ПИСАТЕЛЬСКИЕ СОЮЗЫ ТОНКОГО МИРА

 

Кузне. Главному в моей жизни городу –

в дни его славного 400-летия 

 

1

   Московский февраль был сверх меры теплым и явно прибавил жары в купе уходящего в Новороссийск поезда. Но на побережье, когда добрались, наконец, до санатория в поселке  Дивноморск под Геленджиком, свирепствовал холоднющий  штормовой ветрюган. 

Немудрено, что мы с женой дружно простудились. Простудились, что редко с нами бывает, всерьез и надолго. 

   Она еще трепыхалась: пробовала принимать эти нищенские  бесплатные процедуры, которые в зимний сезон оставляют для приезжающего по путевкам «соцзащиты» доживающего свой век   совка-старичья.

   А я сказал свое привычное: не судьба! 

   И под заоконный вой знакомого еще с детских, романтических лет иностранца по фамилии Норд-Ост принялся чуть не сутками отсыпаться. Не только за все прошлые бессонные ночи, но как бы еще и впрок.

   Тут-то и увидал этот вещий сон.

   Рядком стояли давным-давно переехавший из Сибири в Калининград и похороненный там Олег Павловский, дружеская кличка Волнушечка, есть такой удививший когда-то южанина Олега сибирский гриб,  и здравствующий, в чем я тогда нисколько не  сомневался, Володя Мазаев – по-прежнему кемеровский житель. Старинный дружок Мазай.

   Как бы на заднем плане, за спиной у них промелькнул еще кто-то из старой писательской братии: то ли Буравлев Женя, а то ли Саша Волошин. Никитич наш - знаменитый страдалец Земли Кузнецкой. Но этот третий только искоса глянул на меня и, уходя, отвернулся.

   Олег же с Володей смотрели пристально, смотрели долго, и во взгляде у каждого явно читалось не только дружеское расположение, но и некое загадочное внимание, ну, прямо-таки вопрошающее братское любопытство.

   Как в лучшие наши сибирские времена...

   Утром я принялся втолковывать жене: приснились, мол, Волнушечка и Мазай. Почему-то вместе, представляешь?.. Надо бы в Кемерово Мазаевым позвонить: как там Олодя, да. А с Волнушечкой… ты не помнишь? Не может быть, чтобы я тебе не рассказывал!.. Как он приезжал из Калининграда, когда я в «Советском писателе» работал.

   Она проворчала что-то такое, насмешливо-горькое: мол, если буду помнить всех, кто тогда к тебе приезжал!

   Он земляк твой! – укорил ее. – Кто в Майкопе гидростанцию строил? Волнушка!.. И кто со мной стоял потом под окнами роддома в Старокузнецке?.. Когда у нас Жора появился.

   Предположим, вы не стояли, – завела свое, стародавнее эта сторонница строгих фактов.  – Вся толпа, что ты с собой под окно   привел, то и дело падала и друг друга потом из сугроба  вытаскивала…

   Зима была, мать, – резонно отвечал ей. – Студеный январь!

   Но то, как Олег приезжал из Калининграда в Москву, незабываемо…

   Не предупредил, ничего такого. В двенадцать, раньше я на службу не приходил, появился в приемной, и кто-то из девочек, из молодых секретарш, тихонько объявил, плотно прикрыв за собою дверь: какой-то Павловский рвется. Слава Богу, не тот, что у всех в печенках. Какой-то новый. Доложите, сказал: Олег Порфирьевич.

   Конечно, я выскочил в приемную, сграбастал его, потащил в кабинет. И первым делом почти потребовал: выкладывай рукопись!

   Он попросил: можно, я пока отдышусь? А рукопись потом...

   Тут же навалились срочные дела. Один за другим, как «штрафники в атаку», это он потом, Олег, так определил, пошли беспощадно-суровые авторы. И «новый Павловский» тихонько сидел в сторонке, помалкивал и только иногда ладошкой мне семафорил: продолжай давай, все в порядке, мне даже интересно.

   Будто нарочно наблюдал, как приходится «вертеться» заведующему редакцией «русской советской прозы».

   Не совсем, конечно же, русской. Не совсем советской. А то и совсем – нет. В обоих случаях.

   Потом я снова, наконец, спохватился: где рукопись, Олег?!.  И попросил вошедшую секретаршу: возьми у автора, Тома!   Зарегистрируешь и тут же мне вернешь.

   Тома, привычно протягивая руку, подступила к Олегу, но он опять сказал чуть ли не смущенно: да, мол, успеется!..

   Еще через какой-то час вдруг попросил: можешь мне мало-мал  времени уделить?..  Кой-куда вместе съездить?

   Пришлось опять обращаться к секретаршам. К младшим, пардон, редакторам: прикроете, девочки?.. Скажете, если что: срочно в «большой Союз» позвали… еще куда-то… придумаете?

   И до позднего вечера мы с ним то спрашивали в неближней аптеке какое-то дефицитное в ту пору лекарство, то редкую книгу разглядывали у букинистов, то покупали довольно обыкновенную детскую игрушку.

   Недалеко от Пушкинской площади пообедали в любимом моем кафе «Охотник», где когда-то пятилетнему нашему Мите, погибшему потом в семилетнем возрасте, веселый старик-гардеробщик, подмигнув мне, подал генеральскую шинель…

    - Рукопись, наконец! – чуть ли не грозно потребовал я у Олега уже на вокзале.

   А он опять будто засмущался:

   - Я же тебе серьезно пообещал: чуть позже. Нет у меня пока рукописи. Еще не готова.

   Как было не взорваться? 

   - Так за каким же… прости меня, ты в Москву приезжал?

   И тут он сказал, наконец, ну на такой искренней ноте!

   - Не зря все же воевал. Хоть тут моя инвалидность пригодилась: раз в год – бесплатный проезд. Съезжу в Москву, думаю. Погляжу на Гарьку. Не скурвился?.. Увидал теперь – успокоился.

   Эта его откровенность вызвала ответный порыв – я чуть не в голос закричал:

   - Да ты что?! Я себе обет дал, старик!.. Прежде всего как раз - не скурвиться. На  этом хлебном месте в издательстве. Не спиться, во вторых. И не бросить писать… Но чтобы приехали с проверкой!?.

   - Зато я все увидал, - сказал он. – И увел тебя, чтобы часок со мной отдохнул.

   Ну, многие ли из нас могут нынче похвастать таким бескорыстием старого товарищества?

 

2

 

   Пока мы с женой так бездарно, почти три недели проторчали на Черноморском побережье. Пока еще две, уже в ином месте, в родной моей кубанской станице, слушали гул другого ветра, черкесы называют его темир-казак. Жестокий северный … В Кемерове набирали очередной номер альманаха «Огни Кузбасса», в котором к празднику Победы должен был выйти и мой большой очерк: «Сталинский гламур, или «красотки кабаре» у мартенов 42-го года».

   О певице Московской оперетты, эвакуированной в годы войны в Новокузнецк. Тогдашний Сталинск.

   Вечером актриса играла, как  говорили встарь, «на театре». А днем исполняла другую роль. «Второй подручной сталевара»  стояла в мартеновском цехе выпускавшего танковую броню Кузнецкого комбината, и «первая подручная», сибирская ее  новая подружка-наставница, учила ее соленым словцом и соленым же словцом потом пристыжала. Когда падавшая от голода московская певичка сдавала свою полученную на комбинате зарплату в «Фонд обороны»…

   В нашем литературном деле, когда исполняешь его по совести,  есть счастливая, но очень горькая, по нашим временам, закономерность. 

   Мы нескончаемо правим свои тексты.

   А они неумолимо правят и правят нас. 

   В начале ведь «было Слово, и Слово было у Бога…»

   Со всеми вытекающими отсюда, как говорится, последствиями.

   Очерк был написан давно, но накануне я снова над ним поразмышлял и хорошенечко поработал.

   Скорее всего по этой причине, уезжая «отдохнуть да подлечиться», я был душевно распахнут, как это было в войну с нашими старшими, и постоянно открыт для всякой почти неслышной вести.

   Может быть, потому-то и смог выловить их в непрестанном потоке снов – Олега Павловского с Володей Мазаевым?..

   Удержать в ночной зыбкой памяти подольше обычного.

   И не «заспать» потом этот сон. Надолго запомнить. Помню и сейчас, когда в очередной раз правлю текст, – вот в чем загадка.

   Помню!

   Или дело не во мне?

   В них.

3

 

   Вернуться к работе над «Сталинским гламуром…» меня, кроме прочего, заставило еще одно немаловажное обстоятельство. Накануне в своем беспорядочном архиве обнаружил вдруг папку с  фотографиями «стальной» актрисы – Елены Филипповны Малуковой. 

   Как мне хотелось, чтобы читающий, какой еще остался у нас на Руси, народ увидал её и опереточной гордой красавицей, и – черной замарашкой с темными сталеварскими очками на лбу!..

   В верстке, присланной из Кемерова уже в Москву, фотографий почему-то не оказалось, я запереживал.

   Начались телефонные переговоры с главным редактором Сережей Донбаем, и тут-то я почти походя спросил его: да!.. А как там наш Олодя Мазай?

   Он удивился: до сих пор не знаешь?!.  Пытался дозвониться тебе на Юг, но ты постоянно был недоступен. Володя умер!.. Недавно  уже сороковины отметили. Не сомневался, ты в курсе!   

4

   Ну, не совестно ли все это объяснять безутешной Светлане, жене Мазаева?

   Что на юге собирался оставить московский номер мобильника, но все испортила девица, которая в Дивноморске, в магазинной выгородке,  разбиралась с симкартами и одновременно брала плату за телефон, пила кофе, разговаривала с ухажерами, слушала музыку, отвечала на звонки и зачем-то ковырялась в моей до того безотказной финской «Нокии».

   - Вы что? – спрашивала. – Специально привезли ее сюда починить?!

   И неделю, вдвоем с жестокой простудой, ходили мы к ней, как на работу. Терпеливо дожидались, пока она одну за другой поправит очередную свою оплошность…

   За москвичами в провинции и без того уже, печально думал,   укрепилась худая слава. Не будешь же ты, кубанец, давно считающий себя сибиряком, эту худую славу поддерживать?.. Потерпи!.. Разве это самое страшное из всего, что мы нынче терпим?!

   - Когда это случилось, Света? – спросил по междугородке уже из московской нашей квартиры.

   - Двадцать третьего февраля, - сказала она. – В мужской день. Посреди комнаты упал, я бросилась к нему. Он только сказал: кажется, умираю. И все.

   Двадцать третьего февраля мы как раз в Дивноморск и приехали.

   - Володя приснился мне. Почему-то вместе с Олегом Павловским, - взялся осторожно Светлане рассказывать. – У них были вроде  нормальные отношения?

   - Они дружили! – откликнулась она горячо. – Может быть, ты не знаешь, тебя не было в Москве, пропадал тогда на Кавказе… Мы дважды ездили в Калининград. К Олегу в гости. Как они нас встречали!.. Несколько раз он там объявление давал. Только потом нам рассказал: об обмене на Кемерово. Хотел сюрприз нам сделать. «Женить» нас. Без нас!.. Раздавал читать Володины книги, они там нравились. Говорит потом: тут уже хотят избрать тебя руководителем писательской организации, руководил же ты в Кемерово. А почву я подготовил… Перебирайтесь! Мы даже стали колебаться: может, и действительно, переехать?.. Но Олег вдруг ушел… годы все-таки.

   - И война, война!..

   - Он же инвалид был, конечно. Знал его присказку? У меня две лопатки только тогда, когда беру в руки третью - штыковую или совковую…

   - Да, однажды как-то слишком крепко обнял его, он вскрикнул…

   - А они там часто о тебе. Олег с Володей. В Калининграде… Все прибрасывали, кто из друзей может туда к ним переехать.

   - Пополняли писательскую организацию?

   - Да, прикидывали… мечта о старых товарищах. Это и Вова говорил: кто не подведет. Как сибиряки под Москвой. Ну, это они – как выпьют… Мы уже стали было соглашаться на переезд. А он вдруг ушел. Олег. А теперь вдруг это – с Володей.

   - Что с ним случилось все-таки?.. Сколько мы вместе исходили, не тебе объяснять! И сколько потом он сам. С геологами. А с охотниками?.. Кому, как не ему быть здорову!

- В справке о причине смерти: острая сердечная недостаточность.

    - Сказали, наследственность, - ответила Светлана. - Она ведь нас не спрашивает. Болезнь Альцгеймера. В последний год: приведу его в писательскую организацию. На собрание. И как будто первый раз со всеми знакомлю. Потихоньку шепчу: это Борис, Борис Бурмистров…  А это Сергей, ну как же ты? А это Леня Гержидович из своей тайги выбрался, ну? Посмеивается: да вижу, старый знакомый. А кто, ты  сказала, кто?!

   Может быть, я пытался хоть как-то поднять ей настроение? Участливо спросил:

   - А эта история с Тимуром Гайдаром… которого Володя, считай, спиннингом выловил…  Не повлияла на него?..

   - Да нет, пожалуй, - сказала она. – Во всяком случае, внешне это было незаметно. На этот счет ничего не говорил… Главное, конечно, плохая наследственность.

   Но кто из нас тогда о ней думал!

5

   Так вышло, что полвека назад именно Мазай стал чуть ли не главным  наставником обретаемого тогда мною, кубанцем, сибирячества-чалдонства…  То были времена, когда мы не вылезали, как говорится, из вертолетов да безотказных «кукурузников», зимой менявших колеса на лыжи – куда только в них не забирались!

   И мы, конечно же, исповедовали пилотский принцип наставничества: «делай, как я». Любимой присказкой Володи, после него повторяемой и мной, и другими, стало слегка небрежное: «все будет – тип-топ!» Всегда почему-то помнится сказанное о своей винтокрылой машине героем одного из Володиных рассказов: «Посажу ее, как ребенка!»

   Может, оттого-то помнится, что и нам ну прямо-таки страстно хотелось стать мастерами своего дела?

   Тоже требующего, мы ясно этот зов ощущали, любви к высокому, бездонному небу.  И –  бесстрашия. И, конечно же, бесконечной веры в неистребимую силу народной жизни и во власть доставшегося нам, как щедрый подарок, окружающего нас в Сибири могучего, почти космического  естества.

   То и другое, по легкомыслию молодости, мы принимали как обещание почему-то возможного бессмертия.

   Или для них оно уже наступило?

   Бессмертие.

   Для Олега с Володей?

6

 

   ( 5 мая 2015 г.

   Это один из тех внезапно вырвавшихся из подсознания документальных рассказов, о которых перед тем, как начнешь писать, и думать не думаешь. 

   Но жизнь вдруг усаживает тебя за него, как непослушного  школяра строгий учитель усаживает за непременный диктант, и ты опять оставляешь недописанным и одно, и другое, и третье…

   Ты чуть не кричишь уже: Господи! Сколько можно?!

   Новое начинать. Прежнего не окончив. 

   В раннюю пору творчества ты почти панибратски определил плодоносную осень как «время начал»: сам замысел считал тогда за подарок. За присланную тебе «передачу» с небес. Из ноосферы.

   И ты тогда почти все начатое заканчивал.

   А теперь?!

   В любую пору, ночью и днем, непрестанно идет этот «сев озимых»: перекличка сюжетов. Спор давних заготовок, не желающих на пенсию уходить, с настырными вновь возникшими. Столпотворение деталей: чуть ли не «вся и ко всему».

   Но что из «посеянного» потом взойдет? Что вызреет?!

А ведь в «Национальной элите», сам писал, ну как будто обет давал: «Отличие настоящего мужа – не дел начинание, а их завершение.2

      Несколько дней назад помогал Ларисе с ее грядками и делал заодно свою работу: обрезал и окапывал яблони, пересаживал вишни, обихаживал черемшу – сибирскую свою радость.

   Погода наконец-то установилась. Перестал лить дождик, проглянуло солнышко. Я спешил, пока оно снова в тучках не спряталось, и поймал вдруг себя на том, что работаю сейчас точно также, как нынче пишу: на кирпичной дорожке оставил лопату и снова побежал включить воду… Пока из шланга бежит под куст смородины, кинулся на тачке перевезти очередной мешок с «конскими яблоками», специально переданными внучкой Василисой от ее подшефной лошадки: удобрение самого высокого качества…

   Да! – подумал о себе. – Да. И тут-то ты, «во саду ли в огороде», на земельке весенней, точно так же, как со своими рукописями. Все начато, и ничего, считай, не закончено…

   Но заботы на весенней земельке, которые Виктор Петрович Астафьев прямо-таки воспел в своей «Оде русскому огороду», что там ни говори, дело временное. Просто торопливо длится тот самый день, который «год кормит».

   А с творчеством?

   На то, чтобы, пусть не всё – закончить хотя бы самое главное из того, что когда-то начал, не хватит жизни… неужели-таки не хватит?!

   И представилась мне уже рабочая, пролетарская картина.  Западно-Сибирский металлургический комбинат в 1961-ом году…

   По всему почти необозримому пространству промышленной  площадки будущего «гиганта черной металлургии» – сплошь  разверстые котлованы с жирафьими шеями экскаваторов над ними  да кое-где уже – стеклянные скворечники башенных кранов. Плюс одинокие «зилки» да редкие «мазы», тут и там буксующие в непролазной, в непроезжей грязи…

   Вот оно – нынешнее состояние многих моих рукописей. Содержимое того, что называют «творческим багажом».

   Однажды вдруг, как при мгновенном свете зарницы, ясно увиделось, что все это, как на большой стройке далекой молодости, тоже как бы объединено неким общим замыслом, мною даже не только неосознанным – до того момента даже не подозреваемым.

   Но кто же потом, уже без меня, его разгадает? Если сам стою пока лишь на пороге разгадки.

   А если разгадаю, то – что? Сил прибавится?

   Я видел артельную работу, которая не то что на плечах да на руках подняла – на неожиданно выросших крыльях вознесла над землей наш огнедышащий Запсиб…

   И я всегда считал это подарком судьбы, как бы даже неким   своим преимуществом перед многими другими. Преимуществом,  которое мне еще предстоит оплатить своим творческим трудом. Отработать.

   Почему же не торопился?

   Когда ветер надувал сибирские мои паруса…

   Кто мне только тогда не помогал!

   И малознакомые работяги, удивлявшие ювелирной своей работой. И самоотверженные соратники, вместе с которыми выпускал гремящий даже одним своим названием «боевой листок» – многотиражку «Металлургстрой»… Разве наш расслабленный и совершенно «безответственный», по тем-то строгим временам, треп во время общего перекура не становился потом несгибаемым стержнем в стихах Роба Кесслера, Сережи Дрофенко, Паши Мелехина, Володи Леоновича? Или в прозе Емельянова Гены, Толи Яброва и, простится мне самонадеянность, – в моей?

   Бедная наша редакционная машинистка!

   Валя! Барановская.

   Жива ли? Здорова ли?

   Всех нас прости.

   Перестала ли вздрагивать от творческого напора «металлургстроевской» братии уже в нерабочее время, когда в поселок давно ушел последний «трестовский» автобус, а городские к нам тогда и близко не подъезжали… 

   Мне повезло еще и потому, что в Новокузнецк (это с Кубани-то!)   приехала учиться Танечка, младшая сестренка. Разве мама могла отпустить ее не иначе, как к брату?..

   У нас уже подрастал Георгий, средний сын, и Таня, ставшая его добровольной воспитательницей, подавала ему пример. Я тоже стал для нее «папулька».

   Только через много лет, когда ее уже не станет, пойму: эти «телячьи нежности» – от недополученного в детстве, сразу после войны, родительского тепла.

   Творческие успехи брата, конечно же, восхищали Таню, и вскоре она стала самым первым читателем моих опусов: как никто другой понимала мой почерк и лихо с него печатала.

   Совсем недавно нашел вдруг в своих бумажных завалах листок с четырьмя Таниными строчками, дотоле мне  неизвестными: «Пусть говорят, что ты порой жесток:/пророчишь ты своим героям беды./Но знай, папулька: каждый твой листок/пронизан тихой музыкой победы!»

   Это был мой третий «сибирский» роман, «Тихая музыка победы». По объему очень большой: как она, блестяще сдававшая экзамены в своем Сибирском металлургическом, успевала его печатать?

   И я уронил голову над этим так долго прятавшимся от меня немудреным Таниным стихотворением…

   И то был плач не только по ней, так рано ушедшей сестренке, верной моей, самоотверженной помощнице и соратнице.

   Заодно плач, как водится, по себе: давно оставшемуся в одиночестве.

   Волчий безмолвный вой…

   Что с того, что, как многие теперь, отношусь к недавно  выведенной породе: «волчара комнатный».

   Более того: «волчара бумажный».

   Было всегда?

   Или на этот раз тяжкое одиночество нам навязано еще и целенаправленно? 

   Как никогда прав сказавший, что в России писателю «надо жить долго». 

   Нынче еще и для того, чтобы дождаться, когда под водопадом  событий вдруг хотя бы на миг всплывет, кружась, образ, которого,  как в невинном занятии пазлами, так не хватает для создаваемой тобой общей картины мира…

   Не дьявольской ли картины? – начинаешь иногда сомневаться.

   Или все же иной. Явленной победителем лукавого змия глобализации: святым Георгием. Посланником высших бесплотных  сил.

   С непременным, конечно же, реквиемом. В память сражавшихся под хоругвями русского православия.

   С тихой музыкою победы.  

   Но дождешься ли?

   Если всякий сюжет – не только радость, но заодно – душевная пробоина, сердечная рана?

   Не исключено, происходит своего рода сладкая самоликвидация…

   Завалит в конце концов не доведенною до ума работой. Как чумазого шахтера в горной выработке породой – после аварии.

   Или все это вместе – лишь напряженная подготовка к светлой      работе духа уже в ином мире? В тонком. Где находятся нынче души старых твоих товарищей…

   Ведь смотрят же они на меня оттуда, почти постоянно смотрят : Волнушечка Павловский и Володя Мазай.

   Раб божий Олег и раб божий Владимир.)

 

7

   В Москву мы возвратились в начале апреля. Остаток месяца тянулся в невольных заботах о публикации дорогого сердцу очерка о «стальной» актрисе в дорогом и для нее когда-то сибирском  краю…

   Само собой, продолжалась внутренняя работа, заданная  молчаливым любопытством явившихся мне во сне Олега Павловского с перебравшимся к нему, наконец, Володей Мазаевым. 

   Как говорится, не так, так этак. Не мытьем – катаньем. 

   Переселеньем в иной мир. 

   Зато теперь-то они – рядом!

   И Володя вновь руководит писательской организацией… Может, всей нашей, в иной мир отошедшей русской… да почему – нет?

   Или она обречена-таки вечно страдать под началом бывших  комсомольских чиновников?! С набитой теперь троеперстием шишкой на лбу…      

   Каторжный труд ежедневного размышления, чем-то  похожий на добывание огня трением, дал, в конце концов, результат. Но стал он для меня не только неожиданным – сделался горьким.

   - Не можешь припомнить? – попросил вдруг жену. – Когда я тебе, точно, рассказывал, что видел во сне Мазая с Волнушечкой?.. Еще   в Геленджике? В Дивногорске?

   Она удивилась:

   - А где же ещё?

   - Может, уже в Отрадной?

   Переспросила с невольным сомнением:

   - В Отрадной?

   - Считаешь, не могло быть?..

   - А почему ты вдруг спросил? – пыталась она «пойти туда, сама не знала, куда». – Для тебя это важно?

   Сам я к этой минуте был прямо-таки яростно убежден: мало того, что важно.

   Ч р е з в ы ч а й н о  важно, вот в чем дело.

   Необходимо!     

8

 

   В Дивноморске не повезло не только с мобильником.

   В здешнем магазине не оказалось клавиатуры для моего ноутбука  допотопной модели, и я в очередной раз махнул рукой на все нано… «на-на тебе, бери и это, рыжий Чубайс!»… технологии.

   Или тут иное?

   Похожее на невольничий труд бесконечное «добывание огня»,   уже за привычной клавиатурой, уже в Подмосковье, вдруг вызвало вспышку, заставившую вернуться к Астафьеву: недаром парой страничек выше, «Одой…» своей, Виктор Петрович заранее, как и полагается, сделал на то хитрую такую, вроде мало что значащую для нас, живущих еще в мире этом, заявочку…

   Так вот, в санатории «Голубая даль», что в Дивноморске, я  первым делом заглянул в библиотеку и, едва переступив порог, был поражен небывалым, в тяжелый нынешний час, открывшимся мне книжным великолепием… У нас ведь на это особое чутье, у литераторов. 

   Тихий внутренний свет, исходивший от владелицы неожиданного богатства, библиотекарши средних лет, великолепие это лишь подчеркивал. Есть такие люди, есть. Еще живы…

   Об этом, коли даст Бог, в другой раз. В другой.

   А пока: на столике рядом со старым кожаным диваном лежал рядок объемистых томов, являвших, понятное дело, дух и смысл этого уникального, не побоюсь, книжного царства…

   Теперь-то убежден: вовсе не по стечению обстоятельств.

   После двух книг о маршале Жукове, «творце Победы», третьей и четвертой лежали астафьевский роман «Прокляты и убиты» и сборник его повестей «Пастух и пастушка».

   Роман - о «серой скотинке», как говаривал старый русский генерал Драгомиров.

   О великом нашем измученном народе.

   Рассуждаю так уже нынче...

   Тогда я просто отдавал некий должок Виктору Петровичу.

   Незадолго до поездки на Юг в белорусском журнале «Белая вежа» вышел мой  рассказ «Царь-писатель». Об Астафьеве. И о творческом подвижничестве негромкого, втайне вызревшего мастера Ивана Подсвирова, кубанского земляка, утвердившего  Виктора  Петровича в ряду ведущих писателей-казаков.

   Но роман «Прокляты и убиты», так получилось, я тогда еще не прочел.

   Теперь же книжка только и того – мне навстречу не бросилась. Осталась лежать. Терпеливо ждать меня на заглавном столике библиотеки санатория «Голубая даль».

   Не знак ли?..

   И я, еще без курортной карты, еще бесправный чужак, выпросил оба тома Астафьева: для себя и жены.

   Не такой простачок этот дядя, чтобы только и того – отсыпаться!..

   Когда я принял решение забыть о процедурах, старый солдат Астафьев, у которого вместо потухшего на войне одного его глаза был давно уже в руке «Зрячий посох», вместе с нами надежно поселился в нашем санаторном жилище…

   Отсыпался я в промежутках между горьким и трудным чтением. По духу самым высоким и строгим, какое мне в последнее время встречалось.

   Теперь-то я думаю: это был некий бунт двух стихий.

   Природной – за окном. И человеческой. Вырвавшейся, наконец, на волю вольную в горькой книге Астафьева.

   Спор ли то был?

   Или согласный дуэт, подчинявшийся исключительно космосу?

   Иначе, как через него могли пробиться два якобы тихих провинциальных прозаика – Волнушечка и Мазай?

   В «Голубой дали», в моем сне они молчали и только внимательно смотрели на меня. С неким мистическим вопросом.

   Внима-а-а-а-ательно!..

9

   Известие о смерти Валентина Распутина застало меня уже по дороге из Дивногорска в родную Отрадную. В Краснодаре. В доме младшего брата Валерия.

   Валера хорошо знал о наших дружеских отношениях с Валентином. Обнял меня, со вздохом спросил:

   - Что будешь делать?

   Грустно ответил:

   - Жить дальше.

   - Я не об этом. Как себя чувствуешь?

   - Получше, слава Богу…

   - Может, полетишь в Москву?.. Дам деньги на билет. Друг брата – и мой друг…

   Я и правда растрогался:

   - Спасибо тебе. Только понимаешь…

   - А что, что?.. Туда и сразу обратно. Лариса пока побудет у нас.

   Пришлось попросить:

   - Одолжи-ка сперва твой мобильник. Мой геленджикские умельцы совсем угробили.

   Позвонил первым делом поэту Володе Скифу, свояку Валентина.  Отношения с ним, считай, братские, дал мне «секретный» номер телефона Вали в больнице, но разговаривал тогда все-таки больше с ним: лишний раз беспокоить болящего не хотелось… знатьё бы!

   Как старые люди говорят в таежных деревеньках под нашей Кузней… Но что изменилось бы?!

   - Понимаю тебя, но давай твой визит отложим еще на три-четыре денька, – слабым голосом предложил Валентин, когда в последний, выходит, раз ему в Москве позвонил. – Уж больно, говорят, печальное зрелище представляю. Но дело вроде к поправке… 

   Почти тут же мы уехали в Геленджик, где мне сразу приснились Олег Павловский с Мазаем… Может, с горних своих высот зрили куда дальше моего и обо всем уже ведали заранее?.. И в самом деле: как знать!

   Из Краснодара сказал теперь Скифу горькие, какие нашлись, слова соболезнования. Услышал в ответ: Валентин завещал  похоронить его в Иркутске. После панихиды в храме Христа Спасителя гроб с телом Вали доставят туда… 

   Прежде чем звонить в Союз писателей, в Москву, набрал другую столицу. Рангом ниже. Но ставшую для меня тоже родной и значимой. 

   В столицу Адыгеи. В Майкоп. 

   Два десятка лет назад здесь вышел переведенный мной роман писателя Юнуса Чуяко «Сказание о Железном Волке». Добросердечное, с высокой оценкой, предисловие к нему написал тогда Валентин.

   - Я ждал твоего звонка! – горячо заговорил Юнус. – Адрес, адрес скажи… Куда послать телеграмму?

   Сообщил ему иркутский адрес Володи Скифа и взялся звонить в Москву…

   Нелегкое это дело. Почти постыдное.

   Не то чтобы «отбирать хлеб» у коллег…  может, – отбирать мёд?

   Потому как есть сплоченная команда «подписантов», которых   мёдом не корми –  поставь его фамилию под некрологом  ушедшему в мир иной широко известному человеку. 

   В доброе застойное время, при проклятом тоталитаризме...  Замененном теперь либеральной  т о т а л е р а н т н о с т ь ю. Имели место так называемые писательские «обоймы», за постоянное пребывание в которых многие из весьма уважаемых авторов готовы были отдать если не половину царства (откуда оно в эпоху развитого социализма?), то  половину гонорара за очередную свою бодягу – наверняка.

   Теперь же, когда профессиональной критики, как таковой, не стало, и нету этих самых «обойм», у всякого члена литературного сообщества осталась почти единственная возможность не только   напомнить о себе, но как бы даже в очередной раз самоутвердиться: поставить свою фамилию под очередным  некрологом.

   Когда пишешь о дорогих душе людях, печальное это дело – ёрничать...

   Но что есть, то есть. Успела уже в массовом сознании прописаться немалая когорта чиновников, якобы прозаиков да поэтов, какая в определенном смысле в нынешнюю горе-литературу  в о ш л а  п о  т р у п а м  с в о и х  т о в а р и щ е й.

   Пробиваться в давно сплоченную стаю, в один с ними строй?!

   Прости меня, Господи, недостойного!.. Прости.

 

10

   Чего только в краснодарской квартире брата Валеры не записал тогда в «общую тетрадь», которую вожу с собой вместо общепринятого  блокнота…

   И строчки телеграмм в Иркутск и в Москву, которые так и не отправил. И на краткий миг возникающие, тоже как тихие зарницы, отрывки текста, который мне только предстояло написать…  Проклятье профессии? Как бы тебе ни было горько, а разум  привычно продолжает раскладывать все по полочкам и подбирать нужные слова…

   Несколько лет назад написал рассказ «Газырь о Валентине Распутине», и Валя не только прочитал его, даже деликатно похвалил. Жена его, Светлана, сказала, мол: не все же о нас писать небылицы…

    Но что теперь-то написать и кому это нынче надо?! Может быть, это просто неосознанный способ хоть как-то усмирить боль?

   Чего я только не записал в тетрадку в те дни. Даже пару посвященных Валентину стихотворений. Одно рифмованное. Белым слогом – другое.

   Внутренняя моя смута осложнялась еще и тем, что незадолго до этого, еще из Москвы, отправил по электронной почте в Иркутск юбилейное поздравление Владимиру Скифу. Отношения с ним давно установились не только дружеские, считай – братские. Его  поэзию принял душой не только я. Так вышло, что присланную им из Иркутска «детскую»  книжку буквально затаскали в своих рюкзачишках старшие наши внучки. Не только носили в школу в псковской глуши, в Миритиницах, где учились в «совмещенных» группах: по нескольку человек из разных классов… В школе,  учителя которой чуть не молились на наших Георгия с Ольгой: четверых учеников отец уже привозит в школу, а в забытой Богом деревеньке Журково подрастают еще двое… А?! По нашим-то временам!..

   Глядишь, и не закроют школу – еще маленько продержится…

   Так вот, с книжкой Володи Скифа внучки не расставались даже тогда, когда бывали в нашем Кобяково под Звенигородом. В гостях у дедушки-бабушки… тоже, по нашим интер-р-рнетовским временам, разве не трогательно?

   Не со смартфоном ведь приезжали – с книжкой. Да еще с какою – сибирской! 

   Конечно же, на всем этом лежал и дорогой душе отсвет наших давних отношений со свояком Скифа. С Валентином. Женаты были  на родных сестрах.

   И – слава Богу!.. Разве не пример сбережения нашего русского родства, так за век стремительных перемен пострадавшего.

   Вот оно, поздравление Скифу:

   «Многоуважаемый юбиляр! Дорогой Владимир Петрович!

   Еще в стародавние времена своего новокузнецкого соседства с иркутянами с завистью и восхищением следил за успехами литературных ровесников, пытаясь разгадать причину столь яркого расцвета вашей поэзии, прозы, драматургии. Дружил с иркутянами в пору выхода полузабытой теперь, но тогда объединившей нас всех «Молодой прозы Сибири» и радовался за вас, когда работал потом в Москве в «Советском писателе». Честью для себя считаю и приглашение Валентином Распутиным на праздник «Сияние  России»,  и доверительный дружеский допуск в незабываемое Ваше писательское «Зазеркалье».

   С Байкала в тот год вернулся с тремя выкопанными перочинным ножичком лиственками росточком с карандаш, и нынче они, почти десятиметровые, красуются перед нашей избой под Звенигородом.

   Хотите верьте, хотите нет, но летними вечерами они вдруг стали нашептывать мне что-то сокровенное, едва слышимое, и раз за разом тоскующим по Сибири сердцем я начал вдруг различать их молоденькие тонкие голоса.

   Рассказывали друг дружке о своем удивительном, но мало чтимом пока земляке Иване Тимофеевиче Калашникове, родоначальнике сибирского романа, которого называли когда-то «русским Фенимором Купером». О его загадочном, не принятом западниками патриотическом романе-предупреждении «Автомат».

   Шушукались о том, что Иван Тимофеевич, еще в детстве    писавший пламенные стихи о победившей Наполеона России,  достиг не только литературных высот, но благодаря верному     служению Отечеству высоко поднялся по административной,        начальственной лестнице: стал тайным советником Императорской    канцелярии и попечителем народных училищ.

   Но в северной столице, в Санкт-Петербурге, он так тосковал по родным местам, что после ухода в мир горний остался тайным советником и державным попечителем не только литературных собратьев, но и духовным покровителем всего обширного российского края за «Каменным поясом».

   Все это, как понимаете, о Вас обо Всех, дорогие мои иркутские собратья, но в этот день, конечно же, прежде всего о нашем Юбиляре, детские книжки которого отнимают друг у дружки мои внуки, а «взрослые» стихи цитируют сыновья.

   Прежде всего ему и Вам всем крепкого духа, несгибаемого характера, богатырского здоровья, а ныне болящим – непременного исцеления телесного.

   И пусть молодые байкальские лиственки рядом с домом расскажут мне потом о славном иркутском празднике общего нашего талантливого и щедрого душой друга Владимира, ставшего выразителем всеобщего нашего непреходящего русского скифства.

   Кубанский казак и приписной чалдон  Гарий Немченко».

   Владимир отозвался тут же: «Гарий, добрый вечер! /Ну, ты меня просто потряс своим поздравлением!/Да это же не поздравление. Это маленький пронзительный ностальгический рассказ о нашей прошлой жизни. Спасибо огромное!/Завтра ведущий вечера заслуженный артист иркутского Музыкального театра Николай Мальцев будет все это читать от твоего имени на нашем торжестве./ Дай Бог тебе крепкого здоровья и вдохновения!/Обнимаю крепко./ Привет всем твоим домочадцам!/ Владимир Скиф». 

   Разве не елей на измученную московским одиночеством душу?..

   Вот мой ответ:  «Спасибо тебе, Володя, я расплакался. Слава Богу, что понимаем еще друг друга. Хоть иногда! Твое письмо по телефону прочитал Валентину, чтобы маленько поднять дух. Так как лиственнички сейчас без иголок, придется ждать, пока вновь начнут перешептываться. Потому буду рад, коли сообщишь, «как погуляли».  Все мои домочадцы добрым твоим словам очень обрадовались. Ответный поклон близким твоим сибирякам. Обнимаю. Гарий».

   Долгонько, признаюсь, размышлял, стоит ли в этом не слишком радостном повествованьи давать – хотя бы в сокращенном варианте! – «электронный» рассказ Владимира Петровича о том, как чествовали его земляки. Кому-то вдруг покажется: а не слишком ли?.. Но после грустного раздумья даже повеселел: а знай  наших!..

   Сибиряков.

   Многих из сверстников, меня в их числе, жестокий век чуть ли не постоянных перемен оторвал от корня и под самым благовидным предлогом: подставить родной стране сыновье плечо, будто перекати-поле отправил скитаться по бескрайним тогда русским  просторам…

   Ненадолго возвращаясь домой в дни отпуска, мы замечали, что  рядом с отчим домом живут уже иные соседи, но не придавали этому значения. И «серебряные рельсы», не грех тут вспомнить повесть  кузбасского земляка Владимира Чивилихина, первым поддержавшего «начинающего» Валентина Распутина, – так вот «Серебряные рельсы» нашей безоглядной молодости в конце концов привели нас в большой и двуликий город. В котором одна половина жителей – благополучные назначенцы. Вторая – подневольные беженцы. Не исключено – по причине  излишней своей доверчивости… Но это, подзайму у сегодняшних записных говорунов, уже другая история.

   Благословенны не изменившие родимой земле!

   Живущие на ней.

   А не те, кто в далеком краю носит ее, надрываясь, в собственном сердце… Тяжкое это бремя, ребята! Хоть и счастливое

   И слава Богу, что в Иркутске малая родина не перестала заботиться о своих уже великовозрастных детях – это далеко не везде нынче встретишь. Слава Богу, что дети эти выросли в достойных мужей… 

   Через два-три денька на электронной своей почте нашел такое письмо:

«Гарий, добрый вечер!

Сразу не мог тебе ответить, потому что после юбилейного торжества приехали с Евгенией Ивановной домой поздно вечером на своём «Форестере», заваленном цветами и подарками, и, конечно, валились с ног. А 18 февраля мой юбилейный вечер повторился в микрорайоне «Университетском» в Гуманитарном центре (это библиотека имени семьи Полевых. Ну, ты знаешь – их было трое писателей в семье: старшая сестра Екатерина Алексеевна Авдеева-Полевая, Ксенофонт Полевой и Николай Полевой, который потом в Москве издавал знаменитый журнал «Московский телеграф», где за честь опубликоваться  считал сам Александр

Сергеевич Пушкин). Так вот, снова была полная аудитория, речи, поздравления и прочее. Но там я читал больше стихов и показал

только что вышедшую книгу четверостиший «Где моей скитаться грусти». Завтра утром я улетаю в Москву, а потом в Ханты-Мансийск, мне там дали Международную литературную премию «Югра». Оттуда я еду в Тобольск, а потом обратно в Иркутск.

Ну, вот. Теперь о юбилейном вечере. Вёл его наш, оказывается, не 

заслуженный, как я написал, а уже народный артист России

Николай Мальцев. Помогала ему поэтесса Светлана Шегебаева, она ставила на экране видеоряд.

Ну, конечно, телеграмм и электронных посланий было много, и мы отобрали самые значительные, но перечислю всех:

Валентин Распутин,

правительственная телеграмма из Государственной думы России,

народный артист СССР Василий Лановой,

народный артист России Юрий Назаров,

заслуженная артистка России Людмила Мальцева,

актриса Театра на Таганке Полина Нечитайло,

председатель СП России Валерий Ганичев и первый секретарь СП России Геннадий Иванов,

народный артист России Александр Галибин,

известный русский писатель Гарий Немченко,

Станислав Куняев,

Владимир Бондаренко,

выдающаяся русская поэтесса Светлана Сырнева,

председатель Благотворительного фонда «Возрождение Тобольска» Аркадий Елфимов,

поэт и Главный редактор альманаха «Тобольск и вся Сибирь» Юрий Перминов,

поэт Игорь Тюленев,

поэт и главный редактор альманаха «День поэзии» Андрей Шацков,

критик Вячеслав Лютый из Воронежа, который писал предисловие к моей книге «Молчаливая воля небес»,

Валерий Михайлов – поэт и главный редактор журнала «Простор» из Астаны,

поэт и главный редактор журнала «Аргамак-Татарстан» Николай Алешков,

главный редактор издательства «Вече» Сергей Дмитриев,

главный редактор журнала «Бийский вестник» Виктор Буланичев,

главный редактор журнала «Волга – ХХI век» Елизавета Мартынова,

Владимир Тыцких – поэт и морской офицер из Владивостока,

сахалинский поэт Владимир Губин,

председатель Читинской писательской организации и главный редактор журнала «Слово Забайкалья» Олег Петров,

председатель Амурской писательской организации Константин Воронов, он же Корсак (Благовещенск),

редседатель Сахалинской писательской организации и прекрасный поэт Коля Тарасов,

председатель Томской писательской организации Геннадий Скарлыгин,

председатель Камчатской писательской организации Александр Смышляев,

Светлана Вьюгина и Иван Тертычный (Москва),

семья Георгия Мокеевича Маркова (Москва).

Конечно, зачитали только первую половину телеграмм и писем. Когда Мальцев прочитал твоё послание (а в это время на экране проецировалось твоё изображение), то сидящий рядом со мной Ким Балков схватил меня за руку и воскликнул со слезами на глазах: чудесно написал и поздравил тебя Гарий! Остальные телеграммы озвучили уже в застолье, потому что вечер длился два часа. Театр "Слово" читал мои стихи, исполнялась песня на мои стихи "Памяти павших сибиряков", которую пел вживую заслуженный артист России Николай Нестеров. Помнишь, эта песня звучала в Москве в Фотоцентре на Гоголевском бульваре.

Вечер был яркий, душевный, неожиданный и запоминающийся.

Спасибо тебе за твоё удивительное, такое искреннее и неоценимое СЛОВО!

Всем твоим привет!

Обнимаю.

Вл. СКИФ».

   Эта наша переписка со Скифом случилась за месяц до упокоения Валентина, и на ней, конечно же, лежал отсвет невысказанных тревог о нем и братского нашего единства перед возможной бедой… Так или иначе, эмоциональный фон как бы уже зашкаливал, и когда пришло известие о Валиной кончине, во мне вдруг возникло ощущение горя, ну просто не передаваемого… Какие найти слова, чтобы откликнуться?

   Шел и третий день, и четвертый, а я все никак не мог собраться с силами.

   Еще в Краснодаре  услышал по телевизору, что в ту ночь, когда Валя не дожил до утра, над Москвой случилось редкостное свечение неба. Записал в тетрадь: 

   «Это многие видели: в небесах темно-синих

   был огненный свиток пространства развернут и времени узел      

   распутан.

   «Северное сиянье!» – решили. А было – сиянье России.

   В горький тот час, когда с нею прощался иркутский любимец    

   Распутин».

11

   Раньше не приходилось об этом писать. Только нынче додумался.

   Студентом обивал в Москве порог «Геофиана». Научно-исследовательского института «физики Земли». Один сезон  «старшим рабочим» протопал потом в экспедиции на Южном Урале. Другой, уже лаборантом  – в Карелии.

   Когда на четвертом курсе в начале осени нам предложили добровольный выбор – дослушивать лекции в «Большой аудитории» или отправиться убирать урожай на «алтайской целине», – вскинул пятерню чуть ли не первым и «бригадирил» там почти два месяца.

   На преддипломной практике в Кемерове мне посчастливилось (нынче уверен, это именно так!) побывать в командировке на «ударной комсомольской» Запсиба под Новокузнецком, тогда еще – Сталинске. И я прямо-таки яростно решил после окончания учебы во что бы то ни стало туда вернуться. 

   Редакция крошечной, но зубастой газетенки «Металлургстрой» стала для меня сбывшейся мечтой, не отпускавшей со стройки  больше десятка лет. На все остальные записанные в моей трудовой книжке должности меня потом буквально затаскивали. Ну, чуть ли не силком. И все они существовали для меня как некое продолженье «страны моей молодости». Нищей, но справедливой  ударной стройки.

   Вела необычайно мощная энергетика того, якобы застойного, времени? Несмотря ни на что не хотел спадать в наших сердцах  чуть ли не космический подъем ставших теперь легендой «шестидесятых»?.. 

   Вздыбивший враз помолодевшую страну. Покрывший ее сперва почти невидимой сетью дотоле нехоженых изыскателями троп.  Где стягивающими эти одинокие тропы уже многолюдными узлами оставались новые заводы и города. Щедро протягивающие один к  другому  широкие асфальтовые дороги. 

   Прообразом будущего бескрайнего пути Отечества стал тогда  прошивший сибирскую тайгу, связавший все воедино БАМ. Нескончаемым звоном стальных рельсов и бронзой станционных  колоколов звавший нас на новое, на всенародное  вече…

   Или все мы тогда понимали это вече по-разному?.. 

   Да и возможно ли оно в такой, как наша, многоликой стране ? 

   Старое вече на новый лад...

   Но вспомним, как называлась самая первая книжечка Распутина: «Костровые новых городов». О строителях Красноярской ГЭС.

   Когда, уже в девяностые, она вдруг обнаружилась в одной из многочисленных картонных коробок с книгами, путешествовавшими с нашей семьей из Сибири на Северный Кавказ и после в Москву, пришел с ней к Валентину: «за автографом». Неожиданному моему обретению он так обрадовался, что даже бисерный его почерк сделался, сдается, крупней: «Откопавшему эту книгу в неолитических слоях…»

   Я тогда – откопал.

   Но «откопают» ли в будущем если не всех, то хотя бы самых сокровенных, самых искренних из нашего пережившего столько неожиданных перемен поколения?.. 

   «Костровых» неистребимого народного духа. И несгибаемого  русского характера. Вобравшего теперь в себя столько самобытных   составляющих инородного добрососедства и братства.

   Позволю себе тут цитату из «Дневника» Юрия Нагибина, опубликованного уже в постсоветское время.

   1973. Начало года:

   «… где-то в стороне от проезжих дорог, разбитых копытами першеронов Маркова, Чаковского, Алексеева и иже с ними, начинает натаптываться, покамест едва-едва, тропочка настоящей литературы . «Пастух и пастушка» Астафьева, «Доказательства» Тублина, рассказы Г. Семенова, «Северный дневник» Ю. Казакова, интересный парень появился на Байкале – В. Распутин, рассказы Г. Немченко, Бог даст, к ним присоединится Беломлинская (В.  Платова), лучшая из всех, великолепный взрослый писатель пропадает в Балле, все лучше пишет В. Пикуль, хороши очерки злобного Конецкого…»

   Об этом нашем соседстве на страничке нагибинского «Дневника»  мы с Валентином Григорьевичем потом никогда не разговаривали. Отрывок привел лишь затем, чтобы получить некое подобие легитимности в дальнейших рассуждениях о приключениях русского Духа. 

   У которого и свои одинокие тропинки. И – свой Путь.

 

12

      Итак, на немалую должность в престижном «Советском  писателе» я попал не по своему «великому хотению». Руководство искало человека, не обремененного групповыми связями. Который  не заглядывал бы в рот обитателям столичного литературного  террариума. Попросту говоря – «змеятника».

   Не знаю, кому обязан этим качеством, принесшим мне впоследствии столько разочарований, но, без сомнения, закалившим и научившим великому долготерпению Акакия Акакиевича из гоголевского рассказа «Шинель». Из-за нашего незнания святоотеческих книг, а то и пренебрежения ими навсегда зачисленного в ряд беспросветных, кем только не заклейменных рабов…

   Уже спустя годы, когда давно распрощался с должностью  заведующего редакцией «русской советской прозы», с запоздалой завистью к актерскому таланту и административной гибкости директора  издательства Владимира Николаевича Еременко с невольной улыбкой вспоминал его зажигательные речи… Обращены они были или к какому-нибудь обиженному редакцией  высокопоставленному чиновнику, решившему для себя, что он – заждавшийся своего часа литературный гений. Или – к комсомольскому, но тоже высокого ранга  выскочке…  Не они ли, в конце-то концов, и пустили ко дну некогда могущественный и богатый Союз  писателей?

   Эти выскочки.

   «Как я вас понимаю! – проникновенно говорил Еременко   очередному жалобщику. И кивал на меня, только что вызванного к нему в кабинет на «очную ставку». – Вы думаете, мне с ним сладко приходится?! Пытаешься что-то доказать – отскакивает, как от стенки горох. Более того: он и редакторов так  настраивает… Есть, видите ли, настоящая литература. Есть высокая планка, ниже которой опускаться никому не позволено… Мифами живет, мифами!..»

   Ожидая развития сюжета, я только вздыхал и пожимал плечами.

   «Но!.. – и голос Еременко набирал твердости. Он словно захлопывал ловушку. – Но!.. Сам пишет, не бросает... Практик!.. Вот только что «Литературная Россия» опять похвалила его рассказ… Приходится с его мнением считаться… Что будем делать? Думаю, рукопись уважаемого автора необходимо отдать на новую рецензию…»

   Это была проверенная «метода»,  принесенная нашим директором из отдела идеологии ЦК партии, где он перед этим работал. Называлась она: «гнать зайца». По кругу. Гнать и гнать…

   «Новых рецензий» после могло быть и три, и пять… Как объявляют в пригородных электричках, «далее – везде», так тут «далее – всегда».

   Но жизнь они облегчали только руководству издательства. «Среднему» звену – наоборот.        

   Мой заместитель Борис Тихоненко вскоре сказал мне: «Шеф!..  Хочешь знать, какую «подпольную кличку» ты получил у наших  московских авторов?.. Знай: з а п с и б а н е ц!»

   Ну, не остроумно?.. Не точно ли?.. Соединить в одном слове два столь дорогих мне понятия: Запсиб и Кубань. Придав заодно определению едкий, чуть ли не матерный характер.

   Эх, если бы столько же изощренного мастерства вкладывали новоявленные «москвичи» в свои унылые рукописи!..

   Но ладно, если бы «под колпаком» у «литературной Москвы»  оказался один лишь я.

   Рассказывать о своих пишущих собратьях, воздавая им должное, мне казалось всенепременным. Считаю и нынче, что такая открытость является не только мерой искренности, но знаком литературного рыцарства, тоже, к несчастью, уходящего в прошлое…

   Жестко наученный уже многому, я все-таки не смог тогда расстаться с иллюзией, что сам себе судья – текст писателя.  

И в родном издательстве начался умело организованный «зарубон» моих провинциальных соратников.

   Но мир, как известно, не без добрых людей. С первых дней работы в «Совписе» у меня сложились деловые и без притворства   уважительные отношения с дочерью того самого Георгия  Мокеевича Маркова, чьи «першероны» продолжали разбивать «наезженную дорогу» советской литературы…  Разве мир одномерен?  Разве сказанное кем бы то ни было – истина в последней инстанции?

   Ольга Георгиевна была к тому времени опытным редактором, и прежде всего я был убежден, что рукописи некоего Владимира Мазаева из Кемерова она даст справедливую оценку. Другое дело – как мне потом спасать рукопись, если будущая книга Ольге «не  глянется».

   Но Ольга прочитала рукопись почти стремительно и вдруг сказала: «Спасибо тебе, это настоящая проза. Ты знаешь, этот Мазаев чем-то напоминает Распутина…»

   И я, не вдаваясь в подробности, не то что воскликнул – радостно заорал:

   - Сибирь, Оля!.. Спасибо тебе, милая, – наша Сибирь!

   Тоже ведь – землячка. Считай, из Томска…  А сколько там вверх по Томи – до Володиного «Рио-де-Киримонова»?.. Как называли областной центр где только не побывавшие наши запсибовские монтажники-«оторви ухо с глазом»… Сколько – до моего  незабвенного «Нью-Кузнецка»?!

   

13

   В 1984-ом году, благополучно миновав все подводные камни непредсказуемой литературной реки, сборник великолепной прозы Владимира Мазаева «Жив останусь – свидимся» вышел, наконец, в самом престижном по тем временам издательстве. В «Советском писателе».

   Но отыгрались мои нештатные соглядатаи на другом давнем сибирском дружке. На Геннадии Емельянове.

   Та пора была в его творчестве переходной. От чистопородного реализма к фантастике на темы русской глубинки. И, чтобы подстраховаться, мы с ним решили: пришлет не новые свои, с дорогой для души «чудинкой», повести – пришлет проверенные временем рассказы и очерки на рабочую тему. Уже тогда в столице столь дефицитную. 

   Вариант беспроигрышный. Мастера (с большой буквы), равного Геннадию Емельянову в этой области духа (бесконечно теперь униженной) тогда, считай, не было. Разве что Анатолий Шавкута, сам бывший монтажник, выросший до начальника крупного производства, но сменивший реальную высоту своего положения на роль подсобника у широко известных изготовителей словесного, страниц на 800, «кирпича». Первоначального романа-«сырца». Который «обжигал» Толя не чем-либо: жаром бесконечно щедрой души.

   Зачлось ли тебе это добровольное рабство уже в ином мире, дорогой Анатолий Дмитрич?.. Зачтется ли нам всем, кто давнее, привычным ставшее понятие «негр» осовременил якобы  смягчающими, оправдывающими неволю прибамбасами: «переводчик» («с корейского», да – «все равно к о г о, лишь бы с к о р е й»); «литературный записчик»; «обработчик»?..  

   А тогда, помнится, он и был рецензентом Емельянова. Анатолий Шавкута. И они потом, уже как старые знакомые, встретились,  когда наша «Рабочая комиссия» при московском Союзе, в которой мы с Толей были сопредседателями, ездила ранней осенью по Кузбассу… как вспомнишь!

   «Горячий стаж», книжка о металлургах Кузнецкого комбината, вместе с такой же легендарной, как он, Магниткой раздолбавшего в Отечественную войну знаменитую, из германского Рура, крупповскую сталь, тоже все-таки вышла в «Советском писателе». Даже по тем временам большим тиражом. Но сколько Геннадий Арсентьевич ни колесил по земле Кузнецкой в поисках своего детища  – нет и нет!

   Зато потом я увидал емельяновский «Горячий стаж» ну почти в фантастическом изобилии!..  По периметру самого большого книжного магазина в Краснодаре на прилавках в тот год выставлен был красочный  сборник «Советского писателя» «Северянка». Который перед этим напрасно ждали совсем в другом городе…

   Трудились над сборником почти три десятка столичных прозаиков не последней руки и журналистов с известными именами. Оформлен он был ленинградским академиком Владимиром Ветрогонским, знаменитым в ту пору «Ветрогоном» с удивительными его акварелями… Как мы, и действительно, ждали этот подарочный сборник на митинге по случаю пуска домны-«пятитысячницы»! На «Северной Магнитке». В Череповце. 

   Это ее назвали уважительно и ласково: «Северянка».

   Но вагон с книгами о создателях уникальной домны   неизвестный нам «стрелочник» перенаправил на юг.

   - И что, покупают ее? – еще ничего не понимая, спросил в Краснодаре у молоденькой продавщицы.

   Та насмешливо поморщилась:

   - Да кому она тут?.. Один экземпляр, правда, украли: картинки уж больно красивые…

   Не напрасно старался уважаемый академик, нет!

   А разговорчивая продавщица повела рукой на полку повыше и   сняла одну из многочисленных, тоже одинаковых  книжек:

   - Вот и эту зачем-то сюда прислали…

   «Горячий стаж»!.. Ну, не слишком ли?

   Более того, более… 

   Когда вернулся из отпуска, той же ночью у нас в московской  квартире раздался телефонный звонок, и нагловатый голос спросил, как о чем-то хорошо понятном обоим:

   - Ну, ты видел, конечно, в Краснодаре?.. «Северянку» свою.

   Ответил почти автоматически:

   - Видел, да. Но почему она там?

   В нагловатом голосе появилось нарочитое презрение:

   - На родине главного закоперщика, ты не понял?!

   - Причем тогда – «Горячий стаж»? – спросил все еще спросонья.

   - А разве это плохо? – насмешничал явно готовый к этому вопросу наглец. – Когда друзья рядом, а?..

   Это было название общей нашей, совместной с Геной Емельяновым книжечки, вышедшей в Кемерове еще в 1961-м году: «Когда друзья рядом».

   Серьезные ребятки готовили «перестройку». Начитанные.

   И много лет я считал, что только своей несговорчивой, зловредной персоне обязан примерно-показательной  демонстрации «Северянки» с «Горячим стажем» в столице Кубани…  

   И только нынче, работая над этими записками о Володе Мазаеве и Валентине Распутине, о многих других, уже поселившихся в мире ином, и о тех, кто здравствует пока в нашем привычном… только нынче сообразил, что сам-то я – «пятая спица в колеснице».

   А суть в том, что богатая и привольная Кубань стала в те годы полем сражения чрезвычайно проворных «перестройщиков» с тугодумами-«застоянцами».

   И ставропольский сосед Горби, добиравшийся до Кремля на пресловутом своем комбайне и проезжавший через ухоженные поля и рисовые чеки приговоренного к закланию всесильного дотоле крайкомовского секретаря Медунова, конечно же, должен был повсюду натыкаться на приметы «совкового» идиотизма. С которым надо покончить, ну прямо-таки немедленно. Еще вчера.

   Тем более – в родном городе любимой жены и наставницы Раисы Максимовны.

   А ты, Запсибанец, возгордился!.. 

   Литературный холоп. У которого и «трещал чуб» только оттого, что «паны дрались».

   Или наоборот: братались?

   С «панами» «из-за бугра»… 

14

   Года два, пожалуй, назад в «Литературной России» появилась большая обзорная статья о современной прозе, в которой рядом стояли имена дорогих мне старых товарищей: Вали Распутина и Володи Мазаева… Или все же: Валентина Григорьевича и Владимира Михайловича?

   Почтим память упорно забываемого нынче писателя-сибиряка, нашего кузбасского земляка Чивилихина!

   В середине 80-х заглянул в наш с Тихоненко кабинет, когда я был один и не мог оторваться от разговора по телефону.  Энергичным жестом пригласил его войти, а после то и дело прикрывал головку микрофона ладошкой, чтобы коротко сказать: «Здравствуй, Володя, здравствуй!» «Присядь пока, присядь…» «Серьезный разговор, обожди чуток…» 

   И все: Володя, Володя. Чтобы подчеркнуть, значит, братскую  близость.

  А он, ну будто нарочно!.. Всякий раз в ответ – имя-отчество и  непременно – «вы»…

   Положил трубку, наконец, и чуть ли не с обидой спросил:

   - Чё эт ты, Володь?.. Какая муха укусила?

   А он так серьезно и так значительно:

   - Да нет же, Г. Л., нет. Однажды просто раздумался. Как мы все с вами – друг дружке?.. Володька!.. Гарька! А ведь мы – может быть, последние представители русской интеллигенции, которая еще осталась в нашей стране… уж какая есть! Но – еще осталась. Какой пример подаем?.. Так что давайте, с вашего позволения, станем-ка  по имени-отчеству и – на «вы». Надеюсь, не будете против?

   И я оторопело, но чуть ли не с восторгом сказал:

   - Да что вы, Владимир Алексеевич! Конечно же – нет.

   И нынче переживаю тот, ну прямо-таки сокровенный миг: будто что-то чрезвычайно важное открылось не только в стремительно приблизившемся и будто объявшем меня великом прошлом Отечества, но и путеводною звездочкой возникло вдруг впереди.

   Несколько лет потом я не только сам исповедовал неожиданно вспыхнувшую эту возвышенную веру: в спасительное предназначение своего поколения. Я ее прямо-таки страстно проповедовал.

   Пока не затянула внутрь хаоса ненасытная воронка чуть ли не всеобщего хамства…

   Но, может быть, опять попробуем потихоньку? Для начала – с этих троих.

   А четвертым станет Вячеслав Иванович Елатов. Многолетний преподаватель русского языка и литературы, окончивший в свое  время филфак Ленинградского университета и навсегда осевший в соседнем с Новокузнецком Прокопьевске. Завзятый книгочей, за долгие годы размышления над прочитанным вызревший в серьезного, каких нынче уже мало осталось, литературного критика.

   Немедленно разыскал его телефон, тут же позвонил поблагодарить и был воистину счастлив. Когда убедился, что это вовсе не тот случай, какого я все-таки опасался: известное дело, мол! Прокопьевский «кулик», за неимением собственного своего, хвалит соседнее кемеровское «болото»… нет же!..

   Когда в очередной раз собрался довести до ума свои  «Писательские союзы…», снова позвонил ему из Москвы в Прокопьевск. Как говорится, сверить часы.

   И первым делом пришлось сибирскому земляку и ровеснику соболезновать: только что вернулся из Санкт-Петербурга, куда самолетом отвозил урну с прахом верной своей Нины Петровны. Пятьдесят шесть лет были неразлучны, но всегда говорила, что упокоиться хочет рядом с родными могилами: коренная петербурженка…

   Может, и его самого живущая в Кемерове дочь определит потом

рядом с прахом жены, как знать!..

   Точно лишь то, что бессмертная душа, изболевшаяся в этой «черной жемчужине Кузбасса», в Прокопе с его почти бездонными провалами и трещинами, покрытыми чуть не надвое разломившимися пятиэтажками-«хрущобами», эта бессмертная душа будет постоянно возвращаться в сияющий надеждами молодости великий шахтерский город Прокопьевск с его гордыми бесконечным своим терпением людьми, удивительным рестораном «Славянский базар» и знаменитой пивной «Бочкой», вокруг  которых так и роятся обделенные подобными радостями завистники из серого, графитовой пылью постоянно припорошенного Нью-Кузнецка… 

   Так или иначе, общие наши с Вячеславом Ивановичем литературоведческие, по межгороду, изыскания были, конечно же, некстати, и мне пришлось отложить их и все  додумывать самому.

   Что общего у этих двух писателей, таких, на первый взгляд, разных?.. Почему в размышлениях о них творчество  Распутина сделалось неким мерилом для оценки достижений его кемеровского коллеги?

   Не исключено, что несколько позже Вячеслав Иванович, дабы утишить свое горе-горькое (по-моему – это одно из любимых словосочетаний Валентина Григорьевича) и забыться в работе, расставит все по местам уже как дотошный критик. Со знанием дела «разложит по полочкам»… У меня же метод единственный: прирожденная интуиция, подпитанная сибирским прошлым и прошедшая потом испытание в «столице всего передового и прогрессивного». Как мы называли когда-то Москву.

   Все люди делятся для меня на две противоположные категории. Одни излучают добросердечие, участие, готовность помочь, и окружающими это воспринимается на подсознательном уровне.

   Слово «производители»  для них не подходит, я бы назвал таких  «делателями». Созидателями. Творцами.

   Вторая категория – беспросветные потребители. Захватчики.

   И бесконечные сочетания двух этих противоположных начал как  в одном-единственном человеке, так и в малом сообществе либо в малом или большом государстве не дали нам скучать на протяжении всей человеческой  истории…

 

15

   В этом они очень схожи: два излучателя тихой доброты и спокойствия. Два молчуна. Два затаенных скромника. Два поборника бытового порядка, постепенно ставшие чуткими хранителями чистоты внутренней.

   Как-то однажды в доме у Валентина Григорьевича, в бывшей депутатской квартире на Сивцевом Вражке, вдруг выяснили, что в обоих нас пропадает уже застарелая, к нашим-то годкам, прачка…

   Откуда эта любовь к стирке?

   Одно дело – необходимость достойно выглядеть и комфортно ощущать себя в ближних и дальних поездках. Другое – может быть, неосознанное желание чистоты. И на себе. И – в себе. 

   У Владимира Михайловича, у Мазая-Мазаева, дальние поездки случались не столь часто: больше пропадал в экспедициях. Но тоже был самый настоящий «енот-полоскун». Любимым делом занимавшийся в тихих бочажках таежных ручьев да в стремительных водах горных  речек.

   Два излучателя внутренней чистоты и добра…

   Но вот какое дело!

   Валентину Григорьевичу на роду была написана счастливая писательская судьбы…  Да что там говорить: выпал фарт.

   Сибиряк со звучной фамилией, чуть ли не сразу оказавшийся в центре внимания читающей публики.

   У истинно русского человека в крови – давнее уважение к Сибири, прямо-таки пиетет перед ней, Матушкой.

   «Славное море, священный Байкал!..»

   Кто из нас, даже совершенно безголосых, кому «медведь на ухо наступил» не мимоходом, а еще и потоптался, – кто не выкрикивал этого в широких, какие были раньше, хоть и бедных застольях?!

   Слава очень рано полюбила Валентина Григорьевича.

   Родовой чалдон, он остался к ней равнодушен. И тем ее, как настоящий любовник, лишь раззадорил и, сам того не желая, довел, ну почти до исступления.

   Что я этим хочу сказать?.. А то, что Распутину было что «излучать»: уважения соотечественников имелось у него чуть не в излишке.

   А что наш Мазаев-Мазай?

   Таким, как он, на окружающих не приходилось надеяться: живительную энергию человечности вырабатывали, часто в полном  одиночестве, сами. И, бывало нерасчетливо, отдавали всю целиком…

   Звание Героя социалистического труда Валентин Григорьевич получил, кроме прочего, стараниями тогдашнего первого секретаря Иркутского обкома Василия Ивановича Ситникова. Только что переехавшего в те поры в Иркутск из Кузбасса.

   То была могучая школа  Ештокина – нашего многолетнего «первого». Разве не видел Ситников, как заботился о писателях, о  художниках, вообще о людях искусства незабвенный, столько сделавший для Кузбасса заботник Афанасий Федорович?

   Среди рева стальных машин и грохота промышленных взрывов

в разных концах Кузбасса уловивший глухую людскую тоску по достойной жизни. Ясно понявший  и значенье, и заглавную роль высокого Духа.

   Попавший в Иркутск везунчик Ситников прямо-таки осуществил голубую мечту Ештокина о добропорядочной, умной интеллигенции, не только просвещающей, нет – особенным трудом своим прямо-таки  о с в я щ а ю щ е й  великую миссию рабочего класса, который потом, уже без него, презрительно обзовут «гегемоном».

   А Ситников попал на благодатное место, и ему, не сомневаюсь, очень хотелось самому осуществить эту благороднейшую ештокинскую мечту.

   И не надо тут упрекать меня в излишнем преклонении перед Афанасием Федоровичем: я знаю, что говорю.

   Разве над Иркутском и далеко окрест не сияла, подобно древней Вифлеемской, звезда вознесенных на почти недосягаемую  духовную высоту «декабристов» с их самоотверженными женами?

   Имеющими на самом деле куда большее право на уважение и  всеобщее почитание, нежели их прекраснодушные и велеречивые, порченные масонскими ложами мужья?!

   Ведомому интуицией, теперь мне открылось, зачем вставил в текст подробный отчет с торжества Владимира Петровича Скифа. Иркутск – город давних, но не постаревших от этого славных традиций. Даже то, что свояки наши, Распутин и Скиф, жениться сподобились не на ком-либо – на дочерях известного поэта Ивана Ивановича Молчанова-Сибирского – имеет в нашем разговоре значение.

   В переломные годы строительства социалистического государства, которое  записные краснобаи величают теперь «красной империей», на радение иркутского поэта о молодой смене обратил внимание Максим Горький. С мальчишками из своей «Базы курносых» Иван Иванович был потом у него в гостях. 

   «База курносых», хотите этого или нет, стала основой многого, что произошло потом на Байкале… Может, это они, «курносые», стараниями Распутина, устроили потом праздник «Сияние России», так необходимый в ту пору мятущейся, потерявшей привычную   опору стране?

   Но что делать!

   У наших далеких, и не столь – тоже, предшественников на Кузнецкой земле всегда были несколько иные заботы. Мемуаров либо других письменных заветов нам не оставили ни первопроходец-самоучка Михайло Волков, отыскавший на берегах Томи «горючий камень». Ни даже высокообразованный металлург Курако… Пожелавший запить предстоящую свою погибель кружкой такого вонючего самогона, что услыхавший его запах и попробовавший на вкус «отморозок», как сказали бы теперь,    главарь банды «беспредельщиков» Рогов решил несчастного человека помиловать…

16

 

   Однажды весной мы с Валентином Григорьевичем случайно встретились в московском метро. В самом центре: на переходе из «Библиотеки  Ленина» на «Боровицкую».

   Он был налегке, а я тащил тяжелый «крафт-мешок» из плотной бумаги, доверху наполненный черемшой, в Кузбассе ее зовут – к о л б а. Только что во Внукове забрал. В гостиничке для пилотов. Старый друг Райх Виктор Александрович, Витя, которому в ту пору подчинялась областная «санавиация», договорился с «летунами», чтобы перевезли в кабине. Ценнейший этот продукт, по-моему, первый начал «подвергаться санкциям»: правда, внутри страны.

   Как я встрече с Распутиным обрадовался!

   Начал говорить что-то такое: ну, не везенье ли?.. В многолюдной Москве первым делом столкнуться с человеком, который  наверняка знает цену целебным свойствам этой обитательницы тайги!..

   Говорил, а сам все пытался развязать тугой нейлоновый узел на горловине мешка: все правильно!.. Завяжи послабей, и запах изнутри такой вырвется, что самолет, чего доброго, придется  сажать на автопилоте… Как бы тут, в метро, когда развяжу, в газовой атаке не заподозрили!

   Сунул, наконец, пятерню в мешок, достал богатырский верхний пучок – ну, хороша!

   - У нас она другая, – удивился Валентин Григорьевич, рассматривая только что прибывшую столичную гостью.– Такой длинной и с таким толстым стеблем, по-моему, и не видел!

   Ну, как тут не расхвастаться?! Как не сказать, что наши  Кузнецкие предгорья, знаменитые отроги Ала-Тау, как Земля – на трех китах, прямо-таки сплошь лежат на таблице Менделеева… Все там есть, все!

   Как и в черемше в бумажном мешке!

   В нашей к о л б е. 

   - Ну, силен этот кормленный Дмитрием Ивановичем  д и к о р о с – хорошо, что мне выходить! – со знанием дела сказал Распутин. – А то как бы я эти пучки провез?! 

   Вспоминаю теперь и улыбаюсь. И грустно, и радостно.

   Многие из нас, если не все, были в Сибири такими же «дикоросами»…

   И парни из знаменитой тогда, в шестидесятых, «Иркутской стенки»: Геннадий Машкин, Александр Вампилов, Вячеслав Шугаев, Андрей Румянцев, Юрий Скоп… Сам Валентин, державшийся все-таки наособицу. Как и Андрей Скалон. И одинокий в своих колымских краях Олег Куваев…  Как я все-таки не собрался к нему поехать! Знал бы наверняка больше нынешнего: Олег, пожалуй, просто не мог не дружить с Альбертом Мифтахутдиновым… А Владимир  Санги?.. Нивх, по созвучию с национальстью которого с легкой моей руки появилось тогда на сибирских просторах племя п и в х о в, куда более многочисленное… А страдалец Женя Богданов с мудрым и нежным своим «Сибирским цирюльником». Написавший мне в «дарственной» слова, дороже которых для меня трудно найти. Он нашел: «От сибиряка по рождению – сибиряку по призванию»…  Кто еще, кто?

17

   Как и висевшее на стенке чеховское ружье должно, в конце концов, выстрелить, так и заявленный чуть не в начале этого грустного повествования спиннинг Мазаева… обязан проявить себя по назначению.

   Тем более, что сказано было, кого он якобы «выловил».

   Было так и не так. 

   Но это мне рассказывал сам Владимир Михайлович, и оснований не верить такому правдолюбцу, как он, у меня просто не имеется. 

   Над демократическими иллюзиями старого друга я не только посмеивался – открыто написал о них в рассказе «Сибиряки в Кремле, или Секреты творчества»… Уже во втором, как этого не сказать, рассказе, не только посвященном Владимиру Михайловичу. В нем он – главное действующее лицо.

   Но этой истории там нет, как в Кемерово приехал Тимур Гайдар. Посетить места, где в годы Гражданской, будь она проклята, войны сражался его отец, будущий известный писатель. И где ему стоит памятник. Не такое уж частое в обширной стране с писателем Гайдаром явление…

   Конечно же, Мазаев был рад сопровождать именитого гостя – и в мемориальной, так скажем, поездке в Мыски. И – на рыбалке в Горной Шории…

   Над этим, бывает, посмеиваемся, но не те ли самые всеведущие и могучие духи предков, в которых до сих пор горячо верят шорцы, перевернули лодку с гостем из Москвы?.. Прямо скажем, не таким  и желанным. Ведь в этих как раз местах безжалостный красный командир и распоряжался чужими жизнями…

   Дело было, как понимаю, на Кабырзе, в районе ее знаменитого порога, разбившего не один купеческий карбас с золотом еще в старое, дореволюционное время и упорно подтверждавшего дурную свою репутацию уже в наши дни…

   Как опытный таежник, Мазай-Мазаев не только сам вылез из лодки – сделать это же уговаривал и столичного гостя. 

   Не берусь описывать диалог двух адмиралов. Настоящего к тому времени, Тимура Гайдара. И – будущего. Мазаева. «Адмирала сибирской прозы».

   Это – разве не высокое тоже? – звание «присвоил» Владимиру Михайловичу благодарный Тимур Гайдар. Когда они, уже в Кемерове, попивали коньячок и в очередной – уже в который! – раз проводили связанный с приключениями на Кабырзе традиционный «разбор полетов».

   Мазаев тогда, старая таежная школа, пробежал по берегу вниз по течению и, когда адмирал Гайдар пытался самостоятельно, уже саженками, «пристать к берегу», к которому «пристать» было и впрямь невозможно, «Олодя» наш, изловчившись, протянул ему конец своего видавшего вида спиннинга.

   - Да, вы спасли меня, адмирал! – говорил Мазаеву Тимур Аркадьевич за коньячком в столице Кузбасса.

   - Нормальный ход, адмирал! – смущенно отнекивался Владимир Михайлович. – Спасибо за высокое литературное звание – оно дорого стоит!

   - Приедете в Москву, адмирал, тут же звоните…

   - Непременно, адмирал: все будет тип-топ!

   Ну, не провинциальная ли идиллия, а? 

   Вышло вдруг так, что решил не звонить. Сделать московскому адмиралу сюрприз: все равно должны были встретиться на каком-то литературно-демократическом сборище.

   - Я, глупец, даже сказал тогда ребятам-сибирякам, что рядом стояли, – рассказывал мне Мазаев-Мазай.  – Смотрите сейчас, смотрите… Не убегайте потом. За стол – вместе, я приглашаю…

   Но адмирал спокойно прошел мимо, а когда Володя догнал его и назвал по имени-отчеству, тот, едва взглянув, холодно сказал:

   - Извините, не имел чести знать…

   Столичный отрезвляющий душ…

18

 

   Но не станем осуждать ни Тимура Аркадьевича, ни его новую команду.

   Оборотимся на себя.

   Еще недавно сидевших в одной большой лодке, которая, плавно покачиваясь между широкими берегами, величаво  неслась по глубоководной реке времени.

   Якобы застойного. На самом деле – с такими невидимыми глазу  встречными течениями, пдводными пещерами без конца и без края,  бездонными водоворотами и воронками. 

   Какая там тебе Кабырза с ее Хомутовскими порогами! С  жалкими «Хомутами»…

   Нашей «большой лодке» хотелось дать символическое, само собою, название. Может, «Братство». Может быть, «Старая Дружба». Или – «Товарищество». Может быть, даже «Неразлей-вода»: что такого?

   Как теперь понимаю, исключительно для того, чтобы, кто  спасся и бродил потом по берегу, с удивлением бы останавливался: мол, «Старая дружба», надо же... Где-то они теперь, друзья?.. Куда унесло?.. Или это вот: «Старое товарищество», гм…

   Кто тогда кому руку, или что было под рукой, протянул?.. Кто кого выдернул из потока, который уносил не куда-нибудь – в забвение?

   Многие, по-моему, вообше решили, что это своего рода забавный аттракцион, всеведущим  начальством придуманный только для того, чтобы все мы слегка встряхнулись. Ну, как старые псы. Как молодые суки. Либо еще почти незрячие щенки. Когда из воды  выбираются на берег…

19

   Как во всяком приличном издательстве, были у нас в «Советском писателе» свои, можно сказать, патентованные графоманы. Проводившие  у терпеливых редакторов столько времени, что на штанину им давно пора было прикрепить инвентарный номер: тогда они где только и на чем не висели.

   Прижился такой и возле меня. Пожалуй, самый настырный. Из Ростова.

   Так его, пожалуй, и назовем: Ростовчанин.

   Роман, почти безразмерный, ему завернули и раз, и два, но в нашей Главной редакции он добился-таки обещания, что рукопись непременно прочитает не только редактор, но и «заведующий  прозой».

   Прочитал я страниц семь-восемь, но когда дошел до фразы «ее горячие слезы брызнули в дорожную пыль», сказал себе: хватит, достаточно.

   Оказалось, достаточно лишь для меня.

   Пришедший для разговора Ростовчанин удивился:

   - А что здесь не так? – и без всякого перехода, без перемены интонации продолжил. – Можно, я тут у вас на краешке почищу яблоко?

   Сказал так свойски, так по-домашнему, что мне осталось только слегка приподнять ладони. Над ворохом бумаг, который он с края стола успел ко мне пододвинуть.  

   Потом бывало, он чистил там же яйцо, резал колбасу, счищал с куска сала лишнюю соль, и оно отзывалось таким аппетитным запашком, что в дверь начинали заглядывать секретарши…

   О рукописи его мы никогда не разговаривали, только и того, что иногда, прощаясь, он надолго задерживал руку в своей и чуть насмешливо спрашивал:

   - Значит, не бывает?.. Ну, обождем еще, обождем…

   Потом началась эта, не к ночи будь помянута, перестройка, и я первый в издательстве хлопнул дверью, вообще перестал ходить  куда бы то ни было, но Ростовчанин вдруг бросился ко мне от хлебного магазина неподалеку от нашего Савеловского вокзала.

   На ходу раскрывал на нужной странице прекрасно изданную, с золотым обрезом по меловой бумаге, книгу и победно кричал:

   - А вот и бывает, вот!

   Сунул, что называется, под нос развернутую книгу, шрифт был крупный и яркий, и рядом с карандашной галочкой я прочитал: «Ей стало отчаянно больно, и через высокую, шестой номер, грудь ее горячие слезы брызнули в дорожную пыль…»

   - Теперь все бывает! – торопливо и радостно говорил Ростовчанин. – Любую книжку издать. Были бы деньги… Может, пойдем где посидим?  В приличном месте. Не все же у вас за столом яичко чистить.

   - Очень спешу! – сказал. – Ну, никак…

   - Может, хоть подписать? На память…

   - Дай-ка еще раз глянуть…

   Вчитался в строку, вернул книгу

   Он спросил уже в спину:

   - Бывает все-таки?

   - Ты прав, да! – откликнулся я уже совершенно чистосердечно.

   Потому что вдруг понял, чьи это были слезы.

   Многострадальной советской литературы…

 

20

 

   А как они работали, Господи!

   Ушедшие от нас мастера...

   Не может быть, чтобы плоды их титанического труда пропали бесследно. Не может быть, чтобы в горнем мире они оставались без мучительного, временами ненавистного, любимого дела.

   Не может быть, чтобы старые русские мастера, ставшие нашими Учителями и Наставниками, не приглядывали за нами со своих духовных высот и не подавали нам знаков. Лишь бы мы научились верно их толковать.

   Вот и сибиряк-иркутянин Иван Тимофеевич Калашников, издавший в 1841 году в Петербурге роман-предупреждение «Автомат» одним только видом буйно зазеленевших байкальских лиственниц за окном вдруг напомнил о своем завещании потомкам: «Одна идея бессмертия держит порядок общественного устройства, с которым сопряжено не только развитие умственных сил человека, но и само существование его».

   Уверуем в это, наконец?

   Или так и не расслышим зов этого заботника? Сквозь царящий  над миром убийственный перестук тысяч и тысяч автоматов совсем другого Калашникова. Михаила Тимофеевича.

   Сквозь вой бомбардировщиков и свист крылатых ракет…

   Неужели – обреченно привыкли?

21

      ( 24 мая 2017.

     Как хорош этот мир!

   Привычный земной.

   С каждым годом, сдается, все лучше начинаю понимать столетнего Эрнста Юнгера, немецкого писателя и философа, боевого – еще с Первой мировой, с Великой войны, как называла ее русская «белая гвардия», – офицера. Уже будучи почти планетарной известностью, во Вторую войну он должен был налаживать культурный контакт с интеллектуальной элитой оккупированной Франции, жил в Париже, но в 1942-ом году  духовная жажда, смешанная с профессиональным любопытством, отправила его на Кавказ. К подножью Эльбруса. На котором тогда обосновались монахи с Тибета, чьей заботой было предсказание итогов германского «дранг нах Остен». Похода на Восток.

   Читая не так давно изданные у нас «Дневники» Эрнста Юнгера,  пытался представить его воздушный путь к «горе Ошхомахо», как издавна называли Эльбрус черкесы, древние насельники Северного Кавказа. Путь этот пролегал тогда над нашей Отрадной, и станичники, услышав гул самолета, кто где прятались: под сеткой кровати в хате, под раскидистой яблоней в саду…

   Мы с меньшим братцем, с Валериком, бросались к большому кусту  бузины рядом с домом. С прохладных ямок сталкивали прятавшихся от жары куриц, а то и недовольного нашим вторжением, возмущенно кокотавшего петуха…

   Как теперь понимаю, что было делать?

   Если в этих, совсем для другой цели выгребенных куриными лапами «убежищах», укрыться нам тогда можно было почти с головой?

   А что если, думал я иногда с иронической, с горькой улыбкой, сквозь плексиглас самолетного  окошка немецкий мудрец тогда видел двух русских малолеток,  вместе с курицами прятавшихся от него под раскидистой бузиной?..

   И сам потом после страшной войны закопался в своей родовой усадьбе в саду. На цветочных клумбах и грядках с овощами и зеленью. В спасительнице-земле...   

   … Во мне в эту вешнюю пору начинается очередной прилив острой  сибирской ностальгии…

   Тонкие, но заодно тугие даже на глаз пики черемши, которые там и тут пробивают и черную землю, и кое-где – насыпанную поверх  рыжую глину, как бы заодно покалывают и твое сердчишко… вот она, вот!

   Народная наша кормилица.

   Хранительница стойкого духа.

   Всякое утро начинаю с обхода своих крошечных черемшиных   плантаций: в тени и на солнышке; возле кустарника и в негустой  траве; под бревенчатым боком баньки и рядом с металлической сеткой на меже. Кое-где черемша давно перебралась к соседям: не только сквозь  крупные ячеи у земли, но и через подложенные под ограду бетонные балки. Перенес ветер.

   Это их товарищество, совсем недавней, молодой переселенки-черемши и старого бродяги-ветра, мне понятно и отчего-то очень дорого. Куда только он не занесет крошечное семечко молодой своей сибирской подружки. Зеленый меленький язычок, бывает, увидишь в гуще ну уж такого бандитского подмосковного бурьянища!..

   «Подрастай, родненькая! – скажешь чуть не со слезой в глазу. – Нынче на Руси у нас так. Но я теперь знаю, что ты здесь. Стану наведываться. Буду помогать. Держись, милая! Держись».

   С каждым новым, на белый свет явившимся  черемшиным росточком на душе становится все светлей и спокойней.

   Но однажды вдруг увидал грядошное соперничество, которое сам же, выходит, когда-то и спровоцировал…

   Нынче не помню, что раньше я в деревне перед крыльцом посадил: корешок недорезанной где-нибудь на берегу горношорской Кабырзы черемши, мешок которой со знакомым пилотом старые дружки передали из нашей Кузни… Или пару росточков ландыша, охотничьим ножиком выкопанного в подмосковном лесу по дороге из Скоротова, ближней от нашего Кобякова  станции.

   Долго ли, как в старых сказках, иль коротко, только очередной весной обнаружил, что они растут уже вперемешку: ландыш и черемша.

   Ничего себе, подумал, соседство!

   Сладенького городского запашка с пролетарской вонью.

   Да только кому что родней!

   На следующий год хотел вызволить черемшичку из плена у  ландыша, он ее явно угнетал, как столица провинцию, – не тут-то было!      

   Настырные корни ландыша так прочно и будто бы колдовски-таинственно переплелись, что выпутать из них одинокий стебелек с меленьким ядрышком, казалось, нет никакой возможности…  Так незаметно и забирают красотки в сладкий плен наших богатырей-одиночек?

   Что же это, думал я – что же?!

   Иное одинокое семечко бесстрашно устремляется в свой  непредсказуемый путь по воздуху…

   Другое тайно крадется под толщей земли, крепко держась за руки с остальными такими же…

   И проникает потом не только через корни задушенной ею соседки-травы – вдруг покорежит бетон…) 

22

   Ладно бы чай с размятым листом черной смородины – даже случайно задетый ее, когда идешь по дорожке рядом, отросточек с почками, ну будто прыскает в эту пору живительным духом. И всякий раз мне вспоминается одна и та же картина из дальней сибирской молодости...

   Каждый год в эту пору Володя приезжал в Новокузнецк, на нашу Антоновскую площадку. С архангелогородским помором Славой Поздеевым, давно Станиславом Андреичем, работавшим тогда на Запсибе начальником цеха водоснабжения, мы ждали его приезда, готовились к очередной душеспасительной вылазке в тайгу.

   Время это считалось опасное: после долгой спячки как раз просыпался Хозяин тайги. Прокурор… 

   Всякий раз подтверждая не последнее свое место под сибирским неласковым солнышком, забирался на обтаявшие склоны сопок, на окаты. Раскапывал целебные корешки, грел исхудавшие за зиму, линяющие бока.

   Среди начинающих, вроде нас, охотников ходили байки, что в это время, со сна, мишка, желая поживиться, может неожиданно выйти на звуки предназначенного подзывать рябчиков манка, и на такую охоту собирались тщательнее обычного.

   В тот раз производственные хлопоты выбили нашего друга-помора из колеи, выезжали мы как на пожар.

   Вдвоем с четвертым участником нашей экспедиции, механиком  богатырского роста, в кузов «атээски» – «артиллерийского тягача среднего», еще недавно армейского – они забрасывали  походную утварь и охотничье снаряжение, а мы с Мазаевым все это подхватывали и едва успевали хоть в относительном порядке раскладывать вокруг раскинутого мехом вверх безразмерного тулупа, на котором нам предстояло расположиться. Поздеев, бывший танкист из тех добровольцев-дембилей, что в дорогом сердцу шестидесятом году эшелонами ехали к нам на стройку, сам сел за рычаги, а это означало, что душу он из нас вытрясет.

   Уже с подножки снова поторопил:

   - Все, ребятки, я трогаю. Связь мои хлопцы вырубили, но только  и жди: от директора примчится курьер с приказом… все, все!

   А директор тогда был – о-о-о!..

   Железный «Дед» Климасенко.

   Взревел мотор, нас тут же уложило на тулуп и стало забрасывать только что погруженным бутором. Ну, будто каждая даже малая хохоряшка намерилась непременно лечь с нами рядом, а то и сверху. Облитые солярой запасные емкости тут же забастовали, решив, видимо, остаться в родном гараже. Начавши с первым рывком двигаться от кабины к заднему борту, они уже терлись о  наши ушанки.

   - Вырвемся с завода, он остановит! – кричал я сквозь грохот  Володе на ухо. – Тогда уложим как надо...  

   Кабы!..

   На скорости танковой атаки помор наш промчался не только по бетонке за проходной завода, но не сбавил ее и на ближней грунтовке…    

   Испытывал своих дружков-писателей?.. Не давал обрасти жирком? Закаливал?

   Тяжеленный рюкзак Мазаева нашел хозяина первым. Прыгнул Володе на грудь. Мой не захотел отставать и тут же придавил бок уложенными на дне консервными банками… Бунт на корабле!.. 

   На одолженном у дружков-монтажников вездеходе…

   Или это обстоятельство и стало причиной бунта?.. Торопливо распиханные по углам монтажные «аборигены» – ручная лебедка, свернутый кольцом трос, тяжелый, вопросительным знаком, стальной крюк – тут же стали возвращаться на середину. Куда против них было нашим ружьям в чехлах, палаткам и спальным мешкам!  

   Когда началось благодатное для гусениц бездорожье и по сторонам замелькали еще голые осины да редкий ельник, мы с Володей опомнились в противоположных концах просторного кузова. Каждый  придерживал за края гигантский тулуп, собравший под собой в центре тягача почти весь старый и новый скарб…

   Резко пахло поднятой тряской еще заводскою  пылью, коксовым газком и отработанной соляркой. Следы свежей виднелись у Володи на щеке, и по шедшему от моих усов запашку я понял, что и меня не миновала такая же участь.

   И вдруг все сменилось неодолимым благостным запахом. Остро  потянуло размятой дикой смородиной, ну так остро!..

   Почти тут же вездеход наш будто споткнулся на ходу и резко взял вбок. Сквозь рев дизеля послышался не то чтобы одобрительный – прямо-таки восторженный голос Володи:

   - Эту объехал! Пощадил…

   С пониманием, годами выработанным в похожих ситуациях, когда больше говорят жест или взгляд, я повел подбородком на кабину, приподнял голову и закатил глаза: что ты, мол!.. Или не знаешь Славку?!

   Мотор вдруг заглох, все в кузове еще раз подпрыгнуло и разом замерло. Над передним бортом появилась голова нашего помора:

   - Спрямить хотел, мужики!.. Придется обратно…

   Нас покачало и снова затрясло. Опять на грунтовке. Прерванный было спор начал якобы бездушный наш общий бутор. И заводской, и – охотничий.

   Опять пошли в наступление крашеные неживым зеленым цветом плоские емкости с дизельным топливом…   

   Но что это значило по сравнению со стойким, необоримым духом дикой смородины!

   Спинами в ватниках колотились о железные борта, ногами, почти не глядя, отпихивали мешки и железки. И все приподнимали ладони в радостном изумлении: а?!..…

   - Осталась на траках! – кричал Володя, и в обычно тихоньком его, временами ворчливом голосе слышалась ну прямо-таки  гордость от причастности к самоотверженному и терпеливому таежному миру.

23

   Нынче размышляю: может, как раз тогда, пусть еще неосознанно, мы ощутили себя такими же «дикоросами» из первого поколения послевоенных писателей, тех самых «детей войны»…Упрямо поднявшихся на раскорчеванной не первым жестоким ураганом нашей земле.

   «Нормальный ход!» – как любил говорить  Мазай-Мазаев.

   И таежная смородина каким-то чудом сообщила нам тогда непреодолимую веру во вселенскую стойкость вовсе не таежного – русского мира…

   Может, и верно – все еще будет тип-топ?

   Пока не вечер, ребята!

    2015-2018 г.г.

Краснодар – Новокузнецк -Звенигород