- А ты Бога в космосе видел?

- Конечно, видел. Бог есть!

- Я так и думал... Но ты никому об этом не говори.

 

Из личной беседы Н.С. Хрущёва и Ю.А. Гагарина.

 

За горами, за лесами,

За широкими морями,

Против неба – на земле…

 

П.П. Ершов. Конёк-Горбунок

 

 

   - Поехали! – прокричал первый из нас, покидая Землю. 

   Покидая на время. Покидая, быть может, для того, чтобы осознать: как хороша наша матушка-Земля! Понять, вернуться и рассказать о своём новом знании всем остальным. 

   Рассказать, как особенно хороша Земля для того, кто видит с заоблачной высоты её голубой, приплюснутый на полюсах шар, покрытый водой с пятнами суши, а позади себя чувствует холодный, словно дыхание смерти, космос.

   Холодный, словно дыхание смерти, но почему-то не очень страшный, когда смотришь на Землю…

   Землю, так и не получившую от человека любви, уважения и заботы в полной мере.

   Той любви, что провозглашена многократно всерьёз задолжавшим перед ней человечеством…

   Нет, я не ропщу – я просто пытаюсь понять. Так же, наверное, как и вы… 

 

   Не далеко, не близко – за горами, за лесами старый заброшенный дом смиренно доживал отпущенное на его долю времечко. Сколько ему оставалось – год, два, пять?.. Или смог бы протянуть знававший лучшие времена старожил ещё годков с десяток? 

   То – один Бог ведал… 

   Ну а человек рассудил бы так: дом тот, построенный на довольно крутом бережке, возвышающийся в южную сторону над медленно несущей воды речной протокой и прикрытый с севера уходящим в тихую бесконечность хвойным лесом, возможно, мог простоять и ещё один век вдобавок к веку уже прожитому. Если бы не запустение в просторных комнатах его. Если бы не ветер, разъедающий его стены изнутри. Если бы не отсутствие руки хозяйской, исправляющей, где покосилось, и обновляющей, где прогнило. 

   Если бы да кабы…

   Его крепкий корпус из лиственничных брёвен ещё не знал повального тлена и только провалившийся местами четырёхскатный свод крыши делал заметным обветшание жилища, происходящее в тех случаях, когда изнутри уходит жилой дух. 

   А утратив жилой дух, любой дом становится более похож на домовину, погребая в себе отжившее прошлое.

   Не одно поколение выросло в этом доме, хозяйничая, прирастая детьми и внуками под надёжной защитой этих розоватых бревенчатых стен, срубленных «в чашу» для сохранения тепла и придания приятного вида. 

   Тот, кто решил строить дом именно здесь, был не только рачительным и умным хозяином, но и, ко всему прочему, человеком душевным. Иначе он прошёл бы мимо этого удобного во всех отношениях и благословенного места. Иначе зачем бы ему такая необозримая речная даль, исподволь привораживающая своим простором и поражающая какой-то затаённой силой.

   Даль, что глазом не охватишь, умом не измеришь, однако в душу примешь полностью. Всю, без малого остатка…

    А дом-то, тоже, поди, не случайно, расположен был по солнцу с таким понятием, словно выкладывал он распахнутому взору белый день впереди себя, оставляя ночку чёрную позади, за собою. Оттого-то, если поглядеть поутру с крыльца на восточную сторону, узришь, как рассвет чуткий и трепетный радует глаз только-только нарождающейся нежной зарёй. Вечером же, если смотреть супротив, в сторону западную, приметишь, как пламенеет спёкшейся кровью отходящий в небытие закат. 

   Дивитесь, мол, люди добрые, вникайте…

   Так вот и стоит дом тот, как поставлен когда-то – «против неба, на земле».

   И река будто бы уже целую вечность бежит себе мимо бережка крутого, точно непрерывная вереница дней и ночей. 

   «Издалека долго течёт река…»

   Волга? Енисей? Обь? Или какая-то ещё река?.. 

   Бежит, ничуть не замедляя свой бег…

   И, повинуясь живому и расторопному времени, в свой срок встаёт и в свой срок заходит солнце, складывая в копилку минуты и часы. 

   А ещё – заставляет лето вырождаться в слякотную осень, а идущую следом зиму – покрывать белым снегом все огрехи осенней неустроенности и затем уже призывает весну занять своё место. Так молодое и зелёное снова нарождается на свет взамен отмирающему белому и старому. 

   И всё видится разумным, и всё располагается на своих местах…

   Как бегущая определённым путём речка.

   Однако человек – нечто иное. Нет у его желаний дна. Нет ему берегов и выточенного веками русла, что ведёт от истока к устью.

   - Поехали! – решает человек и снимается с места, увлекаемый некими соображениями или властью эмоционального порыва, а то и просто ведомый посторонней силой. 

   Поехали… Поехали надолго! Навсегда…

   Так ли объяснить возможно то, что однажды дом этот на бережке крутом, готовый по-прежнему служить людям, вдруг оказался покинутым и пустым. 

   И вроде бы ничего не изменилось от этой потери. Разве что некому стало здесь любоваться простой и доступной иносказательностью природы… И ловить застучавшее в висках тихим пульсом ощущение живого и настоящего, рожденное обычной чередой восходов и закатов. 

   Время-то не остановилось! 

   Вот только сам старый дом, болезненно переживая свою ненужность, держась, крепясь, силясь по-прежнему цепко стоять на земле, постепенно всё больше и больше кособочился и терял осанку. И, похоже, чувствуя перемены в себе, совсем уж беспомощно хлопал по ночам ставнями и мрачно пялился невидящим мутным взором на неумолимую смену времён, уже не отражая, а скорее поглощая в потрескавшихся стёклах окон резвящиеся солнечные зайчики. 

   Болезненно переживая? В самом деле?

   Допуская такое переживание, необходимо поверить в то, что у дома может быть какая-то сущность… 

   А если поверить? Попробовать?! О чём может рассказать такой дом? Наверное, о многом. Нужно только захотеть услышать этот правдивый, на свой лад построенный рассказ. Услышать биение жизни в стуке оторванного листа ржавого кровельного железа, скрипе подгнивших половиц, в шелесте проросших сквозь ступеньки крыльца резных кустов крапивы и в утробных стонах оседающего фундамента. 

   Услышать… Увидеть…   

   Вот крыльцо: широкое, прикрытое от дождя и снега арочным козырьком, с крутыми ступеньками, отполированными перилами и резными балясинами, что напоминают по виду увеличенное веретено. Здесь, на ступенях из толстенных сосновых плах, могли спокойно разминуться человек пять-шесть или зараз поместиться полтора, а то и два десятка трёхпудовых мешков с мукой, привезённых с мельницы. Такое это было просторное и гостеприимное крыльцо, по которому возможно судить и об остальном доме. 

   Сам дом, вернее его центральная часть, построенная первоосновой, не очень велика по меркам современным. Хозяин – глава фамилии и радетель заложенного здесь очага – исходил из численности семьи, не забегая в никчёмной торопливости далеко вперёд. В первую голову строилось самое необходимое, составляющее костяк: большая кухня с русской печкой и полатями, пошедшими над печью вторым ярусом. После – ещё две комнаты, а в довершение кладовая вместительная да сени просторные. Скорее всего, кухня была центром вселенной этого строения, являясь благодаря печи изначально комнатой тёплой. Да, да, судя по печке, именно так, а ещё – судя по большому, хорошо сохранившемуся обеденному столу, способному вместить многочисленную семью. 

 

   Отче наш, Иже еси́ на небесе́х!

    Да святи́тся имя Твое́,

    да прии́дет Ца́рствие Твое,

    да будет воля Твоя,

    я́ко на небеси́ и на земли́.

    Хлеб наш насу́щный даждь нам днесь…

 

   По светлым, не выгоревшим прямоугольным пятнам в углу можно рассудить, где висели иконы, а по крепкому крюку, вбитому в несущую балку – матицу, определить место для устройства колыбели.

 

    Баю-баю-баюшки

    Да прискакали заюшки.

    Люли-люли-люлюшки

    Да прилетели гулюшки.

    Стали гули гулевать 

    Да стал мой милый засыпать…

 

   Нынче вместо икон – пустота, и на крюке том никакой колыбели нет. В доме единственным зримым признаком жизни является паучок, мастерски подвязавший за крюк невидимую нить. И выделывающий, то опускаясь вниз, то устремляясь к потолку, акробатические трюки, что заправский космонавт в невесомости, а то и почище… 

   Но это нынче, а тогда… 

   А тогда жизнь вносила свои поправки. Нетрудно распознать в общей конструкции дома три пристройки, и каждая из них почти равна по величине основному дому. Видимо, к родителям пристраивались, обзаводясь своими семьями, сыновья. Так повелось – сыновья, женясь, укрепляли родительскую семью, а дочери, выходя замуж, уходили в чужую…

   Если счастливо случалось так, что в семье сыновья живы оставались, а не гинули в бездне революций, войн мировых да гражданских…

   Всё так, всё так… А в мирном уделе – житуха своё брала!

   По всему видать – к дому тому, ещё не старому, ещё жилому, примыкали обязательные постройки для скотины: конюшня, стойло для коровы и телят, загон для бычка, свинарник и стайка для курей. Главными среди всей живности значились, конечно же, лошадь и корова. Без лошади не вспашешь, не соберёшь урожай и не свезёшь зерно на мельницу. Зимой и летом надобность в лошади самая что ни на есть насущная: за дровами и за сеном, на свадьбу и на погост… Лошадь – помощница.

   А корова – кормилица. Особый момент в личном хозяйстве - это когда вразнобой позвякивая боталами и оглашая окрестности глухим мычанием, возвращались вечером Зорьки, Звёздочки или Пеструшки, скусывая на ходу придорожную зелень, чтобы полнее наливалось молоком и без того тугое вымя. И скоро тонкие струйки молока уже били о стенку ведра, при этом хозяйка, доившая бурёнку, приговаривала: «матушка моя, красавица моя». А «матушка» и «красавица» мотала рогатой головой, отгоняя круживших слепней и мух. 

   И ныне, если посмотреть внимательно, можно на дощатых стенах в стойле, где земляной пол и по сей день густо присыпан многократно перегоревшим навозом, разглядеть на разной высоте случайные ссадины от коровьих рогов, повыше – взрослой коровы, пониже – годовалого прибытка.

   А на дверных наличниках в доме – едва различимые на потемневшей доске отцовские пометки химическим карандашом. Даты отчёркнуты соответственно макушкам ребятни, прибавляющей ежегодные сантиметры роста. 

   Пометки разных поколений – одна поверх другой.

   …Тиша… Раиска… Павлик… Игнаха… 

   …1912… 1923… 1935… 1941… 1946… 1958…

   Ах ты – годики-то как летели…

   Рождались и воспитывались в новых правилах уже некрещёные дети, узнавая в школе что-то важное о меняющемся, протяжённом в далёкую даль и неизменно бушующем мире. А из мира того однажды, как посланники цивилизации, протянулись в дом, перескакивая со столба на столб, электрические провода. Загнав ранешний свет от потрескивающих лучин, трепетных свечей и коптящих керосиновых трёхлинеек в одну стеклянную колбу, вместимостью в сорок, а то и в шестьдесят свечей! А там уж, погодя, по тонкой проволоке шагнуло в дом и радио, принося вести о том, что где творится на белом свете. Да так принося, словно угощение, прямо на чёрной тарелке репродуктора! Открывай от удивления рот и слушай: «Широка страна моя родная!» или «Легко на сердце от песни весёлой…»

   И позже на стенке, неподалёку от красного угла, в подступившие времена, что потом именовались «оттепелью», прикнопился нечёткий, вырезанный из газеты «Правда» портрет того самого – первого из нас, на время краткое покинувшего Землю!

   - Поехали! «Заря-1», я «Кедр». Все проходит нормально. 

   А радио со свойственной ему восторженностью тому делу поддакнуло: «Утверждают космонавты и мечтатели, что на Марсе будут яблони цвести…»

   Но это на Марсе, и будут ли? А на Земле... 

   А на земле, гляди, чего нажито – не жалко!   

   Подворье при доме том старом – тень от былого хозяйства. Под навесом брошенный, изъеденный ржой тракторный плуг. И рядом мотоцикл с коляской, словно безногий инвалид, упирающийся осями без колес в почерневшие от дождей чурбаки и лишённый всякой надежды на хоть какое-нибудь движение ввиду полного отсутствия мотора. «Иж – Юпитер» - иронично намекает надпись на бензобаке мотоцикла о некой сопричастности бывшего транспортного средства к таинственному и бесконечному космосу. 

   Ну да… Что не позволено быку, то позволено Юпитеру… 

   За подворьем – садик с плодовыми деревьями и уходящий почти до леса огород. Всё… постепенно пришедшее в негодность, отвоёванное однажды у дикой природы, в эту же дикую природу постепенно вернувшееся. Огород, густо заросший крапивой, лопухом и полынью, потеряв свои границы, очерченные плетнём, сравнялся с сорным полем. Яблони большей частью вымерзли, а те, что сохранились, выродились в дичку. 

    Немного поодаль, придвинутый к огороду бойкой порослью молодых сосенок, густой, давно не видевший человека лес – хранитель ягод, грибов и обитель разной живности: от хитрого, прожорливого соболя до извечного хозяина здешних окрестностей – бурого медведя.

    И лес, и река всегда щедро делились с людьми тем, чем владели в избытке, – дичью и рыбой. Но только пара полусгнивших долблёных лодок, лежащих кверху днищами во дворе, да сломанные охотничьи лыжи, подбитые изъеденной червём лосиной шкурой, свидетельствовали об этом времени. Времени добычи и промысла…

   Да… Так вот оно сложилось. Не само собой, конечно, – люди тому знатно поспособствовали. Люди, стало быть, добрые…

   Но по сию пору основой своей – от фундамента до резного конька на крыше как умеет сохраняет старый дом память о былом, о жилом и, похоже, терпеливо ожидает перемен к лучшему, в надежде, что хозяева прежние, наскитавшись досыта, вернутся в родные стены, изгонят запустение да погибель вон, и вновь запоют дверные петли от радости по входящим домочадцам, а крюк на матице затяжелеет под весом колыбели с младенцем!

   Надежда – вот всё, что остаётся там, где нет ни веры, ни любви. Надежда умирает последней.

   Так вот оно сложилось-сладилось, и хоть плачь теперь, хоть смейся…

   Ну а что же дальше?

   Дальше – больше! 

   - Поехали?! По-е-е-ха-ли!

   Если подняться вверх, хотя бы на высоту птичьего полёта, то можно увидеть, что за этим брошенным домом стоит ещё такой же, а за ним другой…

   Почти вся деревня – сплошь в заброшенных пустых домах.

   Ну, может, где-то на отшибе в двух-трёх напрочь утративших облик избах получится приметить курящийся печной дымок да услышать по задворкам брешущих бездомных собак, сбившихся в стаю. 

   Или разглядеть невзначай невесть куда бредущего промеж дворов дедка, мотыляющегося с ополовиненным чайником бражки и бормочущего себе под нос некое подобие песенки:

 

   Талды дождик,

   Талды нет?

   Талды будет,

   Талды нет?

   О-па-па, о-па-па,

   Какой жар, духота…

 

   Уныло и безнадёжно соседствуют брошенные избы в умирающих деревнях с домами, в которых ещё живут несгибаемые старики. Им, этим старикам, просто некуда и не к кому ехать… 

   Да и незачем. Жизнь в новых, других местах не для них…

   На русском просторе найдётся не одна такая опустевшая деревня. И не единожды накрест заколоченные окна избушек своим примитивным символизмом раз за разом перечёркнут любую возможность на возрождение лучшей или хотя бы прежней жизни в этих краях. 

   Похоже, что-то испортилось в первоначальной конструкции мироздания, если притяжение земли уже не работает в полную силу. Если возможно, что люди-человеки, преодолевая то самое притяжение, вчинённое Господом Богом при сотворении мира, отрываются от обжитых мест целыми семействами, улицами, деревнями…

   Много на нашей земле кинутого на разор жилья бежавшими, словно от страшной войны или какой-то иной «чумной заразы», его владельцами.

   Почему ушли они, бросив дома, бросив свою землю на произвол судьбы и оставив сады, поля и могилы предков зарастать сорной травой?

   Нет ответа!

   Нет…

   И разве не приходят к ним в тяжких ночных кошмарах призрачные толпы неприкаянных душ, что от Красной горки и до Троицы бродят, преданные забвению, между источенными жуком и гнилью могильными крестами и покорёженными звёздами? Души общим своим смертным исходом уравнявшихся между собой и традиционных верующих, и новообращённых атеистов.

   Нет ответа!

   Нет!

   Не-е-т…

 

   Не знаю, видят ли космонавты в свои иллюминаторы покинутые посёлки и хутора. Наверное, для них – это слишком мелко, неразборчиво. Может быть, космическая техника ещё не совершенна. А может, просто романтизм от первых шагов во вселенную до сих пор не исчерпался. Ведь земля, если смотреть со стороны, – она величественная и красивая. Этакий голубой, приплюснутый на полюсах шар. И ничего, что вокруг – холодный, как дыхание смерти, космос.

   Не очень страшный, когда из космоса смотришь на Землю.

   Землю, так и не получившую от человека любви, уважения и заботы в полной мере… Пусть так!

   Но Бог-то не может всего этого не видеть – для него любые детали легко различимы. Не то что деревни брошенные, а дома, отдельно стоящие и гниющие без человека, должны быть ему как на ладони! Каждое окно заколоченное, каждый вбитый в матицу крюк для колыбели, от времени и без дела заржавевший…

   А впрочем, Богу, как говорится, Богово – «Да будет воля Твоя, я́ко на небеси́ и на земли́…»   

   Я ведь не ропщу – я просто пытаюсь понять. Так же, наверное, как и вы…   

   Понять, как много понадобится времени и человеческих усилий, чтобы достигнуть исполнения древнего пророчества, когда терпеливый и всемогущий Бог, разочаровавшись в творении рук своих, всё-таки сочтёт нас безнадёжными?..   

   И крикнет…

   То самое, апокалиптическое:

   - Приехали!