брошенного сверх осевых подушек широкого протесанного бревна. Захудалая лошаденка с саблевидными задними ногами, запряженная в кручинную повозку, подергивала кожей загривка, обильно покрытого конским колтуном.

Гагарина усадили бочком на бревно и он, стараясь не опрокинуться навзничь, поискал ногами жердь, нарочито притороченную для опоры пониже сиденья. Поневоле он принял позу согбенную - не падать же с этой последней для него колесницы.

Повозка миновала ворота, а там впереди ее пошла полурота царевых барабанщиков. Даже сырой воздух с Невы не мог смягчить тресучих ударов, означавших предсмертную почесть и позор приговоренному.

«Куда ж везут?» - подумал Гагарин. - «Наверняка на Троицкую... Там любит царь свой суд вершить...» Но повозка к Троицкой не пошла - в рядах барабанщиков вышла заминка и в эту паузу тихую Гагарин услышал, как куранты на Троицкой церкви играют «Господи, помилуй...»

«Господь - он, может, и помилует. А вот царь? У него помилование не выбожить...» - повисла недовершенная мысль в мозгу князя, - снова посыпался на гранитный берег Невы барабанный трескоток. Издалека увидел князь столпившийся народ. «Ага. К мазанкам везут, где коллегии заседают...» - догадался Гагарин. И в самом деле - напротив окон Юстиц-коллегии возвышался и желтел свежими досками помост со ступеньками. Ветер раскачивал петлю на виселице, и когда Гагарина возвели под руки на возвышение, палач поймал ее и стал поправлять, проверять - хорошо ли скользит веревка. При этом он равнодушно посмотрел на приговоренного. Что-то бурчаще-мурлыкающее вырывалось из его губ. Гагарин подсознательно различил - палач вроде бы что-то напевает. Долетел смысл слов - «А под ним лошади вороные... На нем платье черно... Платье черно да все кручинно...». «О ком это он поет?» - машинально спросил себя Матвей Петрович. Но мысль осталась недодуманной - и в это мгновение Гагарин увидел: место перед окнами Юстиц-коллегии расчетливо пусто, зеваки оттеснены за цепь солдат, а там за окнами, за мутью грязного стекла, будто за стеной водяной, видны лица всего его семейства и всех, с кем он породнился. Вон различимое лошадиное обличье свата Головкина, вон олывенно жирное - свата Шафирова, а вон и угадывается сын его Алешка. На грудь к нему склонена голова матери. Алешка обнял ее и не дает ей рухнуть обморочно.

Гагарин в своем узилище, в застеночных пытках потерял счет дням и спросил палача:

- День нынче какой? Число какое?

- Шешнадцатое. А кому и шиш на дцать, - осклабился своей шутке палач. И в этот миг Гагарин увидел царя вкупе со своими сенаторами. Петр что-то весело рассказывал своей новой креатуре - крещеному мусульманину Кантемиру, вывезенному из позорного Прутского похода.

«Так, Алешка, - глянул Гагарин в сторону семьи. - Завтра день ангела твоего - день Алексея Божьего человека. Память тебе какую подарил царь ко дню ангела - казнь мою на миру... Казнь. Так, видно, Господь испытует меня - не отведешь. Вон уж глашатай лист наизготов держит, сейчас приговор оглашать станет. Но коли мой час пробил, то и дарителю твоему, Алешка, тоже век невелик остался. Жаль, государь, опередила меня твоя петля. Но и тебя, по подергушкам твоим припадошным видно, никто с твоего похотливого дна не достанет. Никакие лекари арескины, блюментросты и шумахеры не избавят тебя от тех подарков, коими награжден ты от метресок европейских. Я монастырем бы мог быть спасен и еще бы, сталось, напомнил людям - какого я корню, какого изводу... А ты, Петр Алексеевич, подблядыш стрешневский...» - Но в это мгновение смолкла дробь барабанная, и глашатай принялся зачитывать все, в чем повинен бывший Сибирский губернатор.

В минуты считанные улеглась вся его жизнь греховная, начиная с объявления царского о назначении князя Гагарина Генеральным судьей всех Сибирских провинций и до настоящего мгновения: вот он под глаголью стоит - под петлей.

«И что ж? Это все, что стяжал я жизнью своею? - спросил себя Гагарин. - И даже места под крестом нет мне?..»

В этот момент снова вспороли всеобщее оцепенение барабаны, и палач набросил на голову князя мешок.

Гагарин во тьме почувствовал, как обняла его петля. Он еще пытался ловить сквозь ткань крохи белого света, но в этот момент палач выбил из-под ног приговоренного подставку и за миг до того, как закипит в нем без воздуха кровь, ринулась на Гагарина желтым роем мельтешащая золотистая пыль, пронзающая тело и сознание. Пыль золотая наполнила тело и тяжко обняла его. Последний проблеск мысли застал Гагарина в тот момент, когда он, вовлекаемый в золотую воронку, проскользнул сквозь стеклянное узилище часов и оказался на вершине смертной. Даже сама Судьба не могла уже перевернуть тот сосуд, отсчитывающий время, о входе в который Матвей Петрович совсем недавно просил Господа в своей беспощадной молитве.

* * *

Костылева никак не задело мимолетное известие о казни Гагарина. Он думал о губернаторе Черкасском. Чего ради он обнадежил их с Федором? А Татищев с какой стати говорил новому губернатору, что у тебя Сибирь по части руды не топтана. Неправда ведь. Топтана. И я, и Михайла, и Комарок там потоптались. Михайла и теперь где-то топчется...

Ожидание в Преображенском для Костылева и его приятеля завершилось неожиданно в самом начале апреля. Заключенным сибирякам показалось даже, что дверь крепкокованная не так угрозливо на петлях скрежетнула, когда они услышали:

- Сибиряне-тоболяне. Комарок да Костылев - к начальству. С котомками! - с удовольствием неким распевисто сообщил часовой, сочувствуя будто бы мужикам, что вызывает их не на пытку, а на добрую весть.

Нечасто такое в Преображенском случалось - на волю без кнута и батогов.

В Московской конторе Сибирской канцелярии рудоприищиков ждал Татищев. Был он краток и говорил по делу:

- В руде вашей медный признак верный.

Комарок было разинул рот: «А злато-серебро?», но Татищев не дал ему задать свой вопрос, распорядясь:

- Завтра же с моей командой вам отправка на Камень уральский - в Уктус. Оттуда я с вами определю опытного мастера-плавильщика и пойдете с ним к вашей Синей горе.

В полный разгар весны вышли сибиряки на конях из Уктусского завода. С ними шел назначенный в разведочный поход рудоплавилыцик Инютин. По указу Татищева Инютину надлежало со знанием заводского дела опробовать рудный прииск. Ни Костылев, ни Федя Комарок еще не ведали - какими передрягами обернется для них появление этого незнакомца в горах Алтайского хребта.

Комарок был в своей поре - болтливее всех:

- Знаешь, какой вид мне во сне к утру был? Будто мы с тобой в горах Алтайских ночуем рядом с бабами каменными. И одна из них - помнишь, мы встречали такую, она еще с чарочкой к груди прижатой, одна, значит, усатая вся, на меня валится. И навалилась уже тяжко. Я из-под ей выворачиваюсь, а у ней руки-то раскаменели и она меня обнимает, а я бьюсь-бьюсь и вывернуться не могу.

- Ты же вчера в заводской слободке ночевал?

- Ну, - подтвердил Комарок.

- На тебя там, случаем, никто не навалился?

Комарок кивнул:

- Одна. В два обхвата. Умаялся я...

- Че ж ты лопочешь. То у тебя не сон, а явь такая.

- Я все-таки больше про каменну думаю. Тоскует она там возле гор. Вековечно тоскует.

- А мне, Федор, теперь ой как важно увидеть не каменную, а свою родную-живую. Мы по пути в мою сторону на Ишим завернем. Я уж сколь в Коркинской слободе не был! На день-два и завернем. Теперь меня никто под караул не возьмет. Бумага у нас пропускная по всей Сибири теперь. С печатью! И орленая сверху!

Помолчал Костылев и снова Комарок ему нужен:

- Я, знаешь, кого еще вспоминал кажин день? Михайлу. Было - беседовали мы с ним на Троицу в березовом колочке. Детство перебирали. Он мать свою, Марью нашу, вспоминал, как она ему однажды в малолетние годы говорила: «Смотри, Мишенька! Подорожник уже четыре листочка выбросил. На все четыре стороны дорожку указывает. Вот и нам теперь наша пора выпала - на все четыре стороны».

...Степан попросил спутников обождать малость во дворе и вошел в свой родной дом на берегу Ишима. Теплый свет солнечный ласкал скобленые половицы, в горнице пахло чебрецом и березовыми ветками. Вчера миновала Троица. В углу за ткацким станочком сидела его жена. Солнышко золотило ее косу, подрагивающую на спине, когда приударяла ткачика движком, сродняя нитку с ниткой, скользнувшую к готовой ткани вслед за челноком через суровье основы.

«Ну вот она - моя Златая Баба. Живая и солнечная...» - замер Степан в дверном проеме, любуясь женой и сдерживая крик.

Жена златовласая его была так погружена в тканье, что не почувствовала - кто за спиной.

Она ткала так же, как в тот день, когда они расстались.

И не было в той ткани случайной нитки.