Наказание

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Креков Виталий Артемьевич

Просмотров: 5512

2007 год, Выпуск № 6

Жили Воробьёв с Клавой по-настоящему лишь дня три-четыре во время посещения Выставки достижений народного хозяйства в Москве. В тот год Клаве вручили серебряную медаль участника ВДНХ с посещением выставки. Удостоился и Воробьёв. На поездку уходил весь краткосрочный отпуск того времени. Ехали в плацкартном вагоне, пахнувшем водочным перегаром и грубой едой. В Москве, глубоко вдохнув августовский воздух первопрестольной, Воробьёв, обняв Клаву за талию, как-то просто сказал:

– Ну, будем как муж и жена.

Клава только счастливо прижалась, положив голову на плечо Воробьёва. Не буду подробно описывать, как Воробьёв, забрав у Клавы паспорт, добился заселения в двухместный номер гостиницы. В номере стояли широкие кровати с никелированными шарами, стол под белоснежной скатертью, букет бархатцев в тонком кувшине с водой. Поскольку Воробьёв с Клавой приехали ранним утром и быстро устроились в гостинице, то ещё целый день был впереди. Во дворе стояли автобусы, организаторы приглашали гостей на выставку. Звучала песня «Величальная Сталину от колхозного вольного края». Москва была большая, незабываемая, родная.

Ты нас песней раздольной встречаешь,

Красотою чаруешь своей.

Ты колхозных гостей принимаешь

Как любимых своих сыновей.

Всё это выглядело правдивей правдивого. Когда ходили по выставке животноводства, Воробьёв радовался, что помещения для коров в его родном хозяйстве чистотой ничуть не уступают столичным. Замечательно и то, что не нужно было носиться за покупками по столице. В павильонах виноделия после дегустации вин предлагалось купить недорогое отменное вино, фрукты. Организаторы заводили в магазины своих подопечных гостей. В магазинах за деньги устраивали настоящий коммунизм.

То, что жаждал Воробьёв, то, что ждала в бесконечных, тяжёлых буднях Клава, Бог дал. Воробьёв подарил Клаве шёлковую сорочку с кружевами и мелкими розочками по вороту. Прежде чем дать себя обнять, Клава распустила венок свитых в тугую плеть волос, и как будто несметное количество освобождённых пружинок растеклись по прозрачной ткани подарка.

Утром Воробьёв думал о Шуре. Говорил сам себе: «Пора, скорей!» Он мысленно видел зимние дни, очередные обходы коровников, своё домашнее хозяйство, верёвку с окостеневшими от мороза Шуриными панталонами и его рубахами, которые мешали носить из дома воду и тёплое пойло. После супружеских обязанностей перед Шурой, при минимальном количестве движений в глубокой перине и бледненьких зарницах исхода, оставалось ой-ой как ещё много: жаркая баня, чистое бельё, студень из гусиных лапок и мужики, которые курили папиросы дешёвых сортов, пили самогон с каплями сивушного масла. Можно было даже при таком течении дожить до определённой старости. Воробьёв не курил. Желание подымить, появлявшееся после захода в хомутную за сбруей, он быстро подавлял силой своей воли. Дома у Воробьёва всегда находилась коробка дорогих папирос. Иногда в выходной день, особенно к вечеру, он глядел в окно на узловатые вётлы, которые, как он помнил, забили кольями на плетень в гнёзда с водой. И ему становилось очень грустно и одиноко, ровно перед ликом Бога с глазу на глаз. Воробьёву хотелось тогда до отчаяния закурить, вспоминая сладко затягивающихся дымом мужиков. Он закуривал и от трёх-четырёх затяжек получал ощутимый удар по своему сознанию. Жизнь казалась безысходной в своей быстротечности, перед которой гасли самые яркие эпизоды.

Шемарова, Бошурова и Симочка Ярославцева, не прожив и года в тёплых краях, вернулись в совхоз и опять поступили доярками, которых всегда не хватало. Рассказывали, что скот там не породистый, надои небольшие, заработки мизерные, а в магазине ничего нет. Зимой холодные ветры, а от кизяков тепла мало, да и кизяки заготовлять надо.

После возвращения из Москвы Воробьёв с Клавой не встречался. Он вступил в партию вместе с главным зоотехником Михайловым, у которого к этому времени умерла мать, запрещавшая вступление до собственной смерти. Воробьёв совсем бросил курить, потому что чувствовал око Божье, хотя и стал партийным. Чтобы не так резко прервать отношения с Клавой после обещанных в тумане вдохновения золотых гор, Воробьёв согласился на праздничную складчину. Во временно пустующей четвертинке общежитного дома доярки из первой бригады решили отметить между дойками день революции. В том, что Воробьёва пригласили в женское общество без жены, не было ничего противоестественного. Всё началось с того, что как-то на 8-е Марта исключительно женское общество пригласило на свой праздник уважаемого директора Николая Александровича, без его жены Лидии Ивановны. Выпив водочки и приятно расслабившись, женщины потихоньку ластились, говорили приятные слова, целовали родному человеку его макушечку, фотографировались. Но это себе разрешали незамужние женщины совхозной элиты: из бухгалтерии, школы, центра осеменения.

У доярок был более узкий круг, и любимец их – Воробьёв. Больше никто и не подходил. Главный зоотехник Михайлов, ветврач Янцен, столяр Астраханов – всё мужики для одной бабы. Михайлов всегда в штатском. Здоровый мужик, а без струнки. Янцен больно «интеллигентен» и недавний. Астраханцев, хоть и герой, пусть и дела не будет, а Маруся его окна-то побьёт. Как-то раз записался в гулянку немец Лангольф, вроде спокойный мужик, а выпил – такой скандал устроил.

Воробьёв оказался самым что ни на есть подходящим. Всех устраивал. Генерал, он и есть генерал. Поехали за «генералом» прямо в ветлечебницу старые знакомые подруги: Шемарова, Бошурова и Симочка Ярославцева. Воробьёв молча поднялся, взял полевую сумку с синим крестом. Молчали и когда ехали, стоя на конной платформе, на которой бригадные скотники вывозили из коровника на полигон жидкий навоз. Ехали быстро, держась, друг за друга. Ждали их только женщины, не считая гармонного мастера, и обильный стол: тушеная капуста со свининой, печень трески, шпроты, пироги с черёмухой, студень, водка и много в чайниках крепкой домашней браги с изюмом и без него.

Воробьёв, сидя на почётном месте, вынул из полевой сумки кусок кетового балыка и бутылку грузинского коньяка, стоявшего в сельпо с незапамятных времён. В совхозе среди народа бытовала стойкая уверенность, что коньяк пахнет клопами и, когда Воробьёв предложил коньяк, откупорив бутылку, то женщины рассмеялись, сказав, что и так беда от клопов, уж не знают, чем выводить. Женщины пили помногу: водку стопками, пиво стаканами. Пиво, сваренное из сахара на дрожжах, крепко било в голову. Но эта закалённая гвардия России, крепко выпив, могла ещё провести вечернюю дойку, накормить скот и рано утром начать новый трудовой день.

После тяжёлого питья и песни на память шли тяжело, всё больше про бродяг, разбойников, про могилы и рано умерших дружков. «Черны глазки, куда вы скрылись? Зачем заставили страдать?» – запела Клава, прижимаясь к плечу Воробьёва, но Симочка – Шамиль злодейский, так кинжально сверкнула глазами, что всем стало не по себе. Не по себе стало и Воробьёву. «Ну, всё, это в последний раз», – подумал он.

Неизвестно, чем бы всё кончилось, но на пороге неожиданно появилась Шура. Ей сразу нашли место, хотя и поодаль от мужа, но нашли. Налили полный стакан рябиновой наливки. Шура, подняв его, только и сказала: «За вас, подруженьки!». Отбыв положенное и спев пару песен, Шура увезла Воробьёва на своей лошади домой, подальше от скандала.

Как-то в конце лета, когда от частых дождей становится неуютно и зябко на летних выпасах, доярки сделали складчину на троих, купив бутылку виноградного вина в передвижном буфете. От выпитого делалось тепло, прибавлялись силы, так помаленьку и грешили. А когда привезли на выпаса аванс и в разъездном буфете появилось в продаже незнакомое вино, слабое, некреплёное, по утверждению продавца, то решили взять каждая по целой бутылке. Вино «Изабелла» оказалось очень вкусным и хорошо туманило голову. Тянуло на самые нежные песни.

Захмелевшая Клава вспомнила молодость, своего молоденького мужа, уехавшего из Новосёлок на заработки, так и сгинувшего в неизвестности. Хотелось сильно любить, навёрстывать положенную человеческому существованию сладость. Увидев Тасю Александрову, приезжавшую на одноколке осеменять коров, наказала: «Найди Воробьёва и скажи, чтоб ехал немедленно. Корова заболела». Через час показался тарантас Воробьёва.

– Ну, где твоя корова? – спросил Воробьёв Клаву.

– На выгоне лежит, не поднимается.

– Что ж, поехали, – вздохнул Воробьёв, принимая выгон как испытание.

Клава встала на приступку тарантаса и вмиг оказалась на мягком сидении. Воробьёв с годами стал внушительным, как бригадный генерал, да и Клава весу прибавила, словом, сидели плотненько. Проехали плотину, но, как в молодости, ничего не закипало. Сознание было бесконечно чистым, как хорошо промытые оконные стёкла, и от этого исходила такая сильная прохлада, что даже тёплый бок Воробьёва ничуть не согревал. Клаве подумалось, что, когда они подъедут по низинке к кусту боярки на середине выгона, то там их охватит тёплое облако с запахом ромашки, облако любви.

Доехали до боярки.

– Ну, где же твоя корова? – каким-то сытым голосом спросил Воробьёв.

Клава, перехватив левой рукой вожжи, натянув их, остановила литовца и ловко сошла с тарантаса.

– Пошёл к чёрту, старый мерин!

Воробьёв, ничего не ответив, поехал в сторону дороги, ведущей в посёлок. А Клава, ясно понимая, что в её годы любовь создаётся в постоянном общении друг с другом, в стремлении беречь, пестовать тонкие штрихи данного сокровища, свернула к коровникам. Она понимала, что такого не представится уже до конца жизни. Воробьёв же думал о том, как хорошо пронесло. Он боялся, что после встречи с Клавой откроется бездна, и он увидит жалкое серебро своего существования, исчезающее в этом мире. Но ничего не произошло, и в том была маленькая победа. Воробьёв попытался даже возвратить образ страха, но око Божье не проступало.