Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Князь-раб (главы из романа)

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 

Содержание материала

* * *

- Да. Тут тебе не тобольский ряд съестной. Тут нам калачика никто не подаст, - заключил Федя Комар, когда их с Костылевым вернули в Преображенский тюремный амбар после выхода на пропитание.

- Верно, Комарок, на Москве и репа пряником покажется,- поддержал товарища Костылев и, подумав, спросил:

- Как ты мыслишь? Обманул нас губернатор или нет?

- Черкасский, что ль? Таких, как мы, у него череда неоглядная. Ты думаешь - он запомнил нас?

- Не кажин день к нему с мешком руды идут.

- Эге! Не каждый. А ты посмотри здеся. - В Преображенском кто разбора ожидает. Таких, как мы, тут косой десяток. Кто от службы-рекрутчины спасается - руду в неких дебрях объявил, хрен туда с ротой солдат продерешься, а есть и такие хитрюганы, что нашкодили супротив закону и чтоб суд отвесть - берут руду в дом и кричат: «Я рудоприищик. Меня по привилегии не трожь!» Ты че, Степан! Оглянись. Мы тут не одни такие. Одна сарынь21 кругом.

- Не все же варначье. Вон в соседнем жилье солдат сидит, пытают его. Будто песню каку-то не ту спел. Жалился он мне...

- Что за песня?

- Про монашку.

- Он и тебе ее пел?

- Не пел, а жалился. Разве можно за песню в дыбу руки засупонивать...

- И как же та песня? Слова там про че?

Степан шепотом наговорил: Постригись моя немилая, / Постригись моя постылая. / Монастырь тебе построю в Суздале, / Поставлю келейку в Ярославле...

- И что? За это на дыбу? - вытаращился Комарок.

- Второй год мусолят, вызнают - кто его таким словам научил. Песня старая. Вроде про царицу заточённую. Он песню не сам придумал. Пытают - от кого слышал...

- Но мы с тобой здесь не за песню. Наша песня - она вот тута, в изголовье, - и Комарок похлопал по котомке, укрытой соломой!

У них и в самом деле при помещении в Преображенский приказ не отняли котомок, поверив горячим возражениям, Комарок взъерепенился тогда:

- Без наших мешков дорожных, без того, что в них - какое будет дело царственное? Вся наша царственность к Петру Алексеичу - она вот тута, в заплечности нашей!

И в покое их оставили. Но лишь на неделю-другую. А вот теперь появились новые допытошные дьяки, принявшиеся расспрашивать их - какова суть их крика в Томском? Что они собираются царскому величеству предъявить?

После очередного допроса и вырвалось у Костылева:

- Обманул нас губернатор или нет?

Не обманул их Алексей Михайлович Черкасский.

Как раз в те дни, когда президент Берг-коллегии Брюс готовил кабинет-курьера в Тобольск и в Нерчинск, случилось сибирскому губернатору встретиться в Московской конторе Сената с капитаном от артиллерии Василием Татищевым. Капитан следовал на Уральские заводы и доправлял последние указные бумаги, по которым надлежало ему взять под свое начало три казенных завода: Каменский, Алапаевский и Уктусский. Заводики эти захирели вовсе. Демидов на своих частных в четыре раза больше металла выплавляет. Но и озорует при этом! Силой выгнали его приказчики казенных людей с богатой медной залежи под Уктусом и нахрапом руду в Невьянск повезли!

- Вот я и запасаюсь бумагой законной, чтоб стебнуть того Демидова по ляжкам - по какому указу он воровски к руде, не им найденной, тянет руки, - поделился Татищев с губернатором Сибири, когда случалось у них в конторе Сената минутка собеседливая. Да и по делу - заводы уральские в Сибирской губернии располагаются.

Черкасский знал столичную цену Татищеву. Бывая в Петербурге в те дни, когда на Аландских островах шел переговорный конгресс о мире со шведами, он знал, что офицер связи Татищев напропалую летит в кабинет царя и подолгу остается там. О чем он там разговор с царем имеет - только им двоим известно. Но Черкасский, человек придворный, умел делать выводы: Петр с пустобрехом долго беседовать не станет. Да и видел Черкасский, будучи главой комиссии по строениям в Петербурге, как в 1717 году Василий Татищев руководил в столице постройкой нового Оружейного двора.

«А теперь, значит, в Сибирь Татищев назначен. Дельно. Дельно»,- размышлял и прикидывал свой интерес Черкасский.

- Василий Никитич! - обратился к Татищеву губернатор, загадочно улыбаясь. - Ты указ имеешь токмо Уктус да Каменский ставить? Аль тебе воля шире дана?

- Коли места тамошние богатство покажут - и шире.

- И все ж - вокруг Уктуса аль, может, и дальше ты волен свой указ простирать?

Татищев смекнул, что у губернатора к нему есть некая загадка. Да тут - вся земля для него загадка. В Сибирь впервые едет.

Черкасский не стал более тянуть с вопросом:

- Послушай, Василий Никитич. Тут на Москве в Преображенском два моих сибирячка обретаются. Мужики молодые, на пятке верткие. Уж два раза за порубежную межу выходили. И всякий раз оттуда с рудой. Но места, где взяли - не называют. Крикнули слово и дело в Томском и теперь твердят - наше царственное дело скажем одному государю.

- И руда при них? - оживился Татищев.

- Велел я не отнимать у них котомок с рудой. При них.

- Со мной рудный мастер Яков Блиер. Ему в плавильном деле равных не сыщешь. Надо ему все показать.

- Да уж, говорят, показывали. Будто бы в Томском руду их смотрел профессор немец Мессершмидт.

- Встречал я его в Петербурге. Знаю. Однако он - более натуралист. По ботанике, по птицам знаток. А Яков Блиер и в Саксонии руду нюхал и под Нерчинском, и на берегу Каспия у черкесов. Ему покажем.

- Мало показать, - заглянул вперед губернатор. - Коли руды довольно, то опытовать на металлы надо. Но будь по-твоему. Сперва показать надо.

Слова эти через несколько дней изменили тягучее и бессмысленное пребывание рудоприищиков в Преображенском приказе. Их повезли в город вместе с их находками.

Разговор происходил в конторе Берг-коллегии, где кроме Черкассого рудоприищиков ждали Татищев, Блиер и секретарь коллегии Зыбин.

- Степан! - заговорил с Костылевым Черкасский. - Слышал ты про берг-привилегию?

- Читали мне с листа в Томском ее, - ответил Костылев.

- Так и действуй, как там написано - заявляй руду. А то заладили: «слово и дело», а дело царственное...

- Нет. Нас уже обманули в Томском. Комендант обманул.

- Здесь вас никто не обманет, - уверил Черкасский рудоприищика. И решился на легкий обман. - Мы про ваше слово и дело государю сами доложили. Недосуг ему. Вот он и послал господина капитана и рудного мастера особливого вас выслушать, - при этом Черкасский ладонью указал в сторону Татищева и Блиера. - А вот секретарь Берг-коллегии господин Зыбин все и запишет и самому Петру Алексеичу и доложит. Давайте руду смотреть. И - откуда вы ее принесли?

Что подействовало на Костылева - то ли дружелюбный тон губернатора, то ли слова незнакомые, то ли вид этих незлых и нечопорных людей в камзолах и париках, но он глянул вопросительно: «Ну что, Комарок. Рискнем?» и выложил руду на стол. А после того, как рудный знаток и плавильщик Блиер сказал:

- Надо плавить! Тут виден признак полезный. Простым глазом видно...

Костылев в деталях, подробненько рассказал о тех реках, где они руду нашли.

Запереглядывались офицеры... Черкасский даже присвистнул:

- У контайши под носом та руда.

Костылев добавил:

- Кто-то уже пробовал ее плавить.

- Откуда знаешь? - удивился Татищев.

- Был с нами еще один человек томский. Он говорил - шлак плавильный под Синей горой похож на тот, что видел он на Каштаке.

О Каштаке в Берг-коллегии знали плохо, но все же помнили. Татищев понянчил образцы руды в ладонях и оценил: - Да, тяжел, тяжел камешок. Хоть и не марциальный по виду. Здесь что-то иное. По весу - не свинец ли в нем? Хотя ясного свинцового блеску не видно.

- Алексей Михайлович, у тебя там Сибирь по части руды - терра инкогнита, - усмехнулся Татищев.

Черкасский не понял:

- Какая терра?

- Земля неизвестная, - перевел капитан латынь на русский. - Ну, даст Бог, набьем тропу к делу, коли проба интерес покажет. Медь в этих камнях наверняка присутствует. Жаль вот - за межой руда.

- Кто ее провел там - межу? Это еще поглядеть надо. По верху Оби - на Бии крепость уж два года. На Иртыше теперь в самом верху - тоже крепость. Место еще год назад Прокофий Ступин выбрал. Усть-Каменогорская крепость. Верхи тех рек - то наш предел. Так государь трактовать велит при переговорах. Так и контайше утверждаем, - рассудил Черкасский, вводя Татищева в суть происходящего на южном порубежье Сибири.

- А нам как же? С нами как будет? - спросил Степан, оглядываясь на Черкасского.

- Не обидим, не обидим, - заверил рудоприищика губернатор. - Пока обождете в Преображенском, там вас никто не тронет. Обождите до времени.

Когда они снова рухнули на мятую-перемятую солому в тюремном амбаре, Федя Комарок выдохнул:

- Была руда в изголовье - был костыль в руке. Верил - дошкандыбаемся до царя. А теперь, ты помнишь, как в тобольском остроге тюремном Кадило говорил?

- Как он говорил?

- А теперь мы с тобой, как в море без весла.

Костылев ничего не ответил ему. Перед глазами стояли деловитый и, видать, шибко знающий капитан Татищев и опытный рудный мастер Блиер.


* * *

Не пришлось Матигорову докладывать царю лично о своей долгой поездке в Сибирскую провинцию. Его рапорт письменный принял Дмитриев-Мамонов, но в Сенате этим доношением не удовлетворились - там все еще не получили ясного ответа - кто виновен в провале похода за золотом в Эркет: Бухольц виноват или Гагарин? И потому сенатская комиссия затребовала Лихарева в Петербург.

Иван Михайлович спешно упаковал еще не разобранные показания сибирских комендантов, купцов и таможенников, срочно велел геодезистам снять копии с карты Иртыша и последнее - поручил своим гвардейцам Бахметьеву и Пашкову завершать розыск по гагаринскому делу. А сам Лихарев пал в дорожный возок, и пошло мельканье ямских станцов по Сибирскому тракту. В месяц с небольшим добрался он до Петербурга.

Первым делом явился Иван Михайлович в следственную комиссию. Генерал, послушав майора о ходе розыска, о походе вверх по Иртышу, надолго погрузился в раздумье. Не задавал он вопросов и после рассказа Лихарева о соображениях шведа Табберта насчет гагаринского отделения Сибири от России.

Долго молчал глава комиссии. Молча выжидал и Лихарев.

Наконец генерал спросил:

- Те речи Табберта записаны? За его подписом бумага есть?

- Нет такого... - ответил преображенец.

- Ну, так вот что я тебе положу за резон, на твою честность уповая. В Сенат твое веденье о походе Бухольца я передам. Понеже есть твое письменное свидетельствование о том, что не Бухольц провалил поход. А по отложенью гагаринскому что я подам? Где свидетельствование с поручной подписью? Нечего подавать. И... - тут Дмитриев-Мамонов снова помолчал, а продолжил уже тоном вроде бы оправдывающимся, - и сделать вид, что де я не слышал от тебя этого, я не могу. Ты пока там всю грязь гагаринскую расчищал, государь здесь издал указ специальный о недонесении по преступлениям. Коли знал, но не донес - смертию такое молчанье карается. Выходит - я теперь знаю, каково рассуждает швед о поведении бывшего губернатора. Знаю. Но доносить не буду. Ты сам об этом его величеству доложишь. О твоем походе на Зайсан - само собой. Сенат Сенатом, а личную аудиенцию у государя ты будешь иметь. Вот тогда и скажешь...

Аудиенция у Петра майору Лихареву была назначена в тот же день, когда царь обсуждал с президентом Берг-коллегии Брюсом проект инструкции на совершение контракта с Миссисипскою компанией в Париже для размножения российских рудокопных заводов. Визитеров из Парижа пригласили в Берг-коллегию советники Брюса - Михазлис и Райзер, доказывая, что компания сия ведет дела больно успешно на рудниках Нового Света. А чем Сибирь не Новый Свет? Там такой же простор для рудокопов.

Петр накануне изучил все параграфы проекта и выделил в разговоре с Брюсом только один:

- То верно, чтоб компания от всех чистых металлов и минералов десятую долю в казну теми ж металлами платила. Но золото и серебро оприч монетного двора - никуда! Все в казну! Так же как и селитру.

Брюс внес поправку в бумаги тут же. Петр еще раз пробежал глазами все условия проекта и спросил:

- Коль всерьез компания за дело будет браться - куда ты определишь ее? Какие места доверишь копать?

- Уральские копи втуне лежат. И многие не разрабатываны.

- Уральские - там Демидов ума даст. И Татищев туда послан.

Брюс тут же вспомнил разговор с губернатором Сибири Черкасским:

- Ваше величество. Есть у Черкасского новые приисканые места рудные. По испытанию медный признак показывают. Но...

- В чем сомневаешься?

- За порубежьем те места оказываются...

- Какое порубежье? На каких реках?

- Истоки Оби да Иртыша.

- То не зарубежье. Я утвердил и о том соседние государства уведомил - все от истоков тех рек и до моря Ледовитого - наше владенье! Вот сказал бы ты мне, что те места рудные под городами Селим и Даба и они за нашей межой - я бы с тобой согласен был. Но и тех мест из виду упускать нельзя. Там прошел дворянин тобольский Трутников. Так из Сибири доносили. И там лежит руда золотая и ее копают. И нам предстоит домогаться тех мест. Сперва под видом купечества, а позже, глядишь, и аккорд получится с контайшой. На полюбовной основе. Глядишь - и твоя эта Миссисипская компания нам в самый раз пригодится. Ты вот о чем подумай, Яков. Наш консул из Кадиса Евреинов доносит: гишпанцы везут серебряную руду из Нового Света кораблями! Кто мешает нам брать руду золотую из иного места? Возьмем, коли паритет с контайшой установим.

Брюс кивнул подчиненно и свернул инструкцию.

Но и уходя с утвержденной бумагой, он не знал - как подступиться Миссисипской компании к тому, что лежит за пределами России.

Лихарев отрапортовал царю о прибытии из Сибири, держа в левой руке сверток с картой Чичагова, составленной в походе по Иртышу. Он знал петровскую любовь к разного рода картам и надеялся - обрадуется государь подробностям тех мест, где он, Лихарев, утвердил русские крепости.

Но, вопреки чаяньям майора, царь рассматривал новую карту недолго и без восторгов. Только ткнул пальцем в то место, где было обозначено местоположение озера Зайсан:

- Окажись Бухольц здесь - смог бы он достигнуть Эркета?

- Затрудняюсь утверждать, ваше величество.

- Ты мне доводы выкладывай, а не затруднения.

- Государь, я имел конверсацию с братом контайши близ озера Улюнгур. Это еще десять дней ходу от Зайсана вверх. Даже и оттуда до Эркета путь обозом да с пушками - невозможен, пески и камень - безводье, безлесье.

- Но ведь зюнгорцы ходят. Аж до Ямыша выскочили на Бухольца. И послы наши туда ходят.

- И те, и другие налегке. Без обоза.

- А ты чем отягчен был? Почему не вышел к золоту эркецкому?

- Я малолюдством моим вышел на Черный Иртыш. Черным Иртышом к Эркету не выйти. Иртыш забирает в верховьях по восточному азимуту. Эркет же лежит к западу. И за трудным хребтом горным. Там только летом через ледник путь. Так и Галдан - брат контайши трактовал. Они, государь, рады тому, что теперь могут получить защиту от войск Поднебесной у наших крепостей. Контайша к миру расположен.

- Он и без крепостей к тому склонен. Черкасский доносит - посланника нашего из своей ставки добром отпустил и уж своих послов ко мне направил. Мне контайша только для одного надобен - рудники по золоту в его землях. А крепости твои... Где ты их назначил?

- Вот. На устье Ульбы и ниже еще две новых, - указал Лихарев на карте.

Но Петр перебил его:

- Насчет крепостей мы еще посмотрим. Все ли ты успел по розыску гагаринскому?

- Почти все, ваше величество. Там дел - многая тыща. Сколько служилого народу перебрали, да еще не всех. Одно знаю - ограбление казны есть и народное там ограбление. Да если б только это, ваше величество, открылось...

- Что еще? - насторожился Петр.

- По разговору со шведом пленным Таббертом я бумаг не имею. Нет у меня письменного свидетельства. И главе комиссии о том же доложил. Но швед в Тобольске уже скоро девять лет живет и свои наблюденья мне изложил при беседе и не раз к тому возвращался,

- Наблюденья какие?

- По губернатору. Трактует швед - весь поход за золотом Гагарин затеял, чтоб оружие получить. Будто бы у него слова были - мол, он, Гагарин, хозяин царства Сибирского. И что он умышлял отделиться от Москвы, от Петербурга... Тайно замышлял.

Петр впился горячим взглядом в Лихарева.

- Кто еще об этом сведом?

- Из офицеров - один Шамордин.

- Черкасскому-то известно?

- Не знаю, ваше величество. При мне новый губернатор со шведом в беседе не был.

Петр отвернулся к окну. Сквозь заиндевелое стекло зимнего дворца еле просматривался силуэт вырастающей колокольни над крепостью. Державных орлов, коими Петр предполагал украсить навершие шпиля колокольни, в стылом воздухе не было видно. Их крылья мерещились царю по ночам в бредовых снах. Силуэты орлиные, царь это знал; утверждены на всех главных башнях сибирских городов, но что творится под теми державными крыльями, Петр доподлинно не знал, не ведал. Он понимал это и признавался себе, казнясь незнанием. Однако ж и сил выведать всю подноготную сибирской жизни даже у царя не хватало. И потому на слова Лихарева об отложении гагаринском от России он ничего вслух не сказал.

...Через неделю после приема у царя гвардии майор Лихарев ходил по комнате главы комиссии Дмитриева-Мамонова, ухватясь за голову и твердил:

- Ничего не понимаю. Ничего решительно! Или я с ума свихнулся? А, Иван Ильич.

Дмитриев-Мамонов ничем не мог помочь своему подчиненному. На столе у генерала лежала копия царского указа, подписанного 19 января 1721 года: «Крепость Ямышевскую укрепить и оселить, а прочие разорить новые, кроме Омской.

С контайшой зделать мир и завесть купечество с ним, так же к китайским городам Селим и Даба, так же и к жилищу далай-ламы сие также...»

Лихарев покружил по комнате очумело и уперся в холодную стенку лбом, твердя:

- Прочие... Прочие... Да ведь это же и Усть-Камень! Мы со Ступиным ставили. И Семь палат Прокофий ставил... И Убинскую, и Долон Карагай, и Железинскую - все срыть? А? Иван Ильич!

Дмитриев-Мамонов попытался успокоить майора:

- То для мира с контайшой, я думаю.

- Да ведь и при крепостях он не собирался воевать, а жался к ним поближе. Из Усть-Камня мне накануне отъезда в Тобольск весть дали. Маньчжуры на реке Имиль побили Галдана! Более тыщи кибиток у него в полон угнали. Сам Галдан едва в плен не попал. Пришел после побоища к Усть-Камню, невдалеке стал. И теперь все срыть и разрушить? Я не пойму - для чего столько сибиряков себя на тех крепостях гробило?

Лихарев надеялся узнать причину появления разорительного указа у сибирского губернатора, но не застал его в Петербургском доме.

Князь срочно выехал в Тобольск.


* * *

Март барабанил капелью, роняя тающий снег с крыш. Сдавалась крепь зимы, вызывая на лицах блажь расслабления от подступающего тепла. Но пребывающим в розыске ни тепла, ни добра не выпадало, а доставался огонь из той печи, что непрерывно гудела в застенке. Было там кому дров подбросить.

...Гагарин сбился - была ли то третья, четвертая ли виска, когда капитан снова дознавался - в дачу или в оклад написал он деньги шведам и Гагарин признался, что в даче шведам он умножил расходы, а в прежнем допросе он того не сказал, запирался, убоясь розыску жестокого и смерти. И тем же самым объяснил он, что в Сенатской ведомости написал: «в окладе» - в чем пытался обмануть комиссию Сенатскую...

Но жесточь розыска уже легла неотъемно на истязаемого, и признания выдыхались измученно, как защита от дальнейшей пытки. Так поставлено было дело пытошное - если пытаемый менял свои слова, то надлежало вводить в работу кнут и так до тех пор, пока он, виновник, не подтвердит свои слова трижды.

Идучи на эту виску, Гагарин ненадолго задержался у стола Пашкова и увидел лист с вопросами по шведам, где против вопроса раскорячились буковки знакомого почерка. Он узнал руку царя. Там было начертано: «Пытать в том».

Пашков проверял свой ряд пунктов по прошлой виске и твердил:

- Куда пошло золото от Зверева?

- Куда... золото от Белого?

- Сколь брал коробок от Рычкова?

- Сколь у Мокроусова?

На последний вопрос у Гагарина хватило терпения ответить, что он брал у Мокроусова не сам лично.

- Велел я ему в Москве товар из Китая не отдавать, пока коробку не принесет. Приносил. Приказчикам. Для меня...

- А ранее утверждал - было взятье у тебя золота на Верхотурске? - добавил с укором Пашков.

Гагарин помолчал, будто решая - говорить или нет. Посмотрел на часы песошные - шла двадцать пятая минута виски. И он дрогнул:

- На Верхотурье было иное золото...

Не успел Гагарин договорить, как в застенок вошел Дмитриев-Мамонов. Один, без обычной своей свиты. Он замер напротив подвешенного Гагарина, уставясь немигающе на его склоненную голову.

- Пашков, забери палача с собой. Выйди в сени. Там обождите. Я князю свой вопрос задам.

Песок в верхней склянке весь просыпался через стеклянный пережим в нижний конус и генерал сам перевернул минутники. Пошло его время - песок потек.

Гагарин узнал голос Дмитриева-Мамонова, не видючи генерала. И не удивился его голосу, долетавшему из звенящего потока, заполнявшего все более и более неотступно уши пытаемого. Но голос испытника Пашкова оттеснил слова главы комиссии и в том звоне, одолевшем слух князя, настойчиво выделялись одни слова: «Сколь золота?.. Где золото?.. Из подсознания в этот поток вклинилось золото эркетское - золотой песок с реки Амон-Дарья. И даже царские слова всплыли: «Хорош песочек!»

Гагарин поднял голову, в поле его взгляда попали часы, высвеченные огнем печным и песок в часах образовал красную воронку, в которой он, неслышно шурша, пропадал слой за слоем, обрушиваясь к центру убегающего времени. В ушах звенело: «золото, золото...», а причуды обезумевшего от боли сознания переместили князя в центр воронки и золотой с красным отсветом песок, утекая в воронку, обнимал тело князя, увлекая его в узкий провал, за которым растущая горка сыпучего вожделенного вещества превращалась в мертвую неподвижность. Песок обнимал тело Гагарина, сковывал руки и втекал в выемки над ключицами, где саднили суставы, он неумолимо и неслышно обнял шею князя, холодя вены, достиг небритого его подбородка и коснулся колючими зернистыми золотинками воспаленной губы, попал в рот и заполнил его полость, достиг ушей и запечатал их. Князь утонул в золотой воронке, не имея сил вызволиться из ее погибели.

Шла тридцатая минута виски. И когда Дмитриев-Мамонов подошел к Гагарину и сказал ему, наклонясь к уху:

- А теперь князь, ответь - помышлял ли об отложении Сибири от государя?- Гагарин не только не мог говорить, но и ничегошеньки не слышал.

Золотой песок в часах поглотил его и отнял всего от окружающего, унеся в запределье, где не слышат слова и не чувствуют боли.

Дмитриев-Мамонов кликнул капитана. Пашков вернулся в застенок.

- Перестарался ты с ним нынче. Не успел я свой пункт выяснить. Пункт важнейший. Вели доктору привесть его в лучший вид. Завтра я задам свой вопрос в самом начале виски.

К полудню следующего дня Гагарина под руки привели в застенок, не давши ему отлежаться после вчерашней пытки.

Глава комиссии был там с утра. Только что сняли с перекладины слугу гагаринского Некрасова. Генерал доправлял последние козыри против бывшего губернатора. Некрасов был той ступенькой в ряду подчиненных Гагарина, до которой касалась нога всякого сибирского челобитчика, стремившегося получить одобрение на свой замысел-умысел, знаючи - без приношения князю Матвею Петровичу дела не делаются. А уж как обзовешь свою мзду - в почесть принес или за услугу - какая разница! Лишь бы дело сдвинулось. Испытник Пашков начал с того, что напомнил Некрасову:

- Какие люди привозили червонцы в дом княгине Гагариной?

- Много их было. Разные приходили, - ответил слуга.

- Суровцев с сыном Павлом сколь привез?

- А при мне ли то было? - усомнился Некрасов.

- При тебе. Давай первые пять! - скомандовал Пашков палачу.

Некрасов задергался, стеная под кнутом.

- Было. Два ста... - вышиблись из пытаемого слова, обращенные в затоптанный пол.

Пашков листнул свои пункты:

- В Тобольску держали приказчика Степана Одегова за караулом. Сколь с его взяли, чтоб отпустить?

- Был я в то время болен. Не при мне было.

Еще пять ударов легло в некрасовскую спину. Проронил:

- Коробку золота я отдавал князю от Одегова.

- А как сажали комендантом на Кунгур Усталкова - сколько князь взял? И чем взял?

Ослабевший Некрасов не стал ждать новых ударов:

- С Афанасия с Усталкова взято две аль полторы коробки золотом. В повинной князь не написал про то беспамятством. Не с полна ума писал...

- Ты хозяина не выгораживай. Тебе пора о своей шкуре попечься, - остановил Пашков слугу. - Давай вспоминай - сколь за откуп винный в Шадринской слободе с Петра Коноплина взято? И чем взято?

- Запамятовал...

Кнут загулял над спиной слуги.

- Князь у шадринца золота не имывал. Взял лошадьми и мехом.

- А золота все давано - так сказывает Коноплин,- настаивал Пашков. - Сколь приносил и через тебя отдавал?

Облитый соленой водой Некрасов прохрипел, извиваясь:

- Две коробки.

- О чем ты еще в своем повинном доношении умолчал?

- Не помню...

И снова кнут зачавкал в мякоти спины.

- На всем прежнем утверждаюсь, но сверх всего повинного пополню одно токмо - Семен Дурной с Тюмени принашивал князю коробки золота не раз, а сколь - не помню. Да мне Дурной давал рублей сто... Более о повреждении Гагариным государева интереса я за ним не ведаю.

Пашков велел снять с виски Некрасова и написал под ответами слуги: «При том дано девятнадцать ударов».

Некрасов плетью лежал на полу под перекладиной, пока его два тюремных надзирателя не подхватили за вывернутые руки и не уволокли в камеру. В продолжение всей пытки над слугой князя Гагарина глава комиссии внешне безучастно сидел в стороне, но про себя он прикидывал: «Вроде и нет надобности в этом допросе. Доказанных преступлений по Сибири столько уже - на десять эшафотов хватит. Однако же надобно исследовать все обвинения и сведения, полученные комиссией от всех арестованных и доставленных в Петербург, все сибирские допросы, командой Лихарева проведенные, необходимо проверить здесь. Они все, как лучи паутины, сходились сюда, к середке - вот к этому человеку, что стоит сейчас перед ним, поддерживаемый служками тюремными под руки. Не расспросит он, генерал Мамонов, до подлинного изводу - потом, может статься, его станут расспрашивать - почему не все выведал? Али укрыть хотел что?» Пооберегся глава комиссии - все вычерпнул из испытуемых. Но самого важного вопроса от царя Гагарину он еще не задал. Генерал приказал:

- Усадите князя в кресло и все вон отсюда.

Без особой бережливости плюхнули служки княжеское тело в кресло, больно прижав к спинке. Ища пощады исполосованной спине своей, князь нашел силы и выпрямился. Саднила спина жгуче, но все же не так, когда ее придаваят к чему-то твердому.

- Вот ты мне твердил, князь, о своих заслугах: и прибыток ты великий по Сибири дал, аж на мильон, и крепостями уставился. Да и золотой поход в Эркет затеял. А все для чего? Ты в письмах до богдыхана китайского себя именовал царем Сибирским даже.

- Не царем, - поправил Гагарин. - Главным управителем царства Сибирского.

- Да один ляд - царь Сибирский али главный управитель. Ты выведи меня на ясность - умышлял ли ты, получа из Москвы и с Урала оружие, амуницию и порох, умышлял ли об отложении Сибири от государя? От столицы нашей старой, от Москвы, умышлял ли отложение?

Гагарин, не мигая, смотрел на главу розыскной канцелярии. «Что он знает о Сибири, этот главный мой допросчик? - подумал князь. - Что бы смог он управить в просторе и дальности Сибири, окажись вдруг на моем месте? Шпынь придворный, не сумевший даже жениться толком на дочке царя Ивана, что он мог бы сделать с такой невестой, как Сибирь?» Но вместо этих обидных мимолетных мыслей Гагарин только и вымолвил:

- Дурак ты, Иван Ильич. Хоть и генерал. Что ты знаешь о Сибири, кроме воровства? Тебе вся Сибирь - воровка.

Дмитриев-Мамонов позвал помощников:

- На виску! Кнута не надо. Погрейте князя веником. Он со спины зябнет.

Тело Гагарина снова распростерли над полом. Кат взял березовый веник и сунул его в очаг пылающий. Листва мигом вспыхнула, и тонкие ветки заалели живыми угольками, образуя пламенистый веер. Палач поднес тот веер к спине подвешенного и прижал. Прижал и отнял. Прижал - отнял. Запахло паленой человечиной.

Бросок бредовый низверг сознание Гагарина в притчу о мытаре Матвее, когда язычник Фульвиан заковывал тело евангелиста в ящик железный и жег на костре. «Господи, как же он не сгорел? - удивился Гагарин. - А мне дашь ли уцелеть?»

Дмитриев-Мамонов выгнал из застенка своих подхватников и приклонился к уху княжескому:

- Так помышлял об отложении? Мыслил ли Сибирь отдельной?

Ничего не ответил Гагарин.

Еще два огненных бело-красных березовых веера просияли над спиной князя, теряя свою ярость в месиве обугленной спины.

Ничего не ответил князь.

Боль и бред владели им.

...Лихой сон сродни глубокому недугу спасительному овладел Гагариным, утихомирив на время саднящее тело, но мысль его, будто убегая от непонимания и непримиримости с болью, тыкалась в закутки памяти, словно зверь лесной во время пожара, ища спасения в некой речной заводи, и нашла наконец прибежище в том дальнем и молодом времени гагаринском, когда он с отрядом казачьим оказался в Нерчинске, оберегая крепость от китайского посяганья.

Но не оружное стояние за стеной палисада всколыхнулось в мозгу, а покойное времечко на берегу Нерчи, где ничто не угрожало отдохновению молодого коменданта, и рядом была молодая жена.

И, обещая укрепление телу, чуть поодаль попыхивала дымком доходившая до желанного жара баня. Гагарин встречал жену, окатив полок банный кипятком, и он исходил туманом от горячих досок, принимая в поволоку свою, словно в зыбку, наготу ее тела, чтобы могли они оба замереть истомно, вбирая хвойный дух в себя, откинувшись к стенке спиной и чувствуя горячую опору, подолгу и млея и томясь, будто молоко в корчажке рядом с углями в русской печи. Как он любил в те годы оглаживать ладонью тело жены, положившей ему голову на колени, какое несказанное любование доставлял ему вид ее тела, утекающего с колен его прелестной волной бедра в сумрак бани; и рука жены отдохновенно свисала к скамье, и жар незлой проникал в них одновременно и расслабляюще, и бодряще.

Напитавши тело хвойным духом, выхватывал тогда из широкой кадочки молодой комендант березовую парочку и, наподдав на каменные голыши ковшик-другой, начинал окутывать сначала мягко, а затем все накатистей водворять тело жены в обитель горячего трепета березовой листвы, когда она прилегает на миг к телу, проникая в него до недр дыхания, а затем взлетает снова к накалившемуся потолку, чтобы сызнова пасть на ожидающую листвяного удара покатость женских плеч. Он не истязал жену безмерной лихостью жара, он навеивал на нее жар, покручивая веником над распростертой спиной, а затем, припечатав зелень березовую к плечам, проводил под нажимом ладони эту жаркую припарку от шеи до самых пяток вздрагивающих ног, ощущая, как под веником наполняется упругостью ее ответное на ласку тело и ладонь его в лад с веником снова и снова взлетали над взлелеянной статью жены.

Умоляюще ойкая, она освобождалась из-под этого желанного гнета, выскальзывала в предбанник, а он устраивал себе мужской жар и истязал себя до изнеможения, зная, что она переждет его отдельное неистовство, приоткроет дверь, чтобы выпустить жар нетерпимый и станет в блаженном воздухе распаривать каждый его суставчик, пропаривая и прохлестывая его нежно. Разомлевши во власти ее рук, молодой Матвей знал, что время погодя, отлежавшись и изойдя изобильно чистой послебанной испариной, лежа на рыжей полости из черевьего беличьего меха, она будет чиста и нарастающе жадна и разгорячится под ним, как разгорается к ясному дню красный рассвет до полуденного зноя, когда все изнемогает, но не уклоняется от небесного огня...

И выпархивала она из бани и поспешала - родня воздуху, по узкой тропке к дому, чертя полами накинутой шубы по снегу два следа, будто крыльями птица, готовая взлететь.

...Но отчего же нынче, смутно проблескивало в сознании Гагарина, она так больно и беспощадно охаживает его по спине, будто в руках у нее не пышное березовое облако, а голик обхлестанный пополам с колючим можжевельником, отчего сегодня так жгуче горят лопатки и поясница, отчего не приносят радости удары веника по ребрам и крестцу и по всей спине свирепствует огонь узкопламенный и нещадный? Она разве не видит, что веник возгорелся живым огнем, а она хлещет им, не ведая, что творит в сутеми парилки, набитой под самый потолок жестокостью...

Гагарин заворочался, приходя в себя. Боль выводила его из полусна, полубреда... Он вывалился сознанием проясняющимся в темную явь своего узилища.

Лекарь тюремный прижимал и отнимал тряпицу белую от его тела. Он с помощью примочек пытался утихомирить обезображенную и пылающую спину князя.

Дмитриев-Мамонов положил на стол перед царем список обвинений по делу Сибирского губернатора. Петр пробежал быстро весь ряд набело переписанных пунктов. Он знал их наизусть.

- Все вычерпал?

- Мелочи не вписывал. Не уместятся в сто листов.

- Мне не мелочи нужны. Мне - главные грехи. Тянуть дале некуда. Неси в Сенат. Какую сентенцию Сенат объявит - так и поступим. Но ты знаешь - здесь нет и не будет одного вопроса. Об отложении гагаринском. Он в разуме? Во всем признался?

- В чем запирался, о том с кнута сказал.

- А по моему главному?

- Увиливает. Прямого ответа я не получил, - ответил глава комиссии, не вспомнив однако того, что Гагарин назвал его дураком.

- Пока Сенат решает, ты дай день-другой шельмецу отлежаться. Лекаря приставь. Он мне подбодренный нужен.

...Сенат еще не сказал своего слова, но царь ведал и знал, каков будет приговор. Петра не тронуло последнее покаянное письмо Гагарина, где он просился в монастырь, убеждая царя забрать на себя все движимое и недвижимое гагаринское владение. В неудовлетворенном нутре Петра, словно солитер ненасытный, шевелился один последний вопрос к бывшему губернатору.

Петр появился в застенке, зная, что в этот день Сенат слушает пункты гагаринского дела. Дмитриев-Мамонов с Пашковым не ожидали появления царя. Палач как-то засуетился у своего инструмента, не зная, куда деть руки и догадываясь - только крайность могла привести сюда в пытошную государя, и дело, видать, предстоит самое жестокое. Но царь выгнал всех прочь, когда ввели Гагарина и усадили его напротив стола.

- Помнишь мои слова, как я тебя на Сибирь сажал? - начал Петр издалека.

Гагарин кивнул:

- Клят я и мят... Помню...

- Так и поведай мне - как ты взрастил в себе мысль такую, будто ты в Сибири сам себе царь и Бог, а не мой посаженник?

- Повинен, государь. Не все удалось указным порядком...

- Неужто прав был Данило Полянский, дьяк старый, когда разыскивал над тобой по нерчинскому твоему комендантству и держал тебя в Енисейском остроге? В корень зрел дьяк Полянский! Тебя, вора нерчинского, повесить надо было еще четверть века назад. Сейчас бы не мучались с тобой. Это ты Виниусу, греб его мать, спасибо скажи. Отодвинул тебя от петли. Отговорил меня, тебя прикрыл. Вот ведь сучье племя на земле какое! Одна блядь другую моет и каждая чистой хочет быть. Так ответь - помышлял ли ты, жадность живучая, владеть Сибирью аки государством, мне не подвластным?

- Оговаривают меня доброхоты мои... - попытался защититься Гагарин.

- Какие оговоры! Ты и пушки, и ружье, и порох к себе сволакивал. Моим же арсеналом от меня отгородиться хотел? Всю китайскую торговлю под себя подмял. С кем ты там снюхался? С Тулешином? Аж из трибунала китайского иностранного за тебя предстатели - ходатаи пишут. Защитники нашлись! Что ты богдыхану наобещал?

- Кроме мирного житья, ничего, - едва успел вставить в лавину вопросов свой ответ Гагарин.

- Тебе неужто теперь непонятно - коли не покаешься - не прощу. Ты знаешь, как даже гагара-поганка морская поступает, когда под нее яйцо с дохлецом попало. Наседка то яйцо вываливает из гнезда. И ты у меня будешь извергнут из вельможного гнезда, аки вывалок. Не прощу! И казню, как блядь последнюю, позорно.

Гагарину под этим натиском становилось до донышка души понятно - угроза эта завтра превратится в дело. И ему уже не вымолить прощения, а стало быть, - и терять нечего. В остатней могуте князя Гагарина закипела злость жизни.

- Это почему же я в такой ранжир возведен? С чево ты меня в бляди зачислил? А ты чем на земле занят? - Гагарин глотнул долю ярости в себя, но она снова выплеснулась, и он прорычал: - Я все в Сибирь сволакивал ради крепи ее. А ты хотел, чтоб Сибирь, как девка всем доступная, при кабаке твоем стояла? Подходи любой! Хоть зюнгорец раскосый, хоть кайсак вороватый. Подходи все, а она - ляжки нарастопашку! Вон и китаец уж поглядывает - не задрать ли подол сибирский, не смять ли под себя ее плоть девственную. Я велел крепость на Косоголе поставить, а ты указал ее срыть, - ослепленный злобой, изверг свои упреки Гагарин.

- То моего ума дело, - несколько опешив от такого отпора, ответил Петр.

- По Иртышу моим умыслом частокол крепостей заколочен. А ты собздел пред китайцами да пред контайшой. Мир с ними уставить захотел да уж и распорядок на Иртыше назначил - разорить мной утвержденный русский предел, срыть все велел. Я к востоку на острова к полуденным рубежам людей выводил, а ты взад пятки их поворачиваешь! Кто ж из нас блядь? Не зря люди старой веры в своих книгах тебя во главе воинства Антихристова рисуют...

Петр вовсе не ожидал такого отпора. Он еще и понять не успел, что Гагарин говорит такое, изуверясь в надежде быть прощенным, что это отчаяние пламенит его речь до брани. Он приблизил свое лицо к гагаринскому:

- Понять не могу! Паче ума мне. Где и как наглотался ты ленточных червей криводушия? Или у тебя от рода твоего исходит изъян сей природный? Ты этой родовой заразой, как проказой мечен...

Гагарин отшатнулся от бесноватых глаз царя и, шипя-хрипя, изверг из себя вовсе уж отчаянную защиту:

- Ты моего рода не трожь! Тебе в нем нет места. Ты и до Романовского рода одно мнимое половинное касательство имеешь. Али я не помню, как ты пьяный домогался до Тихона Стрешнева - был ли он с матерью твоей? А Тихон к полу глаза блудливо прятал. Ведь он не только у тебя спальником служил. Ты и сам не ведаешь - кто отец твой. Так кто из нас порождение блядино?

Щека Петра задергалась, голова начала конвульсивно клониться, и он, выкатив глаза и протянув руку перед собой, рухнул в кресло испытника, не в силах вцепиться тонкими своими пальцами в горло Гагарина.

Матвей Петрович отстраненно смотрел на царя, трепетавшего в накатах приступа. Будто сквозь мрак сна, догадался - надо позвать кого-то... Но, предвидя недоброе, в застенке подозрительно тихо стало, дверь приоткрыл Дмитриев-Мамонов и бросился унимать царские конвульсивные корчи.

...Выйдя из волны припадка, Петр мутно посмотрел на оплывшее тело Гагарина и, не глядя на главу следственной комиссии, уронил:

- Пытать. Все свои вопросные - оставь, остался один мой вопрос. По нему пытать. По главному...

Никакого признания от Гагарина по умыслу об отложении Сибири от России кнутобоец не выбил. Палач вогнал измученного мужика немолодого всего лишь в состояние полуобморочное, из коего пытался его вывести своими вопросами священник, появившийся в камере для исповеди сразу же после пытки.

Когда дошла очередь до обычного вопроса исповедника: решился ли князь не повторять грехов своих - Матвей Петрович против обычая установленного кратко произнес:

- Грехам моим уж и не повториться. Не оставлено места мне. Негде им произойти...

- Доверяешь ли все тайны сердца своего Господу Богу, небу и земле?

- Больше и доверить некому, батюшка, - ответил Гагарин тихо.

- Дела какова от государя не утаил ли?

- Не утаил.

Тяжелая пауза, будто саван черный, повисла над Гагариным. Священник боролся с собой - нарушать ли ход уставной исповедальный и добавить ли тот вопрос, который встремил ему в уши царь. Ведь никто не слышит его разговора с князем, заточенным и исхлестанным. И можно, не задавая того вопроса, отговориться потом - «Не грешен исповедавшийся...» Ну, а вдруг царь устроит еще и свою исповедь и спросит Гагарина - дознавался ли священник так, как настоял Петр? Тогда как дело обернется? И священник из храма Исакия Долматского, под епитрахилью которого побывали все петербургские колодники последних лет, пооберегся гнева царского:

- Тайно или явно помышлял ли отделить Сибирь от России?

Гагарин знал уставной вопросный ряд и не ожидал таких слов. Обожгло его душу внедрение противу вековечного правила, и он подумал: «Да ведь это уж и не исповедь, но допрос! Сами не совладали со мной, теперь Господа в помощники воззвали. И в этом их последняя сила? Но это и моя сила последняя - доверить Господу одному все, о чем я помышлял...»

И князь не заставил ждать исповедника. Он вспомнил тобольскую рентерею и мысли свои о золотом потоке из Сибири.

- Все мысли мои согласовались с промыслом Божиим. Только ему одному всевластно повиновались... Нет, отче. В ином чем грешен. И в том повинен. Но не в помыслах своих...

Священника, едва он покинул Гагарина в камере, офицеры из следственной комиссии тут же отвезли к царю. Петр шагнул к нему так решительно, будто на штурм цитадели направлялся:

- Ну?

- Исповедался, - доложил священник.

- Што о Сибирском царстве? Спрашиван?

- Да, ваше величество.

- Ну?

Поп глянул во тьму горячую царских глаз и, противостоя бесовскому натиску, идущему из них, промолвил:

- Не покаялся. Глаголит - полагался на промысл божий.

- И все?

- Все, государь. Я напрямую вопрошал. Не давал я кривого хода ответу...

Петр отвернулся от священника и забыл о нем тут же.

«Не зря он исповедника прислал», - думал Гагарин, силясь осознать себя, свое будущее и связать все в один разрешительный узел: и царя, и вину свою, и что присудит ему Сенат... «Да что Сенат? То листок фиговый на теле государства, вверенного самодержцу, Сенат - хор певчих. Может пропеть хоть хулу, хоть хвалу. Как регент взмахнет, тако и пропоют согласно. И суд ясен уже - «Казню...» Мне-то свой суд страшен теперь. Жизнь свою стяжал я под ладонь жадную, но при том и делу служил. Кто еще до меня крепь сибирскую так утвердил, кто предел ее расширил? Но ведь и корыстовался...» - потрогал горячую небритую щеку Матвей Петрович. - «Было. Но мне за труды воздавали. Я за людей труждался, а они за меня. Однако ж - как я весть о неправоте своей согласую с вестью сердца своего, как я сведу это все в одно - в совесть?» Гагарин лежал на тюремных досках, уткнувшись в подсунутую под горячий лоб тыльную сторону ладони и стонал, забыв про неотступную боль истерзанного тела.

«Ох, мне, грешному! Како меня земля не пожрет за мои грехи окаянные, како не разверзнется подо мной твердь ее? Мне, преступившему заповеди Божии, нет разве места там, в глуби недоступной, чтоб не видеть, не слышать никого, проклявшего и предавшего мя...»

Кабинет-секретарь Макаров положил перед царем приговор правительствующего Сената, где в восьми пунктах излагались преступления бывшего Сибирского губернатора Гагарина. Черный двуглавый орел реял над шапкой приговора. Петр знал все позиции обвинения и ему не нужно было перечитывать написанное.

Макаров ждал за спиной молча. В нем теплилась зыбкая надежда: если государь не утвердит приговор, перед ним лежащий, то он, Макаров, еще, может статься, получит от Гагарина деньги, втихаря отданные Макаровым в китайский торг. А если наградит утверждающей резолюцией, то...

Петр раздумывал над решением Сената, основанном на его указе от 1714 года о лихоимстве государственном и народном. Все пункты обвинения здесь собраны комиссией под этот указ. А если сюда вписывать еще одно обвинение - об умысле тайном против короны и державы российской - то надобно будет извлекать еще и параграф из «Воинского артикула». Но... Но тогда при прочтении глашатаем приговора на площади, а после по выставлении печатного листа на публику, князь Гагарин в народном мнении получит надменный нимб сибирского страдальца, возмечтавшего облегчить жизнь обширнейшей провинции, а царь его покарал за то... Размолвится по стране со скоростью курьерской в народе эта весть и затлеет уголь прелести, соблазняющей и другие украины думать о самостийной жизни вне России.

«А вот шишь тебе, князь, а не ореол. Ты у меня без нимба страдальца за Сибирь на эшафот пойдешь. Пойдешь как вор низкий, но хитро таившийся. Я тебе не ореол, а такую лярву22 на морду нахлобучу - будут глядеть на тебя и открещиваться, чтоб мимо лихо твое проносилось».

И Петр, прочитав еще раз: «...по тому его великого государя указу, за вышеописанные многие воровства его, князя Матвея Гагарина, приговорили согласно казнить смертию...», нажал на перо, врезая буквы своего решения в рыхлый лист.

«Учинить по сенатскому приговору».

Макаров за спиной сдавленно вздохнул.

- Ты что так переживаешь? - спросил царь. - Вора жалко?

- Нет, государь. Я за ваше величество переживаю. Каков обманщик лицемерный, однако, сей Гагарин... Какой лицедей! Стольких людей в болото лживое свое вовлек...

Два дня никто не тревожил Гагарина. Его больше не водили на виску. Только лекарь был при нем неотступно. Потчевал и пользовал его, стараясь утихомирить бурую от кровоподтеков спину. Но в утро третьего дня лекарь ушел ненадолго и вернулся с каким-то свертком. Он разложил перед князем длинную рубаху темного цвета, и Гагарин все понял - пропускную23 ему комендант послал.

Князь с помощью лекаря, стеная, облачился в скорбную одежду, сверху набросили простой кафтанчик и его вывели во двор.

Мартовский воздух влажной волной хлынул в грудь Гагарина, и он затрясся от кашля. Офицеры-конвоиры выждали, когда приступ минует и повели осужденного к повозке, которая с первых дней Петербурга не была диковинкой на его улицах. То было простое устройство для доставки к эшафоту приговоренного. Оно состояло из четырех колес и брошенного сверх осевых подушек широкого протесанного бревна. Захудалая лошаденка с саблевидными задними ногами, запряженная в кручинную повозку, подергивала кожей загривка, обильно покрытого конским колтуном.

Гагарина усадили бочком на бревно и он, стараясь не опрокинуться навзничь, поискал ногами жердь, нарочито притороченную для опоры пониже сиденья. Поневоле он принял позу согбенную - не падать же с этой последней для него колесницы.

Повозка миновала ворота, а там впереди ее пошла полурота царевых барабанщиков. Даже сырой воздух с Невы не мог смягчить тресучих ударов, означавших предсмертную почесть и позор приговоренному.

«Куда ж везут?» - подумал Гагарин. - «Наверняка на Троицкую... Там любит царь свой суд вершить...» Но повозка к Троицкой не пошла - в рядах барабанщиков вышла заминка и в эту паузу тихую Гагарин услышал, как куранты на Троицкой церкви играют «Господи, помилуй...»

«Господь - он, может, и помилует. А вот царь? У него помилование не выбожить...» - повисла недовершенная мысль в мозгу князя, - снова посыпался на гранитный берег Невы барабанный трескоток. Издалека увидел князь столпившийся народ. «Ага. К мазанкам везут, где коллегии заседают...» - догадался Гагарин. И в самом деле - напротив окон Юстиц-коллегии возвышался и желтел свежими досками помост со ступеньками. Ветер раскачивал петлю на виселице, и когда Гагарина возвели под руки на возвышение, палач поймал ее и стал поправлять, проверять - хорошо ли скользит веревка. При этом он равнодушно посмотрел на приговоренного. Что-то бурчаще-мурлыкающее вырывалось из его губ. Гагарин подсознательно различил - палач вроде бы что-то напевает. Долетел смысл слов - «А под ним лошади вороные... На нем платье черно... Платье черно да все кручинно...». «О ком это он поет?» - машинально спросил себя Матвей Петрович. Но мысль осталась недодуманной - и в это мгновение Гагарин увидел: место перед окнами Юстиц-коллегии расчетливо пусто, зеваки оттеснены за цепь солдат, а там за окнами, за мутью грязного стекла, будто за стеной водяной, видны лица всего его семейства и всех, с кем он породнился. Вон различимое лошадиное обличье свата Головкина, вон олывенно жирное - свата Шафирова, а вон и угадывается сын его Алешка. На грудь к нему склонена голова матери. Алешка обнял ее и не дает ей рухнуть обморочно.

Гагарин в своем узилище, в застеночных пытках потерял счет дням и спросил палача:

- День нынче какой? Число какое?

- Шешнадцатое. А кому и шиш на дцать, - осклабился своей шутке палач. И в этот миг Гагарин увидел царя вкупе со своими сенаторами. Петр что-то весело рассказывал своей новой креатуре - крещеному мусульманину Кантемиру, вывезенному из позорного Прутского похода.

«Так, Алешка, - глянул Гагарин в сторону семьи. - Завтра день ангела твоего - день Алексея Божьего человека. Память тебе какую подарил царь ко дню ангела - казнь мою на миру... Казнь. Так, видно, Господь испытует меня - не отведешь. Вон уж глашатай лист наизготов держит, сейчас приговор оглашать станет. Но коли мой час пробил, то и дарителю твоему, Алешка, тоже век невелик остался. Жаль, государь, опередила меня твоя петля. Но и тебя, по подергушкам твоим припадошным видно, никто с твоего похотливого дна не достанет. Никакие лекари арескины, блюментросты и шумахеры не избавят тебя от тех подарков, коими награжден ты от метресок европейских. Я монастырем бы мог быть спасен и еще бы, сталось, напомнил людям - какого я корню, какого изводу... А ты, Петр Алексеевич, подблядыш стрешневский...» - Но в это мгновение смолкла дробь барабанная, и глашатай принялся зачитывать все, в чем повинен бывший Сибирский губернатор.

В минуты считанные улеглась вся его жизнь греховная, начиная с объявления царского о назначении князя Гагарина Генеральным судьей всех Сибирских провинций и до настоящего мгновения: вот он под глаголью стоит - под петлей.

«И что ж? Это все, что стяжал я жизнью своею? - спросил себя Гагарин. - И даже места под крестом нет мне?..»

В этот момент снова вспороли всеобщее оцепенение барабаны, и палач набросил на голову князя мешок.

Гагарин во тьме почувствовал, как обняла его петля. Он еще пытался ловить сквозь ткань крохи белого света, но в этот момент палач выбил из-под ног приговоренного подставку и за миг до того, как закипит в нем без воздуха кровь, ринулась на Гагарина желтым роем мельтешащая золотистая пыль, пронзающая тело и сознание. Пыль золотая наполнила тело и тяжко обняла его. Последний проблеск мысли застал Гагарина в тот момент, когда он, вовлекаемый в золотую воронку, проскользнул сквозь стеклянное узилище часов и оказался на вершине смертной. Даже сама Судьба не могла уже перевернуть тот сосуд, отсчитывающий время, о входе в который Матвей Петрович совсем недавно просил Господа в своей беспощадной молитве.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.