Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Наказание

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 

Содержание материала

И говорит Сыгней милиционеру, просит прощения:

– Прости милосердно! Добродетель милостивый! Не устоял, разнежился.

– А вот чтобы не нежился, уплати штраф, а вам, – он обратился к дяде Володе с тетей Тасей, – тут же при мне на вокзал, на вербовочный пункт, на шахту. С глаз долой, прописываться.

Старики Крёковы хорошо помогали своей бывшей невестке Нюре – моей матери. Их единственный сын Михаил погиб в финскую войну. Так и писали в письме: «Был тяжело ранен, отправлен в госпиталь», после чего пропал без вести. Мать рожала от Михаила четверых детей, но они умирали в раннем возрасте. Последний мальчик Борис умер уже шести с половиной лет, в войну, от приключившейся болезни после воспаления легких. Вообще род Крёковых, кроме самих стариков, был что-то недолговечным.

После войны бывшая сноха, после скитаний, весенней распутицей приехала в Кемерово с двумя детьми: меня в ватном одеяле на руках, сестру Галю за руку. Остановились сначала у родственников Ягуновых. Мать прямо в день приезда, немного отдохнув, отправилась к бабушке Александре. Пришла, попили морковного чаю с хлебушком, поплакали. Мать ничего не просила, просто считала долгом повидаться. «Ты вот что, Нюра, – обратилась бывшая свекровь к бывшей невестке, – сегодня все развезло, все равно не дорога. Завтра поутру пристынет – давай к нам с детьми. Я батьку уговорю. На вот саночки».

Батьку уговорили. Мать прописали. Бабушка Александра сидела с нами столько, сколько было нужно. Мать устроилась на работу санитаркой в терапевтическое отделение больницы к Альшиц. Галю определила в детский сад на круглосуточное. Меня на руках носила и забирала каждый день из яслей на Притомском. И так каждый день – от переезда на Притомский и обратно. Потом были грэсовские ясли, где хорошо кормили и, как говорила мать, не отпускали даже в воскресенье. Во все детские учреждения детей брали при наличии мест. Мест всегда хватало, особенно матерям-одиночкам. Принесут ребенка, послушают, посмотрят справки – всё нормально – оставляй. Если приболеет, в местный изолятор определят.

Запомнились бани. Я с сестрой и матерью ходили в грэсовскую баню. Бабушка с Луизкой – в городскую, в номера. Дед ворчал: «Моду взяли! Как господа!». Сам же дед ходил на Новую колонию в мехзаводскую банёшку. Говорил, что пар посуше, покрепче. Однажды угорел. В грэсовской бане было всегда много народу (поэтому и не любила Луизка ходить в грэсовскую, на номер денег хватало) и еще нищих старушек. Они скромненько сидели на приступочках. Меня стригли в парикмахерской, потом, дождавшись своей очереди, шли в моечный зал, где мылись, парились, стояли под душем. После бани сознание пятнилось розовыми тетками при черных заплатках.

По воскресеньям ходили к Георгию Борисовичу Ягунову, дяде матери, на Новую колонию. Новая колония – это бараки и двухэтажные бревенчатые дома с двускатными крышами и сквозными чердаками, где гирляндами висели ржавые веники для бань. К весеннему празднику чисто выметалась улица Стахановская – с пеналами бараков, с широкими стеклянными окнами. Чисто побелены стены бараков, стволы тополей, звенья штакетника. Коксохим низвергает огонь и дымы, азотнотуковый серебристой высоченной трубой поплевывает скромненько пачечками рыжего дыма. И за заводами, ближе к реке, живут люди. И туда устремляется людской поток от конечной трамвайной остановки. Там есть свои магазины, бани, базарчики. Но там, говорят, не вывешивали для просушки выстиранное белье. В миг чёрным станет! Одно хорошо, что сбрасывают в ручей горячую воду и можно хорошо постираться. Оттуда так же на санях, на телегах, на машинах с откидными бортами везут на кладбище за Искитимку покойников.

Как-то мать ходила к Степаниде Будариной на Новую колонию (Степанида тоже родня матери, вместе выросли), заходила на базар. Там встретила жену дяди Петрована, тоже Степаниду. Они, денисовские, ездили продавать капусту, мороженое молоко, творог. Поговорили. Степанида просила привезти на зиму меня: мясо птицы, молоко, творожок, чистый воздух. Замечу, что Степанида Ивановна и дед Петрован, материн дядя, были особенные люди. В их доме, всегда многодетном, постоянно доживали свой век оставшиеся по воле обстоятельств одинокими старики, сироты. Видно, и поэтому не пропал, не погиб в гражданскую, в годы коллективизации, репрессий Пётр Игнатьевич. Забрали его отца, батьку Гнашу, увезли в Ягуново. Хотели и сына туда же, в яме общей сгноить собрались. Но в правлении колхоза запричитали: кому же тогда работать. Так можно и страну оголодить. Сколько ртов бы не было, но еда у Петра Игнатьевича была всегда. Видно, Господь незаметно благоволил бескорыстным людям. Гуси высиживали яйца, до одного, без болтунов. До одного гуся дохаживало стадо до заморозков. Корова отменней всех давала молоко. Ребятишки пасли с десяток пуховых коз. Всегда откармливали к новому году пару свиней на закол.

Отправить меня в Денисово договорились с грэсовским коновозчиком, когда будет нужда ему ехать. Видно, у коновозчика были тесные связи с деревней Денисово. Вскоре сообщили, что в воскресенье поведут осеменять корову. В назначенное время ни свет ни заря мы были у коновозчика. Было уже совсем холодно, уже ездили на санях. Во дворе у коновозчика лежали пустые кислородные баллоны. Когда зашли с холода в дом, то узнали, что корова сломала рог и теперь ей не до охоты. Вышла в денник, боднула кучу сухого навоза, а в середине оказался вкопан столб. Семья коновозчика многочисленная, одни ребята, в застиранных до серого рубахах и кальсонах. Завтракали картошкой с разварки, дудонили кипяток с молоком. В избе топили плиту с обогревателем. Лохани с запаренным бельём, пахло мылом. Морщинистые потолок и стены с разноцветными набелами – словно шелуха пасхальных яиц на облуплениях, что оставляла после пиршества с подругами Луиза. Семейный жестяной рукомойник с деревянной лоханью, заполненной захарканной водой. Возвращались домой Интернациональной. Она показалась еще бесконечно шире и длиннее. Мне грезилось, что в её пустынных глубинах заводятся стаи волков, бродят разбойники, таятся душегубы. Сострадая мне, мать зашла в Барабаш (магазин), там купила для меня пару розовых сушек.

В августе 1951 года мне пошел шестой год. Я уже многое понимал. Мне казалось, что когда-то я уже жил, мучился, ушел во тьму и победил её. Я даже спрашивал взрослых: «А как во время войны вы работали? Костры жгли? Ходили с фонарями?» Мне отвечали, что так же светило солнце. Да как же оно могло светить, ведь была война. И вот я опять в этом мире. Как всегда, дед до захода солнца закрывает на болты ставни. Злые уличные мальчишки поют бандитские песни, курят, плюют сквозь зубы. В разговорах взрослых постоянно слышишь, что вчера кого-то раздели, ограбили дом, убили хозяина, когда пришел с работы, увели корову, проиграли в карты город. Переживаешь все эти страсти. А какая за городом красота, как нежно смотрит лазурное небо на полевые цветы.

Ранней осенью мать устроилась в контору «Горплодовощ» уборщицей и сторожем-истопником за 270 рублей. Дед Сыгней за один раз перевёз наши вещи на Угловую. Нелюбимая Интернациональная пересекала узенькую по сравнению с остальными улицами Угловую. Угловая была интересной. Здесь, на Угловой, располагались конторы «Заготскот», «Заготсено», тридцатый детсад, двухэтажные «стандарты». В один конец улицы пойдешь – Дворец Труда с магазином «Колокольчик», дальше остановка «Вокзальная», «Карболит», вокзал, грэсовская баня. В другом краю – пожарка. А в самом конце улицы – аэродром, с которого серебристые самолеты улетают на север, где много денег, рыбы и заключенных. Гудят аэропланы, от которых у бабушки Александры болит голова. Аэропланы никуда не улетают. Поднимутся до самых облаков, притихнут и начинают выпускать черные какашки, которые превращаются в парашютистов.

Ходим в гости к старикам Крёковым. Бабушка Александра рассказывает последние новости. Уличный хулиган Тюриков кидался половинками кирпичей в палисадник. Вернулся кот совершенно здоровым и невредимым. По зиме, будучи в отпуске и получивши сумками денег, дед Роман его наказывал. Кот нагадил в чулане, и дед Роман поучал его тыканьем мордочкой в дерьмо, наступив при этом на хвост. Выбросил во двор. Я только и сказал: «Дедушка Роман, мне котика жалко. Ведь у него только и есть что усы, шёрстка и хвостик» – И пошел за котом во двор. «Пусть не гадит, наука впредь будет», – ответил мне дед, пока я надевал пальтишко. Котик сидел растерянный, испуганный и боялся облизывать свою мордочку. Дед Роман улетел на север, а котик ходил не туда, куда надо. Видно, болел все-таки.

«Я говорю батьке, – продолжала бабушка Александра. – Снеси подальше от дома. Батька посадил кота в сумку, застегнул ремешком, закинул через плечо – и за Щетинкин лог, за грэсовские дома, за станцию. Бросил у переправы, где мост начинают строить. Бросил утром, а на следующее утро кот уже в доме появился, есть просит. Я батьке – убирай кота куда хочешь, вези подальше, чтоб никогда не пришел. Батька мне: «Вот грех. Не беда, а наказанье. Ладно, к Шуре поеду». Сходил на вокзал, взял билет на поезд до Дедюево. Утром кота в сумку. Обещал зайти к Шуре и к моей сестре, к Черкасовым, и обыденкой вернуться. Вечером приехал и говорит, что еще дальше за три километра от Дедюева кота в лесу бросил. В конце мая это было, а вот по заморозкам, слышу, кто-то скребётся. Думаю, мышь или крыса ли какая, пойду спугну. Посмотрела в кладовке, в чулане – никого. Открыла уличную дверь. Батюшки! А это наш кот. Сытый, гладкий – мявкает».

Мать спрашивает:

– Батька-то как? Не хворает?

– А что ему хворать? Живот твердый, что чугун. Я сама-то прибаливать стала. Наварю похлебки побольше, чтоб меньше канителиться. Бывало и прокиснет похлебка, пеной пойдет, а он ничего, пальнет плошку вон ту, деревянную. Хлеба накрошит, воды из крынки добавит, помолится на образа и все схлебает до самой последней капли.

Мать сообщала, что соседка из Сталинска писала о том, что Сережа, брат матери, совсем плох. Корова хоть и дает много молока, но для дома достаются капли. Молоко тёща продает на базаре, а деньги складывает на книжку. Теперь стало понятно, что, если матери дед купил пальто, то сыну Сереже – дойную корову и сена на зиму на прокорм. Пей молочко, выздоравливай, сынок. Провожанье. Бабушка Александра выходит за калитку, и там еще долго стоят бывшая сноха с бывшей свекровью, разговаривают. Деда отсутсвует. Он состоял до самой старости сторожем в инфекционной больнице.

Совсем холодно. Уже на три слоя снега покрыло землю. Мы с матерью и сестрой живем в конторе. Мать кочегарит печи, моет полы. До прихода служащих у нее чисто и тепло. Мы живем в кухоньке. У нас печь с плитой, обогреватель которой уходит на чердак. Там есть комната – вагон. В этой комнате бухгалтерия. Главный бухгалтер хромает, у него протез. У меня с ним приятельские отношения, всегда чем-нибудь угостит. Мной всё уже изучено. Напротив нашей кухоньки комната. В ней работает Лидия Лукьяновна: отдел кадров и кассир. Если прямо по коридорчику – зала, в ней – прием-сбыт. Из залы еще одна комната, там директор с помощником.

В прием-сбыте работает Арнольд Ивальдович. Престрогий дядя. У него толстая гимнастерка, как у начальника карболитовских стрелков. Он не интересный. Сильно ругал меня, когда я у кошки обкусал усы и брови. Я по-взрослому, объяснил, что когда целую кошку, то усы и брови лезут в нос и щекотят. «Так ты уже совсем негодяй, – ругает Арнольд Ивальдович, – смеешь целоваться с кошкой!»

– Арнольд Ивальдович, так ведь люди целуются. Вот и Иван Петрович с сестреницей в вагончике целовался. Посадит на колени и целует, а я только кошку.

– Это еще какая сестреница, откуда она взялась?

Я теперь узнаю, что проболтался. Иван Петрович часто после работы, в воскресенье, приходил с молодой титястой женщиной. Когда я спросил: «Кто это? Кем она работает?», он объяснил, что это его сестреница, что нужно быть хорошим мальчиком и никому не рассказывать. Я и не рассказывал никому. Меня сестреница угощала вкусными конфетами и булочками. «Это что за сестреница, – не унимался Арнольд Ивальдович. – Расскажи!» «Не буду я ничего рассказывать! Ничего не знаю! Вы плохой!» – ответил я. Выручила мать. Она ахнула, схватила меня, шлёпнула хорошо и унесла в кухоньку. Зачем я обкусал усы у кошки, спрашивал директор, спрашивал заместитель. Я уж тут нашел ответ: а чтобы кошка походила на льва. У львов усов-то нет, не рисуют.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.