Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Нина Красова.Три рассказа

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Человек родился!

Не разбирая дороги, прямиком через грядки старик мчался, широко загребая воздух длинными костистыми руками. До лога он добежал легко. Подъём давался с трудом. Цепучий таволожник сплёлся в непроходимую стену, рвал рубаху, царапал лицо и руки. Фомич, не чувствуя боли, продирался сквозь эту преграду. В голове билась одна мысль: «Боже милостивый, не допусти!!!» Он знал дурной норов своих сыновей. Особенно Василия. Старший сын служил в Афгане и с той поры вспыхивал по любому пустяку, как таёжная спичка. А тут такое!

У Махновых зарезали корову. Ничего не подозревавшая Егоровна гремела на летней кухне черепками, готовя начинку для пирогов. Завтра на выходные приедут сыновья с семьями. Полакомить городских – любимое бабушкино дело. Каникулы начались у ребят, значит, оставят внучат старикам на всё лето. То-то кутерьма будет! Нютка уже большенькая – бабушке помощница. А мальчишки – дедушкина забота. Будет с кем на рыбалку шастать.

От дум Егоровну отвлёк шум и лай Бобика. Неспешно вытерев руки о чистую тряпицу, выглянула во двор. У ограды толпились деревенские мальчишки. Завидев хозяйку, они всей оравой втиснулись в ворота, выкрикивая наперебой:

– Баба Катя, там зарезали...

– Там одна шкура!

– И голова даже...

– Да постойте вы. Ничего не понимаю, – замахала на них руками Егоровна, – толком говорите. Какая голова, какая шкура?

Вовка Башков, как самый старший, выдвинулся вперёд:

– Баб Катя, там у ручья за околицей, кажись, ваша Милка зарезанная валяется. Ну, то... чё от неё осталось... вот.

Охнув, Егоровна тихо опустилась на приступочку.

«Что за время такое подлое наступило? – с горечью думал Степан Фомич, погружая на тележку то, что осталось от семейной любимицы Милки: шкуру, голову, ноги... – Ишь как торопились. Даже всё осердие оставили. Видно, не на рынке сбывать собрались. Что с народом делается? Вот война была. Голод. Люди, что мухи осенние падали. Помню, тошнотики из мёрзлой картошки за лакомство почитали. А худоба вся по воле ходила. Хозяин за свою живность не беспокоился. Разве что зверь какой в тайге на телушку натокнётся. А человек – ни-ни. Совесть потому что имели. А теперь! Жизнь-то какая налаживается! Всё тебе дозволено. Работай только. Не ленись. Ан не-е-ет! Чужое бы сграбать. Без труда чтобы. И ведь это мы, старики, таких вырастили. От трудностей ограждали. Доогражда-а-лись, рази их гром».

Егоровны дома не было. Упылила, поди, по подружкам – горе развеять. Старик разобрал осердие, опалил голову и ноги горемычной Милки.

Совсем завечерело, когда в дом шумно вкатилась Егоровна. Плюхнувшись на лавку, которая жалобно скрипнула под её внушительным весом, старая стянула с головы косынку и вытерла потное лицо.

– Всё, Степан, знаю, кто нашу Милку порешил!

– Ну-ну, – хмыкнул в усы Фомич – и кто же на нашу худобу позарился?

– Это паразиты Шутиковские. Их рук дело. Маняша говорит, что они спозаранку обое на своём драндулете куда-то подались. А часа два как вернулись с сумками и пьяные обое. А Люська – Иванова дочка, вскорости в новом платье на улицу выскочила и ребятишек конфетами угощала. Говорит, что папка из города много гостинцев привёз. И Серёгины двойняшки в новых штанах по двору шастают. Вот бандитское отродье свалилось на нашу голову.

– Вы с Маняшей похлеще Анискина детективы деревенские. Может, Иван с Серёгой в город грибы возили. Намедни их бабы богато белых притащили с Чувашской поляны. Сама ж дивилась.

– Ага! Грибы! Много ты за те грибы выручишь? От силы пять-шесть сотен. А на Люське одно платье столько стоит. В милицию надо ехать. Вот что я тебе скажу!

– Мне-то, да! А там что скажешь? Что Шутиковы на детишек обновок накупили?

– Так, может, они не тока грибы продали. Я давесь видел, что они на старых вырубах веники вязали. Может, сдали кому. А может, ещё что. Мало-ли летом приработка. Я, мать, всё вокруг осмотрел. Следов от машины либо мотоцикла нигде поблизости нет. А так, скотиной всё потоптано. Что как напраслину на людей взвалишь? Грех будет.

Егоровна помолчала, грузно поднялась со скамьи и, всхлипывая, укрылась за занавеской. Взвизгнули пружины кровати, и стало тихо.

Фомич бесцельно побродил по кухне. Зачем-то переставил хлебницу с одного края стола на другой и заглянул за занавеску. Жена лежала на спине, сложив руки по-покойницки. Из-под прикрытых век медленно выкатывались слезинки.

– Ты вот что, мать, – присел на краешек кровати старик, – ребятам-то завтра про свои догадки в уши не назуди. Дурные они. Как бы беды не наделали. А корова – она что? Была и нету. И Бог с нею. Сама говорила, что тяжело уже скотину держать.

– Что говорила-то? – вскинулась Егоровна – Ты знаешь, сколь сейчас корова стоит? А такой, как наша Милка, во всей округе не сыщешь. Ведёрница! Все бабы завидовали. Как без молока-то будем? Чем всё лето детишков кормить? Ты подумал?

– Ну, не знаю... Бычка продадим, с книжки снимем и купим коровёнку, если тебе так без молока тягостно.

Фомич погладил жену по плечу, успокаивая, но та отшатнулась.

– Продади-и-им, ку-у-пим. Ишь какой богач нашёлся! Где такую коровёнку найдёшь? Кто тебе путную продаст-то в лето...

– Да успокойся ты! – вдруг вышел из себя Фомич. – Запричитала! У Манечки своей разлюбезной молочко поберёшь. Всё ей легче – по базарам не шастать. А ребятам чтоб ни гу-гу. Поняла? Не то, ты меня знаешь.

Резко поднялся и вышел во двор, громко хлопнув дверью.

Сыновья приехали только к обеду. У Егоровны уж и борщ перестоял, и пироги поостыли.

– Где вас нечистый носит? – встретила она упрёком шумную вытагу, высыпавшую из двух машин, и неодобрительно оглядела младшую сноху.

– Поди, опять Веруню из парикмахерской вытянуть не могли. Что-то она у нас больно порыжела и закудрявилась.

Невестка словно не заметила подкола, порывисто обняла необъятные плечи свекрови.

– А вот и не угадали, Екатерина Егоровна. Это Петин «мустанг» на полдороге сломался. Вот они на пару с братцем битых три часа в его нутре копались. А мы тихо таяли на обочине от жары и голода. Никакой диеты не надо. Я бы сейчас слона скушала.

Смеясь, Вероника чмокнула Егоровну в щеку, подхватила пакеты, которые Пётр вытаскивал из багажника «жигулей» и лёгкой походкой направилась к дому.

Егоровне очень не нравилось, что жена Петра называет её по имени да отчеству и только собралась обидеться, как внучата оторвались от деда и окружили её тесным кольцом.

Стол накрывали под навесом по-городскому – Вероникина прихоть. Салфеточки, ножички, вилочки. Егоровна давно с этим смирилась и только подавала снохам из погребушки разносолы. Фомич принёс из омшаника запотевшую бутыль медовухи.

– Мать, я бы сейчас криночку молока хлобыстнул. – Пётр захлопнул капот «жигулёнка» и вытер руки ветошью.

– А нету больше молочка... – горестно вздохнула мать и только вознамерилась развить тему, как поймала строгий взгляд мужа.

– Да зарезали мы корову, – спокойно ответил отец на безмолвный вопрос сына. – Намедни Милка вымя распорола. Ветеринар сказал, что толку не будет. Вот зарезали, мясо продали. Теперь думаем брать корову или так обойдёмся. Староваты мы с матерью становимся. Вот, может, козу ещё осилим.

– Сам её осиливай, – поджала губы Егоровна и демонстративно полезла в погребушку за очередной банкой.

Отобедав, Степан Фомич занялся подготовкой снастей для вечерней рыбалки. Так уж заведено: сыны приехали – вечером на рыбалку. С костром, с ушицей... В сараюшку притопал младший Махнов. Егор Петрович. Осмотрел растянутые дедом сети и грустно прокартавил:

– Залко. Сёдня на лыбалку не поедем.

– Почему не поедем? Вишь, я всё приготовил. И лодку подклеил. Она теперь как ласточка по воде летает.

– Не поедем. Папка с дядей Васей посли Сутив гломить.

– Каких Сутиков, кого громить?

– Баба Катя плакала и сказала, сто Сутики насу Милку уклали. Папка с дядей Васей посли их гломить.

– Ах ты ж мать твою в старуху корень! – Фомич заметался по сараюшке. – Вот старая дура! Предупреждал ведь.

Выбежал во двор. Пусто. Видно, бабы в огороде копаются. Вернулся в сарай.

– Егорша, скажи, куда, в какую сторону папка с дядькой пошли?

– А так, плямо, – махнул ручонкой малец.

– Так. Значит, по улице. А давно они ушли?

– Как мама посуду помыла.

Фомич понял, что улицей сыновей уже не догнать. А вот если огородами через лог...

Выдравшись из лога, старик оказался в Шутиковском огороде. Заросшие бурьяном грядки давно забыли о хозяйских руках. Фомич протащился через них и оказался на задах дома. Во дворе шумели. В окне он мельком заметил испуганное детское личико. Толкнул покосившуюся калитку.

Пётр молотил ногами в дверь и грязно матерился. От крыльца метнулся Василий и с размаху саданул кулаком в оконную раму. Посыпались стёкла, и из дома резанул слух жуткий женский крик. Из последних сил Фомич кинулся к сыну и повис на его широченных плечах. Свет медленно стал гаснуть, горячий воздух, словно клок ваты, забил лёгкие, стало нечем дышать.

Очнулся Степан Фомич только дома. Женщина в белом халате, гремя умывальником, мыла руки. Егоровна тихо всхлипывала у окна, вытирая фартуком мокрое лицо. Сыновья смирно стояли у стены, опустив головы.

– Его бы в город, в больницу, – проговорила врач, – но боюсь, что не довезём. Нужно вызывать специальную машину.

– Никуда я не поеду, – отозвался больной.

Егоровна кинулась к мужу.

– Господи, очнулся!

И, опускаясь на колени перед кроватью, заголосила:

– Стёпушка, родной, прости ты меня, дуру грешную. Не послушала...

В больницу Фомич так и не поехал. «Чего я там не видел? Дома и помирать веселее».

А через недельку уже выходил на крылечко подышать пряным вечерним воздухом. В один из таких вечеров Фомича окликнули. Подойдя к калитке, он с удивлением увидел Ивана Шутикова. Тот нерешительно переминался с ноги на ногу и держал за поводок белолобую годовалую телушку.

– Степан Фомич, прости ты нас с Серёгой Христа ради... Ну, бес попутал. Мы тут вот... с братом... На корову не хватило. Потратились. А тёлочка, хозяйка говорит, что от молочницы... Хорошая корова будет. И сена вам мы с Серёгой покосим. Прости, а..?

Фомич долго смотрел на мнущегося мужика. Что-то тёплое подступило к горлу. Прокашлялся.

– Ты вот что, Иван, веди-ка эту худобу до дому. Вырастишь, корова будет. Детишки у вас. Имя молоко ой как нужно. А простить... Давно простил. Всё. Иди.

И, шаркая галошами, направился к крыльцу, на котором, как изваяние, застыла Егоровна.

– Степан, ты чё, совсем с ума съехал? – от возмущения она не сразу сорвалась на крик. – Оне нам такое горе учинили, а ты смотри какой благоде...

– Цыц, старая! – прикрикнул Фомич и совсем тихо добавил: – Не видишь, что ли? ЧЕЛОВЕК родился!


Луна и саксофон

Любаше не спалось. Может, то охальница-луна беспокоила своей бесстыжестью. Ишь как вылупилась в раскрытое окно. Так и зовёт выйти в росное поле, к стогам да соловьям. Поздно. Отхаживала своё Любаша. Отбегала. Теперь другие заботы не дают уснуть. Костик письмо прислал. Пишет, что в это лето к матери приехать не сможет. Повезёт жену в Москву, к докторам. Да и то правильно. Пять лет прожили, а детишек нет как нет. А ох как внуков хочется.

Любаша представила, как по комнате ползает толстенький черноглазый карапуз, посверкивая розовыми пяточками и попкой. Чтобы он не простыл, бабка снимет со стены огромный ковёр и постелет посреди залы. А он изловчится, да и пустит струю прямо на ярко-алые розы этого шерстяного чуда...

– Тьфу, дура старая. Когда ещё это будет! – Любаша посмеялась над своими фантазиями и отвернулась к стене, спрятав лицо от назойливой луны. Но сон всё не шёл. Мысли текли по своим законам, возвращая назад, в прошлое.

Замуж Любаша вышла сразу после школьного звонка. Рано расцветшая черёмуха завела их с Николаем в пьяные заросли, да там всё и случилось. А после экзаменов поняла девчонка, что не всё в порядке. Кинулась к Николаю. А он и рад тому. Теперь первая красавица села никуда не денется. Его будет! Любаша никуда и не собиралась. Песни Кольки-цыгана её с пятого класса за сердце пощипывали.

Правда, родители не больно-то обрадовались такому родству. Отец даже за ремень брался. Да толку! Люблю и точка.

Костик родился, когда по селу запели первые ручейки, а по первому снегу Николая в армию призвали... Можно было, конечно, и отсрочку получить, но молодые мудро рассудили, что потом мальчику будет сложнее к отцу привыкать.

А потом были ежедневные письма и редкие ответы на них. Проклятый Афганистан!.. Через полтора года Николай вернулся без руки. И наступило чёрное время. Непьющий раньше Коленька теперь редко просыхал от горькой. А в трезвые часы прежде ласковый неунывайка превращался в угрюмого молчуна.

Сколько слёз выплакала Любаша. Сколько часов провалялась на коленях перед мужем, пытаясь уговорить, отрезвить, вернуть... Пока не почуяла звериной ненависти к человеку, которого так любила и с которым когда-то мечтала прожить всю жизнь.

А Николай словно седьмым-десятым чутьём угадал это и вдруг перестал пить. Но стало ещё хуже. Часами лежал он на диване, уставясь невидящими глазами в одну точку, или бродил по дому из угла в угол, поглаживая здоровой рукой то место, где раньше была его умелица, правая.

Повесился Николай в дровяном сарае...

Год ревела белугой Любаша. Всё себя винила. Боялись, что умом тронется. Потом горе притупилось. Нужно было Костика поднимать. В хозяйстве без мужика ох как трудно. Но на любое предложение отвечала смехом. Бабью блажь гасила работой. Так потихоньку и Костик вырос. Выучила сына Любаша. Ждала от него подмоги. Но он после учёбы укатил на Север, да и остался там. Там и жену себе нашёл. А Любаша так и кукует в своём вдовьем одиночестве. Привыкла. Вот только в последнее время больше уставать стала. Нет-нет да и заноет спина, заколет слева под грудью. Что делать? Года.

Луне, видно, надоело торчать в окошке и она тихо закатилась за высокие тополя у края избы. Из-за лёгких занавесок мягко полился рассветный туман. В курятнике петух звонко оповестил округу о начале нового дня. А сон так и не пришёл размягчить усталое тело.

Любаша поднялась, накинула халатик и занялась вечными хозяйскими хлопотами. Управившись с коровой, засобиралась на работу. Уже уходя, открыла ворота. Умница Марта выйдет сама, когда мимо прошагает пастух, смачно щёлкая кнутом.

Три года тому назад в селе появился новый житель. Поговаривали, что у Перевалова Андрея Андреевича в городе была крупная фабрика. И жил он чуть ли не миллионером. Но в одночасье продал фабрику, всю недвижимость и выкупил у лесхоза развалившуюся звероферму. В одно лето выстроил дом, отремонтировал скотный двор, привёз трёх коров и пару лошадей. К зиме перевёз семью и теперь хозяйничал на земле, как заправский крестьянин.

Любе нравилось у него работать. Она сразу полюбила кротких красавиц коров с мультяшными курносыми мордочками и удивительно умными глазами. И когда хозяин привёз автодоилку, наотрез от неё отказалась. Ласково поговорив с каждой бурёнкой, по очереди подсаживалась под тёплый бок, и тугие струи молока звонко циркали о края подойника.

Вот и сегодня, когда Любаша вошла в коровник, коровы оторвались от вечного пережёвывания и негромким помыкиванием поприветствовали её. Новый скотник, который появился здесь совсем недавно, уже закончил уборку и прилаживал шланг к поилкам. В закутке были приготовлены горячая вода, чистые полотенца и вазелин. «Хозяйственный» – усмехнулась про себя Любаша и принялась за дойку.

Она уже заканчивала цедить молоко, как в подсобке появился «барин». Так за глаза, не то иронично, не то уважительно все называли хозяина. Работал он в своём хозяйстве наравне с работниками. И казалось, что это доставляет ему неслыханное удовольствие. Распространяя вокруг себя запах крепкого конского пота, смешанного с ароматом парфюма, как дани прежней городской жизни, Андрей Андреич прямо-таки ввалился в узенькую дверь и прочно уселся на грубо сколоченную скамью.

– Доброе утро, Любовь Михална. Молочком угостите?

Любаша кивнула в ответ и зачерпнула литровым ковшом из фляги душистую пенистую влагу. Обычно ей нравилось смотреть, как хозяин, не отрываясь, с наслаждением выцеживал литр парного молока и ещё просил добавить. Но сегодня отчего-то не было настроения.

– Михална, а мы никак сегодня не в духе? – «барин» оторвался от ковша и внимательно взглянул на женщину.

– Не выспалась, – отмахнулась та.

– Ай-яй-яй! И кто же потревожил сон нашей кормилицы-поилицы? – Андрей Андреич откровенно рассмеялся.

– Луна, наверное, – неожиданно для себя оттаяла Любаша. И уж совсем невпопад добавила: – Сын письмо прислал. Не сможет приехать нынче.

– Ах, вот в чём дело... Понятно. Да, кстати, я ребят в лес отправил на заготовку дров. Вам тоже подвезут. А потом кого-нибудь подошлю, чтобы покололи. Не вам же колуном махать.

– Да ну, спасибо. Я привычная. Сама справлюсь.

– Там посмотрим, – и хозяин вышел, так и не допив молоко.

Любаша с тоской смотрела на гору сахарно-белых берёзовых чурок. Да-а, не поскупился «барин». Вот только когда она с ними управится? И сенокос на носу. И крыша в коровнике прохудилась. Придётся мужиков нанимать. Может, Костик денег пришлёт. Хотя, вряд ли. В Москве всякие там консультации ой каких денег стоят. Не до моих хлопот им будет.

С такими мыслями женщина начала настраивать точило с ножным приводом, чтобы поточить топор. Надо же – ведь ещё Николай смастерил эту технику в первый год после свадьбы. Сколько уж лет и его нет, а точило служит.

Оглянулась на скрип калитки. В проёме стоял новый скотник Перевалова – кажется, Степаном звать. Странный мужик. Неделю вместе работают, а она его голоса не слышала. Может, немой? И, словно подслушав её мысли, гость хрипловато поздоровался.

– Добрый вечер, хозяйка. Тут вот это... Андрей Андреич сказал дров поколоть.

Высокий, плечистый, с давно не стриженными волосами и всклокоченной с проседью бородой – не поймёшь, старый ли, молодой – он неловко топтался у калитки, не решаясь войти.

– Ну-у, поколоть так поколоть, – вдоволь рассмотрев гостя, милостиво согласилась Любаша. – Топор вот. Точило наладила. Сам сумеешь или мне наточить?

– Разберусь, – уже увереннее ответил Степан и закрыл за собой калитку.

Суетясь у плиты, Любаша выглянула в окно на махавшего топором мужчину и невольно залюбовалась. Степан сбросил рубаху, и под лоснящейся от пота кожей буграми ходили крепкие мускулы. Чурки, словно игрушечные, разлетались под его мощными ударами. «Силён, чертяка! Молодой, наверное, хоть и седой», – подумала женщина и с сожалением отвернулась, возвращаясь к шипящему на сковороде мясу. Часа через три с горкой чурок было покончено, и во дворе поднялась ровная поленница. Хозяйка вынесла кувшин с водой и чистое полотенце, чтобы работник смог помыться. Но во дворе его не оказалось. Растерянно оглядевшись, она обнаружила его у коровника. Он перевешивал покосившуюся дверь.

– Простите, я тут похозяйничал без спроса. Крышу бы перекрыть надо. Осенью потечёт.

– Да она уж и сейчас течёт. Ничего, сын денег пришлёт, найму мужиков. Сработают.

– Если позволите, я по вечерам свободен. Всё равно делать нечего. Помогу.

– Ладно, помощник. Договоримся, если у тебя такое желание. А сейчас мыться и за стол. Проголодался, поди. Мясо стынет.

И Любаша решительно направилась в дом.

Накрыла в зале. Как-то неудобно было угощать за кухонным столом. Когда гость уселся, она поставила на стол рюмки и бутылку домашнего вина.

– Водки не держу. Уж не обессудь.

– Нет, нет, – гость замахал руками и как-то, словно стыдясь, добавил: – Не пью я. Совсем...

От удивления глаза Любаши распахнулись, как у школьницы, которой за не выученный урок учитель поставил пятёрку. Но тут же взяла себя в руки.

– Ну, нет так нет. И я не буду. Не люблю я этого.

Ужин проходил в каком-то напряжённом молчании. Женщину так и подмывало расспросить этого странного человека – кто он такой? Откуда взялся в наших краях? Сколько же ему лет, наконец? Судя по седине и глубоким морщинам у глаз, уж не менее пятидесяти с хвостиком. Но, помня его спину в узлах мускулов – сорока не дашь. Так и не найдясь, с чего разговор начать, Любаша подала чай и выложила на круглое блюдо только что испечённый пирог.

– Как у вас всё вкусно, – заметил гость.

– Да ну, всё на скорую руку, – только и нашлась хозяйка.

– У вас кто-то играет? – Степан кивнул на саксофон, висящий на ковре над диваном.

– Это-то? Сын ещё когда в школе учился, задумал в музыканты податься. Пристал – купи, мать, да купи. Пришлось бычка забить. Дороговатая штука оказалась. А играть так и не стал. А куда её – эту музыку у нас в деревне деть? Вот и висит для красоты. У других ружья да сабли, а у меня – музыка.

– Вы позволите? – Степан нерешительно привстал.

– А ты умеешь?

– Да как сказать...

– Ну бери, чего там.

Степан бережно снял со стены саксофон. Движения его стали плавными, ласкающими. Он гладил блестящие бока инструмента, пробегал пальцами по клавишам. Лицо его озарила такая радостная улыбка, словно встретил давно утерянного друга. И вдруг заиграл. Звуки сначала были робкими, потом постепенно набирали силу, взвивались ввысь тонко и надрывно, опять замирали. Саксофон плакал и смеялся, жаловался на что-то и вселял надежду. Казалось, что мелодия то была соткана из нежнейших солнечных паутинок, то в ней слышались отдалённые раскаты не то грома, не то чего-то ещё более грозного. Музыкант и инструмент слились в единое целое, прекрасное и удивительное. И Любаша вдруг увидела, что глаза у Степана такого пронзительно-голубого цвета, какого она ни у кого раньше не встречала. По её лицу лились слёзы, а она не замечала их. И вся комната, улица, деревня утонули в этих божественных звуках.

И только луна безучастно проливала свой завораживающий свет на весь этот мир. Она была мудрой и знала о людях гораздо больше, чем знали они о себе.


Иван Фёдорович

С Иваном Фёдоровичем мы знакомы с того самого времени, как поселились в Александровке. Высокий, костистый старик, для своих девяноста лет выглядит величественно. Орлиный нос, кустистые с проседью брови и блестящий, без единого волоска череп внушают нам чуть ли не благоговейное почтение. В дом он входит по-хозяйски, словно прожил в нём всю жизнь. Неопределённо хмыкнув, каждый раз с интересом рассматривает иконостас и усаживается на лавку как раз под иконой Серафима Саровского. Это место он облюбовал с первого посещения.

Пьём чай с мёдом, и Иван Фёдорович рассказывает нам о людях, населяющих деревню, о давно ушедших временах или о том, что произошло в деревне в последние месяцы, а то и часы. Иван Фёдорович – наше местное «информбюро».

– Чего морщишься-то, – спрашивает старик, поудобнее усаживаясь на своей излюбленной лавке и пристраивая рядышком чудо-посох из ствола молодой кедрушки, вывернутой с корнем.

– Ой, Фёдырыч, – шепелявлю я, – вторые сутки с зубами маюсь, в больницу боюсь. С детства страх перед врачами.

– Это ты зря. Врачи – дело нужное. У меня-то самого тоже петрушка как-то с зубами вышла. Ну, я тогда ещё молодой был, только семись четыре стукнуло. И тут ну тебе – зубы болеть! Раньше-то как было? – зашатается и выпадет. Никаких забот. Ну-у, рази что за дверную ручку какой зачепишь... и готово. А тут, зверь тя задери, болит и мулит. Пишша вся стала как каменная. Я его, гаду, подёрьгаю – крепко сидит, как немец под Минском...

– А почему «как под Минском»?

– Дык я там воевал... Ты, зверь тя задери, про зуб слушай и со своей коментарией не встревай. И вот помучилси я так дни три. Старуха извела: поезжай в город да поезжай. А надо сказать, что в городе, в той самой пулуклинике, де зубы деруть, у меня племяшка работала. От башковитая баба! И в кого только уродилась? Главной между медицинскими сестрами была. А такая приветливая да любезная была сродственница! Меня люби-и-ла. Бывалча, как приеду, так всё: «Дядечка Ваня, не хошь ли того, не хошь ли энтова...» И всегда у неё спиртишка водилси. Ну кто же в своём уме и твёрдой памяти от рюмочки откажется.

И вот отправляюсь я, зверь тя задери, к племяшке за помочью. Достал меня по дороге зуб треклятый. Добралси-то только вечером. А там: то-сё, с зятьком по рюмочке да по другой... К утру никакой тебе зубной боли. Каки врачи, когда душа с головой повторенья просят. Погостил пару-тройку дней, да и восвояси. К старухе под подол...

А через недельку зуб опять коить начал. Вот так я, девонька, зверь тя задери, месяца два и ездил в город. Всё б ничё, да старая восстанию подняла. Ещё раз, говорит, с невыдернутыми зубьями домой возвернёшься, сама с тобой поеду, а за скотиной и соседка приглядит. И племяшке телеграмму отстукала такого же содержания. Она ж у меня по прохвесии фронтовой телеграфист была. Толк в сообчениях знала. Не то что я – тракторист замусленный. А кто ж в Тулу со своим самоваром попрётся? Еду к племяшке один. Со старухиной строгой инструкцией, зверь тя задери. Голова ж у меня хоть и трактористская, а тоже соображает. Говорю племяшке-то:

– Ой, чё-то тётка разболелась. Радикулит совсем извёл. Просит тебя, родимая, Христом Богом литровочку спирту на лекарство передать.

А она, ехидна лелейная, головкой кучерявой кивает:

– Конечно, сделаю, дядечка Ваня.

Ты-то вот не знаешь, а раньше чугунка до Барзасу ходила, это навроде нынешней лектрички, а там как повезет. Где попуткой, зверь тя задери, где на одиннадцатом нумере, пешедралом тоисть. В вагонах холодишша. На станции вышел и зуб на зуб не попадает. Их у меня в роте токма четыре штуки осталось опосля больничной зекуции, так имя с энтим делом и вовсе не справиться. Тут ещё и укол отходить начал. Чую, что сознание потихонечку меня покидает. Дай, думаю, к куму зайду. Отогреюсь, оклемаюсь и валенки заодно заберу, что намедни подшивать отвозил. Кум по энтой части ба-а-льшой мастерюга. К нему от станции три минуты ходу...

Прихожу, а там дым коромыслом – младшая кумова дочка, крестница моя, произвела на свет сына. Ну меня под белы рученьки и за стол. Сопротивление изъявляю, кричу, что токма за валенками забег. А людям радостно! Не слушают. Стакан самогона наливают. Кума на тарелку солёный огурчик с груздочком накладывает.

А я чё, лыком шит, зверь тя задери? Стоп, возглашаю, стоп, чесной народ. Энтот новый человек и мне вроде как внуком приходится. Так что ж мы его на земную жисть мутным самогоном принимаем?

А сам скорей торбу развязывать и банку с чистейшим медицинским спиртом бац на стол! Вся кумпания замерла ажно. Потом засуетились, стаканы высвобаживают, к банке тянутся. Разлили. Водички для запивки приготовили. Здравницу высказали, как положено, и хлоп... Первым кум опамятовал да как зарычит:

– Ты что же, курьва, над моими сродственниками и над внуком новорожденным шутки шутить задумал? Ты чего налил? Или, думаешь, не разберём спьяну?

Иван Фёдорович немного помолчал, а потом, блеснув совсем не стариковскими глазами, закончил:

– Я тогда, девонька, едва ноги унёс. А через недельку и племяшка заявилась. Тётке спирту на лекарство привезла. Ластится ко мне: «Не сердись, дядечка Ваня, из любови к тебе спирт водичкой подменила. А если б ты где в поезде хлебнул или на дороге. В такой морозище и до беды недалеко». Ишь, жалельщица нашлась. А то, что с кумом до смерти рассорились, так им, бабам, всё хиханьки да хаханьки, зверь тя задери. Бабы, оне народ такой – нашего брата-мужика ни в грош не ценят. Вот у мусульманов – порядок. Был у нас на фронте узбек один... Ой, чего энто я тебе про баб? Я ж про зубы рассказывал. Ты поезжай, не боись. Там наш деревенский Федька Нечаев зубы дёргает, как морковку. И пикнуть не успеешь. Я тебе к нему записочку сочиню...

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.